- Через пролив? - удивляется Прохор.
      - Хотя бы через океан! -.
      - Пустое дело: говорят, немцы заняли всю северную часть Кавказа. Куда же пойдешь?
      - Каркай мне тут, - возражает Чупрахин. - Ты мне, дядя, эти шутки брось - "куда пойдешь"! А еще старый русский солдат.
      - Русский, конечно... А вот не могу постичь, что произошло, сокрушается Забалуев.
      - А ты не постигай, коли непостижимо. А то еще надорвешься, дома не узнают.
      - Дома... Какой там дом!
      - Хватит! - обрывает Чупрахин. - От твоих слов в животе забурчало. Иван бежит за камень.
      - Потешный матросик, - замечает Забалуев и, наклонившись ко мне, шепчет: - Есть у меня тут знакомая женщина - Мария Петровна, то есть я-то лично ее не знаю, не встречался, но все, к кому обращаемся от ее имени, по ночам картошкой угощают вот таких, как мы. У вас харч-то есть? Нет. Эх, что в мире делается. Ты, сынок, голову не вешай, пример с меня не бери. Я свое, кажется, отжил: кровью харкаю и дрожу весь, как старый пес. Почтя не сплю, а если усну, тут же просыпаюсь и кричу.
      В душе появляется жалость к Забалуеву, хочется как-то приободрить этого человека.
      - Все это пройдет, дядя Прохор.
      - Пройдет, - соглашается он и указывает в сторону Чупрахина. - А вот ему хоть бы что, как бы ничего и не случилось.
      - 2
      На Большую землю переправиться невозможно. Пролив охраняется гитлеровскими катерами. И все же не теряем надежды, по-прежнему находимся в расщелине. Забалуев через близких Марии Петровне людей снабжает нас картофелем, изредка приносит и хлеб. Говорят, Мария Петровна живет в поселке. По всей вероятности, она связана с какими-то надежными, осведомленными людьми. Она сообщила месторасположение лагеря военнопленных, куда, возможно, попали Кувалдин и Правдин.
      Пленных бойцов гитлеровцы начали посылать на окопные работы: они ведутся километрах в двенадцати от нашего убежища. Чупрахин настаивает: совершить вылазку к дороге, по которой водят пленных, и посмотреть, нет ли среди них Правдива и Кувалдина. Возможно, что и Мухин попал в лагерь. О нем тоже мы ничего не знаем. Проникнуть к дороге не так трудно. Уже не раз по ночам кружил я вокруг поселка, на окраине которого расположен домик с проломом в стене, а подойти к домику не мог. Может быть, Аннушка еще там.
      Вот-вот забрезжит рассвет. Чупрахин и Забалуев только что притихли, возможно уснули. Беру автомат, тихонько вкладываю в приемник заряженный диск и карабкаюсь вверх. Потом останавливаюсь на одну минуту: хочется взглянуть на товарищей. Иван поднимает голову.
      - Пошел, Бурса? - тихо спрашивает он. - Иди, - спокойно переворачивается на другой бок, словно я отправляюсь в гости к знакомым.
      Знаю, стоит только скрыться, как Чупрахин последует за мной и, притаившись в камнях, еще долго будет сопровождать меня взглядом, как это он часто делает, когда я ухожу один на разведку. Сегодня я должен приблизиться к дороге. Если бы удалось увидеть Правдина, Кувалдина, как бы я обрадовал Ивана!
      Рассвет застает меня на возвышенности в полуразвалившемся окопе. Рядом должны пройти пленные. Здесь могут заметить немцы. Но об этом не думается.
      Со стороны пролива показывается солнце. Где-то там Темрюк - город, откуда начался наш боевой путь. Вспоминаются тренировки по высадке десанта.
      Кажется, ведут... Колонна движется медленно. Она огибает высотку. Слышится команда. Люди медленно поворачиваются лицом к дереву. Но что на нем? Как же раньше не заметил? Это ведь человек повешен. Длинный и прямой, черный, словно отлитый из металла. На груди большой фанерный щит. Протираю глаза, напрягаю зрение Буквы то сливаются, то расходятся, будто живые. Еще сильнее вглядываюсь, на мгновение схватываю строки: "Комиссар Правдин. Повешен за попытку организовать побег из лагеря".
