Николай Иванович Колибуков
      Аджимушкай
      ТРУДЯЩИМСЯ ГОРОДА-ГЕРОЯ КЕРЧИ
      И ВОИНАМ-УЧАСТНИКАМ
      ГЕРОИЧЕСКИХ СРАЖЕНИЙ НА КЕРЧЕНСКОМ ПОЛУОСТРОВЕ
      Сердечно поздравляю вас с присвоением городу Керчи высокого и почетного звания "Город-герой", награждением орденом Ленина и медалью "Золотая Звезда"!
      Величайший героизм и самоотверженность, проявленные Вами в борьбе с фашистскими захватчиками, получили достойную оценку. В этой награде благодарность Родины, партии, правительства и всего советского народа героическим воинам, непосредственным участникам сражений на Крымском полуострове, мужественному подвигу советских, патриотов в Аджимушкайских каменоломнях, веем трудящимся города, проявившим огромную выдержку и стойкость, отдавшим все силы во имя нашей победы.
      Желаю Вам, дорогие товарищи, доброго здоровья, личного счастья и успехов в труде на благо нашего социалистического Отечества!
      Слава городу-герою Керчи!
      Вечная слава героическим защитникам свободы и независимости нашей великой Родины!
      Л. БРЕЖНЕВ
      x x x
      ПИСЬМО МАТЕРИ
      В комнате сижу один. Мать ушла на колхозный огород. Скоро вернется. Придет, как всегда, сядет у стола и будет молча перебирать бахрому шали: в это время она думает об отце. Зашумлю - обижается: посмотрит на меня большими темными глазами и упрекнет:
      - Быстро ты забываешь отца...
      Мне становится обидно: я любил отца и никогда не забуду его. Он испытывал на себе какое-то изобретенное им лекарство, чуть изменил дозировку - и организм не выдержал... Его уважали в станице, но похороны прошли как-то незаметно. Людям было не до врача - в тот день радио сообщило о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Мама этого не понимает.
      Перед нашим домом здание райвоенкомата. Здесь днем и ночью толчея формируются роты и отправляются на фронт. Мать опасается, что я тоже могу уйти с какой-нибудь частью и ей придется одной остаться со своим горем. Но, дорогая мама, я уже взрослый, перешел на второй курс литфака. О моя умная, трудолюбивая! Как ты этого не поймешь - я не могу остаться дома.
      Убираю в комнате, развожу примус, готовлю обед. На это уходит час. Потом подхожу к окну и снова смотрю на людской муравейник. Весь мир представляется горящим факелом... И дым, дым, густой, черный, стелется по земле. Так в воображении рисуется война.
      Выхожу на крыльцо. У порога стоит Шапкин. Он одет в красноармейскую форму,
      - Захар, ты откуда?
      - А-а, признал... Я, брат, теперь боец... С прошлым покончено, отпустили. Не успел порог переступить, как тут же и повестка; явиться на призывной пункт,
      Он поднимается по ступенькам, что-то рассказывает о своем скитании, но я слушаю его плохо. Прошлым летом Шапкина судили за какие-то фальшивые документы, по которым он устроился заведующим гастрономическим магазином. Тогда Захар приходил в больницу, упрашивал отца выдать ему справку о том, что у него плохо со здоровьем. Родных у него не было, жил на частной квартире, снимая маленькую комнатушку. Не знаю почему, но Захар часто приводил меня к себе, угощал колбасой. И вдруг узнаю: Шапкин совершил преступление. Я не поверил этому и просил отца помочь Захару. Шапкину нужна была справка, что он нервнобольной. Конечно, отец на это не пошел. Захар был осужден на один год.
      - Пришел поблагодарить твоего батюшку... Впрочем, старое вспоминать не время. Тебя-то еще не забирают?
      - Сам думаю идти. Здесь формируется часть. Как - возьмут?
      Захар окидывает меня взглядом с ног до головы:
      - А чего тебе там делать? В первом же бою заскулишь... Я, брат, фронт знаю. На Хасане приходилось ходить врукопашную...
      - Ну и что?
      - Да ничего.. А ты что, серьезно решил? - вдруг спрашивает он, улыбаясь одними глазами.
      - Серьезно.
