Сняв с себя автомат, он вытаскивает из-за голенища суконку и начинает протирать оружие. В темноте кто-то просит глоток воды. Политрук, отстегнув флягу, велит Крыловой посмотреть, есть ли в ней вода. Маша отрицательно трясет головой. Но все же поднимается и, слегка качаясь на ходу, идет на стон. Кирилл, тяжело вздыхая, произносит:
      - Если бы сейчас десант высадили...
      - Егор, раздавай гранаты, - щелкнув затвором, говорит Чупрахин. Командир, слышишь, раздавай.
      Получив боеприпасы, мы ждем назначенного часа. Мухтаров выдает нам по одной конфете: где и как он мог сохранить их - неизвестно. Наклонившись к Али, интересуюсь:
      - Откуда взял?
      - НЗ командира батальона... Сегодня он распорядился выдать. Это последние.
      Возвращается Маша. Она едва переставляет ноги. Чупрахин берет ее под руку и, придерживая, ведет к политруку. Я подхожу к Кувалдину, сажусь с ним рядом. Откусив кусочек конфеты, он спрашивает:
      - Патроны в диске есть?
      - Есть.
      - Покоя нельзя давать гадам.
      - Это верно. Нам только бы запастись продуктами и водой.
      - Да, - коротко соглашается Егор и тут же говорит о другом. - Ты знаешь, сколько калорий содержит вот эта конфета?
      - Нет?
      - И я не знаю, - улыбается он. Егор улыбается так, как улыбался тогда, на марше, и в момент, когда объявили, что его назначили командиром взвода, когда отозвали Шапкина готовить разведгруппу. Да, есть же такие люди, от одной улыбки которых делается легче на душе.
      - Ты не забыл про Аннушку? - сам не знаю почему вдруг опрашиваю Егора. Он отправляет в рот остаток конфеты, рассматривает свои большие руки.
      - Аню, - вздыхает Кувалдин и тут же оживляется: - А я тогда соврал... Помнишь, сказал тебе: Аннушка - жена моя. А ведь это не так.
      - Знаю.
      Он смотрит на меня с удивлением, прищурив один глаз.
      - Знаю, - повторяю я.
      - Откуда? - спрашивает он. - Не сочиняй, Николай. А я ее люблю, не было того дня, чтобы не думал о ней. Так она вонзилась в мою душу, что и слов подходящих нет, чтобы рассказать об этом. Не веришь? Ну и что ж, откуда тебе знать... Встретишь такую, тогда поймешь меня.
      - Егор, не надо об этом.
      - Не надо, так не надо. Это я так, только перед тобой открылся. - Он поднимается и смотрит на часы: - Нам пора. Кто получил гранаты - встать! Чупрахин, проверить оружие.
      Пролом конусообразной формы с большим наклоном. По нему не так уж трудно подняться наверх, выйти из подземелья. Обрушившиеся камни подступают к самому лазу, через который видно вечернее небо, низко нависшее над землей. Кто-то должен подняться первым, осмотреть местность вокруг, нет ли поблизости гитлеровцев, потом подать сигнал остальным. Егор подзывает к себе Чупрахина.
      - Смотри тут, я полезу, - говорит он Ивану.
      - Нельзя тебе, - шепчет Иван. - Ты же командир, забыл, что ли?
      Наш гарнизон уже нельзя назвать ни батальоном, ни ротой - слишком мало осталось людей в строю: одни погибли под непрекращающимися обвалами, другие - в открытых схватках с врагом, третьи - от истощения. Осталась небольшая группа, и Кувалдин, конечно, понимает: теперь он и командир и рядовой боец.
      - Я знаю, что делаю. Смотри тут.
      - Егор, послушай, - настаивает Чупрахин, - я пойду.
      - Нет, оставайся здесь. Дело трудное, а у меня еще силы есть. Сэкономил на командирской должности, - вдруг шутит Кувалдин. - Самбуров, пошли.
      Поднимаемся с трудом. Дрожат ноги. Егор подает мне руку, помогает преодолеть последний метр. В вечерней мгле темным пятном виднеется стоянка машин. Там немцы.
      - Ну! - шепчу Кувалдину.
      - Лежи, лежи, - тихо отвечает он.
