17

Выкрашенный яркой краской домик спасательной службы, казалось, забрел в море и привстал на цыпочках. Впечатление возникало от того, что второй его этаж был значительно меньше первого и походил на вытянутую шею — в нем размещался наблюдательный пост, большие светлые окна смотрели на все четыре стороны.

Домик был построен на бетонных сваях, и в комнатах нижнего этажа было слышно, как под полом плещутся волны. К домику вели обычные деревянные мостки, к которым были привязаны весельная лодка, и катер, легкими своими очертаниями напоминавший чайку.

Суденышки терлись друг о друга боками, а то и стукались. Устроившись на носу катера, моторист — загорелый, голый до пояса парень — поднимал недлинный багор. Рядом стояло ведро — наверно, туда он бросал свой улов.

Хотя было лето и на пляже стояла толкотня и гам, как на бульваре в вечерний час, до мостков спасательной станции доносилось только:

— Срочное фото! Срочное фото! Кто желает срочное фото?

Фотограф, который вертелся возле сооружения, похожего на мольберт, где были выставлены образцы фотоснимков, имел на редкость зычный голос, выскакивавший из общего шумового фона, как стремительный хариус за комаром.

В передней комнате за столом сидела молоденькая медсестра и читала книжку. Видно было, что она загорела не хуже парня с катера и что под белым халатом на ней только цветастый купальничек.

Когда Алвис вошел, она запахнула полу халата, чтобы не слишком многое ему было видно, и положила книгу на стол. Все ее существо дышало любопытством.

— Могу я видеть начальника? — Алвис прочел в раскрытой книге латинский подзаголовок «Laryngitis acuta». Наверно, девушка еще где-то учится.

— Он наверху, — она кивком указала на лестницу рядом с входной дверью.

Начальник сидел на вертящемся стуле, лицо его было обращено к морю, на коленях лежал бинокль. Судя по возрасту, морской форме без петлиц и тону его ответов, в котором начальственные нотки соседствовали с добродушием, это был какой-то отставной мичман.

Сперва он глянул на Алвиса так, будто тот явился воровать казенное имущество.

Но когда Алвис представился, начальник несколько смягчился.

В общем—то он доволен Хуго Лангерманисом. На работу не опаздывает, к инвентарю относится бережно, пьет в меру, только вот с женщинами путается.

Во время вечерних дежурств обязательно какая-нибудь дамочка торчит у него в комнате. Деньгами не швыряется, бережлив, потому что зарплата здесь как на полмужика. Раньше, лет пять назад — тогда да, тогда он жил припеваючи.

— По каким признакам вы так судите?

— По разным. По тому, как одевается, и по тому, кто расплачивается в кафе — он или дама. Раньше он всегда сам платил. А однажды в день получки… С утра все вместе не могли собрать двадцать рублей, у него тоже не было. Точно не было, потому что деньги мы для него собирали. Решили обождать, пока кассир привезет. А через полчаса он приходит ко мне и кладет на стол сотенную — одной бумажкой…

— Может, снял с книжки?

— Может. Какая разница?

— Он когда-нибудь говорил о своей сберкнижке?

— Не слыхал. А почему вы им интересуетесь?

— Начальство приказало.

Демобилизованный мичман кивнул — мол, понимаю. На бога ему было плевать, на начальство нет. Даже на чужое начальство.

Тем временем медсестра, сидевшая на первом этаже, продвинулась до раздела «Oedema glottidis».

Она здесь работает второй сезон, работа нормальная, хватает времени на учебу. Зарплата, конечно, могла бы быть больше, но так, наверно, думают даже министры. Хуго Лангерманис? Как коллега он безупречный — услужливый… Ну, вообще безупречный. Только противно, что он живет за счет женщин. Подцепит какую-нибудь старую развалину с толстым кошельком и доит. Прошлым летом чуть не спился. Ей такие мужчины отвратительны. В этом году он за курортницами не охотится, нынче он отхватил где-то и вправду симпатичную, кругленькую дамочку с собакой. Она приезжает через день, пса привязывает снаружи на мостках. Пса зовут Джери, а как зовут дамочку — этого она не знает. Друзья? Да, есть у него один друг. Работает в какой-то озеленительной конторе, наверно оттуда таскает луковицы гладиолусов — и редких и обычных сортов, которые не просто сбыть. В последний раз отдал целый кулек за пол-литра. Этакий барашек, который грозится купить автомашину. Нынче летом один только раз был, округлился, солиднее стал. Принес две бутылки хорошего вина и цветок для меня. Зимой они с женой перебрались куда-то в Видземе, он работает помощником садовника, звал Хуго с собой.