      Стискиваю зубы, чтобы не закричать. Бойцы обнажают головы. Офицер выхватывает пистолет из кобуры и на ломаном русском языке громко кричит:
      - Шапка надет! Смотри у меня, не забывайт про эту штуку, - он резко тычет рукой в сторону дерева и распоряжается о выдаче лопат.
      Никак не могу оторвать взгляда от дерева, смотрю и смотрю. Возникает желание сию минуту отомстить за политрука. Но трезвая мысль упорствует: "Не торопись!" Ползком покидаю окоп. Иду глубоким оврагом к небольшому поселку. Что-то надо сделать. Но что?.. В темноте теряются домики. Кто-то движется навстречу. Падаю в канаву. Прижавшись к мокрой земле, слышу топот ног, потом разговор:
      - Фриц, что пишет Эльза?
      - Готовится к встрече.
      - Война идет к концу. Наши под Сталинградом.
      - Отто, говорят, ты сегодня продулся в карты?
      - Да. Но наши вышли к Волге.
      - Я могу тебе дать взаймы. Не грусти, Отто, наши в Сталинграде.
      Шаги удаляются. Но вскоре опять замечаю две фигуры. И снова тот же разговор:
      - Эрхард, Сталинград, считай, наш,
      - Шульц, мы с тобой выжили. Боже мой, выжили!
      Только под утро попадаю к своим. Молча ложусь рядом с Чупрахиным. Иван, сняв с себя телогрейку, укрывает меня:
      - Они нас не одолеют, Бурса.
      Хочется спросить Чупрахина, почему он все время меня называет Бурсой.
      - Ну спи, спи! - говорит он,
      "Ну и пусть называет", - думаю я, закрывая глаза. А сон никак не берет. Из головы не выходит Правдин. Если сейчас сообщу Ивану о гибели политрука, он немедленно побежит к дороге, и кто знает, чем это может кончиться.
      Заметив, что я лежу с открытыми глазами, Чупрахин поднимается:
      - Ладно, коли не спишь, рассказывай, что видел... Просыпается и Забалуев. Он берет шапку и идет к ручейку. Наполнив шапку водой, Прохор предлагает мне:
      - Освежи душу, устал, поди.
      Делаю несколько глотков, остальную воду выливаю на голову.
      - Ну, что видел? - повторяет Чупрахин.
      - Егора, Мухина и Беленького не заметил. Их, наверное, не посылают на работы.
      - А Правдина?
      - Видел, на протезе ходит.
      - Как же Егорка мог оставить политрука одного? - Иван долго ворчит на Кувалдина. Подбегает к фонтанчику, с шумом ополаскивает лицо.
      Прохор широко разводит руками!
      - А что он, Кувалдин-то, в плену - не на свободе... Рад бы помочь товарищу, да нешто позволит фашист?
      Иван, расчесав пятерней жесткие, торчащие ежиком волосы, интересуется:
      - Как охрана у них, можно напасть, выручить своих?
      - Трудно.
      - Сказал тоже - "трудно". Ты мне ответь прямо: можно или нет?
      - Нельзя, было бы нас побольше, другое дело.
      Иван, положив локти на колени, упирается руками в подбородок, задумывается.
      - Вот так, браток, влипли мы тут. Э-э-ха-ха! - вздыхает Забалуев. - Ну допустим, пробьемся к своим. А что скажем, как в глаза будем глядеть другим? Спросят: "Из Крыма?" - "Да, оттуда". - "Эх вы, сколько вас там было - и попятились, паршивые овцы".
      - Это кто овцы?! - Чупрахин поднимается и начинает быстро ходить по кругу.
      - Алексей! - вдруг вскрикивает Чупрахин, поворачиваясь ко мне. Смотрите... он, он!..
      Мухин, оглядываясь по сторонам, осторожно спускается в расщелину. Заметив нас, останавливается. Мы бежим к Алексею, обнимаем его и расспрашиваем, как добрался, не встречал ли Беленькою.