      А лежать невозможно. Со стороны машин ветром доносит запах жареного мяса. Фашисты ужинают. От одной этой мысли кружится в голове, я уже не помню, когда мы в последний раз ели.
      - Посмотри направо, что там чернеет, не сады ли? - говорит Егор. Я всматриваюсь. Думаю: "Сады, ну и что из этого? "
      - Ну, - торопит с ответом Кувалдин*
      - Сады, - отвечаю.
      - За ними должен быть овраг, по нему можно проникнуть в город. Понял?
      - О чем ты, Егор? А как же остальные? - не пойму, на что Кувалдин намекает.
      - Эх ты, - сокрушается Егор. - Я командир, отвечаю за каждого. Думаю о выходе из катакомб. Такой час настанет. Я жадный до жизни. Прорвемся или погибнем в открытом бою. Но только заживо я себя здесь, в этом подземелье, не похороню. Понял, о чем я мечтаю? А сейчас мы этим гробокопателям шумовой концерт устроим.
      Он берет камень и бросает вниз. Один за другим поднимаются восемь человек. Егор дает знак: рассредоточиться в цепочку.
      ...Метров сто ползем по-пластунски. Впереди двигается Егор. Тишина. Где-то за машинами какой-то гитлеровец пиликает на губной гармошке. Неподалеку от Кувалдина вырастает фигура часового. Тихонько насвистывая, он топчется на одном месте.
      Мы сжимаем в руках гранаты.
      - По-олк, огонь! - кричит Кувалдин.
      Бросаем гранаты в два приема. В темноте ярко вспыхивают разрывы. Впереди образуется какой-то пляшущий клубок. Трое лежат неподвижно - им Керчи уже не видать.
      - Полк, в атаку! - повторяет команду Егор. Но это сигнал к отходу.
      У пролома на минуту задерживаемся. Клубок пляшет, мечется, надрывно стонет. Откуда-то издали начинают бить минометы. Мы скользим по конусу в свое подземелье.
      Внизу Егор, еще находясь в возбужденном состоянии, говорит:
      - Теперь они не будут орать "выходи"... Поймут: подземный гарнизон живет и борется.
      - 17
      Взрывы не прекратились. После нашего налета немцы участили их. Теперь они не оставляют проломы открытыми, засыпают землей и камнями. Гитлеровцы ищут нас, видимо, намереваются задавить обвалом. Щупают круглые сутки, а напасть не могут. От взрывов ходуном ходят катакомбы. Вчера с потолка отскочил большой камень. В этот момент Крылова перевязывала Правдину ногу* Ракушечник упал ей на спину. Она потеряла сознание. Через полчаса пришла в себя. Но теперь не поднимается, лежит у стены рядом с политруком. Правдив сидит на разостланной шинели, прислонившись к ящику. Над его головой чуть дрожит от взрывов полотнище знамени. При свете плошки знамя кажется густо-багровым, словно залитым кровью.
      Егор, я и Чупрахин только что возвратились с восточного участка. Ночью мы, собрав ручные гранаты, расставляли их вместо мин неподалеку от входа. По предложению Кувалдина мы вкладывали запалы, тонкой проволокой закрепляли чеки и потом соединяли гранаты между собой: если за проволоку дернуть, чека соскочит с боевого взвода и гранаты начнут рваться. Теперь фашисты ни могут внезапно ворваться в катакомбы.
      Маша смотрит на нас стеклянными глазами. Губы у нее неподвижны, набухли. Чупрахин, отстегнув флягу, предлагает ей воды. Мы все смотрим на Ивана. Словно поняв наш молчаливый вопрос, он говорит:
      - Там всего глоточек, берег на крайний случай. Пей, доктор.
      - Не надо, - вздыхает она, чуть повернув голову к Правдину. Но Иван настаивает, подносит ко рту флягу.
      - Теперь легче? - спрашивает он.
      - Да... Только спать хочется. Я и дома была порядочная соня, а мама сердилась. Товарищ политрук, а у вас есть родные? - вдруг спрашивает она.
      - Есть, Маша, и мать и отец. В Мурманске живут.
      - И жена есть? - Крылова с трудом поднимает голову и затуманенным взглядом всматривается в лицо политрука.