— В этом году к нему часто приходили знакомые?

— Были. Две или три. Но как начался роман с этой дамочкой, никого больше не приводил.

— Я имел в виду знакомых мужчин.

— Нет, никто не приходил. — Но потом она вдруг вспомнила и прикусила нижнюю губу. — Ой, нет, был здесь один тип. Весной…

По пляжу гуляли еще в пальто и шапках, хотя снег и лед давно уже сошли, и только под кустами в дюнах лежали выветренные и обтаявшие куски грязного льда. Ребята чинили попорченные за зиму мостки, кряхтя тащили по песку весельные лодки. Начальник целыми днями носился по складам, выбивал и перевозил на станцию спасательные круги, баллоны для аквалангов, манометры, легкие водолазные костюмы, паклю, чтобы законопатить щели в лодках, и сотни других необходимых мелочей — спасательная станция готовилась к большому сезону.

В отсутствие начальника за главного оставался Хуго, потому что он и вправду лучше других знал, как и что надо делать.

Сестричка приводила в порядок свои медицинские инструменты и аптечку, когда кто-то окликнул ее низким голосом:

— Привет, красавица!

В дверях стоял мужчина среднего роста, лет сорока и без малейшего стеснения разглядывал ее ноги, высоко открытые мини-юбкой. Его взгляд словно прилипал к коже, вгрызался в нее.

— У вас работает эта морда Хуго? — у него было лицо дебила. Хотя и чисто выбритое, оно все равно казалось грязным. Брюки у него были заправлены в русские сапоги. Пиджак из хорошей ткани, но мятый и старомодный — такие модели давно уже продают в магазинах уцененных товаров, — и шелковая голубая рубашка на молнии. Когда он говорил, открывались золотые зубы.

— Он где-то снаружи.

— Ох, и баба! — тип хлопнул ладонью по голенищу и отправился искать Хуго. Держался он так, словно считал себя неотразимым и одетым по последней моде.

Сестричку удивило то, что Хуго вообще пускается в разговоры с таким типом, но он даже провел его в свою комнату. Всего разговора она не слышала, только отдельные восклицания «гостя». И хотя она хорошо понимает по-русски, некоторые слова ей совсем незнакомы: «феня», «стрем», «пахан», «шкары» и еще какие-то.

Через несколько слов шел очередной «тяжеловес» в подтверждение высказанной мысли. Тип произносил это так торжественно, словно печать ставил.

— О чем они говорили? — Алвис явно заинтересовался.

— Не знаю. Я не поняла.

— А Хуго понял, что от него хотели?

— Не знаю. По-моему, он тоже многого не понимал, потому что часто просил объяснить.

— А вам не показалось, что Хуго удручен визитом?

— Нет, скорее он даже обрадовался.

— Вы у него не спрашивали, кто такой его новый приятель?

— Он как-то отшутился.

— А потом этот субъект здесь больше не появлялся?

— Не видела; наверно, нет. Девочки из других смен мне бы рассказали.

— У него не было каких-либо особых примет?

— Руки. Ужасно противные. С короткими обгрызанными ногтями, все сплошь в татуировке. На одной руке солнце, похожее на ежа, на другой — женская голова. На пальцах одной руки вытатуированы кольца, на пальцах другой — буквы.

— Какие?

— Не помню. Я даже не прочла.

Алвис расспрашивал ее еще минут десять, но ничего нового так и не узнал, девушка больше ничего не могла сказать. А моторист катера работает на станции всего неделю. Он был горд, что удалось поймать сига на личинку ручейника, показал Алвису рыбу — красивую, словно чеканную, и прикрыл ведро крышкой, чтобы рыба не выскочила.

18

Юрис Гаранч обедал. Это был совсем прозаический погребок под одним из многочисленных производственных управлений. В столовой стояло всего несколько столиков, а грязную посуду посетители должны были убирать сами. Однако кормили здесь более чем прилично, и работникам управления доставался бы только компот из сухофруктов, если бы они не догадались поставить дежурного, который не пускал сюда чужих до трех часов пополудни. А поскольку работники ближайших учреждений не могли так долго дожидаться обеда, после трех здесь обычно было совсем пусто и тихо.

