...Вот и ущелье. Только что проснулся дядя Прохор, но не кричит, как прежде, а сразу бросается ко мне:
      - Браток, матросик-то того... вроде помер.
      - Иван!
      - Покойника нашли! Я вас всех, желторотиков, переживу...
      - Эха-а-а! - вздыхает Забалуев. - А мне никаких признаков не показывал.
      - С мертвыми не разговариваю, - скрипит зубами Чупрахин. - Противно слушать, долбит одно: "Эха-а-а, все пропало! Эха, одна дорога, во сыру землю". Ну и топай по этой дороге, чего других-то тащишь, старый петух!
      - Ить какой злой, соленая душа. Не знаешь Прохора, а перчишься. Стрючок ты водяной!
      Аннушка коротко повторяет свой рассказ, А когда речь заходит о деле, Чупрахин уже не может сидеть. Он встает на ноги, говорит:
      - Дело трудное, но Егорка - наш командир. Понимаешь, Бурса, командир. Надо выручать.
      Забалуев кашляет, зажав рот шапкой. Откашлявшись, встает, расправляет плечи:
      - Сегодня хотел козлом прыгнуть вот с той верхотуры. Эх-ха, вы же, мальцы, этого не понимаете... О чем это я хотел сказать?.. Да, но прыгать я не буду... Вот что, уважьте мне это заданьице. Прошу вас, уважьте! Промашку не дам.
      - 6
      Море дышит ровно и безучастно.
      - Дядя Прохор, может быть, передумаете? - который раз спрашиваю.
      - Ни в жизнь, - отвечает Забалуев. - Ты не сомневайся. Я все понял. Послушай. - Он подвигается ко мне вплотную. - Значит, сначала идти вот этой лощиной, потом поворачиваю вправо, ползу к проходным воротам. Ложусь тут и жду темноты, а если часовой замешкается, то не дожидаюсь ночи, забрасываю караульное помещение гранатами и кричу, чтобы привлечь на себя охрану... Не-ет, ты не сомневайся, дело это решу исправно...
      Он наклоняется ко мне и поправляет клок волос, выбившийся у меня из-под шапки:
      - Мальчонка ты еще...
      Приближается установленное время. Даже замечаю, как движется часовая стрелка. А волны плещутся по-прежнему спокойно и лениво. Видны лагерь, квадраты колючей проволоки и копошащиеся люди за ней. Сегодня начнут вывозить их из Крыма в Германию. Мы горсточка обессиленных голодом, но жаждущих вновь, возвратиться к своим, должны помочь этим людям вырваться из фашистских лап. А куда? Кругом гитлеровцы. Но земля, земля-то ведь наша! В своем доме - и в плену!
      - Успокойся, - вдруг говорит Забалуев. - Я знаю, что тебя тревожит. Напрасно мучаешься, не подведу. Слышишь, я же решил...
      Прохор Сидорович снимает шапку и пытается расправить сутулые плечи. Глаза щурятся, наполняются блеском.
      Солдатушки, бравы ребятушки,
      поет он, еле шевеля губами. Голос его дребезжит, но уже не убаюкивает, как прежде.
      Кто же ваши деды?
      продолжает он мурлыкать.
      Наши деды - славные победы,
      Вот кто наши деды!..
      Напевает с каким-то упоением, словно почувствовал себя в строю ротных молодцов.
      - Я ведь понимаю тебя, слышишь, Самбуров? - кончив петь, обращается он ко мне. - Совестливый ты человек. Как же, мол, вот я, такой молодой, комсомолец, и вдруг допускаю, чтобы пожилой человек обогнал меня в таком, можно сказать, редкостном деле. Не думай так, войне не конец. Ты еще успеешь словечко сказать, не опоздаешь... Хотя солдату и не положено так рассуждать, боец всегда должен торопиться в бою, иначе крови больше прольешь... А мне что, силы на исходе, ложиться и ждать смерти? На мне же красноармейская форма..! И спасибо Чупрахину, хотя он и злой, но рассудил правильно, поддержал мою просьбу. Кажись, пора, давай-ка сюда лимонки.