      - 3
      Рассказ Мухина
      Впереди полз человек. Я за ним. Изо всех сил работаю руками и ногами. А тот жмет и жмет. Иван, думаю, кто же может без остановок так долго ползти... Чувствую, силы мои на исходе, не догнать ползком Чупрахина. И подняться боюсь, заметят немцы, себя обнаружу и Ивана. А у него знамя... Что делать? Отстану - один не найду место сбора. И так мне нехорошо, тоскливо на душе стало: из катакомб вырвался, а тут вот, почти на свободе, могу попасть в руки фашистов. Честно говорю, ребята, так и подумал.
      Тот, кто полз впереди, вдруг остановился. Собрал я последние силы, поднатужился и настиг.
      - Ваня, - шепчу, - это я, Мухин.
      - А-а Алешка... Чего ты за мной увязался?
      Оказалось, что это Беленький. И сумка у него на спине.
      - Как чего? - спрашиваю. - Место сбора надо искать...
      - Какое место?.? Зачем оно нужно?
      - Мы же назначили, - отвечаю Кириллу. - Там соберемся и вместе обсудим, что делать, Кирилл приподнялся на локте:
      - Слышишь, море шумит? Тут есть рыбачий поселок. Найдем лодку и ночью махнем через пролив.
      - Нет, говорю, я приказ имею - знамя доставить командованию... Буду искать ребят. .
      - Глупый ты. Алексей, - отвечает он, - все, кончено, теперь каждый себе командир и начальник, а ты о знамени.
      Я промолчал. Кирилл мне говорит:
      - Если хочешь свою мамашу повидать, слушай меня... Я, с одной стороны, - человек опытный, с другой - нюх имею, где плохо, а где хорошо.
      - Что ты предлагаешь? - спрашиваю.
      - Дождаться здесь утра. Убежден, фашисты решили, что из катакомб вышли все. Теперь они тут не очень насторожены. Утречком осмотримся, подумаем... Согласен?
      - Согласен, - отвечаю и думаю: "Утром, может быть, вспомню то место, где назначили сбор".
      Но Беленький не мог сидеть на месте, ему казалось, что вот-вот из темноты покажутся немцы.
      - Подальше от катакомб, - шептал он и все полз и полз. Траншеи попались. Кирилл предложил укрыться в них. Сидим. Кирилл молчит, и я молчу. Где-то под нами плещется море, гальку тревожит волна. Беленький спрашивает меня:
      - Ты можешь грести?
      - Могу...
      И опять мы молчали. Я пытался вспомнить место сбора, мысленно вылезал из траншеи, ходил и искал расщелину. Кирилл думал о своем. Я это понимал по его коротким вопросам:
      - За час можно пролив переплыть? - А волна лодку может опрокинуть? - Ты не знаешь, какая глубина пролива?
      Я отвечал одним словом: да, нет.
      Наступил рассвет. Мы увидели на берегу лодку. Кирилл обрадовался. Он сбросил с себя сумку и протянул мне что-то похожее на кусок затвердевшего хлеба:
      - Возьми.
      Я не мог не взять. Хлеб оказался тверже железа. И все же я разгрыз... и проглотил...
      Беленький непрерывно болтал. Он рисовал картину успешной переправы: И когда он на словах уже переступил порог дома, обнимая и целуя многочисленных родичей, я поднялся, намереваясь уйти на поиски расщелины.
      - Где же она? - вслух подумал я.
      - Ты о чем? - удивился Кирилл.
      - Ребят надо искать...
      - Разве ты не хочешь воспользоваться этой лодкой? - обиделся он. Завтра будем на Тамани...
      Я отрицательно покачал головой.
      - Глупый, - нервно бросил в лицо мне Кирилл. - Пойми, что мы тут можем сделать? Немцы уже под Сталинградом! Ты знаешь, сколько отсюда до Сталинграда километров?
      - Не знаю!..
      - Вот-вот, не знаешь... А я знаю - тысяча, если не больше, - кипятился он.
      - Я не об этом, Кирилл, ребят надо искать. У них знамя дивизии.
      - Знамя! - произнес он. - Как же с ним пробьешься? Попадешь в руки фашистов - и верная смерть... Я мечтал после службы поступить в университет. Ты был в Ростове, проспект Карла Маркса знаешь?
      - В газете писали: эту улицу разрушили немцы, - заметил я, продолжая смотреть на холмы, изрытые воронками.