      - Правильно поступаешь. Если бы мне повестки не прислали, я все равно пошел бы. Вон школу видишь? Приходи, там наша рота, вместе будем служить. У нас хороший командир... лейтенант Сомов. Он меня отпустил на два часа. Так что, ты давай. Нынче каждый обязан быть там, лицом к лицу с врагом. - И, сбежав с крыльца, повторяет: - Приходи, приходи, Самбуров, Уж мы им там покажем, как на Россию поднимать руку.
      Гляжу ему вслед и думаю: "Вот вам и Шапкин. Молодец!".
      Поздно вечером приходит мать. Не раздеваясь, она тихонько садится рядом, прижимает меня к груди.
      - О чем думаешь, Коленька?
      - Ни о чем, мама.
      - Не оставляй меня одну... Я знаю, ты уходить задумал.
      - Мама...
      - Не обманывай... Все уходят, и ты должен быть там.
      У ворот нос к носу столкнулся с часовым,
      - Товарищ, мне бы в часть попасть...
      - А ты кто? - Голос знакомый: это же Захар!
      С радостью отзываюсь:
      - Захар, это я, Самбуров!
      - Валяй отсюда, чего стоишь, здесь тебе не пункт скорой помощи. - Он освещает меня карманным фонариком. Не узнает, что ли?
      - Слышишь, это я, Самбуров.
      - Уходи, уходи, нечего тут стоять, - повторяет он.
      - Товарищ Шапкин, вы с кем там разговариваете? - спрашивает кто-то издали.
      - Да вот тут какой-то рвется в роту.
      Слышатся шаги. Передо мной вырастает высокая фигура военного. Глухой щелчок - и пучок света выхватывает меня из темноты.
      - Пойдемте.
      Входим в помещение. На полу, плотно прижавшись друг к другу, лежат бойцы. Многие в штатском. Из-за стола навстречу нам поднимается огромного роста красноармеец.
      - Командир роты не приходил? - спрашивает его высокий, с большими красными звездами на рукавах. "Политрук", - определяю я.
      - Был, товарищ Правдив, ушел в штаб, вроде как завтра отправляемся.
      - Значит, на фронт желаешь? - спрашивает меня Правдин, потом поворачивается к бойцу. - Как, Кувалдин, возьмем? Паренек вроде подходящий.
      - Хрупок больно, - окает красноармеец.
      - Оружие знаешь? - продолжает политрук. - Из винтовки стрелял?
      Он достает из сумки гранату.
      - Разбери. Смелее, капсюля нет... Та-ак, - тянет политрук. - Правильно действуешь. - Он дает мне винтовку и просит назвать основные части. Когда я успешно выдерживаю экзамен, Правдин решает: - Хорошо. Утром получите обмундирование, винтовку. - Он встает, набрасывает на плечи шинель, закуривает:
      - Война, братец ты мой, война... Весь народ встает под ружье, произносит политрук и, погасив папиросу, скрывается за дверью.
      Спрашиваю Кувалдина, твердо ли решил Правдин зачислить меня в роту. Может, он пошутил?
      - Таким делом не шутят... Ложись и отдыхай, - советует Кувалдин и первым опускается на разостланный брезент. Через минуту он спрашивает: Говоришь, в Ростове учился, в пединституте?.. Случаем, Сергеенко Аню не встречал там?
      Отвечаю не сразу. В памяти ожил один воскресный день. Редкий лесок. Неожиданно полил дождь. Прижавшись к ветвистому дубу, мы стоим с Аней Сергеенко: этого момента я давно ждал. "Знаешь что, - вдруг осмелел я. Сейчас поцелую". Аня, прикрыв ладонью губы, засмеялась: "Опоздал". И погрозила пальцем: "Я другому отдана и буду век ему верна". - "Кто же он?" Она тряхнула кудрями: "Красноармеец молодой, статный и лихой". Мокрая, с большими лучистыми глазами, она отпрянула в сторону и убежала. Потом почти каждую ночь я видел ее во сне, стоящую под ветвями дуба. Неужели о ней спрашивает Кувалдин?
      - Знал. Когда началась война, она оставила институт и поступила на курсы радистов.