      - Жены нет... Но будет, - стараясь улыбнуться, отвечает Правдин. - А впрочем, не знаю, пойдет ли кто теперь за безногого, - пытается он шутить.
      - Пойдет, Вася... Пойдет... Вы же, Вася... хороший... Ой!.. Вася! вскрикивает она, словно боясь чего-то, отшатывается, запрокинув голову назад.
      Вечером мы хороним ее в центре "вестибюля". Политрук неотрывно смотрит, как растет каменистый холмик. А погодя, когда, уже похоронив Машу, мы вновь садимся возле Правдина, он произносит:
      - Выходила меня, сама ушла.
      Весь день мы говорили о жизни, о делах, которые Маша и ее товарищи, оставшиеся здесь навечно, не успели совершить.
      Мухтаров шепчет:
      - Взорвали последнюю амбразуру. - И, помолчав немного, спрашивает: Как ты думаешь, Гитлера повесят? - Али смотрит на меня, ожидая ответа.
      - Повесят, - произношу и не узнаю своего голоса: слабый, тихий вздох, не больше.
      - И я так думаю. Только после этого не забыли бы о наших катакомбах. Привести бы сейчас всех империалистов сюда, в подземелье, и носом бы их: "Смотрите, это дело рук ваших гитлеров..."
      - Что будем делать? - спрашивает Беленький у политрука. - Все выходы взорваны, один остался...
      - Что же мы? Совесть чиста, воинский долг не нарушили... Фашисты думают, что прижали нас в катакомбах. Нет! - восклицает Правдин. - Это мы их схватили за ноги. Рады бы они уйти отсюда, да не могут.
      - Пи-ить, - стонет кто-то в стороне.
      - Самбуров, напои, есть немного, - подает мне флягу Правдин.
      - Товарищ политрук, у вас больше нет, оставьте у себя, - говорю шепотом.
      - Берите, - настаивает он.
      Со стороны еще не взорванного входа слышен хрип: сегодня утром гитлеровцы установили там репродуктор и сейчас вновь предложат нам сдаться.
      - Русские солдаты! К вам обратится генерал Львов, - трещит репродуктор. - Кончайте свое безумие. Слушайте генерала Львова.
      Против таких передач немцев у нас есть одно оружие - песня.
      - Давай, Алешка! - просит Чупрахин. - Давай...
      Широка страна моя родная. - слабым голосом начинает Мухин. Подхватывают другие:
      Много в ней лесов, полей и рек.
      Я другой такой страны не знаю,
      Где так вольно дышит человек.
      - Солдаты! Слышите меня? - летит со стороны выхода.
      Дружно отвечаем:
      Всюду жизнь и вольно и широко,
      Точно Волга полная, течет,
      Молодым везде у нас дорога,
      Старикам везде у нас почет...
      Усталые и охрипшие, стоим, взявшись за руки.
      - Я генерал Львов. Сообщаю вам: Крым полностью занят немцами. Красная Армия потерпела крах под Барвенковом, Лозовой и Ростовом. Ее части беспорядочно отходят к Сталинграду. Ваше сопротивление бессмысленно... Предлагаю...
      - Гад! - Иван бежит к выходу.
      - Стой! - приказывает Егор. - Куда ты?!
      - Он у меня сейчас подавится, - не останавливаясь, отвечает Чупрахин.
      - Ошалел матрос, - замечает Беленький, и тут же пытается идти вслед за Чупрахиным.
      - ...Вы получите полную свободу. Немцы вас не тронут. Они гарантируют вам жизнь и возвращение к своим родным очагам, - продолжает вещать враг.
      Скрипя зубами, пытается подняться политрук. Он застегивает фуфайку, поглубже натягивает шапку. Его бледное, осунувшееся лицо перекошено болью.
      - Мухин, пой! - просит он.
      - ...Я знаю, у вас нет ни хлеба, ни воды. Вы погибаете голодной смертью. Во имя спасения слыши... Раздается сильный треск, и репродуктор глохнет.
      - Это Чупрахин! - догадывается Беленький.
      С грохотом разорвался снаряд. Осколки со звоном летят во все стороны, свинцовым дождем падают на камни.
