- Дайте мне слово! - качаясь, поднимается на ноги Гнатенко. Он медленно подходит к столу, некоторое время смотрит на кружку, в которой отзываются падающие с потолка капли: сколь-ко, сколь-ко...
      - Признаться, товарищи, поначалу, когда Панов прикинулся помешанным, как это в медицине называется, точно не знаю, я поверил ему: слабый человек, нервы не выдержали... Ну что ж, бывает. - Семен говорит медленно, губы у него сухие, он то и дело облизывает их. - Но все мы ошиблись в Панове. Очень крепко ошиблись!.. Мы ему верили, старались помочь, чтобы он не запятнал имя красноармейца. Ведь нас в эту форму одел народ, советский народ. Одел и сказал нам: сыны Отчизны свободной, вручаем вам оружие, крепко держите его в руках, защищайте нашу жизнь советскую мужественно, стойко, до последнего дыхания. Почему он, наш народ, сказал нам такие слова? Да потому, что мы его сыны, самые верные из верных. Он нам доверил свою жизнь. Разве есть на свете что-нибудь дороже, чем жизнь своего народа, своей страны. А вот Григорий думал по-другому. Гитлер решил разорить нашу Родину, поработить народ, ликвидировать Советскую власть. Что же делает Панов? Путается под ногами у честных бойцов, думает только о своей шкуре. Ему дела нет до того, что народ истекает кровью, что над страной разразилась смертельная гроза. Товарищи, да как же так можно! Как он смеет так поступать... Товарищи... - Семен вдруг начинает качаться из стороны в сторону, вот-вот он упадет. Политрук берет со стола кружку и подносит ее к пересохшим губам Гнатенко. Семен делает один глоток и, ставя на место посудину, продолжает: - Он хотел выжить, притворялся психически больным. Эх, Панов, да разве можно выжить, если не будет страны, если народ твой будет порабощен! Какая же это жизнь, когда кругом фашист бесчинствует, земля стонет под сапогом проклятого врага? Да лучше смерть в борьбе, чем все это видеть. Не понять тебе, Гришка, этих слов, не понять. Отступник ты, Панов, отступник! И обидно, что ты ходил по нашей земле, советским парнем именовался, форму бойца Красной Армии носил и хлеб колхозника-трудолюба нашего ел и, может быть, еще и речи на собраниях произносил за партию большевистскую. Нельзя простить тебя, Гришка... Ох, никак нельзя. Змей ты инородный в душе! Уйди ты от нас поскорее, уйди навсегда. А мы будем жить, честные бойцы не умирают...
      Чупрахин просит Запорожца, чтобы тот разрешил ему сказать несколько слов. Старший лейтенант противится, шепчет Ивану:
      - Не положено тебе говорить, вопросы можешь задавать.
      Но Чупрахин настаивает:
      - Я только два слова.
      И когда Гнатенко уходит от стола, Иван не выдерживает, громко говорит Панову:
      - Подними голову выше, чего прячешь глаза! - И к Запорожцу тихонько: Вопросик я ему задам. Можно, значит? - Он вытягивается во весь рост, - Ты знаешь, Гришка, о чем я думал, слушая Семена Гнатенко? Конечно, не знаешь. А думал я вот о чем. Когда мы выйдем из катакомб, порешим с Гитлером, я обязательно женюсь. Вырастут у меня дети, привезу их сюда, в катакомбы, чтобы рассказать им, что такое война, что такое бойцы, которые не умирают. Но о тебе, Панов, ни слова не скажу. Значит, выходит, что ты и не жил, не было такого на свете!
      Я записываю речи, у меня даже нет времени взглянуть на Панова. Когда я сообщил Егору о намерении Григория втихомолку покинуть катакомбы, Кувалдин тотчас же вызвал его к себе. Они разговаривали наедине. Я не знаю, о чем шла речь. Только сразу же после разговора Панов подошел ко мне, долго смотрел страшным взглядом мне в лицо. "Ты что же сделал?.." - произнес Григорий и зашагал в темноту. "Куда ты?" - окликнул я. "Не останавливай его, - сказал Мухин. - Он идет искупать свою вину". Алексей пошел вслед за ним. А я еще долго смотрел туда, где скрылся Панов, сопровождаемый Мухиным, смотрел и чувствовал на себе его взгляд, и было у меня такое состояние, словно только что по моей груди проползло холодное, скользкое тело гадюки.