      - Ты спи, спи, - вдруг заторопил Кувалдин,
      - 2
      Идем шестой час без отдыха. Ноги и кисти рук отяжелели, словно к ним прицепили свинцовые гири. В горле жжет: возьми глоток воды - и она закипит во рту.
      Впереди, метрах в двадцати, - командир и политрук роты. Сомов среднего роста, с выгнутыми ногами, с широкой спиной и короткой шеей, на которой посажена голова с плоским крепким затылком. Политрук очень высокий. Говорят, он попал с Черноморского флота, где был секретарем комсомольской организации корабля. Сомов и Правдин идут не оглядываясь, будто и нет позади них колонны. Но стоит только замедлить движение, они сразу поворачиваются и раздается звенящий голос Сомова:
      - Подтянуться!
      Рядом со мной шагает Кувалдин. На лице его слой пыли, глаза воспалены, большая кисть крепко сжимает ружейный ремень. Егор с виду тяжел и неповоротлив. Он служит в армии с тридцать девятого года. Родом из Москвы. Когда на второй день там, в школе, разговорились с ним, он признался: "Я-то вначале подумал, что ты из музыкантов. Хрупок больно. А, оказывается, ты Пупкин - генерал Кукушкин".
      Бойцы засмеялись. Я тогда не обиделся на этого здоровяка, только подумал: "Война и студента делает солдатом".
      Сомов и Правдин останавливаются.
      - Прр-и-и-вал!
      Падаю на жухлую траву и лежу неподвижно. Гудят ноги, горит спина, натертая вещевым мешком; слышу говор. Потом все пропадает. Просыпаюсь от толчка в бок стоит Правдин.
      - Положите ноги выше, быстрее отойдут, - говорит он, чуть склонившись надо мной.
      - Студент, литератор, - глядя на меня, говорит Кувалдин. В его чуть припухших губах дымит самокрутка, один глаз прищурен.
      Поворачиваюсь на спину и кладу ноги на вещевой мешок.
      - Сними сапоги, - советует Егор.
      - Правильно, - поддерживает политрук и идет к другим бойцам.
      Надо мной висит опрокинутая чаша голубого неба.
      В детстве я мечтал стать строителем межпланетного корабля, увлекался литературой о Галактике. Думаю сейчас об этом просто так, лишь бы не лезли в голову мысли о доме. Издали доносятся глухие звуки бомбежки, далеко, почти у самого горизонта, скользят по небу крохотные точки самолетов. Тяжелый молот войны уже который месяц колотит землю.
      Над кем-то подшучивает Кувалдин. Ему возражает лихой свистящий голос:
      - Списали Чупрахина? Нет, Егор, так обо мне не думай. Просто корабль наш вышел из строя. А куда податься? Вот и пришлось надевать пехотную одежонку... Но ничего, матрос и на земле не потеряется, Так, что ли, философ?
      Философом ребята уже успели прозвать Кирилла Беленького за его длинные Речи. Кирилл, до того как попасть в нашу роту, два года служил в кавалерийской дивизии и работал в многотиражной газете корректором. Хотя такой должности в штабе не было, но, по его словам, он чувствовал себя там довольно прочно.
      - Так-то оно так, - глубокомысленно отзывается Кирилл. - Но если посмотреть в корень твоего дела, мы увидим прежде всего наличие такой ситуации: с одной стороны, ты человек моря, с другой стороны, - пехотинец...
      - А с третьей стороны? - подзадоривает кто-то Беленького.
      - Третьей стороны у человека не бывает, - продолжает Кирилл с прежним глубокомыслием. - А почему я говорю так? Почему? - настаивает он.
      - Потому что ты философ, - шутит Кувалдин.
      - Глупости! - сердится Кирилл.
      Поднимаюсь, смотрю на спорщиков. Егор, поджав под себя ноги, жует сухарь, глядя с ухмылкой на рассерженного философа. Третий лежит, из-под расстегнутой гимнастерки виднеется тельняшка. Это и есть Чупрахин, все еще тоскующий по морю, по своему вышедшему из строя кораблю. Рядом с ним Алексей Мухин. Он, как и я, попал в маршевую роту добровольцем. С ним мы сошлись быстро. Алексей сказал мне, что у матери он один. Отец в действующей армии, командует полком.