      Минуту молчим,
      В детстве на берегу реки я как-то стоял у костра. Было это в половодье. Мелкие поленья сгорели дотла. Только одна головешка продолжала дышать, подернутая прозрачной серой пленкой. Вода все ближе и ближе подступает к очажку. Мне не хотелось, чтобы погас уголек: в нем столько было жизни. Вдруг налетел ветер, и головешка засветилась еще ярче. А мутная, пенящаяся вода так и не достигла своей жертвы. Угли мигали ярко до самого позднего вечера. И в этих вспышках огней чувствовалась необыкновенная сила жизни. "А ведь жар больших сердец сильней", - приходит на память строчка из какого-то стихотворения. Я начинаю вспоминать, когда и в каком стихотворении вычитал эту строку.
      - Иван! - кричит Кувалдин, прерывая мои мысли. Из-за камней показывается Чупрахин. Даже издали заметно, как он возбужден.
      - Как стукнул булыжником - и здорово живешь: захлебнулся, подлец! говорит он, садясь рядом с политруком. - Шум подняли, не понравилось. Генерал Львов! Врут все это они. Какой наш лев станет лобызаться с немецкой овчаркой?..
      Достаю из кармана завернутый в бумагу окурок.
      - Бери, - предлагаю Ивану и чувствую, как дрожит у него рука: видимо, нелегко ему было там, у входа. Закурив, Чупрахин повторяет:
      - Генерал Львов... Нашли дурачков, так и поверили им. - И уже более спокойно говорит Кувалдину: - Ты уж, Егор Петрович, извини, что, не доложив тебе, помчался. Характер у меня такой: загорится в душе - не могу сдержать себя. А тут такое: "Ваше сопротивление бессмысленно". Учитель нашелся... Гад вонючий!.. - Он расстегивает ворот гимнастерки и продолжает: - Вырваться бы только из этого подземелья... Ох и бился бы я с ними! Этакой жар в душе, столько ненависти накопилось, что сто лет жизни не остудят. Да-а, крепко они разозлили меня! - помолчав, говорит Иван. - А ведь до войны, например, у меня никакой злости не было на немцев. Не верите? Точно говорю. У нас в паровозном депо работал Эрлих. Человек как человек, дружбу с ним водил, на свадьбе у него гулял. И вдруг после войны придется с ним встретиться, а? Что будет?
      - Загадываешь далеко, - робко подает свой голос Беленький. Он сидит рядом с Мухтаровым, посасывая влажный камешек.
      - Далеко? - спрашивает Чупрахин. - Не знаю, как ты, Кирилл, а я верю: встреча такая состоится. Может быть не с Эрлихом, а с другими...
      - Конечно, именно ты встретишься, - иронизирует Кирилл.
      Чупрахин снимает шапку и, подложив ее под голову, ложится на спину. Его взгляд устремлен в потолок. Там, вверху, когда-то было большое мокрое пятно, и оттуда падали капли воды. Ракушечник выплакал все свои слезы, и темное пятно исчезло, даже и следа от него не осталось. Когда же это было? Я начинаю вспоминать, но никак не могу припомнить точно день.
      - 18
      Мы с Алексеем идем вдоль центральной галереи. Свет плошки, рассекая темноту, освещает знакомые, исхоженные места. Замечаю провода. Держась за них, мы перемещались по катакомбам, поддерживали связь с боевыми постами, находили пути к амбразурам и бойницам. А вот вправо тянется провод в госпитальный отсек. Там когда-то Маша ухаживала за ранеными. Теперь в отсеке тишина, никто не просит утолить жажду, не слышно стонов. Отсек уснул глубоким подземным сном. Но он может заговорить, если проникнуть туда и осветить его стены. Когда-нибудь, возможно, так и произойдет, если тяжелые своды потолка, обрушившись, не похоронят навечно надписи на камнях.
      Мы идем медленно, считая рассеявшихся мелкими группами людей. Еще утром Кувалдин, после продолжительного совещания с политруком, приказал нам сосчитать оставшихся бойцов. Для чего все это потребовалось Егору, пока неизвестно. Нас никто не останавливает и не окликает.
      Возвращаемся, проходя мимо первой могилы. Фанерный щит возвышается над холмиком так же, как в тот день, когда мы его поставили здесь. Свет от плошки выхватывает из темноты надпись: "Подполковник Шатров Иван Маркелович - организатор обороны Аджимушкайских катакомб".