      "Пли, пли, пли", - выговаривает в кружке. Бегут строчки из-под моего карандаша. Чуть потрескивают фитильки в плошках. Запорожец уже читает приговор:
      - "Именем самых справедливых законов Союза Советских Социалистических Республик..."
      Стоя слушают бойцы. Семена поддерживает Маша. Тверже оперся на костыли Правдин.
      - "...и на основании пятого параграфа приказа о создании подземного полка, руководствуясь требованиями обстановки, честью и совестью бойца Красной Армии, военный трибунал в составе председателя старшего лейтенанта Запорожца, народных заседателей красноармейцев Самбурова и Чупрахина постановил: отступника и презренного труса Панова Григория Михайловича приговорить к высшей мере социальной защиты - к расстрелу.
      Приговор окончательный и обжалованию не подлежит".
      У моих ног колышется длинная тень политрука. К Егору подбегает Мухтаров, он что-то говорит ему, показывая рукой в сторону западного сектора.
      - По местам! - командует Кувалдин.
      Немцы возобновляют взрывы. На этот раз гул слышится со стороны западного сектора.
      В десяти метрах от стола сидит Панов. Над ним возвышается Мухин с автоматом в руках. Я собираю исписанные листки и кладу их в ящик, где хранятся штабные документы. Потом ищу кружку, упавшую со стола, и ставлю ее на место. Капли вновь, будто ничего не произошло, начинают отсчитывать минуты. Алеша спрашивает меня, показывая на Панова:
      - Что делать с ним?
      - Охраняй, - советую ему, затем беру автомат и направляюсь на свое место: по боевому расписанию сегодня я помогаю Маше ухаживать за ранеными.
      - 13
      Прошлой ночью Панов явился мне во сне. И приснится же такое! Пришел к амбразуре, где накануне я нес дежурство. Опустился на колени, предлагает закурить махорки. А сам все дрожит и хихикает. "Что ты, говорит, торчишь здесь! Брось эту трещотку, - на пулемет показывает, - и туда, на волю, не расстреляют. Меня вот не тронули". Злость взяла. "Как же, говорю, не тронули, пузырь вонючий, не тебя ли мы по приговору трибунала на веки вечные от земли своей отрубили?" Еще пуще захихикал. "Что ты, говорит, храбришься, ведь ты человек, значит, думаешь о спасении своей жизни. Бежим туда, чего медлишь!" - повысил голос и тычет рукой в сторону амбразуры. Поднялся я и на Григория с кулаками: "Не мешай другим жить, коли сам не смог". Размахнулся и бац, бац, да с такой силой. И тут я проснулся, вижу, Чупрахин держит за руку.
      - Ты что дерешься? - спрашивает. Рассказал про сон. Иван потрогал тыльной стороной ладони мой лоб, спокойно сказал:
      - Порядок. - И немного погодя размечтался: - После войны, надо полагать, будет установлен День Победы как всенародный праздник. Веселья хоть отбавляй. Мы с тобой, Бурса, эту дату будем отмечать по-своему. Приедем в Москву, к Кувалдину, поставим на стол огромный-огромный кувшин с водой: вот она, наша победа, пей сколько угодно.
      А чего можно желать лучшего, когда так мучает жажда?
      ...Кувалдин создал команду по сбору воды. Эту работу возглавляю я. Добываем губами из влажных стен ракушечника. Сегодня собрали тридцать пять глотков. Камень ноздреватый, острый, и губы кровоточат.
      Гремят заступы. Удары лопат напоминают отрывистый кашель людей: кхы-кхы, кхы-кхы. Это роют новый колодец, уже вошли в землю на глубину шести метров. Роют днем и ночью. Мухтаров оброс черной бородой, щеки опали, отчего нос стал еще больше. Иногда Али поет про Азербайджан. Песни его грустные. Чупрахин не любит их слушать, не нравятся они ему.
      - Ну вот, завыл! - ворчит Иван, когда Али начинает петь.
      - А ты послушай, - безобидно настаивает Мухтаров, - солнце встанет перед тобой. А слова-то какие: про горы, ручьи, которые звенят звонче серебра.