      Мать не отпускала Мухина, и он ушел тайком. Таких в роте много. Мы стараемся быть ближе к кадровым бойцам, считая их опытными и подготовленными людьми.
      - Как, по-твоему, Кувалдин, война долго протянется? - Мухин смотрит на Егора, и в его взгляде отражается любовь и доверие к тихому великану.
      - Я не генерал. Вот, может, студент ответит, - улыбается одними глазами Кувалдин и начинает протирать винтовку куском суконки, которая хранится у него за голенищем.
      - А что тут знать? Конечно, недолго, - отзывается Шапкин, сидящий в стороне возле пулемета.
      Егор прищуривает один глаз:
      - Ты что же, пророк? - Он аккуратно складывает суконку и прячет ее на прежнее место,
      - Пророк не пророк, а соображение имею, - отвечает Захар.
      - Говорят, что мы отступаем добровольно, - тенорком произносит Мухин, глядя на Беленького, который почему-то на этот раз молчит.
      - Вот заманим в глубь страны, потом трахнем по башке. Стратегия! продолжает Шапкин с видом знатока фронтовых дел. В роте уже все знают, что Захар - участник хасанских боев, и нам нравится его слово "стратегия", хотя никто из нас и не понимает, что оно, в сущности, означает. Только Егор не поддерживает Шапкина:
      - Ишь ты, "стратегия"! Слыхал, Чупрахин? - Иван застегивает ворот гимнастерки:
      - Слово-то какое - "стратегия"! Ты что, Шапкин, военную академию окончил или без образования морочишь нам головы?
      Подсаживается политрук. Он успел побриться, подшить чистый подворотничок. Глядя на него, не скажешь, что мы прошли пятьдесят километров, дыша едкой и густой дорожной пылью. Правдин приказывает позвать к нему всех бойцов: он намерен что-то сообщить нам и, видимо, хорошее. Плотным кольцом окружаем политрука.
      - Товарищи! - обращается к нам Правдин. Голос у него чистый, чуть приподнятый. - В Москве, на Красной площади, только что состоялся традиционный парад.
      - Как прежде, седьмого ноября? - спрашивает Мухин.
      - Да, как прежде, в мирное время.
      У Чупрахина загораются глаза, и он, работая локтями, протискивается ближе к Правдину.
      - Парад, Егорка.. Слышишь, о чем говорят?
      - Тихо!-останавливает его Кувалдин.
      - Сталин поздравил народ и Красную Армию с великим праздником, он сказал, что на нас смотрит весь мир как на силу, способную уничтожить грабительские полчища фашистских захватчиков.
      В наступившей тишине вдруг раздается басок.
      - А чего же город за городом сдаем фрицам? Утром Шапкин сказывал: под Ростовом опять неустойка.
      Шапкин нервно дергает плечами, на его сухом, бесцветном лице появляется неестественная улыбка,
      - А чего тут объяснять? - спешит он опередить политрука. - Если отошли, значит, так надо. Стратегия, понимаете, - глухо заканчивает он.
      - Вот и неверно, - замечает Правдин Шапкину. - Если отошли, значит, на том участке фронта противник оказался сильнее наших войск. Зачем же так просто сдавать территорию врагу? Ведь это не спорт, а война, жестокая, смертельная.
      - Значит, он, проклятый, все же сильнее нас, а? - с детской откровенностью спрашивает Мухин.
      - Сильнее? - повторяет политрук и, подумав немного, отвечает убежденно: - Нет, товарищи, не сильнее! Враг опытнее нас. Но это только сегодня, завтра уже он не будет таким...
      - Да и внезапность на его стороне, - коротко вставляет Кувалдин.
      - Вещь серьезная, внезапность-то, - подхватывает Чупрахин. - Я - вот такой пример приведу. У нас в деревне печник жил, Бушуем его прозвали. Здоровенный, что слон. Бывало, выпьет, шумит на всю деревню, а придет домой - бьет жену. Однажды этой бабенке умный человек посоветовал: "Ты, Дарья, хорошенько проучи своего Бушуя". - "Как же я его проучу, - отвечает жена печника. - Он быку шею воротит". А умный человек свое: "А вот так; Переоденься во все мужское - и вечерком из-за угла с поленом". Так и сделала баба-то. Караул кричал. А когда прибежали соседи, разобрались, а перед Бушуем стоит его Дарья. Печник зверем взвыл: хотел жену решить. Соседи не дали, говорят: "После драки кулаками не машут". Вот как получается, если неожиданно напасть, как они на нас, немцы-то. Словно кирпичи на нашу голову свалились.