      Он проверяет гранаты, тянется ко мне:
      - Простимся, что ли, Николай? - Кладет руку на мое плечо, со вздохом шепчет: - Коли доведется переправиться на Большую землю, обязательно попадешь в станицу Ахтанизовку. Просьба у меня к тебе: разыщи в Ахтанизовке мою жинку... Феклу Мироновну... Поклонись ей и скажи: "Прохор любил Родину". Больше ничего не говори, она все поймет. Теперь прощай, матросу поклон.
      Обнимаемся.
      Прохор уходит.
      Долго гляжу ему вслед: он удаляется медленно.
      Прощай, товарищ Забалуев.
      Два гранатных взрыва эхом наполняют окрестность. И тотчас же взрывы раздаются в другом конце лагеря. Там Аннушка со своими людьми. Выстрелы нарастают, торопятся. Звонко лают овчарки. Люди бегут в горы, рассыпаются по склонам... Теперь оставаться здесь опасно.
      Надо пробираться к Чупрахину. Если все удачно кончится, в нашу расщелину возвратится Аннушка, и, может быть, не одна. Ведь в лагере людей не так много, возможно, и Егора встретит...
      - Ни о чем нас не расспрашивай. Хочешь воды? А вы что стоите? прикрикивает Аннушка на остальных. - Торопитесь!
      - По местам! - командует Егор.
      Аннушка приносит в каске воды. Жадно глотаю, становится легче. Она сообщает:
      - Фашисты прочесывают каждую лощину, оставаться здесь опасно. Будем пробиваться в горы. Мария обещает достать моторную лодку, и уйдем на Большую землю, к своим.
      - 7
      Укрываемся в горах, в тридцати километрах южнее Феодосии. После налета на лагерь Бурова получила задание провести нас в горы. Аннушка говорит, что теперь Марии Петровне возвращаться в Керчь нельзя и она временно будет находиться в селе, расположенном в семи километрах отсюда. Мы поддерживаем с ней связь. Она помогла нам обнаружить подходящий для захвата небольшой, человек на пять, немецкий катер.
      - Посуда не ахти, моторчик слабенький, - говорит Чупрахин. - Но нас устроит. Техника подведет, весла выручат. Главное - захватить этот паршивый катеришко.
      Я с Чупрахиным по заданию Кувалдина каждый день ведем наблюдение за морским постом гитлеровцев. "Наш" катерок редко покидает гавань, все больше стоит у причала, покачиваясь на волнах. Немцы ведут себя так, словно нет на земле войны. К ним часто приходят другие матросы, видимо, с соседних морских постов. Они поют песни, пьянствуют, купаются в море, загорают на пляже.
      Фронт отодвинулся далеко на восток. Побережье только один раз подвергалось бомбежке нашими самолетами. Чупрахин очень тревожился, боялся, что катер мог быть потоплен и мы остались бы, как говорится, на бобах. Но катер остался невредим.
      Егор установил строгий распорядок дня, назначил часы учебы. Иван инструктирует меня, как брать фашистского матроса, который по ночам дежурит у катера.
      - Мухин, - обращается он к Алексею, - вообрази, что ты на посту. Повернись лицом сюда. Вот так. Бурса, притворись пьяным и иди прямо на Мухина; ночью...фашист сразу не опознает, кто к нему идет.
      Добросовестно исполняю команду, подхожу к Алексею.
      - Не так! - кричит Чупрахин. - Остановись! Что ты, ни разу не ходил "под мухой"? - возмущается он. - А потом надо же что-нибудь по-немецки лопотать. Они, подлецы, выпивши не молчат. Валяй что-нибудь хвалебное про Гитлера, дескать: "Фюрер, фюрер, собачий сын, как я предан тебе, сволочь". Шуми, да покруче!
      Сильно качаясь, пою по-немецки.
      - Стой, кто идет? - подражая немецкому часовому, окликает Мухин.
      Подхожу к Алексею.
      - А дальше что? - спрашивает он Чупрахина.
      - Дальше? - Иван морщит лоб, поглядывая на Кувалдина. - А черт его знает, что дальше! Если бы это на меня вот так шел фриц, тогда другое дело, я бы сказал: "Покойник любил выпить".
      Егор смеется. Он берет мешок и говорит Ивану?
      - Становись на место Мухина.
      Егор, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, приближается к Чупрахину. Тот, вытянув вперед голову и скривив рот, готов прыгнуть на "противника". .