      - Алеша, ты не знаешь, какое сегодня число? - спрашиваю я у Мухина.
      - Пятнадцатое сентября...
      Я думаю: "Неужели столько времени находимся под землей? Даже не верится, будто все это началось совсем недавно". А ведь вначале каждый день казался годом. Потом освоились и перестали замечать, как проходили сутки, недели, месяцы. Может быть, потому, что некогда было подумать о времени.
      ...Выслушав нас, Кувалдин ведет к политруку. Правдин, склонившись над картой, испещренной цветными карандашами, что-то рассматривает на ней.
      - Сорок девять человек, - сообщает ему Кувалдин, присаживаясь на край койки.
      - Оружие, боеприпасы тоже учли? - отложив в сторону карту, спрашивает политрук.
      - Мухтаров собрал сорок восемь гранат, есть и патроны к автоматам, отвечает Егор.
      - Помните песню про партизана Железняка? - осторожно спуская с кровати раненую ногу, поднимается Правдин. - Помните:
      Налево - застава,
      Махновцы - направо,
      И десять осталось гранат.
      "Ребята, - сказал,
      Обращаясь к отряду,
      Матрос партизан Железняк,
      Херсон перед нами,
      Пробьемся штыками,
      И десять гранат - не пустяк".
      - Строй, Егор Петрович, батальон, поговорим и решим. А сорок восемь гранат - не пустяк.
      - Хорошо. Значит, так, как договорились?
      - Да. Нам дорога каждая минута.
      - Самбуров, Мухин, зовите сюда всех, - распоряжается Кувалдин и, вздохнув полной грудью, подает команду: - Баталь-о-он, выходи строиться!
      Мы бежим в темноту, тормошим притихших бойцов:
      - Выходи строиться! Выходи строиться!
      Люди привыкли к различным командам, потому без лишних вопросов, без суеты поднимаются и идут; к месту сбора. Остаются неподвижными лишь те, кто от истощения уже не может подняться.
      Строй получился неровным, изломанным, многие бойцы не совсем твердо стоят на ногах, некоторые опираются на винтовки, и почти на каждом из нас изорванная одежда, лица усталые, серые, с заострившимися скулами. Политрук, привязав к ноге протез и опираясь на костыли, подходит к строю. Голова его белая, будто облитая молоком. Мухтаров, пододвинув к нему ящик, предлагает сесть. Правдин, взглянув на Али, говорит:
      - Не надо, убери. - Он силится расправить грудь, но костыли мешают ему это сделать.
      - Товарищи, - произносит политрук, - У нас была цель: как можно дольше продержать гитлеровцев здесь, в районе катакомб, чтобы облегчить борьбу нашим товарищам под Севастополем. Вы хорошо справились с этой задачей. Значит, мы стояли рядом, плечом к плечу с защитниками Севастополя. Родина никогда не забудет подвига бойцов подземного гарнизона!.. Нас осталось немного. У нас нет продовольствия, нет воды, фашистские изверги замуровали амбразуры, взорвали западный выход. Они оставили один восточный выход, видимо надеясь, что мы не сегодня-завтра начнем выходить отсюда и сдаваться им в плен. Чем мы ответим врагу?
      - Не выйдем, останемся здесь!
      - Умрем, но не попросим пощады у фашистов.
      - Не выйдем!
      - Останемся тут!
      Строй качается, шевелится. Правдин делает предупреждающий жест:
      - Слушайте меня внимательно. Сражение под землей окончено. Мы понесли большие потери, но не отступили со своего невероятно трудного рубежа. Когда-нибудь, я твердо верю, придет сюда человек мира, наш советский человек. Он увидит следы необыкновенного подвига, совершенного солдатами подземного гарнизона. Во имя этого подвига я и командир батальона решили, не медля ни одной минуты, выйти из подземелья и решительным ударом прорваться в город, рассеяться там по домам и потом поодиночке, мелкими группами уйти в горы. Кто готов на это испытание - два шага вперед!
      Мы стоим неподвижно. Тишина невероятная. Слышно, как под политруком скрипнул протез... один раз, второй. Правдин сильнее опирается на костыли, плечи его приподнимаются, и, когда он принимает устойчивое положение, мы, задевая ногами о землю, делаем два шага вперед.