      - Какой там звон, одна грусть... Не люблю я, когда человек не поет, а плачет. В жизни, как я полагаю, больше хорошего, чем грустного. Петь надо веселые песни, а от твоих, Мухтаров, комок в горле появляется, - упорствует Иван и демонстративно закрывает уши, когда Али начинает петь.
      ...Красные лепестки фитильков, рассекая вокруг темноту, еще резче оттеняют границу мрака. Впечатление такое, что там, в десяти метрах, бездонная пропасть: сделай несколько шагов - и ты полетишь в тартарары. И только зная, что за этой чертой находятся люди, противишься этому неприятному чувству.
      ...Туго приходится Запорожцу: странное дело - полные люди быстрее сдают. Вероятно, только обязанность командира заставляет старшего лейтенанта двигаться, отдавать распоряжения подчиненным. И говорит он тихо-тихо, а большей частью молчит. Да и вообще за последние дни как-то притихли все. Молча получают один раз в сутки пищу - три конфеты и глоток воды. Молча уходят на боевое задание, ложатся за пулеметы и ведут огонь, когда немцы пытаются через проломы в потолке проникнуть в подземелье. Только глаза у людей не изменились. Если правда, что глаза отражают мысли человека, то думы наши остаются неизменными - не сдавать гитлеровцам катакомб.
      ...Тянусь губами к холодному ребристому камню. Капля попадает в рот, хочется проглотить. Доносится стон: "Пи-и-ть". С силой выдавливаю изо рта собранную влагу. В мою флягу отдают воду все бойцы команды. У нас строгая норма: каждый обязан сдать столько, сколько добываю я. И никто меньше меня не сдал.
      Лопаты стучат и стучат. В перерыв иду с Алексеем взглянуть на работу мухтаровской команды. В глубоком котловане копошатся черные тени.
      - Самбуров, послушай, - обращается Мухтаров, показывая на серый свод.
      Напрягаю слух. Но ничего не слышу, кроме тяжелого дыхания работающих внизу да стука о камень кирок и лопат.
      - Подождите там немного, - распоряжается Али, опустив бородатое лицо вниз. - Теперь слышишь? - поворачивается ко мне.
      С потолка доносится какой-то шум, вначале похожий на скрежет грызуна. Нет, это не мышь; похоже, что там, Наверху, работает какая-то машина.
      Шум усиливается.
      - Давно это? - спрашиваю Али, не решаясь сдвинуться с места.
      - Часа два, - не сразу отвечает Мухтаров.
      - Бурят, - шепчет Мухин, - узнали, что здесь копаем колодец.
      Из котлована вылезает Беленький. Кирилл упросил Егора назначить его помощником Мухтарова по продовольственной части. Но сейчас, когда продуктов осталось столько, что с этим делом легко справляется один Али, Беленького послали рыть колодец.
      - Глоток водички бы, - подходит он ко мне и стучит по фляге. - Есть. Удружи, Самбуров, папиросой угощу...
      Гитлеровцы могут через проделанное отверстие сорвать работу. Надо немедленно сообщить Егору.
      - Алеша, сходи к Кувалдину, пусть сам придет сюда, - распоряжаюсь я.
      - А что случилось? - интересуется Беленький. Вылезают из котлована и другие бойцы.
      - Кудрявый, одолжи сигаретку, - просит Семен у Беленького. - Не дразни людей. Потом отдам десять пачек "Казбека".
      - Когда это "потом"? - спрашивает Кирилл. - После дождика в четверг?
      - Зачем же в четверг, вот выйдем из катакомб, - поясняет Гнатенко, поправляя на голове повязку.
      - Фантазия, дядя, насчет выхода, - возражает Беленький и, пряча окурок в нагрудный карман, продолжает: - Самому пригодится. Нас еще не освободили, дядя. Вот когда освободят, тогда я тебе ее подарю сам.
      - Что значит "освободят"? - замечает Мухтаров. - Что мы, пенсионеры? Понимаешь, что ты говоришь?! Чупрахин за такие слова в драку лезет. Правильно делает.
      - Что это?! - вскрикивает Беленький. - Слышите, - показывает он на потолок.
      - Вода! - сообщает Гнатенко. - Вода! Товарищи, вода!
      Прыгаю в колодец, ощупываю землю: лужица!