      Кирилл умолк. Он повернулся в сторону моря. Лодка качалась, гремела цепью. На берегу было пустынно. Когда море и лодка скрылись в темноте, Беленький, поеживаясь от прохлады, улегся спать. Но лежал он недолго. Сел против меня, начал грызть сухарь. Где-то в стороне прогремели два выстрела. Кирилл поделился со мной сухарем.
      - У меня тоже есть мать, - сказал я ему. - Отец был ранен на фронте. Не знаю, вышел он из госпиталя или нет.
      - Ты расскажи мне, как лодкой управлять на море, - попросил он, прерывая меня.
      - Дело несложное. - Я начал объяснять ему, как грести, как ставить лодку против волны. Я взял его за руки, они у него дрожали и были очень слабы. Мне вдруг стало как-то не по себе.
      - Чего ты такой? - спросил я у Кирилла.
      Он не ответил.
      Я вылез из траншеи. Было тихо.
      - Ты уходишь? - поднялся Беленький. Мне не хотелось разговаривать с ним, и я молча направился в поле. Шел медленно, присматривался к каждому бугорку. Я искал знакомые места, чтобы по ним определить, где находится расщелина. Вскоре мне попалась высота. Я сразу узнал ее. Здесь у нас был наблюдательный пункт, сюда приходил Шатров. Я узнал окоп, в котором Чупрахин разжигал костер. Помните, шоколадом угощал, предлагал сменить мокрое белье... "Черти мокрые, вы же простудитесь!" - "Вот пехота, матушка-рота..." Все я вспомнил, но никак не мог определить, в каком направлении она находится... расщелина.
      Возвратился в траншею. Беленького не было. Я тихо позвал его:
      - Кирилл!
      - Опять ты! - раздраженно отозвался Беленький.
      Он сидел у самого обрыва. Я подошел к нему и сразу заметил, что он раздет до нижнего белья. Рядом лежал узелок, связанный поясным ремнем.
      - Боюсь, что завтра лодки здесь не будет. Спешить надо. С одной стороны - такую возможность упускать нельзя, с другой - нет смысла ждать.
      - Беги... потом как будешь смотреть товарищам в глаза? - попытался образумить Беленького.
      Кирилл поднялся. Была лунная ночь. Море искрилось. Дрожало у берега черное пятно. Это качалась лодка.
      - Я не бегу, - наконец понял меня Беленький. - Я спасаюсь, желание не попасть в руки фашистам - не бегство... - Он говорил очень длинно, пытаясь доказать, что поступает правильно. Я ему не возражал, но и не соглашался. Я молчал, занятый своей думой. Однако позвал все же:
      - Кирилл Иванович! Кирюша...
      Кирилл Долго спускался с кручи. Я видел, как он достиг лодки, слышал, как гремел цепью. Лодка, по-видимому, оказалась на замке. Вскоре Беленький начал карабкаться наверх. Обрыв был крутой, скалистый. Я уже слышал его тяжелое дыхание, как вдруг Кирилл поскользнулся, вскрикнул и, гулко ударяясь о камни, покатился вниз.
      Утром я его похоронил: разгреб руками песок, положил в яму и засыпал галькой.
      Потом искал расщелину, искал долго, но с твердой верой - обязательно найду. И нашел. Все ночи не спал, днем изучал местность, а ночью шел. Теперь мы вместе - легче будет...
      - 4
      Я весь - натянутые струны. Они звучат от малейшего вздоха Чупрахина.
      Не смог молчать, рассказал Ивану о политруке. Дня три он не разговаривал. Потом заявил:
      - Я должен отправиться в лагерь: Не могу так: мы на свободе, а товарищи за колючей проволокой. - Иван передал мне знамя и сказал: - Бурса, дай десяток немецких слов, и я возвращусь сюда с Кувалдиным.
      Немецкий язык оказался для Чупрахина непосильным. С возмущением он вскрикнул:
      - Чертова грамота! Какой Гегель ее смонтировал?!
      Он ушел поздним вечером. Возвратился через три дня на четвереньках, весь в ссадинах и кровоподтеках.
      Иван лежит на подстилке из травы. Под головой у него камень, покрытый стеганкой. Рядом стоит Забалуев. Прохор сейчас похож на большую, обессиленную в жестокой схватке птицу: телогрейка изорвана, рыжая борода почернела от грязи, расчленена на засаленные прядки-перья.