Когда Юрис уже садился за столик, в погребок вошел какой-то пожилой мужчина — они были здесь единственными посетителями.

Юрис хлебал сытный гороховый суп на сале и думал, что предпринять дальше. Прежде всего он пойдет в управление и отправит служебные телеграммы друзьям часового мастера. Не прямо друзьям, конечно, а в отделения министерства внутренних дел тех районов, где живут эти друзья. Может статься, конечно, что преступники до мелочей продумали каждый свой шаг, но как показывает практика, такое случается редко. Дуршис определенно попробует где-нибудь пустить корни. Но прежде всего он должен найти для этого подходящее место. Значит, будет ездить, Судя по собранным уже данным, Дуршис — человек разумный. Таких, как он, поймать было бы почти невозможно, если бы они не понимали, что их ждет за содеянное преступление. Однако, к счастью, они прекрасно это сознают, и потому параллельно разуму включается инстинкт самосохранения, а значит начинаются нервы: спокойствие разума не союзник инстинкту, а враг. Чаще всего таких людей временно спасает глупость. Они допускают какую-нибудь колоссальную глупость и не попадаются, потому что глупость вычислить невозможно, угрозыск не может предсказать глупые шаги преступника, но дважды, как известно, никому не удается получить в лотерее крупный выигрыш.

— Разрешите?

— Пожалуйста, — Юрис подвинул тарелки поближе. Разве не мог этот человек сесть за другой столик, ведь все свободны!

Пока что нет никаких осложнений и инстинкты часового мастера подчиняются разуму. Поэтому он будет избегать гостиниц, сомнительных компаний, связавшись с которыми можно попасть в милицию. Но ведь надо где-то жить. Остаются друзья. Откуда Дуршису знать, что Юрису известны адреса его друзей, живущих за пределами республики. Конечно, у него наверняка не все адреса, но все равно, это просто счастливый случай, что вообще удалось их получить!

Дуршис собирался жениться, они жили уже вместе, но потом — неизвестно почему — расстались. Вместе со своими книгами она нечаянно захватила и несколько адресованных Дуршису писем. Это случилось несколько лет назад, но она не выбросила письма. Может быть, хранила как память? Адрес девушки дал Юрису один из коллег Дуршиса.

Человек, сидевший напротив Юриса, отрезал большие куски карбонада и жевал их, противно чавкая.

— Что с вами? — воскликнул он вдруг, увидя, что Юрис закрыл глаза.

Юрис встал и словно ошалелый вышел из погребка. Часом позже он ворвался в кабинет Конрада и почти упал на стул.

— У него на руках джокер или козырный туз, — сказал Алвис Конраду. — Ты только глянь, как он сияет!

— Мы поем славу собственной глупости! — Юрис положил перед Конрадом листок, на котором было всего несколько строк.

«Дуршис Александр Лудольфович, часовой мастер, не женат, двадцати восьми лет.

14 июня с. г. в кассе предварительной продажа приобрел билет на рейс № 8141 Рига-Адлер.

28 июня с. г. в 17.00 вышел из своей квартиры на улице Муцениеку.

28 июня с. г. в 17.30 сел в самолет. Таким образом, участвовать в преступлении, совершенном в 18.35 28 июня с. г., не мог.

На 29 июня с. г, место пребывания Дуршиса А, Л. не установлено.

Инспектор уголовного розыска ст. лейтенант Ю. Гаранч».

— Надеюсь, коллеги, вы не станете убеждать меня в том, что убийца Дуршис А. Л. отправил в Адлер своего двойника, чтобы создать себе алиби и спокойненько тюкать инкассаторов?

— Нет, коллеги тебе этого не скажут, — Конрад наморщил лоб и потянулся к трубке. — Все лавры в этой области пожал маршал Монтгомери.

— Об этом мне ничего неизвестно.

— Маршал Монтгомери отправил своего двойника в Северную Африку инспектировать войска, усыпил таким образом бдительность немцев в Европе и начал высадку десанта.

— Двойника видел Голубовский, — сказал Алвис.

— Один свидетель — еще не свидетель… Может, это воображение, может, обман зрения, может… Возможностей всегда в десятки раз больше, чем нужно…

Домой к Хуго Лангерманису Юрис и Алвис отправились вместе. Дело шло к вечеру, так что было больше тепла от нагревшихся за день булыжников, чем от солнца. В городе стояла духота, и все, кто только мог, старались убежать из него.