      Беленький, наклонившись ко мне, шепчет:
      - Они же нас перестреляют, слышишь, Николай? "Ничего, прорвемся", мысленно отвечаю Кириллу, глядя на политрука.
      - Выходим из катакомб строем, - сразу начинает Кувалдин. - Гранаты и автоматы держать так, чтобы гитлеровцы не видели, что мы вооружены. Идем с песней. Это нужно для того, чтобы фашисты заранее услышали о нашем выходе. Они, конечно, приготовятся открыть огонь, но не смогут открыть его сразу, увидев нас безоружными и идущими с песней. Враг, видимо, некоторое время будет гадать: почему мы так идем, куда и с какой целью. Это даст нам возможность подойти ближе к немцам. Оружие пускать в ход только по моей команде. Если со мной что-нибудь случится, сигнал для открытия огня подаст Мухтаров. Я назначаю его своим заместителем. После прорыва каждый действует самостоятельно. В городе не задерживаться, при первой же возможности пробиваться в горы, вливаться в партизанские отряды. Вопросы будут?
      - Есть вопрос, - отзывается Беленький. - А если не прорвем вражеский заслон, тогда как?
      Егор отвечает не сразу. Он смотрит на Кирилла так, словно тот спросил что-то такое, которое без ответа понятно и ему, Беленькому, и всем нам, стоящим в строю.
      - Что ж тогда? Драться, товарищ Беленький, драться. Оружие при нас оно не должно молчать. Думаю, что отходить в катакомбы не придется. Понятно?
      Кто-то позади спрашивает, пойдет ли с нами политрук или останется здесь. Правдин отвечает:
      - Я иду с вами, товарищи. Нога? Да, вижу, вы все смотрите на мою культю... Если при прорыве поможете выбраться из огня - спасибо. Но и сам я еще могу постоять за себя. На последний бой сил хватит.
      - Я приказываю, - снова говорит Кувалдин, - при любом положении товарищу политруку оказывать всяческую помощь.
      Мухин и Мухтаров раздают гранаты. Мы прячем их за пазухи, а автоматы под полы шинелей и стеганок. Потом обнимаем друг друга, клянемся не дрогнуть в бою, обмениваемся адресами. Чупрахин кладет в карман кусок ракушечника.
      - Это на память, - говорит он мне. - Всем буду показывать после победы: видали, скажу, это камешек оттуда, из Аджимушкайских катакомб.
      - Становись! - командует Егор.
      Теперь более расторопно занимаем места в строю.
      - Иван Чупрахин, Николай Самбуров, Алексей Мухин! - выкрикивает Кувалдин, держа в руках зажженную плошку. - Выйти из строя.
      Первым выходит Мухин, я следую за ним. Иван, недоуменно взглянув на Егора и поколебавшись, становится рядом со мной.
      - Вы остаетесь здесь, - негромко, но вполне ясно сообщает Кувалдин.
      - Почему? - нетерпеливо спрашивает Иван.
      - Да, вы остаетесь здесь, - подтверждает Правдин. - Вам поручается особое задание. - Политрук поднимает над головой свернутое знамя. - Вот эту святыню передаем в ваши руки. Сейчас мы не можем взять с собой знамя. Понимаете, не можем, слишком большой риск. Егор Петрович, объявите им приказ.
      Кувалдин берет знамя и, развернув его, громко чеканит слова:
      - Приказываю: красноармейцам Ивану Чупрахину, Николаю Самбурову и Алексею Мухину принять боевое Знамя дивизии и при первой возможности доставить его командованию советских войск. Хранить знамя пуще своей жизни. В случае утраты дивизионной святыни Чупрахин, Самбуров и Мухин предаются суду военного трибунала... Вам понятен приказ?
      - Понятен, товарищ командир, - отвечаем втроем,
      - Ну, а теперь простимся. - Егор обнимает нас, и я замечаю, как по его заросшим скулам катятся крупные слезы... "Егор, друг ты наш хороший, и ты плакать можешь". (Мама, мама, я тоже разревелся.)
      - Батальон, за мной, марш! - встав впереди колонны, делает шаг Кувалдин.