      Просит слово Шапкин, политрук перед выходом назначил его командиром отделения.
      - Печник... дурак твой печник, - говорит Захар, отталкивая в сторону Чупрахина. - Бабы испугался. Вот что я скажу: они, германцы, начали войну, а мы ее кончим. Мы - это не Бушуй, разберемся, кто встал против нас. Правильно я говорю? Правильно.
      Беседу прерывает команда ротного. Выстраиваемся в походную колонну и снова идем по пыльной дороге. Справа у меня Кувалдин, слева, как и прежде, Мухин, рядом с ним Чупрахин, впереди шагает Беленький, гордо, чуть склонив на плечо голову.
      Солнце клонится к закату. Проходим притихшую станицу. Кувалдин толкает локтем в бок, показывая на плетень, возле которого пугливой стайкой столпились малыши:
      - Смотри, как воробушки чирикают, Тоже соображают.
      У колодца рота останавливается. Подходит сухой и тонкий старик. Кряхтя и опираясь на палку, он снимает запыленный картуз и высохшей рукой показывает на запад.
      - Туда идете? Сколько вас тут идет, а он все пре и пре. Срам! дребезжащим голосом говорит старик и ковыляет к воротам.
      В наступившей тишине раздается голос Шапкина!
      - Паникер!
      - Отсталый элемент, - поддерживает его Беленький.
      - Смирно! Ша-го-ом марш! - Сомов взмахивает рукой, и мы вновь пылим по дороге.
      Сгущаются сумерки. На небе вспыхивают звезды. Кругом тишина. В душе черт знает что творится! И всему причина - этот старик. Может быть, и в самом деле он паникер? Я еще не видел живых паникеров. Стараясь отвлечься от назойливых мыслей, напряженно вглядываюсь в темноту: впереди идут командир и политрук. Вдруг их фигуры сливаются, и передо мной снова вырастает дед. Вижу старика отчетливо, словно он рядом, вижу каждую морщинку на его усталом лице, реденькую белую бороденку, бесцветные глаза, широкий лоб, сухую руку, испещренную синими венами. "Что ты, старый, ко мне пристал?" А он в ответ: "Что, нехорошо? Ты, брат, не отворачивайся от меня".
      Слышу голос Кувалдина:
      - Ты, студент, запомни слова старика.
      - По-твоему, он не паникер? - поспешно отзывается Чупрахин.
      - Я с ним не служил, - отвечает Кувалдин.
      Егор скуп на слова, а если приходится ему вступать в разговор, с его губ слетают короткие фразы, похожие на загадки. Сожалею, что сейчас поблизости нет Шапкина или Кирилла, а еще бы лучше, если бы был политрук. У Правдина, видимо, прямое и чистое сердце. Почему-то кажется, что сейчас нет труднее дела, которое он несет на своих плечах. Почему мы отступаем, почему как-то не так получается, как мы думали раньше о войне? Для многих из нас эти вопросы - что для первоклассника алгебраические задачи. А политрук обязан ответить на них. Обязан.
      - Рота, стой! - командует Сомов.
      К колонне подъезжает легковая машина. Открывается дверца, и перед командиром и политруком роты вырастает коренастая фигура военного, затянутого ремнями,
      - Кто здесь старший?
      - Я, лейтенант Сомов.
      - Вы команда двадцать два тридцать пять?
      - Так точно, товарищ полковник.
      - Я командир дивизии Хижняков, вот мои документы. Вам необходимо изменить маршрут и следовать в район Темрюка. - Полковник включает карманный фонарик и, развернув карту, поясняет: - Вот здесь, у развилки дорог, вас встретит мой начальник разведки подполковник Шатров. Вы поступите в его распоряжение. Поторапливайтесь. О маскировке не забывайте. Может появиться воздушный противник,
      Машина, фыркнув, пропадает в темноте.