— Я кажусь себе невероятным болваном, — говорил Юрис. — Мне же с этого надо было начинать — проверить, куда подевался часовщик. Честному человеку незачем прятаться под чужой фамилией, честный человек идет в кассу аэрофлота и называет свое собственное имя. И ясно, что он отправится самолетом, потому что путь дальний, а дни, проведенные в поезде, фактически загубленные дни. У него, наверно, чертовски рыжие волосы, потому что стюардесса сразу его вспомнила. По волосам и огромному рюкзаку. Он еще пошутил, что везет с собой перину, мол, спать на скалах очень жестко.

Осмотрев снаружи дом, где жил Хуго Лангерманис, они поднялись по лестнице. Стучали напрасно, никто не открыл. Тогда позвонили в дверь соседней квартиры.

Нет, этот Хуго никакой не подарок. Раньше у него танцевали до утра. И парни приходили, и девчонки, но вот уже лет пять ходят одни только девицы. Неженатый, что ты такому сделаешь? Но уважительный. Увидит тебя на лестнице — ну, там с пакетом белья или картошкой — сейчас возьмет и несет наверх, и во всем другом услужит. А когда деньги занимает, обязательно вовремя отдаст, хотя с деньгами у него не больно-то густо. Весной он пустил к себе квартиранта, так тот его дочиста обокрал и, можно сказать, прямо у нас на глазах. Каторжник был такой, весь в татуировке. Трехэтажным крыл после каждого слова. А зубы золотые. Прожил здесь всего с неделю, пил без просыпу. Однажды, когда Хуго на работе был, пригнал грузотакси и грузчиков. Все из квартиры вынесли, только штанги гардинные оставили — сама видела. Прямо у нас на глазах и повынесли все. Сказал: «Мы, старая, теперь с Хуго как графья заживем. Это барахло в скупку, купим черные лакированные секции. Не видала? Все сплошь в золоте да перламутре!» И как ушел, так и нету. Наверно, сидит уже. Такие среди людей не живут! Даже одежу всю вынес! И радио. И этот ну, как его… магнитофон… Все подчистую. Хуго аж всего трясло, а потом ничего — махнул, наверно, рукой. Да и то: у кого ничего не было, у того и не будет! Скорее новую мебель купит. Может, даже и не заявлял. Хуго слишком мягкий. Другой на его месте у этой дряни свое добро с кровью вырвал бы. Нет, дома Хуго не был. Разве вчера днем. Я, вроде, шаги слыхала. Квартира теперь пустая и там шаги ой какие громкие. У него работа такая — как уйдет, так на целые сутки.

Тут же, на лестнице, Алвис написал Хуго Лангерманису записку — попросил явиться завтра утром в отдел уголовного розыска к полковнику Улфу и бросил в почтовый ящик.

— Судя по поведению и лексикону, этот квартирант был настоящий уголовник, — сказал Юрис, когда они вышли на улицу. — Франтоватый Хуго Лангерманис и висельник… странное сочетание…

Они остановились у троллейбусной остановки. В кинотеатре за углом только что кончился сеанс, и люди моментально заполонили улицу. Мощной бесконечной колонной двигались они через мостовую, нимало не заботясь об отчаянно сигналивших автомобилях.

— На подозрение наводит… Этих людей не может связывать обоюдная симпатия, их связывает что-то другое… Профессиональные жулики никогда не полезут туда, где им грозит вышка… они слишком себялюбивы. И сумма для таких слишком большая. Восемьдесят тысяч… В лучшем случае их добыча — несколько сотен. Правильно?

— Нет правила без исключения.

— Так можно доказать все, что угодно, — Алвис помолчал с минуту, потом продолжал. — Надо бы нам завтра же установить личность этого типа.

— За час сделаю. Мебель наверняка свезли в ближайший скупочный пункт, и магнитофон тоже…

— Судя по описанию одежды, он нездешний.

— Может, и нездешний, но выпущен здесь.

— Завтра узнаем.

Медленно подошел троллейбус. Алвис остался у задних дверей, потому что до его дома было две или три остановки.