      Кто-то хватает за стеганку, тащит наверх. Вырываюсь: Егор во весь рост стоит надо мной. Лицо у него бледное, беззвучно шевелятся губы. Потолок дрожит, роняя серые куски ракушечника.
      - Взрывают! - определяет Кувалдин и велитгЯвсем отойти в сторону, в укрытие. С шумом рушится потолок. Когда рассеивается пыль и наступает тишина, через пролом летят слова:
      - Рус, сдавайс!
      Кто-то зажигает плошку: там, где была штольня колодца, гора камней, плотно перегородившая катакомбы. Оставив Мухина старшим по добыче воды, Егор, Мухтаров и я с горящей плошкой в руках направляемся к политруку. Кувалдин шагает впереди. У него согбенная спина, голова ушла в плечи. Еще вчера Егор говорил бойцам, что скоро получим воду и каждый досыта напьется чаю с конфетами: ведь с тремя сладкими шариками размером в крупную горошину действительно можно выпить несколько кружек.
      Что теперь он скажет бойцам? Егор, чуть замедляя шаги, признается:
      - Не знаю, как и сообщить об этом...
      - Просто так и сказать, как произошло, - советую ему. - Поймут. Твоей вины тут нет.
      - "Вины"! - вздыхает Егор. - Дело не в этом, Самбуров. Ответственности я не боюсь. Вода нужна, вода. Навстречу нам из темноты выныривает Гена.
      - Товарищ командир, - обращается он к Кувалдину, - политрук послал, там бойцы волнуются, на КП пришли. Труп Запорожца принесли, говорят, что он сам себе...
      Берем за руки Генку и бежим. Но это только кажется, что мы бежим, просто чуть-чуть чаще переставляем ноги, а может быть, даже и этого не делаем: силы тают с каждым днем.
      На КП горят две плошки. Опершись о костыли и поджав больную ногу, возле ящика стоит политрук и что-то говорит бойцам. Протискиваемся вперед, видим труп Запорожца.
      - Я еще раз спрашиваю, кто вам сказал, что командир роты покончил жизнь самоубийством? Это ложь! - И, заметив Кувалдина, повышает голос: - Вот командир батальона. Пусть скажет: мог это сделать Запорожец?
      - Колодец когда будет готов? Внутрях все сгорело, - тянет кто-то слабым голосом.
      Кувалдин вскакивает на ящик. Он сбрасывает с себя шинель и минуту стоит молча. Свет и тени исказили его лицо, и теперь оно похоже на грубо высеченное из камня.
      - Тише, товарищи! Старший лейтенант Запорожец не мог так поступить. Это во-первых. Во-вторых... - Кувалдин почему-то смотрит в мою сторону.
      Догадываюсь: сейчас он скажет всю правду о колодце. "Может быть, не надо сейчас говорить об этом?" - хочется сказать Егору.
      - Во-вторых, - продолжает Кувалдин, - слышали взрыв?
      - Не новость... Каждый день слышим...
      - Фашисты взорвали отсек, в котором бойцы Мухтарова рыли колодец. Весь труд пропал.
      На какое-то время людьми овладевает оцепенение. Потом шепоток:
      - Сволочи!
      И громче:
      - Бить их надо!
      - Ночью нагрянуть!
      - Правильно!
      - Вот и я так думаю, - подхватывает Кувалдин. - У товарища политрука на этот счет имеется план. Сегодня мы сообщим о нем...
      Егор, соскочив с ящика, наклоняется над трупом, вытаскивает из внутреннего кармана стеганки записную книжку. Выпрямившись, листает ее, потом вслух читает:
      "25 июля. Перед глазами все время плещется вода. Чувствую запах хлеба... Вражеская пуля попала в живот. Боли невероятные... Хотя бы одним глазом посмотреть, что будет после войны. Рано или поздно Красная Армия угробит фашистскую гадину..." Поняли, каков был Запорожец? - обращается к бойцам Егор.
      Маша покрывает тело брезентом, в тон Правдину произносит:
      - Такие не стреляются! Такие вечно живут! Мухтаров гремит пустым фанерным ящиком. Вероятно, он подсчитывает оставшиеся конфеты.
      - 14
      Закопченные стены, низкий потолок, до того низкий, что ощущаешь его тяжесть. Это место главного сбора. В полутьме с трудом угадываются бойцы. Скоро буду зачитывать приказ о вылазке. Должны ворваться в поселок, где запасемся водой и продуктами. У нас кончились конфеты, ни куска конины. Посменно ходим к сырой ноздреватой стене утолять жажду.