      - Прохор Сидорович!
      "Птица" наконец меняет позу, медленно усаживается рядом.
      - Прохор Сидорович!
      - Чего тебе?
      - Пожалуйста, не молчите...
      - Эха-а-а! - через чполчаса тянет Забалуев и опять надолго умолкает. Мухин спит. Он три дня ничего не ел, ослаб. Мы его накормили картошкой. И теперь он больше спит, чем бодрствует.
      Мне хочется заглушить тревогу в душе. Больно щемит сердце,
      - Говорите, говорите... Дядя Прохор, не надо молчать...
      - Все уже сказано... Остался один путь - во сыру землю.
      - О чем это вы? - вдруг открыв глаза, спрашивает Чупрахин.
      - Да так, ни о чем, - спешу успокоить Ивана.
      - О конце заговорили. - Он сильно скрипит зубам, голова словно на шарнире, легко покачивается из стороны в сторону. - Слышал все, - со стоном продолжает он. - С нами знамя, вы подумали об этом?
      Долго хожу вдоль ущелья. Тревога не проходит. Сажусь против Забалуева и рассказываю про свою мать, отца, умершего накануне войны, соседа Трофима, прожившего сто двенадцать лет и ругавшего докторов-разбойников за то, что они с большой неохотой ищут средство борьбы со старостью.
      - Старый дурак, - качая бородой, замечает Прохор Сидорович.
      - Кто? - спрашиваю я, обрадованный тем, что Забалуев заговррил.
      - Ваш Трофим... Нешто об этом человеку думать!
      - А о чем же?
      - Война, браток, хуже всякой смерти. Против войны надо корень искать... Дурак твой Трофим! - Мало ему ста двенадцати лет жизни. А что ж ты-то скажешь, что он скажет? - показывает на Чупрахина. - Что скажет Мухин? Он же еще мальчонка. При таких летах в огне гореть...
      Забалуев снимает шапку и, подложив ее под голову, ложится, свернувшись калачиком.
      Я уже дважды пытался увидеть Аннушку. Но домик оказывался пустым. Почему-то думается, что Сергеенко в селе, только я вот не могу застать, ее на месте, прихожу не в тот час.
      - Бурса, ты б сходил к ней. Может быть, про Егорку что узнаешь. Сходи, а? - словно угадав мои мысли, говорит Иван, опершись о локоть. - А хочешь, вместе сходим? - Куда тебе, лежи...
      - А разве я не лежу? - Чупрахин разглядывает свою слегка припухшую ногу. - Я просто думаю, как нам перебраться на Большую землю.
      Он поднимается и, чуть прихрамывая, делает несколько шагов.
      - Видал! На мне все заживает быстро. Железо гнется, моряк - никогда. Он садится на свое место и повторяет: - Сходи, сходи, что ж без дела время проводить,..
      Расщелину заполняет мрак. Забалуев уже спит. Но сон у него короток. Вот-вот вскочит и, как всегда, закричит: "Окаянные, перестаньте бомбить!" Я поднимаюсь и осторожно карабкаюсь по скалистой круче. В огромном черном пятне угадывается Керчь, гора Митридат, а правее должен быть поселок. Ноги помимо воли отсчитывают шаги. Из ущелья вслед мне доносится: "Окаянные, перестаньте бомбить!"
      Вытаскиваю из-за пазухи пистолет и, крепко сжав его, не иду, а лечу знакомым путем: оврагом, садами...
      Вот и домик. Бесшумно, словно тень, приникаю к окошку. Значит, опять никого нет. Но оторваться от стекла не могу, смотрю, смотрю, И вдруг:
      - Самбурчик!
      Раздайся этот голой среди сотен других голосов, среди грома и шума, все равно услышал бы его, опознал, отличил. - Аннушка!
      Распахивается окно. Сергеенко подхватывает меня под мышки, помогает подняться.
      - Аннушка! - так много хочется сказать, но мешает проклятый комок, некстати появившийся в горле. Чувствую под руками пальто, надетое на ней..
      - Собралась куда-то?