18

Вася — Кот носил в воровском мире титул «ломом опоясанный», что по шкале аристократов голубой крови соответствовало какому-нибудь мелкому захудалому баронету, которому несоизмеримо далеко до графа, лорда или фюрста. По «специальности» он был «сонник» или «форточник», потому что по ночам бродил с приставной лестницей и кормился тем, что давали ему открытые форточки. Лестницу он оставлял в каком-нибудь дворе и обходил квартал, примечая, где открыты форточки или окна. По качеству занавесок и еще кое-каким приметам он решал, куда выгоднее забраться. Обычно он соблазнялся пиджаками и платьями, наброшенными на спинки стульев, будильниками, женским бельем и туфлями. Люди оставляли открытыми форточки и окна в спальнях, он забирался туда и с нежностью глядел на спящие женатые и неженатые пары, за что и получил прозвище «Кот». Идти в другие комнаты он не решался.

Вася — Кот перевидал столько голых доступных и недоступных женщин, столько спящих венер, что умей он рисовать, мог бы теперь без модели написать целую выставку картин.

Работа с «форточками» носила сугубо сезонный характер: Вася крал обычно летом, летом же его брали, и он получал по суду срок — ровно два или три года, как нарочно — чтобы он мог выйти на свободу опять летом. Обычно он выдерживал на воле около месяца, потому что за старые тряпки у скупщиков много не получишь, и рисковать приходилось каждую ночь.

Позже в одном из городов средней России он сообразил, что выгоднее красть и продавать продукты, выставленные за — окно на холодок. Он сделал лестницу, по которой можно было взобраться до третьего этажа, вооружился мешком и начал совершать набеги. Обычно ему удавалось набрать с полдюжины ощипанных кур, а то попадался гусь или яйца, и старушки на базаре уже считали его опасным конкурентом. Ходили слухи, что он из бывших кулаков, что сестра его живет неподалеку от города, но в колхозе не работает, потому что у самой хозяйство — около тысячи птиц, и на рынке ее без очереди снабжают кормом. Так нежданно-негаданно Вася обнаружил в себе талант торговца, дремавший в нем без всякой пользы почти сорок лет. Сверкая золотыми зубами, он взывал на всю площадь:

— Подходите, товарищи, подходите! Дешевая, только что забитая птица!

Покрытые татуировкой руки ему приходилось прятать в карманы.

Новое ремесло собирателя птицы казалось менее опасным, потому что не надо было забираться в квартиры, а Вася больше всего боялся, что его побьют: был он костлявый и хлипкий и не мог постоять за себя. Только глотка у него была мощная, как мегафон, а запас слов — как у камнедробильной машины, и если бы этого его оружия не испугались или он попросту не успел бы пустить его в ход, ему в два счета могли вывернуть руки-ноги или открутить голову.

Уже несколько недель Вася жил в довольстве и достатке, у него даже возникли кое-какие планы на будущее, когда на подоконнике третьего этажа какого-то нового дома он заметил этого проклятого индюка. Индюк был такой громадный и жирный, что заполнял собою всю сетку, и белая нежная кожа выпирала сквозь ячейки.

Потянет самое малое рублей на пятнадцать, — подумал Вася и отправился за лестницей.

Сетка даже привязана не была — ее просто повесили на загнутый гвоздь. Индюк был тяжелый. Такой тяжелый, что Вася пришел в благодушное настроение и решил оставить хозяевам вторую сетку с двумя банками маринованных грибов. Он стал спускаться, но не одолел еще и пяти ступенек, как над головой отворилось окно и в нем появился детина в тельняшке, рычащий диким манером. Он рычал так, словно индюка утащили прямо с его тарелки.

Вася попробовал спускаться быстрее, но это так разозлило детину, что он даже рычать перестал. Правда, тишина царила только секунду или даже десятую долю секунды. Владелец индюка ухватил лестницу за концы, оттолкнул ее от стены и заорал:

— Стой, не то хряпнешься, как с бомрея! Как с топа засвистишь!

С высоты второго этажа Вася глянул вниз — там был твердый асфальт.

Я инвалид третьей группы, в колонии я устроюсь дневальным, подумал Вася и решил — пусть лучше падает индюк. Индюк упал мягко, как перезрелая слива, и развалился на грязном асфальте.

— Ты сам его вымоешь! — орало сверху чудище в тельняшке. — Ты его у меня вымоешь десять раз. Сто раз!

Тем временем кто-то позвонил в милицию. Васю сняли с лестницы осторожно и ласково, как снимают с деревьев беглых попугаев и канареек.