      - Где ваш катер? - спрашивает Егор. Иван быстро оглядывается назад. В тот миг Кувалдин набрасывает на него мешок, дергает за ноги, и Чупрахин оказывается пойманным. Он что-то кричит. Освободившись, с удивлением смотрит на Егора.
      - Сатана! - наконец произносит Иван и оборачивается ко мне: - Видал? Вот это прием! Обманул. Понимаешь, Чупрахин оказался в мешке. Егор, прикажи тренироваться до седьмого пота. Мухин, становись сюда.
      Через полчаса, обессиленные тренировкой, мы с Алексеем подходим к Егору, который возится с автоматом, проверяя подобранный в горах диск.
      - Стрелять будет, - обещает Кувалдин.
      Приходит Аннушка. Она ходила, к условленному месту встречи с Марией Петровной, принесла от нее записку. Кувалдин читает нам:
      - "Дорогие товарищи! Вам необходимо сегодня захватить катер. Имеются точные сведения, что фашисты после возвращения с моря будут отмечать день рождения своего командира. На заставу пошлем своего человека (девушку) с корзинкой вина. Все подготовлено, действуйте смелее".
      Этого момента ждали двадцать дней. И теперь он наступил. Но захватить катер нелегко, да и в море всякое может быть.
      - Давайте лучше подумаем, - робко предлагает Мухин. - В Крым наши все равно возвратятся...
      - Не то говоришь, Алексей, - замечает Егор/
      - Конечно, не то, - подхватывает Чупрахин. - Переждать мог бы и политрук Правдин. Да вот этот самый моторчик, - Иван хлопает себя по груди, - не соглашался с сидячим положением; он у него гудел, гудел, выговаривая: "Не жди, не жди, действуй, коли ты настоящий матрос..." Так я говорю, Егор?
      - Так, Иван.
      - Дед не раз напоминал мне, - оживляется Чупрахин. - "Ванюшка, коли попадешь под ружье, да к тому же на фронт, не будь обозником; авангард самое подходящее место для солдата. Там, - говорил дед, - в этом самом авангарде, все люди правильные, сиднем не сидят..." А ты мне на что намекаешь? - вдруг набрасывается Иван на Алексея.
      - Идем, все остается, как решено, - прерывает Чупрахина Кувалдин. Прошу готовиться.
      ...К берегу выходим извилистым ущельем. Над притихшим морем висит вечерняя дымка. Только что возвратился "наш" катер. Гитлеровцы не спеша сходят на берег, громко разговаривают, смеются.
      - Помилуй бог! Торговка! - вдруг кричит один из них.
      Видим, как из-за выступа появляется девушка с ношей в руках. Наверное, она не раз сюда приходила, и ее встречают как хорошую знакомую.
      - Шнапс есть? О, кстати!
      Ее окружают, отбирают корзину, кричат:
      - Теперь шнель, быстро назад! Ком, ком..* Весело переговариваясь, фашисты идут к домику, примостившемуся под скалой. Потом слышим их пьяные голоса, песни. Постепенна все это умолкает, и вокруг наступает тишина. Только часовой у катера, от скуки пританцовывает, шуршит галькой, посвистывает.
      Егор толкаем в бок, но не произносит ни одного слова: мне и так понятно, что делать. Руки тянутся к мешку.
      Хрустнул под ногами сухой стебель травы, догнал шепот Чупрахина:
      - Если бы знал этот дурацкий язык... пошел бы сам...
      Выхожу на тропинку, ведущую от домика к катеру. По очертаниям фигуры определяю: фашист стоит лицом к домику. Сильно качаюсь, пою вполголоса.
      - Черт возьми, какой день, а мне вот приходится торчать у этого корыта, - возмущается часовой.
      - А ты не торчи здесь, иди и выпей, - издали говорю и медленно, шаг за шагом, приближаюсь к фашисту. - Ты что же, море охраняешь? Где катер? спрашиваю по-немецки, сильно заикаясь.
      - У пьяных обычно двоится в глазах, а у вас... - гитлеровец смеется и лениво поворачивается к морю.
      Одним взмахом набрасываю мешок. Бесшумно подбегает Чупрахин.
      - Не спеши, - - шепчет он. - Главное - покрепче связать. Фашисту доверять нельзя. Кляп ему в рот. Вот так, готово.