      Возле коптилки стоит Мухтаров, черный, высохший и неподвижный, только глаза, освещенные горящим фитильком, чуть мигают. Али пытается сосчитать собравшихся, чтобы определить, достаточно ли он захватил гранат.
      Фитилек колышется. Из мрака выплывают две человеческие фигуры: высокая, с широкими плечами - Егор, чуть согнутая, кланяется на каждом шагу политрук.
      Мухтаров уступает место Правдину. Лицо политрука, как всегда, побрито, но от этого не стало моложе, морщины иссекли его вдоль и поперек, а виски белые, словно запорошенные густым снегом.
      - Здравствуйте, товарищи!
      - Здравствуйте.
      Правдин, подняв фонарь, вглядывается в лица.
      - Что с Москвой? - слышится из дальних рядов. О Москве мало кто говорит, но думают все.
      - С Москвой? - передав фонарь Егору, спрашивает политрук. - Что с ней может быть? Город такой, который может за себя постоять. Это я хорошо знаю. А вот других сведений у меня нет, товарищи.
      - Слух прошел: сдали, - по голосу узнаю Беленького. Конечно, сам выдумал, откуда же мог услышать, от внешнего мира мы изолированы полностью: радиоприемник уже давно не работает - истощились батареи, а других не нашли.
      - Слух, - возражает Чупрахин. - Фрицевские сплетни, от кого же еще можно услышать...
      - Ему сорока на хвосте принесла, - отзывается Мухин.
      Политрук, взглянув на Егора, объявляет:
      - Сегодня ночью сделаем налет на Аджимушкай. Нам надо показать гитлеровцам, что их взрывы не поколебали нашей решимости. В селе имеется продовольственный склад. Вот Захарченко, - Правдин наклоняется к подошедшему к нему Генке, - точно знает, в каком месте он расположен. Гена, расскажи, что ты знаешь о складе.
      При свете коптилки мальчик тоньше спички, лицо заострилось, потускнело, а глазенки еле теплятся. Но Генка не таков, чтобы показывать свою слабость. Он взбирается на груду камней и рассказывает:
      - Было это три дня назад. Я отпросился у товарища Правдина и товарища Кувалдина сходить в село. Я тут все тропинки знаю. А потом - одному всегда можно пройти. Ну вот, значит, и был там. Из села фашисты начисто выселили жителей. Я узнал, где немцы хранят продовольствие. Третий дом со стороны Керчи, там и колодец есть, можно будет воды набрать. Это нисколько не страшно. У нас же есть оружие. Я сам проведу к складу. - У него вспыхивают глазенки.
      Ах, Гена, Гена, ты бы все сам сделал, да вот мы, никчемные дяди, никак не можем понять тебя. Он действительно однажды проник в Аджимушкай. Это был его подвиг. А дяди опять не заметили этого. Только Егор, обняв его тогда, долго-долго гладил по голове и не сказал ни слова. Ну что ж, зато сейчас Генка на виду, он это понимает и готов все сделать сам.
      Вылазка подробно спланирована, распределены силы, назначены выходы и направления атак. Вхожу в группу захвата, которую возглавляет Чупрахин. Проводником будет Гена.
      Кувалдин зачитывает боевой приказ. До начала вылазки еще целый час. Нам надо как-то использовать это время. И мы говорим, но только не об атаке, нам кажется, что это дело уже свершилось. Мы говорим о днях более отдаленных. Решаем: после победы на двадцатый день соберемся здесь, своими руками соорудим обелиск в память подземного гарнизона и павших товарищей. Потом мы поем вполголоса. Хочется, чтобы эта песня вылетела из катакомб. Пусть ее услышит страна: сражаемся, находимся в строю, на самом переднем крае.
      ...Постовые горячо жмут руки, желают удачи. Первым выползает Чупрахин. Осматривается. Увидев на небе звезды, он замечает:
      - Светят, не погасли.
      Поселок укрыт туманом, слышатся вздохи моря. Гена подползает к Чупрахину, что-то шепчет на ухо.