Вася — Кот попал в совсем небольшую колонию. В рабочей зоне полировали корпуса для каких-то радиоприемников и клеили целлофановые мешочки для конфет, а в жилой зоне по вечерам играли в волейбол и пинг-понг. Так как на определенной части земного шара время аристократии уже миновало, вор-баронетт «Вася-Кот» занимался, как было записано в характеристике, общественно полезным трудом — убирал секцию — так в колонии назывались камеры. Подметал полы и стирал пыль. На работе он особо не надрывался, в кухню к обеду приходил первым и потому успевал еще отхватить добавку. Свободного времени было много. Он наряжался в сапоги и пиджак и прогуливался по двору, держа папиросу в углу рта. Если ему встречался подобный же «аристократ», они прогуливались вместе, степенно переговариваясь. Разговор обычно начинался с перечисления дат и мест, где тогда находились колонии, и с воспоминаний о том, как тогда в колониях правили «аристократы», как курили план, как ели сало, бездельничали и валялись на нарах, тренькали на гитарах, играли в карты и домино. И в воспоминаниях они опять становились властителями, а не какими-то дневальными с метлой.

Вася — Кот хорошо играл в карты и домино, фактически это умение и возвысило его до ранга «аристократа» — пользоваться своей мощной глоткой он научился уже потом. В карты он играл даже слишком хорошо и в колонии больше не мог найти себе партнера. Лучше всего он играл в «буру», но не брезговал и «очком».

Как—то раз, когда Вася-Кот красовался во дворе в своих сверкающих сапогах, в жилую зону ввели этап новеньких из тюрьмы. Съежившиеся, будто напуганные, они стояли у дверей вещевого склада и ждали, когда им выдадут матрацы и одеяла.

Вася, конечно, сейчас же пошел поболтать:

— Сколько дали? Из какой камеры? А Федя Зуб там не сидел? Что за птица? В который раз?

Все, за исключением невысокого, но очень плечистого человека — он выглядел почти квадратным — видели колонии не только снаружи. У квадратного было до смешного печальное лицо и большие оттопыренные уши. Его звали Никифором, и он сказал, что заведовал поселковым магазином, а в колонию его отправили потому, что недостача была очень велика, а еще он назвал судью вшой.

— Как здесь кормят? — спросил он.

— Мясо два раза в день, — ответил Вася-Кот и подмигнул остальным, которые уже ухмылялись.

— А на ужин?

— Жареная рыба.

— Хорошо, так жить можно. — Никифор облегченно вздохнул, остальные давились смехом.

Вася — Кот приметил, что на болване-лавочнике шерстяной свитер. Лавочнику он, наверно, был маловат и потому немного растянулся, но ясно было, что он толстый и теплый. Чемоданы этот торговец тоже наверно привез не пустыми.

— В карты играешь? — спросил Вася.

— Во что?

— В «буру».

— Первый раз слышу.

— А в «очко»?

— В «очко» я мастер! Никто во всем поселке не мог меня обыграть. Главное — не надо дергаться, надо банковать. Мне везет в карты. В «очко» я всех обставлял!

Он родился специально для того, чтоб его очистили до рубашки, подумал Вася и незаметно еще раз осмотрел свитер — он был из хорошей шерсти. Не сгодится самому, можно загнать.

Играли на нижних нарах, забравшись в последнюю секцию; сторожу у двери платили по сигарете с банка. Сторож сигналил, если в опасной близости появлялся контролер, Вася ловко совал карты под матрац, и они оба с Никифором бежали к столу и делали вид, будто читают газеты.

Вася дал Никифору выиграть две пачки курева, банку консервов, полкилограмма сахару и драные валенки без галош. Никифор не находил места от радости и ерзал так, что нары скрипели. Ну, теперь Вася видит, что у Никифора нет соперников в картах! Но он добрый, и консервы они за ужином поделят поровну.

Интересно, как ты, Накифор, голым пойдешь на ужин? — подумал Вася, увеличил ставку в три раза, деля банк, подпихнул десятку в середину, чтобы потом забрать ее себе, и сдал Никифору две карты. Для карточного шулера средней руки это обычный трюк. Сторож просунул голову в дверь и просигналил, что поблизости контролер.

В сознании Васи всплыли бедствия карцера и другие неприятности, которыми грозит запрещенная игра в карты. Это пугало его, как пугает подростка основательная трепка, которую он может получить от отца.