      Кто-то запевает "Вихри враждебные". Стою, прижавшись к Ивану, смотрю вслед уходящей колонне. Над их головами маячит шапка Егора. Позади строя качается на костылях политрук.
      А песня звенит, звенит... И в звоне этом не печаль, а гордая непреклонность людей, моих товарищей.
      - Поют хорошо. Нет ли у тебя, Бурса, папироски? В глазах какая-то резь, - говорит мне Чупрахин. Затем, сняв с себя шинель, гимнастерку, просит помочь обмотать его знаменем. Вновь одевшись, стучит себя по груди: - Я теперь самый сильный на земле человек, здесь сердце всей дивизии, попробуй меня согнуть - сто тысяч смертей получишь.
      - Пошли, а мы подождем, - вдруг шепчет позади Беленький. - Слышишь, студент, как-нибудь спасемся...
      Иван поворачивается на голос Кирилла и от неожиданности не может выговорить слова.
      - Что смотришь? - продолжает Кирилл. - Не узнаешь?
      - Ну и стерва же, а?! - наконец выпаливает Иван. - Он не хочет собой рисковать! Уходи ты подальше от меня.
      Наступает ночь. Пытаюсь уснуть, но только смыкаю глаза, как передо мной возникают идущие в атаку бойцы. Вздрагиваю. Не спит и Чупрахин.
      - Слышишь? - шепчет он.
      - Что?
      - Море...
      Напрягаю слух: звенит в ушах, стучит кровь в висках.
      - Что ты? Какое море?
      - Слушай... Волна о берег бьется. Вот она катится... Идет, идет... шумит галькой. Вот пошла назад. Не слышишь? Эх, пехота! Никакого таланта, сокрушается Чупрахин.
      Подходит Беленький. Он говорит мне:
      - Мы должны молчать, молчать. Немцы подумают, что тут никого не осталось, и уйдут. Нам легче будет выбраться отсюда.
      - Пошел вон! - кричит Чупрахин.
      - Тише, Иван... Вот пощупай, - Беленький протягивает Чупрахину рюкзак.
      - Что это?
      - Зарыл, а сейчас откопал. Троим хватит на неделю.
      - Как троим? - возмущается Иван. - А Мухин?
      - Тише, кричишь, как на рынке...
      - Подлец! - в темноте слышится голос Чупрахина.
      - Перестань, успокойся, - умоляет Беленький. Наконец возня прекращается. Чупрахин ощупью находит меня. Чувствую, как он весь дрожит.
      - Слаб я стал, Бурса. Хочешь водички, попей. У философа отнял.
      - Ты что с ним сделал?
      - Ничего. Закрой уши, плакать хочется. Закрой, тебе говорят! - кричит он, ложась лицом вниз.
      Беленький плачет. Плач его похож на хохот сумасшедшего. Потом он тянется к Ивану:
      - Слышишь, матрос, прости! У меня чувство самосохранения очень развито. Понимаешь, с детства у меня это.
      - Убери руки! - кричит Иван. - Не баба, чтобы обнимать.
      - Гонишь прочь? Не уйду, буду лежать рядом, пока не умру.
      - Врешь, умереть у тебя духу не хватит, скорее к немцам сбежишь.
      - Правду говорю... Послушай...
      - Замолчи, слизняк! Бурса, я думал, что он пришибленный от природы, а он, чувствуешь, какой линии? Вон отсюда! - замахивается Чупрахин на Беленького.
      Кирилл вскакивает, торопливо подхватывает сумку, бежит в темноту.
      Ночью предпринимаем очередную попытку выйти из катакомб. Мы уже давно наметили место сбора: если при выходе нам придется рассеяться, каждый знает, куда потом собираться. В узком полу заваленном проходе мы стоим вплотную друг к другу, взволнованно бьются наши сердца.
      - Ребята! - обращается Чупрахин. - Хватит у вас сил, чтобы бесшумно поднять этот камень и подержать его на руках, пока я не посмотрю, есть ли там немцы?
      - Хватит, - отвечаем разом. Обхватываем ребристый камень: - Раз, два взяли!
      Чупрахин, согнувшись, протискивается в образовавшуюся щель. От непосильной тяжести перед глазами плывут радуги. Но мы стоим неподвижно, словно превратились в одеревенелые существа.