      - Да, - выскальзывает она из рук. - Хорошо, что пришел. Скоро наших должны отправлять в Германию. Надо помочь им бежать из плена. Здесь уже все подготовлено для нападения на лагерь. Требуется один человек, который должен проникнуть в лагерь. Знаю: ты согласишься, ведь там Егорушка...
      Ощупью нахожу скамейку, сажусь, говорю:
      - Я ничего не понял, рассказывай все по порядку. Она подходит ко мне и, положив руки на плечи, произносит:
      - Слушай, Коля...
      - Слушаю, Аня.
      - 5
      Рассказ Аннушки
      Я сижу одна на кровати, нога распухла, горит огнем... Ты ушел, куда - я не знала. В доме такая тишина, что и в могиле-то, пожалуй, бывает не так глухо. Старик, который тебя увел, не появлялся всю ночь. Где-то что-то горело, вспыхивало, освещая временами комнату. У меня повысилась температура, но сознание было чистым, и я отчетливо понимала свое положение. Больше всего боялась надругательств, думала, вот сейчас ворвутся они и начнется...
      Под утро дверь шумно распахнулась, и я увидела на пороге фашиста. Он был с автоматом. Немец молча приблизился и долго смотрел мне в лицо, словно увидел перед собой что-то непостижимое, редкостное.
      - Боишься? - наконец спросил он на ломаном русском языке. Я отрицательно покачала головой. Он усмехнулся: - Вот как! Молодец! - И вдруг, посмотрев по сторонам, торопливо заговорил: - Мария, Мария... Где она? - Это он про хозяйку нашу.
      - Не знаю...
      - А ты кто? Сестра? Я Густав Крайцер, скажите Марии, что место прежнее, завтра в час ночи жду ее.
      На улице послышались выстрелы, и немец поспешил за дверь. Это было для меня как сон. Попробовала подняться, осмотреть квартиру. Пересиливая боль, сделала несколько шагов, и тут вошел он, наш знакомый старик. Он помог мне снова лечь в постель. Укрыл меня одеялом, сказал!
      - Твоих товарищей проводил в катакомбы, они теперь в безопасности.
      Потом он осмотрел мою ногу,
      - А ну, потерпи-ка. - Старик сильно дернул за ступню, боль пронизала все тело. Погодя немного я почувствовала облегчение. Рассказала старику о солдате...
      - В этой войне все может случиться, так что не удивляйтесь, дочка. Как вас зовут? - спросил он.
      Я ответила. Старик, о чем-то подумав, произнес!
      - Густав... Значит, он здесь. Это неплохо, неплохо. Он вышел из комнаты. В коридоре кого-то позвал.
      Заходи, есть приятные новости.
      Вместе со стариком вошла маленькая женщина. Она выглядела так молодо, что сразу трудно было определить, сколько ей лет. Знакомясь со мной, она певучим голосом сказала:
      - Мария Петровна, а это мой отец, Петр Сидорович.
      - А кто он? - спросила я.
      - Вот поживешь с нами, узнаешь сама, - ответила Мария Петровна.
      Остаток ночи и весь следующий день прошел спокойно. Я лежала на кровати. Старик хлопотал по дому, Марии не было. Она пришла вечером. Мы поужинали и легли спать: Мария Петровна со мной на кровати, а Петр Сидорович в сенцах на диванчике.
      - Как у тебя с ногой? - спросила Мария.
      - Боль прошла, могу ходить... Проводили бы меня в катакомбы, попросила я.
      Мария не сразу ответила. Она поднялась, рукой пошарила на подоконнике и, найдя папиросы и спички, закурила.
      - Я работаю в немецкой комендатуре, то есть еще не работаю, раньше работала. Густав снова рекомендует устроиться на прежнюю должность, машинисткой.
      Она умолкла. Я чуть привстала и отодвинулась в сторонку. Мне стало не по себе: эта женщина, оказывается, служит фашистам. Я готова была вскочить с постели, убежать из этого дома. Но тут Мария вновь заговорила.
      - А ты смогла бы работать рядом с немцами? - спросила она, повернувшись ко мне лицом. В зубах Марии тлела папироса, и я видела ее чуть припухшие губы, подбородок. Она была по-своему довольно симпатичной и, можно сказать, красивой. Но в эту минуту она мне показалась страшной.