      Иван дает сигнал следовать за ним. Земля медленно, с трудом движется навстречу. Ночь безлунная, тихая. Где-то далеко-далеко на востоке, словно до невозможности уставшие от непосильного труда, тяжело вздыхая, рвутся бомбы. Напрягаю зрение: кажется, поселок не в тумане, а в дыму.
      - Иван, а ведь это дым. Чупрахин замирает на месте.
      - Понимаю, приготовься, - шепчет и вынимает из-за пояса ракетницу.
      Глухой щелчок спускового крючка - и зеленая нитка ракеты рассекает черный полог ночи. Справа и слева, где должны находиться группы поддержки, ударили пулеметы. Огонь плотный, дружный, будто фонтаны, вдруг пробившиеся из-под земли.
      - За мной! - увлекает нас Чупрахин.
      Генка бежит легко, катится шариком, подпрыгивая на неровностях. Вот и село. Но вместо домов нас встречают обгоревшие развалины.
      - Где склад? - спрашивает Иван Гену. Тот топчется на месте и со слезами повторяет:
      - Сожгли... Сожгли... Все разрушили.
      Бой нарастает. Гитлеровцы пускают в ход минометы, орудия. Пламя разрывов превращает тихий клочок земли в кипящее море огня. Но не огонь страшен, страшно сознание: опасаясь нашей вылазки, фашисты уничтожили поселок, создали вокруг катакомб зону пустыни.
      Поворачиваем назад. Поддерживающие группы бьются с перешедшими в атаку гитлеровцами. Чупрахин дает сигнал отхода. Упал Гена... Поднялся и повис на моих руках...
      Поодиночке в катакомбу вползают бойцы, тут же тонут в непроглядной темноте. Ощупываю Гену: на груди кровь.
      - Пить, - стонет он.
      Подхватив мальчика на руки, спешу к сырой стене. Ноги подламываются, спотыкаюсь, но иду. Жадно сосу мокрые камни, припадаю ртом к губам Гены. Они холодные, неподвижные: ему уже не нужна вода.
      А катакомбы молчат. Хотя бы кто-нибудь закричал.
      - Эй, кто тут есть!
      - Самбуров?
      Узнаю Крылову, протягиваю к ней руки. Плечи у Маши дрожат.
      - Ты что здесь?
      - - С Гнатенко плохо, - сообщает она.
      - Пойдем, - тороплю Машу и по дороге рассказываю ей о гибели Гены. Мы договариваемся прийти сюда утром и похоронить нашего юного друга с почестями: он этого заслужил... юный солдат. Как он старался, чтобы его считали настоящим бойцом. Да он и стал им в тринадцать лет.
      Катакомбы за эти дни будто вытянулись, увеличились расстояния: это, конечно, оттого, что мы ослабли. Но об этом думать не стоит. Пусть надежда сократит путь.
      - А все-таки выйдем из катакомб, пробьемся к своим, - говорю Маше, лишь бы не думать о неудачной вылазке.
      - Как? - спешит спросить она. А что я могу ей ответить? Но все же что-то надо сказать.
      - Маша, а ты из каких мест? - вдруг спрашиваю я. Оказывается, она жила под Москвой. У нее три брата - все они на фронте.
      - Разве ничего не слышали о подвиге летчика Крылова? Это мой брат, - с гордостью поясняет она. - Он сбил три фашистских самолета. Ему двадцать три года. А мне уже пошел двадцать пятый... Но я ничего еще не совершила. Институт и вот - фронт.
      В темноте идти трудно. Успокаиваю Машу: - Нам еще жить да жить. Все впереди. Главное - не опускаться ниже ватерлинии, - повторяю слова Чупрахина.
      - 15
      Маша, покачиваясь, пытается поправить повязку, сползшую Гнатенко на глаза. Семен тихо протестует:
      - Не надо... Силы тратить не надо.
      Он лежит на спине. Ус - клок пакли. Только шевелятся пальцы правой руки, лежащей у него на груди. Я наклонился к Семену.
      - Не успел, - шепчет Гнатенко.
      - Что?
      Он медленно показывает на стенку.
      - Понял?
      Поднимаю выше фонарь. Читаю: "Михаил Петрович Золотов, 1920 года рождения, Ростов. Ранен в живот. Доктор, хороший ты мой доктор, ничем ты мне не поможешь. Да здравствует Родина! Смерть палачам-фашистам!" А вот и он, Михаил Золотев, с перевязанным животом. Он сидит, прислонившись спиной к стене: умер с широко открытыми глазами, с зажатым в руке автоматом.