      Безмолвно садятся в лодку Кувалдин, Мухин, Аннушка. Опущены весла, и мы уходим в море, дальше и дальше.
      "..Вокруг ни одного огонька. По расчетам, уже давно должен быть берег Тамани. Но его нет и нет, Может быть, потеряли курс и теперь кружимся на одном месте?
      Начинает штормить. Натруженно кашляет мотор, вот-вот он заглохнет. Ожидаем, что скажет Чупрахин. На небе видна робкая полоска рассвета. Мухин не выдерживает молчания, встает.
      - Берег, товарищи! Земля!
      - 8
      Вот-вот наступит рассвет. Выбираем, место дневки. Кувалдин отправляет Чупрахина и меня наблюдать за дорогой, проходящей по лесу, в километре от выбранного нами места.
      - Ведите себя осторожно. Небольшая опасность - возвращайтесь, будем отходить в глубь леса.
      В пути Чупрахин замечает:
      - А Егорка и тут хорошо командует. Нюх у Кувалдина точный, словно он всю жизнь ходил по тылам врага.
      По дороге проскакивают два мотоциклиста. Потом появляются танки. Они идут на малой скорости с закрытыми люками.
      На некоторое время движение по дороге прекращается. Чупрахин не переносит тишины. Она угнетает его. Он начинает ерзать, вытянув шею.
      - Бурса, листовка, - вдруг показывает он на маленький серый клочок бумаги, дрожащий на ветру.
      Иван вскакивает, берет листовку и, сев поудобнее, читает:
      - "Граждане кубанцы! Красная Армия разбита..." Что? - Что они пишут! багровеет Чупрахин. - Ах, подлецы!
      - Читай дальше, - советую Чупрахину.
      - Сам читай, - передает он листовку.
      - "Просим вас соблюдать спокойствие и порядок. Не давайте коммунистам и партизанам взрывать промышленные предприятия, организуйте охрану нефтяных районов, берегите хлеб, скот. Это пригодится вам.
      Красноармейцы! Не слушайтесь комиссаров, бросайте оружие и переходите к нам. Мы гарантируем вам жизнь, отправку к своим семьям".
      - Дай сюда, - вырывает Чупрахин листовку. Он рвет ее на мелкие клочки.
      - Карандаш и бумага у тебя есть?
      - Есть, - отвечаю.
      - Пиши...
      - Кому и что писать?
      - Пиши, по-ихнему пиши: "Проезжий фриц, остановись! Вправо от дороги, под кусточком, лежат штабные документы: очень важные, весьма откровенные и абсолютно достоверные сведения для вас.
      Кубанец".
      - Написал? Дай-ка сюда.
      Прицепив бумажку к сломанной ветке, Чупрахин ползет к дороге и там втыкает ее в землю.
      - Порядок, - довольный, занимает свое место. - Грамотные прочтут, а мы посмотрим, как они будут искать штабные документы. Тут мы им и врежем по первое число.
      Я напоминаю Чупрахину о предупреждении Егора вести себя осторожно.
      - Так их же, скорпионов, другим способом из танка не вытащишь. А бить их надо, или мы уже не бойцы. Эх, Николай, Николай, они же по нашей земле ползут, - вздыхает Иван. - Мы аккуратненько, без особого шума, - уговаривает он.
      Долго ждать не приходится: на дороге вновь появляются мотоциклисты. Но, к огорчению Ивана, они проскакивают без остановки.
      - Надо возвращаться, - напоминаю Чупрахину, - Времени уже много прошло.
      Встречает нас Мухин. Он сообщает:
      - Егор тоже ходил в разведку, привел с собой проводника. Теперь нам легче будет.
      Иван подробно докладывает Кувалдину о результатах наблюдения, в конце не забывает сказать о записке.
      - Этого делать нельзя, - строго предупреждает Кувалдин. - С врагом надо обращаться серьезно.
      - Я понимаю, Егорка. Для серьезного разговора у нас нет подходящих сил... Ведь что пишут, болваны!
      Проводником оказался парнишка лет четырнадцати, Никита.
      Чупрахин сразу засыпает его вопросами: откуда он, кто рекомендовал его нам и вообще кто он есть. Никита поглядывает на Егора:
      - Не знаю. Не положено говорить...
      - Смотрите, ничего не знает! А как же ты поведешь? - налегает Иван.