      Стоим молча в ожидании новых распоряжений. С нарастающей силой доносится гул самолетов. Гул прерывчатый, странный. "Вез-зу, вез-зу", металлическим голосом выговаривает мотор.
      - Воздух!
      Рассыпаемся по обочинам дороги. Падаю в какое-то углубление и чувствую под собой копошащегося человека. Горячая тугая волна срывает со спины вещевой мешок. Рвутся бомбы. Захлебываясь, в воздухе со свистом и шипением прилетают осколки. Человек подо мной уже не шевелится. Он притих, словно скованный мгновенным крепким сном. Пытаюсь ощупать его и вдруг под ладонью чувствую ствол пулемета. Торопливо вставляю в приемник диск и, ни о чем не думая, длинными очередями стреляю в темный полог ночи.
      - Сумасшедший! Ты же демаскируешь! - срывающимся голосом кричит Шапкин и выхватывает из моих рук пулемет. - Лежи и не шевелись! Приказа стрелять не было. Понимать надо! - гневно заключает он.
      Внезапно наступает тишина. Пахнет гарью. Захар вскакивает на ноги и посылает куда-то две короткие очереди. Молча ищу вещевой мешок, сталкиваюсь с Чупрахиным.
      - Чью-то сумку ко мне забросило, - говорит он.
      - В колонну по четыре, рота стройся! - командует Сомов.
      Построив нас лейтенант спрашивает:
      - Раненые есть?
      Раненых оказалось шесть человек. Их выделяют в отдельную группу и, назначив одного из них старшим, оставляют дожидаться попутной машины, Сомов обращается к нам с короткой речью:
      - Вы получили боевое крещение, правда, маленькое, но все же это боевое крещение. Мне нравятся действия командира отделения Шапкина. Он не испугался бомбежки, открыл огонь по фашистским самолетам. Так должен поступать каждый боец.
      Идем без остановок. Мучает вопрос: сказать ли Егору о том, что огонь из пулемета открыл не Шапкин, а я? Наконец решаю - дело не в том, кто это сделал, важно другое: нашелся такой боец, и главное - командир признал такие действия правильными. Да и зачем в неудобное положение ставить Шапкина, еще сочтут, что я пытаюсь прославиться.
      Что-то отстает Мухин. Тревожно посматриваю на него;
      - Алексей, устал?
      - Ранен... Молчи, никому ни слова.
      Чупрахин кладет его руку себе на плечо.
      - В строю не разговаривают, - полушепотом произносит Кувалдин. - Крепче опирайся на матроса Самбуров, возьми у Мухина винтовку,
      - 3
      Шапкин дает нам по очереди бинокль и велит посмотреть на чернеющий в море берег Керченского полуострова. Прикладываю к глазам прибор. Холодный металл обжигает переносье, терплю и с затаенным дыханием стараюсь увидеть там фашистов.
      Но, кроме серой расплывчатой массы, ничего не вижу. Молча передаю бинокль Мухину. Чупрахин, сбив ушанку на затылок, сидит на бруствере окопа и говорит:
      - Зря стараешься, Алеша, расстояние большое.
      - Наблюдение продолжать! - упорствует Шапкин. Месяц назад приказом командира дивизии ему присвоили воинское звание старшего сержанта и поставили временно командовать взводом. Отделение теперь возглавляет Кувалдин. Шапкин одет в новенькую шинель с треугольниками на петлицах. Она ему очень идет, как-то по-особому оттеняет, суровое, немного настороженное лицо.
      - По всему видать: будем высаживаться в Керчи, - говорит Шапкин. - Это, пожалуй, труднее, чем на Хасане было. Хотите, расскажу, как мы там самураев утюжили?..
      Кирилл подмигивает мне:
      - Наш командир - огонь! Я о нем заметку во фронтовую газету послал. Все рассказал, как он на марше по самолетам открыл огонь, как вот командиром стал... Хочется, чтобы меня там, в редакции, заметили. Писать я умею. Заметят?
      - Обязательно, и тебя и Шапкина, - отвечаю я и, взяв кирку, начинаю углублять окоп. Под ударами звенит и крошится схваченная морозом земля.