      Иду вдоль стены. Надписи, надписи: "Жизнь - очень красивая штука. Верю, она победит войну. Прохор Иванов из Сальска"... "От жажды все пересохло внутри. Я люблю тебя, дорогая мама. А. И. Рогов"... "Пятые сутки ни крошки, ни росинки во рту. Прощайте, товарищи. Микола из Киева"... "Умираю. Прошу партию свою большевистскую, весь народ советский казнить Гитлера страшной казнью. Люди, не прощайте тем, кто развязывает войны! Боец Громов из Москвы".
      Надписи, надписи... Нет, бойцы не умирают. Они вечно будут жить в строках этой подземной каменной книги, И ты, Гнатенко, будешь жить! И ты, Гена...
      - Ну, понял? - спрашивает Семен, когда я возвращаюсь к нему. Конечно, понял... Только что я могу написать, Сема, хватит ли у тебя сил сказать, что я должен сделать, какую надпись оставить здесь... Да, да, ты об этом просишь меня, хотя стыдишься сказать прямо. Сема, Сема, друг ты мой хороший. Хочешь, я высосу из этих сухих камней для тебя каплю воды. Я не знал тебя раньше, не видел, даже не предполагал, что есть на свете ты, Семен Гнатенко, гражданин из города Сумы.
      - Маша, товарищ Крылова, - сам не знаю для чего я к ней обращаюсь.
      - Что? Разве не видишь: скончался он... Накрываю Семена шинелью.
      - Погоди, Маша... Он просил отметочку одну оставить здесь. Посвети-ка фонарем вот сюда. - Беру острый камень и размашисто вывожу на стене: "Кто войдет в эти катакомбы, пусть снимет шапку. Здесь покоится прах бойца Семена Гнатенко. Да здравствует победа! 18 августа, Самбуров".
      Вокруг безмолвие. Будто прикорнувшие после утомительного перехода, лежат в разных позах бойцы: кто-то еще жив, шевелится, а вон тот, что у ног Гнатенко, бредит: "Не торопись, целься аккуратнее... Солнце, какое красивое солнце". А вот, у самой стены, кто-то поднялся на колени. Он смотрит на Крылову: "Телегин я... из Москвы родом... Водички бы глоток, доктор... Нет, значит. Ничего, полежу немного и встану". Он падает на бок, стараясь не выпустить из рук оружия. Винтовка с грохотом ударяется о камни. Телегин тянется к ней судорожно, торопливо.
      Подбегает Чупрахин. Он берет у меня фонарь и, подняв его высоко над головой, кричит:
      - Сейчас мы добудем питание! Держитесь товарищи! И вода будет. Держитесь...
      Он подзывает Машу и сообщает:
      - Политрук организует группу добровольцев. Пшеница поспела в поле. Уже восемь человек изъявили желание пойти...
      Восемь... Политрук девятый: один или, в лучшем случае, двое должны обязательно вернуться. Остальные примут на себя огонь врага. Но уже сюда не возвратятся. Так решили, так договорились: голод вступил с нами в смертельный поединок, и в подземелье возвращаться уже нет никакого смысла.
      Восемь... Политрук девятый. Восемь стоят в сторонке.
      Правдин укрепляет протез веревкой. Он делает это спокойно, будто собирается на прогулку.
      Укрепив протез, Правдин постукивает ногой:
      - Сто километров можно идти... Ну, командир, какие будут указания?
      Какие у Кувалдина могут быть указания? Но все же Егор говорит:
      - Товарищи... вы понимаете... Восемь пар глаз смотрят на Егора.
      - Проверьте оружие, - наконец распоряжается Кувалдин.
      Нескладно, вразнобой щелкают затворы.
      Уходят. Правдин, обернувшись, скрещивает над головой руки.
      - Рожь будет! - кричит он. - Сообщите об этом раненым! Слышишь, Егор Петрович? Постараемся!..