      - Бурса, фашисты ушли; наверное, решили, что мы уже на том свете, а нам и на земле по горло дел, - возвратившись с осмотра местности, говорит Чупрахин.
      Он велит сдвинуть серый камень с прохода. Напрягаемся, и камень не так уж тяжел. Кто-то горбатый проворно проскальзывает у ног. "Беленький", мелькает у меня в голове, и я, опьяненный свежим воздухом, падаю на землю, сквозь забытье слышу шум волн. А руки тянутся вперед, ноги упираются в камни. Ползу, ползу туда, где дышит живое море...
      ***
      СКВОЗЬ ОГОНЬ
      - 1
      "Ну, беги, беги!" - настойчиво шепчет ветер, а я стою словно "заколдованный и не могу сдвинуться с места. Впереди черная пропасть обрыва, а дальше необъятная даль. Она шевелится, вздыхает и тоже будто повторяет: "Беги, беги". Оглядываюсь по сторонам: по выходе из катакомб все расползлись в разные стороны, теперь вот надо подумать, где же находится место сбора. Черным пятнышком мельтешит под обрывом лодка. Сердце стучит: "Беги, беги".
      Безотчетно прыгаю под обрыв и долго кубарем качусь вниз. Морская прохлада приносит облегчение. Вот и лодчонка. Она прикована цепью к причалу. Остается только оторвать цепь и вскочить - и туда, через пролив, на Большую землю. "Как, один?.. Без товарищей?" - шепчет ветер над ухом. Прыгаю в лодку. Руки лихорадочно снуют по бортам: вот они, весла, беги! "Нет, надо найти Чупрахина, у него знамя", - решаю я и, выскочив на берег, бегу к нависшей над берегом скале. Наступает проблеск в сознании: надо отсюда уходить, пока не заметили.
      Попадаю в глубокую промоину. Обросшие иссиня-желтым мхом скалы висят над головой, а еще выше - голубое чистое небо. Оно такое мирное, тихое, такое доброе, что трудно оторвать от него взгляд. Присаживаюсь под скалой и вдруг спохватываюсь: это та промоина, которую мы наметили для сбора! Местность мы хорошо изучили еще в первые дни боев на Керченском полуострове. Но где же Чупрахин, где Алексей? Где Беленький?.
      Камень, шурша, катится вниз. Бросаюсь за выступ. Но тут кто-то хватает за плечи и прижимает к земле.
      - Черт! Это ты, Бурса!
      - Чупрахин! - не говорю, а вздыхаю: от радости дыханье сперло.
      Сидим в скалистом коридоре. Слышится глухой шепот моря. Иван без умолку говорит о том, как он полз к расщелине, как боялся, что могут обнаружить немцы, тревожился о знамени, спрятанном под гимнастеркой.
      Замечаю: из глубины ущелья идет человек.
      - Ложись! - предупреждаю Чупрахина.
      У мужчины большая борода, изорванная одежда. Он идет медленно, опираясь на палку. Видимо, ему некуда торопиться, похоже, он уже долгое время вот так ходит здесь. Старик останавливается. Посмотрев вокруг, снимает, шапку, опускается на землю.
      - Узнаешь? - шепчет Чупрахин. - Дядя Забалуев.
      Поднимаемся. Прохор пятится назад, но, узнав нас, тихо говорит:
      - Кажись, свои ребята... Помню, помню... Чупрахин?.. Самбуров?..
      - Как есть они... А вы-то, дядя, как сюда попали? - подходит к нему Иван.
      Забалуев неохотно отвечает: - Прячусь вот...
      - "Прячусь"! - набрасывается на него Иван. - Драпал-то зачем?
      - Да что говорить! Не устояли...
      - Слюнтяи! - не унимается Чупрахин. Забалуев надевает шапку и, уткнувшись в колени, долго молчит. Потом поднимается на ноги и говорит:
      - Меня в окопе маленько пришибло - фриц счел мертвым. Вот так я бежал, сынок. Понял?.. Надо пробиваться к партизанам, - вдруг предлагает он. Слухи ходят, что они в горах начали действовать.
      - Я кадровый матрос, и никакие партизаны меня не устраивают. Будем пробиваться к своим. У нас такой приказ есть. - Иван сообщает Забалуеву о знамени.