      Приходят подполковник Шатров и лейтенант Сомов. Шатров невысокого роста, прямой, на нем ладно сидит обмундирование. Если бы не шрам на щеке, он был бы красавцем. Но рубец с голубым отливом испортил лицо. Шатров приказывает отвести роту в укрытие и построить в две шеренги,
      - Медленно работаете. Другие уже отрыли окопы, - упрекает Шатров.
      Он достает из планшета какой-то листок.
      - "Шапкин Захар Петрович", - читает он.
      - Я, - чуть подавшись вперед, откликается старший сержант.
      - Правильно назвал вашу фамилию, имя и отчество?
      - Правильно.
      - Десять шагов вперед, марш!
      Шатров обходит кругом Захара и вдруг неожиданно для нас палит из пистолета в воздух, Шапкин вздрагивает, виновато улыбается.
      - Закалки не чувствую! Становитесь в строй.
      Подобную операцию Шатров проделывает с каждым. Сзади Кувалдина он поджег взрыв-пакет. Егор, тихо вздохнув, и ухом не повел.
      - Как у вас со слухом?
      - Хорошо, не обижаюсь,
      - На сколько метров бросаете гранату?
      - Когда как, со злости швырну метров на шестьдесят.
      Шатров отступает назад и вопросительно смотрит на Сомова, потом на Егора.
      - Я серьезно спрашиваю.
      - Понимаю, - роняет Кувалдин.
      Подполковник вынимает из кармана шинели деревянную болванку, обитую железом, и передает ее Кувалдину.
      - Бросайте!
      Егор мощным взмахом рассекает воздух. Граната с клекотом описывает в воздухе дугу и падает далеко за курганом.
      - Со злостью бросали? - с улыбкой спрашивает Шатров и приказывает измерить расстояние.
      - Семьдесят шагов, - возвратясь, докладывает Сомов,
      - Подходяще, становитесь в строй. Беленький!
      - Я!
      - Наденьте противогаз!
      - Есть!
      Кирилл торопится. Но движения его неуверенны и неотработанны, Видимо, не часто приходилось заниматься таким делом, Когда наконец он надевает противогаз, подполковник приказывает:
      - Бегом до той высоты и обратно. Марш!
      Кирилл, бежит тяжело. Но все же преодолевает расстояние. Встав в строй, Беленький жадно глотает воздух.
      - Трудно? - спрашивает у него Шатров.
      - Почему трудно?.. Я грамотный человек, понимаю, что к чему.
      - Хорошо. А все же трудно?
      - Нет, - глотнув очередную порцию воздуха, упорствует Кирилл.
      - Похвально. Где служили?
      - В кавалерийской дивизии. В маршевую роту попал из госпиталя. Животом болею. От грубой пищи это.
      - Бывает и не от пищи, - чуть улыбнувшись, замечает Шатров и обращается к Сомову: - Тренироваться и тренироваться, метать гранаты, рыть окопы, преодолевать проволочные заграждения.
      Живем в землянках у самого моря. Здесь много войск. Для чего они сконцентрированы, нам, конечно, неизвестно. Одни утверждают, что будем десантом высаживаться на Керченский полуостров, другие поговаривают о создании резервной армии, которая якобы будет переброшена по воздуху для обороны Москвы.
      Уже изрядно наскучила игра в перебежки, Нет уж сил ковырять мерзлую землю. Наш ротный - непоседа. Мы называем его Будильником. Он не дает нам ни минуты покоя. Уметь быстро отрыть окоп - это, наверное, потребуется в бою, но, кроме этого, он заставил нас вчера четыре часа заниматься строевой подготовкой. Потом два километра мы бежали в противогазах. У Мухина открылась рана. От сильной боли он застонал и начал петлять, словно подстреленный заяц, но все же не остановился, достиг намеченного рубежа.
      Вечером сидим в землянке. Потрескивают поленья в печурке. Кувалдин бреется, примостившись у коптилки, сделанной из снарядной гильзы. Бритва в его огромной руке кажется игрушечной. Глаза у Кувалдина спокойные, с поволокой. Но - странное дело - на его лице я никогда еще не видел следов усталости. Егор улыбается редко, скупо. Но когда улыбается, - черт возьми! как бы тяжело ни было у тебя на душе, все проходит. Я беру газету и начинаю читать.