      - Поведу. Раз сказано - провести, проведу.
      - Ну и оратор!
      - Перестань, - обрывает Кувалдин Чупрахина. - Лучше займись автоматом, осмотри, почисть, вот тебе патроны, дозаряди диск.
      - Патроны! -удивляется Иван. - Вот это обрадовал, Егорка! Давай-ка их сюда. Откуда достал? Смотри, Никита, как мы их сейчас будем укладывать. Вот эта штучка называется приемником.
      - Знаю, - спокойно роняет Никита.
      - Ишь, ты! Наверное, уже стрелял из этой штучки-то. Молчишь? Военная тайна? Ну-ну, молчи. На-ка патрон, протри его хорошенько. А ты, случаем, не знаешь, что такое флагшток? - с хитрецой спрашивает Чупрахин.
      Разговор прерывают автоматные выстрелы. Они доносятся со стороны лесной дороги.
      Чупрахин берет автомат. Он быстро вставляет диск, и я замечаю в его глазах искры; ему сейчас бы в бой.
      - Никита, где эта тропинка? Веди, - распоряжается Кувалдин. - Самбуров, иди за Никитой, Сергеенко, Мухин - посередине, я - замыкающий. Чупрахин, прикрывай, ищи нас по отметкам на деревьях. Да не увлекайся тут. Ясно? Я с тобой еще поговорю...
      - Есть! - Чупрахин, чуть согнувшись, бежит на выстрелы, скрывается за деревьями.
      Лес становится гуще. Проводник останавливается, тяжело дышит, рукавом вытирает вспотевшее лицо. Дождавшись Егора, Никита понимающе говорит:
      - Сюда фашисты не придут. Дедушка Назар сказал, что немцы в этот лес не ходят, боятся... А вам дальше надо идти вот этой тропинкой. Пойдемте, она тут, рядом, - показывает куда-то в кустарник. - А может быть, к нам? обращается Никита к Егору. - Отряд наш боевой. - Но, видимо, спохватившись, что говорит лишнее, он умолкает.
      Никита уходит ночью. По-взрослому жмет каждому руку и сразу скрывается в темноте.
      - Толковый парень. Партизан. - Кувалдин смотрит ему вслед и распоряжается: - Самбуров, осмотрите местность. Здесь будем ждать Чупрахина.
      Выстрелы уже давно прекратились. Одолевает сон. Голова то и дело падает на грудь: тяжелая, нет никаких сил удержать ее на плечах.
      - Чупрахин! - вскрикивает Аннушка. - Слышите?
      Со стороны доносится треск веток. Потом вновь тишина, и опять легкий хруст. Ложусь на живот и вглядываюсь в редеющую темноту. Между стволами маячат две фигурки,
      - Это я, Никита, - несется из кустов, - Матроса привел.
      - 9
      Низвергнута ночь, поднимается солнце
      На гребень рабочих голов.
      Вперед, красноармейцы! Вперед, комсомольцы!
      На вахту встающих веков!
      Поет Иван очень тихо, чуть сбив шапку на затылок. В голосе чувствуется тоска.
      - Нет, все же Егорка круто поступил со мной. Оружие отнял, подумать только! У кого отнял?!
      Кувалдин все же наказал Чупрахина за необдуманный шаг там, у дороги. Он передал его автомат Аннушке и уже несколько дней не посылает в разведку.
      - Солдат без оружия, - никак не может успокоиться Иван. - Понимаешь, вроде я тень. Чупрахин - тень. Не хочу быть тенью, не хочу! Э-э, да что говорить, разве ты поймешь, - отворачивается он от меня.
      Кувалдин за последнее время все больше напоминает Шатрова.. Может, тем, что строг, и тем, что никогда не жалуется на усталость, одним словом железо: молчалив и неподатлив. Но металл этот живой, в нем есть сердце, как бы Егор его ни прятал, оно стучит, стучит, и стук этот чувствует каждый из нас.
      Егор, Мухин ушли в горы, чтобы наметить путь дальнейшего движения. Аннушка печет на углях картофель. Вжились в обстановку, и теперь она кажется нам не такой уж опасной, словно так и должно быть.
      - Коля, посмотри, поспела? - обращается она ко мне,
      - Вот пойду сейчас на дорогу, разминирую первого попавшегося скорпиона, и будет у меня оружие, - продолжает свое Чупрахин.