Еще придется из-за этой деревенщины две недели сидеть на одних сухарях, испуганно подумал Вася. Нечего возиться, надо по-быстрому обчистить фраера — и баста!

Умей Вася читать мысли, он был бы трагически изумлен — его партнер размышлял точно о том же.

— Девятнадцать… — Вася-Кот открыл карты.

— Двадцать… — Никифор забрал банк.

— Тебе и правда по-свински везет, — от души засмеялся Вася.

Но в следующие десять минут Вася-Кот перестал понимать, что происходит. Карта к Васе не шла. Шестнадцать, семнадцать, девятнадцать… Он распростился с рабочими штанами, полосатой рубашкой и новыми носками. Потом за какие-нибудь две минуты проиграл свой роскошный пиджак.

Вася с силой швырнул его в лицо Никифору, чтобы вывести его из равновесия.

— Жулишь!

— Докажи! — ледяным голосом ответил Никифор, и интонация была совсем необычной для него.

Еще двумя минутами позже Вася простился с ватником и шапкой.

— Прирежу! Пасть порву! Выложу! — кричал Вася.

Услышав шум, бдительный сторож бросил на произвол судьбы еще не полученный гонорар и пустился наутек. У него была надежда на досрочное освобождение, и ему вовсе не светило, чтобы она скапустилась из-за двух дюжин сигарет.

— Ни фига я тебе, жулику, не отдам! — Вася решил кончать игру, забрать свое «незаконно» отнятое имущество и гнать Никифора в шею, а еще на прощанье дать ему табуреткой по ребрам, чтобы злость выместить.

— В Ветлаге такие, как ты, мне сапоги чистили, на Воркуте они мне пятки чесали, чтобы спалось сладко на Колыме… — зарычал Никифор.

Вася — Кот побелел. Он слыхал, что в местной тюрьме сидит авторитет уголовного мира — Рвач, вор с «пышным хвостом», значит, почти маркиз. И вот Вася попал к нему в лапы!

Никифор — Рвач поднялся и сказал:

— Рассчитаемся после ужина! Сапоги у тебя какого размера?

— Сороковой.

— Малы… Обменяю.

И, сунув под мышку почти все выигранное имущество, он исчез.

Вася — Кот глянул на сапоги. Они ярко и грустно блестели. Нет, их он не отдаст!

— Сапоги он не получит! — Вася стукнул татуированным кулаком по нарам.

Заключенные уже возвращались из рабочей зоны, слышны были их голоса. Вася-Кот сорвал со стены красный огнетушитель типа «Богатырь», развинтил и вынул капсулу с серной кислотой. Потом взял стакан, налил воды из графина, добавил туда немного серной кислоты, швырнул ампулу с остатком на пол, выпил жидкость и разлегся на глинобитном полу. Прислушался — заключенные уже приближались к двери. Он закрыл глаза.

Васю — Кота увезли в тюремную больницу. Такие попытки самоубийства, а в действительности — симуляции попыток, не были чем-то необычным. Глотали косточки домино, ложки и даже цепи, которыми к парашам крепилась крышка, курили шелк, вдыхали тертое стекло, ломали пальцы рук и ног, Причины были разные. Вася-Кот, например, хотя и не отдал долг, но репутацию сохранил, а после попытки к самоубийству долги больше не взыскивали. Некоторые умышленно увечили себя, надеясь, что судьи, принимающие решение о досрочном освобождении, смягчатся при виде урода, другие просто надеялись поваляться какое-то время в больнице и посмотреть на медсестер; иные мечтали получить инвалидность второй группы, чтобы не надо было работать. Самоувечья обычно не могли и не особенно старались доказать — изувеченного человека всегда жалко. Врачи добросовестно ухаживали за ними — разницы между больницами в тюрьме и на воле не было.

Василию сделали промывание желудка, выругали, объяснили, что нехорошо пить серную кислоту, и уложили в двухместной палате на койку с чистыми простынями. Вторая койка, к сожалению, пустовала. Скучища такая, что впору газеты читать.

Койка пустовала целый месяц, но потом однажды посреди ночи санитары принесли в палату долговязого белого как лунь старика с невероятно светлыми глазами и впалыми щеками. Сбежались доктора и сестры, кололи старика чуть не в оба бедра сразу, давали ему пить какие-то таблетки и дышать из кислородной подушки.