      - Нет! - твердо ответила я. - Это гадко, подло, - задыхаясь от прилива ненависти, я вдруг заплакала. Она швырнула папиросу в темноту и положила свою руку на мою голову:
      - Да что же ты так на меня! Аннушка, милая. Ты умница, умница... Я тебе не могу все рассказать... Но скажу, одно: мы будем вместе... Нас много, понимаешь?
      В полночь кто-то приходил к Петру Сидоровичу. Мария поднималась с постели и выходила в сенцы. По тому, как часто приходили и уходили люди, я догадывалась, что они находятся где-то близко, возможно, тут же, в доме.
      Так продолжалось неделю. Потом Мария Петровна куда-то исчезла и не появлялась дней пятнадцать. Все это время я не выходила со двора: такое условие поставил Петр Сидорович. Да, откровенно говоря, я и сама не решалась показаться даже за ворота. Время от времени в городе еще слышалась перестрелка, полыхали пожары, по квартирам сновали фашистские солдаты, разыскивая укрывшихся в домах красноармейцев. Но к нам они почему-то не заглядывали, и я все больше приходила к выводу, что хозяйка находится в каких-то близких связях с гитлеровцами, а меня пытается обмануть.
      И однажды я прямо спросила старика: - Петр Сидорович, что Мария, она с немцами заодно? Он посмотрел на меня, поднялся со стула, сказал:
      - Не знаю. Одно скажу, дочка, Марья партийная. И выбрось из головы дурное о ней.
      Вскоре появилась она. О чем-то пошептавшись с отцом, Мария взяла меня за руку и сказала:
      - Идем!
      - Куда? - спросила я.
      - Сама увидишь и все поймешь.
      Мы вышли в коридор. Петр Сидорович поднялся на табуретку, нажал на крюк, торчащий выше старенького шкафа. В стене образовался лаз. Через него мы спустились в подземелье. Там находилось несколько человек. Тускло горела "пятилинейка". Я еще не успела рассмотреть людей, как Мария представила меня:
      - Это и есть Аннушка. Самый настоящий военный человек!
      А уже через час я была назначена командиром патриотической группы по освобождению из плена советских бойцов. Там, в подвале, я и узнала фамилию Марии - Бурова. Она была связной между патриотическими группами. По тому, как уважительно к ней относились, как прислушивались к ее советам, я поняла, что Бурова не только связная.
      ...Я иду с Густавом по улице. Он ведет меня под руку. Хотя я многое знала о нем, знала, что он вместе со своими войсками второй раз попал в Керчь, что он коммунист, что он и прежде, в 1941 году, был связан с нашими партизанами, помогал им, но все же, как взгляну на его форму, нашивки, сердце заколотится: с кем я иду рядом! Густав, видимо, догадывается, что делается в моей душе, успокоительно шепчет:
      - Держись, Анья. (Он так называл меня: "Анья".) Не все немцы - фашисты: среди нашей проклятой армии есть люди, им тоже очень трудно, они умеют держать себя... . .
      И все же я не могла смотреть на него так, как на своего человека. Может быть, это глупо, но я говорю правду...
      Густав должен был проводить меня через весь город, на окраину: там есть местечко, откуда виден лагерь военнопленных, подступы к нему.
      Обратно возвращаюсь одна, не улицами, а дворами. Темнота неимоверная, продвигаюсь ощупью. Вдруг лечу в какую-то яму. Кругом сыро, мокро и ничего не видать. Протягиваю вперед руки - что-то лохматое, теплое. Пес! Он рычит, а я его глажу: успокойся, родной. Залает - все пропало: на шум прибегут патрули... А я - это уже не я. Я - глаза их, тех, кто послал меня на задание изучить подступы к лагерю. Да, так подумала тогда и решила: что бы со мной ни случилось, буду молчать, не закричу, хотя так хотелось закричать, так страшно было, что сейчас уже и не передать. "Кутюка, кутюка, миленький, успокойся, не рычи, это я, Анна Сергеенко", - глажу пса, а у самой мурашки по коже снуют. Минут через пять собака успокоилась, и, когда пошел дождь, она стала жаться ко мне, тихонько повизгивая. Теперь я уже не боялась...