      - Погубишь себя и нас, - предупреждает его Сергеенко.
      - Не погублю, я аккуратненько.
      - Иван, - становлюсь на пути у Чупрахина.
      - Испугались? Эх вы!.. Я так, прогуляюсь маленько. Вот на бугорочек, подышу свежим воздухом...
      - Переживает парень! - замечает Аннушка.
      - Наверное, обижается на Егора.
      - И все же он хороший.
      - Кто?
      - Чупрахин. Егор ценит его... Посмотри, как картошка, - повторяет она.
      Подсаживаюсь к костру. Огоньки дышат, как живые. Пульсируют. Падают мелкие капли дождя. И от этого угли таинственно подмигивают.
      - Испеклась?
      - Кто?
      - Картошка.
      - А-а... Пожалуй, готова.
      Аннушка щекой касается моего плеча. А угли подмигивают.
      - Аня. - мне хочется вспомнить тот, случай когда мы вдвоем остались в лесу, рассказать ей, как я потом много раз видел ее во сне.
      - Ну что, говори! - кротким взглядом смотрит в лицо.
      - Сказал бы, да боюсь,
      - Кого?
      - Себя, кого же еще.
      - Вот как!
      - Ты смеешься.
      Она берет меня под руку, и мы начинаем ходить вокруг костра. Ходим молча. Ну что же я такой? Даже в глаза не могу посмотреть.
      - Не себя ты боишься, а Егора, - говорит Аннушка, поворачивая меня к себе лицом. - Так? Ну скажи?
      Берет мои руки и прикладывает к своим щекам. Они горячие, а глаза мигают, как угли. Рот чуть-чуть приоткрыт, губы такие милые: еще одно мгновение - и я поцелую Аннушку. Но вдруг вспоминаю Егора, бегу к костру и, как сумасшедший, роюсь в углях, обжигая пальцы. Зачем она так со мной?
      - Испугался?
      Она становится рядом. Вижу в углях отражение ее лица. Но это, конечно, кажется мне.
      - Ты же любишь Егора? - робко спрашиваю. Она ладонью зажимает мне рот.
      Возвращается Чупрахин. Он садится у костра и начинает:
      - Не шуточное дело, уже пять дней бездельничаю... А война идет и идет. А что Ванька Чупрахин делает? Что? Что он, сукин сын, делает?.
      - Успокойся. Скоро вернется Егор, и мы пойдем. Сейчас поешь картошки, вот видишь, как хорошо испеклась, - говорит Аннушка.
      - Ой, черти! Война идет, а мы картошку жрем.
      Из-за кустов, пригнувшись, появляются Кувалдин, Мухин. Они встревожены. Егор торопливо рассказывает:
      - В селе фашисты, их тут много. Надо немедленно уходить.
      Идем без отдыха. Слышны орудийные выстрелы. Там линия фронта, может, к утру пробьемся к своим. Вершины гор облиты лунным светом. Небо - россыпь звезд. Почему-то вспоминаются донские степи, расцвеченные в мае травами. И тут же мысли о матери. "Дорогая!.. Каждый день в мыслях пишу тебе. Память моя, как некая тетрадочка..." "Дорогая! Я жив и здоров. Мои ноги ходят по советской земле. Сейчас мне немного, конечно, трудно. А кому в это время легко? Ты не беспокойся за меня. На фронте опасно. Но, как у нас здесь говорят, опасность - не смерть. Главное - уметь не поворачиваться к опасности спиной, тогда ничего, не страшно. Дорогая мама! У меня есть хорошие друзья. Раньше я не знал, что есть такие люди. Мой командир Егор Кувалдин. Он из Москвы. Мама, я верю: когда-нибудь ты увидишь этого замечательного Егора...".
      "Пишу" о Чупрахине, об Алексее, Аннушке, политруке Правдине, о Шатрове, Хижнякове. О всех, всех пишу... Пусть мама знает о каждом из нас. Пусть мама верит в солдат, озаренных любовью к своей Отчизне и потому готовых на любое испытание.