      - Ну, что там, прет? - спрашивает Кувалдин. Он аккуратно вытирает бритву, кладет ее в футляр.
      - Выдохнется, - отзывается Чупрахин.
      Мы разговариваем короткими фразами. На душе у нас тревожно. Ходят слухи, что немцы заняли Ростов.
      Мухин лежит в углу землянки. Он осунулся, побледнел.
      Егор присаживается к нему, говорит:
      - Алеша, есть у меня в дивизии знакомая девушка. Она дружит с одним хорошим врачом, который не выдаст твоей тайны.
      - Надоел я вам, - грустно вздыхает Мухин. - Ничего вы не понимаете. Он приподнимается и, сидя, долго смотрит в маленькое окошко землянки. Помните, говорил, что у меня отец на фронте? Он погиб, ребята.
      Кувалдин, набросив на плечи шинель, уходит. Через. полчаса он возвращается с двумя девушками и обращается к нам:
      - Товарищи, освободите на минуту помещение, доктор посмотрит, что за болячки на теле у Мухина.
      Я задерживаюсь у выхода. "Аннушка, ты что же, не узнаешь меня?" хочется крикнуть. Но Сергеенко стоит ко мне спиной, взяв Егора под руку. Так вот почему Кувалдин интересовался Аннушкой, он уже тогда знал, что она в нашей дивизии.
      Захлопываю за собой дверь. Падает редкий снег. Бьются волны о берег. Темень. Ни звука. Кажется, нет никакой войны на земле; все: и мы, стоящие у входа в землянку, и немцы в Ростове, политрук, который каждый день рассказывает нам о тяжелых боях на подступах к Москве и Ленинграду, - сон; только стоит открыть глаза - все это исчезнет.
      - Заходите, - приглашает Егор.
      Занятый своими мыслями, не трогаюсь с места. Слышу голос Кувалдина:
      - Я провожу, Аннушка.
      - Не надо, Егор, - отвечает она и вскрикивает: - Ой, руку, медведь! Ладно, проводи.
      Голоса удаляются, глохнут. Подходит Чупрахин.
      - Видал, как наш Егор Васильевич околдовал радистку, - говорит он мне и тут же с наигранным пренебрежением заключает: - И что в ней хорошего, в блондинке? Зачем только таких на фронт берут?
      - Вот как вы о девушках! - Это голос врача. Она подходит к нам незаметно. Бледный пучок света, идущего из землянки через полуоткрытую дверь, падает на ее лицо.
      - А-а, доктор, - как бы извиняясь, обращается к ней Чупрахин. Кажется, если не ошибаюсь, товарищ Крылова?
      - Да, Маша Крылова, и тоже почти блондинка, - шутит она и грозит пахнущим лекарством пальцем. - Когда-нибудь ты мне попадешься в операционной, вот там и посмотрим, зачем нас берут на фронт, - с улыбкой добавляет Крылова и спешит догнать Егора с Аннушкой.
      Иван шумит ей вслед:
      - Уж я-то вам никогда не попадусь, запомните, моя фамилия Чупрахин.
      Спускаемся в землянку.
      - Коля, - радостным голосом встречает Мухин, - болячка моя пустяк, скоро пройдет.
      Мы смотрим на него, и нам делается весело.
      Приходит Егор, вслед за ним появляются Шапкин и Беленький. Раздеваясь, Захар сообщает:
      - Завтра начнутся настоящие дела.
      - Значит, решили? Под Ростов? - спрашивает Мухин.
      - Нет, приступаем к регулярным занятиям.
      - Академия! Значит, тетради, карандаши, двойки, тройки и прочие подъемы по расписанию? Люблю учиться! А гауптвахта будет?
      - Для тебя и гауптвахта найдется, - строго посмотрев на Ивана, говорит Захар.
      - А кто будет воевать? Тот старик, который в станице нас встречал? Интересная академия!
      - Учиться всегда полезно, - роясь в вещевом мешке, замечает Беленький. - Ученому море по колено, а неграмотный в луже утонет...
      - Эх ты, философ в противогазе, - смеется Кувалдин. - Куда собираешься?
      Беленький не без гордости отвечает.
      - Командир роты просит помочь ему наладить ротную канцелярию.