      Начала изучать, куда попала, к счастью, обнаружила лесенку. Поднялась на поверхность, пес так заскулил, что пришлось и ему помочь вылезти из западни. Иду, и собака следом за мной ковыляет, то чуть приотстанет, то трется у моих ног. Хотела прогнать прочь, но она не уходит. Это была овчарка довольно внушительного роста.
      В одном месте нужно было пересечь улицу. Только я шагнула на тротуар, как чьи-то цепкие руки сзади схватили за плечи. Не закричала, только громко простонала. Раздалось рычание. Меня отпустили, обернулась: пес со злобой рвал гитлеровца. Второй фашист, по-видимому боясь ранить своего напарника, палил из автомата вверх. Воспользовавшись этим, я побежала назад, скрылась за оградой...
      Только под утро попала к себе.
      Петр Сидорович сразу потащил меня в тайник. Там меня ждали всю ночь и уже думали, что я не вернусь. Я подробно рассказала им о местности, где расположен лагерь, как к нему скрытно подойти, Мария Петровна оказала:
      - Вот ты и поведешь людей туда.
      И, помолчав немного, она добавила:
      - Это приказ командования...
      Густав всегда приходил ночью. Где он служил и что делал, я до сих пор не знаю, пыталась узнать у Марии, но она или сама как следует не знала, или не хотела говорить. Однажды он появился в необычное время - утром.
      - Мария? - спросил он. Но Бурова уже ушла на работу.
      Густав присел на скамейку и стал наблюдать в окошко, выходящее во двор.
      - Передайте ей: из Севастополя приходит группа подрывников, получен приказ в течение пяти дней ликвидировать катакомбы, всех, кто будет взят в плен, отправить в Германию. Пусть торопится с нападением на лагерь, сейчас там охрана ослаблена. Больше ничем помочь не могу.
      - Хорошо, передам, - сказала я и тут же спросила его: - Скажите, кто вы есть? - Солдат, - коротко ответил он.
      - Почему же вы помогаете нам, советским людям?
      - Потому и помогаю, что солдат, а не фашист. - Он поднялся, прошелся по комнате, вновь сел к окошку, заговорил: - Да, да, товарищ Анья, есть в Германии люди, которые понимают, что Гитлер - это не просто Гитлер, это фокус, в котором отражаются все империалистические силы мира.
      Густав говорил не торопясь, но взволнованно. Я слушала его с двойным чувством: передо мной стоял человек в форме лютого врага, и в то же время он произносил слова глубокой правды. Я спросила его:
      - С вами что-то случилось?
      - Вчера расстреляли моего товарища, - тихо сказал немец. - Рабочий с завода имени Войкова, коммунист, я познакомился с ним еще в сентябре прошлого года. Он служил у нас полотером в комендатуре. Больших трудов стоило мне устроить его к нам...
      - Вас подозревают? - прервала я его,
      - Пока нет, но оставаться мне в Керчи нельзя. Я отправлюсь в дивизию, туда, в район катакомб.
      Он заторопился и уже в дверях снова повторил то, что я должна была передать Марии Петровне,
      Больше я его не видела,
      ...Густав? Не тот ли, который был у нас в катакомбах? Он вел себя странно. Если бы тогда Егор не подошел к нам, Чупрахин расстрелял бы его. Мне хочется сообщить об этом Аннушке, но она спешит закончить свой рассказ:
      - Я здесь связана с надежными людьми. Уже начал работать подпольный обком партии. По его приказу мы подготовили нападение на охрану лагеря. Но чтобы все удачно прошло, Мария Петровна говорит, что надо одному человеку проникнуть к фашистам и забросать гранатами караульное помещение. Проникнуть туда может только смелый, надежный человек. А ты, Самбурчик, к тому же знаешь немецкий язык. Тебе легче это сделать.
      Аннушка садится на кровать и убежденно говорит:
      - Кувалдин мог бы убежать из лагеря. Он сильный. Но не сделает этого один, беспокоится о товарищах. Я знаю его, он такой.
      "Да, он такой, - думаю я. - Егор, Егор, она тебя любит..."
      - Пошли! -решительно заявляю я. - Пошли. Я проведу тебя к Чупрахину, он ждет нас. Вместе решим, как нам действовать.