      "Дорогая мама! Эту тетрадочку я обязательно сохраню для тебя и для других... После войны мы вместе с тобою прочитаем ее, и я знаю: ты спросишь - для чего ты написал эту тетрадочку? И я тебе отвечу: чтобы никогда не повторилось! Чтобы у людей наших был зорче взгляд! Другой цели нет: чтобы зорче был взгляд!
      Мама, мы сейчас пойдем в атаку. Враг отступает, и мой командир лейтенант Егор Кувалдин приказывает прикрепить знамя к древку.
      Гитлеровцы на Северном Кавказе отступают! Мы сейчас ударим во фланг".
      Под большим шатром
      Голубых небес
      Вижу - даль степей
      Зеленеется.
      И на гранях их,
      Выше темных туч,
      Цепи гор стоят
      Великанами.
      По степям, в моря,
      Реки катятся,
      И лежат пути
      Во все стороны.
      Посмотрю на юг:
      Нивы зрелые,
      Что камыш густой,
      Тихо движутся;
      Мурава лугов
      Ковром стелется,
      Виноград в садах
      Наливается.
      Гляну к северу:
      Там в глуши пустынь,
      Снег, что белый в пух,
      Быстро кружится;
      Поднимает грудь
      Море синее,
      И горами лед
      Ходит по морю..."
      Повозка скрипит, подбрасывает,
      - Потише можно?
      Синее небо. Пролетают самолеты. Впереди сидит Аннушка, правит лошадьми. Голова у нее густо запорошена снегом, потом я догадываюсь: "Это бинты".
      - Егор принял роту, - притормаживая, говорит Аннушка. - С ним и Чупрахин и Мухин. А тебе придется полежать.
      - Долго?
      - Пока заживут раны.
      "Ты слышишь, мама, у меня заживут раны, и я снова пойду в бой".
      Повозка скрипит и скрипит. А небо совершенно синее. "Мама, ты видишь это небо?"
      ПОСЛЕСЛОВИЕ К "ПИСЬМУ МАТЕРИ"
      Глава первая
      Поезд мчит меня в Керчь. В кармане моем приглашение керчан: "Приезжайте к нам на праздник Победы. Керчане встретят с радостью Вас, ведь Вы дважды высаживались десантом на нашу многострадальную землю. Приедут и Табунцы, и Остапишины, и Иван Данилович Демидов".
      Я уже знаю, кто эти люди, и в моем воображении рисуется картина...
      Катакомбы спят, спят тяжелым сном. Обвалы, воронки, прищурились от времени глазницы - входы в подземелье. Молчат каменоломни. Но вот среди камней показались два паренька. В руках одного из них пила и фонарь. Это Валерий Лукьянченко. Ребята скрываются под землей. Прошли метров триста по холодному и темному коридору. Остановились у глухой стены, заметили трещину, вставили пилу... Едва начали пилить - часть стены рухнула, образовав широкий лаз....
      Вошли в отсек. Он не имел выхода. Посветили фонарем и попятились... За столом, уронив голову на подложенные руки, сидел человек в кавалерийской папахе. Рядом кровати, на них лежали умершие бойцы. И на полу трупы бойцов и командиров. Сосчитали - двести. Обратили внимание на командирскую сумку, которая лежала на груди, под руками у бойца.
      Около двадцати пяти лет лежат они тут. Кто эти, люди? Бойцы Аджимушкая подземного. В моем "Письме матери" об этом лишь несколько строк: "Под обвалом - погребено десятки солдат. Имен их я не знаю, мама... Они готовились в ночную атаку и перед боем, как это часто здесь бывает, пустили по кругу шутку-прибаутку и тут последовал взрыв... Пыль уже осела, она в катакомбах долго не держится. Я вижу синее небо, вернее - его маленький лоскуток, стиранный-перестиранный южными дождями, сушенный-пересушенный горячими ветрами и жарким солнцем..."
      В сумке ребята нашли список личного состава. Валерий читает: "Лейтенант Остапишин Андрей Сергеевич, рядовой Табунец Захар Владимирович, младший политрук Демидов Иван Данилович, Ярофеев Иван Егорович, младший политрук Шепталин Иван Федорович, сержант Силыч Федор Артемьевич, младший лейтенант Саенко Николай Степанович, рядовой Карацуба Леонид Григорьевич...
      Список длинный, и Валерию разом все не прочитать.
      Вспоминаю стихи Ильи Сельвинского:
      Кто всхлипывает тут?