      ...Вернулся только он один. Его подобрал у входа Чупрахин с группой бойцов, дежуривших у восточного сектора. Маша осматривает кровоточащую ногу. Правдин вынимает из-за пазухи колосья и, покусывая от боли губы рассказывает:
      - Ребята молодцы. Подняли такой шум, что фашисты приняли их за целый полк... Бой идет, а я рву, рву, колосья и все посматриваю, как они дерутся... Не все, конечно, прорвались, но прикрывали они меня здорово... Ешьте, зерна созрели, - он вдруг стонет и закрывает глаза.
      Маша смачивает ему влажной ватой губы и просит не разговаривать. Мы отходим в сторонку. Только один Егор не тронулся с места.
      Али выдает нам по колоску, остальные прячет в мешок, это для тех, кто уже не может ходить - лежит в госпитальной галерее.
      В моем колоске оказалось двадцать зерен. Я чувствую их запах. Зерна... Значит, там, наверху, жизнь идет своим чередом, значит, она не остановилась, значит, земля еще дышит и еще не поздно чем-то помочь этим зернам, чтобы пламя войны не иссушило их в пепел. Значит, надо держаться. Чупрахин жует громко, Мухин спрашивает:
      - Ваня, чего ты так громко ешь?
      - Удовольствие получаю, - быстро отвечает Чупрахин. - Вот зерно, а я кладу его в рот, как большой кусок хлеба, и жую. Здорово получается. Попробуй - сразу почувствуешь, что в желудке полно. Есть такая страна Индия. Так вот там, дед мне рассказывал, все так едят. Такой прием пищи называется психоедой. Бурса, ты не слышал про это?
      - Нет, - коротко отзываюсь, глядя на Крылову, на ее потемневшее лицо. У нее под глазами темные пятна и губы почернели.
      - А ты, Кирилл? - обращается Иван к Беленькому, сидящему возле плошки.
      - Глупости! Сколько ни воображай, от этого сыт не станешь...
      - Но это по-твоему, Кирилка, - возражает Иван, - а по-моему, если хорошо воображать, крепко мечтать, многое можно сделать. Конечно, что касается психоеды, тут я спорить с тобой не буду, как говорят, образование не позволяет, а насчет нашей победы могу утверждать: мечта помогает. Иногда так размечтаюсь, что вижу себя в Берлине. Будто хожу по улицам этого проклятого города и так вот кулаком показываю: ну что, герры и фрау, получили Россию!.. Придет такое время, Кирилка, обязательно придет, убежденно заключает он и направляется к Маше, которая, перевязав ногу Правдину, сидит, прислонившись к стене. Я замечаю, как Иван отдает Крыловой зерна. Маша, подержав их, возвращает Чупрахину. Но он протестует, просит, чтобы она съела.
      - 16
      Сверху через отверстие доносится:
      - Безумцы, выхо-о-о-ди-и-те!
      Так продолжается второй день. Взрывы прекратились. В подземелье тихо-тихо. И от этого громче слышится:
      - ...выхо-о-о-ди-и-ите!..
      Теперь мы все размещаемся на командном пункте. Западный выход взорван, несем дежурство только у восточного, наряды меняются через каждые два часа. Находиться на посту не так трудно, а вот перемещаться тяжело - эти триста метров, отделяющие КП от входа, стали непомерно длинными. Но никто об этом не напоминает, будто ничего не изменилось.
      - Выхо-о-о-ди-и-ите...
      Мухтаров и Мухин приносят со склада ящик с гранатами. Егор спрашивает:
      - Сколько еще осталось?
      - Тридцать штук, - отвечает Али. Он берет ломик и вскрывает ящик. Ломик соскальзывает, Али, потеряв равновесие, падает. Но тут же вновь принимаемся за работу, что-то бормочет.
      - Раздать? - обращается он к Егору.
      - Погоди, - Кувалдин окидывает взглядом сидящих бойцов. Он без шапки, с засученными по локоть рукавами, натруди висит автомат.
      - Решили мы с политруком пугнуть этих кричальщиков... Кто со мной пойдет?
      Поднимается десять человек. Егор, сняв с фитилька нагар, пятерней поправляет упавший на глаза чуб.
      - Садитесь и слушайте, - говорит он. - Утром я осматривал пролом, который немцы сделали в госпитальном отсеке. Сквозь него можно проникнуть наверх. Я поднимался. Метрах в ста пятидесяти от пролома, в лощинке, гитлеровцы, землеройные машины. Ударить бы по ним надо, внезапно налететь, забросать гранатами.