      Слеза мужская здесь может - прозвучать кощунством.
      Встать!
      Страна велит нам почести воздать
      Великим мертвецам Аджимушкая.
      Поэт приезжал к нам во второй десант, высадившийся третьего ноября 1943 г. на Керченский полуостров. Он ходил с нами в катакомбы посмотреть, как мы сражались здесь в 1942 году. То, что он увидел, там, мастерски воспроизвел в поэме "Аджимушкай", тогда же появившейся в газете нашей Отдельной Приморской Армии.
      Изрытая воронками земля и сейчас еще как бы кипит, пенится, то поднимаясь, то оседая, то застывая многочисленными холмами и провалами, сквозь глазницы которых тянет терпким запахом, от которого по коже пробегает озноб...
      ...С Керченского вокзала мчусь прямо в Аджимушкай.
      Знакомые места!
      Я отсюда "писал" письмо матери, писал его в своих мыслях дни и ночи. Я повествовал ей о людях, принявших на себя страшный удар врага во имя жизни на земле. Я им давал свои фамилии, свои имена, ибо в мужестве своем они были похожи друг на друга, как две капли воды, - я повествовал своей матери об образе аджимушкайца, солдате , подземелья. И часто придумывал фамилии. Даже себе придумал... Всю войну я не расставался с "письмом" матери, нашептывал его под бомбами и снарядами, идя с полками, батальонами и ротами в логово врага.
      В Кенигсберге, на земле бывшей Восточной Пруссии, для меня, как и для всех солдат Великой Отечественной войны, прогремел последний выстрел наступил День Великой Победы.
      И я сразу же засел, чтобы "Письмо матери" изложить на бумаге. И именно таким, каким я его выстрадал, все думая о солдатах, принявших на себя удар врага на Керченском полуострове, в катакомбах Аджимушкая.
      Передо мною армейская юность...
      - Здравствуй, Коля Самбуров, нашептывающий письмо матери!..
      Знаменитые катакомбы!
      Здесь, в подземелье, в 1905 году находилась типография большевистского подполья Керчи.
      Здесь в годы гражданской войны и интервенции сражались красные партизаны. Катакомбы были их крепостью.
      Здесь в ноябре и декабре 1941 года, когда гитлеровские войска оккупировали Керчь, действовал прославленный партизанский отряд керчан имени Ленина. Его бесстрашные бойцы держали в своих руках каменоломни вплоть до тридцатого декабря 1941 года, когда Керчь была освобождена нашим морским десантом, впоследствии отбросившим гитлеровцев за акмонайские позиции и занявшим Феодосию.
      Керчь - огненная земля для всех оккупантов. Оккупанты не раз сгорали на ней дотла!
      Душой и цементирующей силой всей партизанской борьбы были коммунисты, верные и стойкие бойцы нашей ленинской партии.
      В мае 1942 года гитлеровцам удалось вновь занять город Керчь. И с этого дня началась одна из самых героических оборон Аджимушкая, продолжавшаяся вплоть до начала ноября 1943 года.
      Коля Самбуров в силу своего положения (так уж сложилась в то время обстановка в катакомбах - большинство командиров были рядовыми бойцами) не мог все знать и быть участником каждого события. Теперь он повзрослел, в полковничьих погонах...
      Я стою в окружении солдат подземелья, приехавших сюда, как и я, по приглашению керчан, советских и партийных организаций.
      Передо мною живые и мертвые защитники Аджимушкая. Павшие молчали под огромными бетонными надгробьями, сооруженными в наши дни керчанами. Говорят, что павшие не встают, А тут я слышу живые голоса погребенных под обвалом. Вот они сами:
      - Федор Артемьевич Силыч!
      - Николай Степанович Саенко!
      - Иван Данилович Демидов!
      - Рядовой морской пехоты Леонид Григорьевич Карацуба!..
      Так вот какой ты теперь, Иван Чупрахин!
      В своем "Письме матери" я не мог расстаться с тобою. Как будто знал, что еще встречусь.
      Воспоминания, воспоминания... И вновь ожили бои. Ожили катакомбы, Теперь уж с подлинными именами и живых, и "вставших из гробов" и завалов, и тех, которые не встают, но в памяти народа живут вечно.
      Глава вторая
      Шла вторая половина мая сурового 1942 года.