Трехдневный детектив

Они хотят поставить этого жмурика на ноги, думал Вася. Ничего у них не выйдет. По лицу видно — не жилец!

Старик дышал глубоко и хрипло. Сестра наказала Васе вызвать ее, если старику станет хуже, и Вася свято ей обещал.

Спустя час или два старик вдруг тихо спросил:

— Ты был на фронте?

В палате горел ночник, но Васю-Кота старик все равно не видел, потому что не мог повернуться и глядел в потолок.

— Мне тогда было десять.

— Значит, ты молодой, вся жизнь у тебя впереди. Старик умолк и молчал добрых полчаса, потом сказал:

— На фронте все по-другому.

И опять нависла долгая тишина, но Вася не мог уснуть, его пугал странный старик.

— Когда-то я был большим человеком, много работал… — старик говорил с длинными паузами, словно собираясь с силами для следующей фразы. — Теперь мне больше нет смысла жить… Я и не хочу жить… И я умру оттого, что совсем не хочу жить…

— Здесь хорошие врачи.

— Никто мне не вернет то, что утрачено.

— Главное — это жить!

— Живешь, пока трудишься.

— Тогда я уже давным-давно в жмуриках.

— Значит, так оно и есть.

Утром врачи опять проверили, как работает сердце старика, и сказали, что кризис миновал. Старик попросил почитать ему газеты. Он хотел, чтобы Вася читал о промышленных предприятиях, и стоило Васе перейти к колхозной жизни, как он спрашивал:

— А об экономике ничего больше нет?

И Васе пришлось читать ему о промышленности из старых газет, но старику было все равно, из каких. Казалось, эти цифры, эти проценты, проблемы реставрации цехов, ускорения темпов монтажа станков, стандартизации крупнопанельных конструкций звучали для него, как божественная музыка. Он закрыл глаза, и лицо его озарило блаженство, он даже уснул и, наверно, видел хорошие сны.

Следующую ночь Василий проснулся от тишины. Он не мог сообразить, что случилось, но наконец понял, что старик больше не дышит… Василий спрыгнул с койки, но в тот же миг старик опять начал дышать и даже заговорил:

— Василий!

— Да!

— Когда ты освобождаешься?

— Через два года.

— Все равно… Мне конец…

— Да ну уж… — Василий хотел сказать весело, но не очень-то получилось.

Послушай! Когда освободишься, поезжай в Ригу, в Юрмалу, и найди моего сына. Он там работает на спасательной станции. Его зовут Хуго Лангерманис. Повтори!

— Хуго Лангерманис.

— Возле нашей старой дачи… на тропинке, что ведет к морю, возле калитки зарыта молочная бутылка. Он будет знать, что с ней делать… И пусть он даст тебе за это одну тысячу! Запомни! Скажи, что я думал о нем до самого конца. И скажи, пусть закончит институт… И про бутылку… Это последнее, чем я могу помочь мальчику… Я всегда хотел ему помочь…

Старик умер через два дня, больше не приходя в сознание. От сестрички Вася узнал, что он был осужден на пятнадцать лет за спекуляцию валютой, раньше жил в Риге, а зовут его Ромуальд Сашко.

«Хуго Лангерманис», — записал на бумажке Вася-Кот, но это было вовсе ни к чему, потому что в его мозгу было достаточно свободного места, где слово могло уместиться, и оно растопырилось там, как курица на яйцах.

Рига… Подумаешь, Рига! Люди там, наверно, живут такие же самые… Так же играют на гармошке, так же водку хлещут и так же матерятся. Наверно!

19

Звуки, сотрясшие ночную тьму, заставили Алвиса сесть в постели. Он почти инстинктивно, как боксер, выкинул вперед левую руку и, хотя в комнате была непроглядная тьма, точно схватил будильник. Зажатые в ладони часы прилежно тикали, отсчитывая по секундам дни, месяцы, годы. Нет, на сей раз будильник был ни при чем.

Когда настойчивый звук повторился, Алвис сообразил, что он доносится из коридора. Телефон. Потом он услыхал, как мать снимает трубку и говорит:

— Пожалуйста, пожалуйста… Да… Хорошо… Понимаю… Я позову…

После каждого слова мать выдерживала паузу, которую, должно быть, заполнял собеседник на другом конце провода. Когда мать сказала: «Я позову», — Алвис потерял последнюю надежду нырнуть в теплую постель.

Тихо приоткрылась дверь, и мать сказала:

— Тебя к телефону…

— Конрад?

— Нет, какая-то женщина.

Наверно, Нелли Римша. Она же особо заинтересована. Но где она была весь день?

Не закрывая скрипучей двери, чтобы не будить стальных, мать вернулась в свою комнату. Алвис включил ночник и взял со стула халат.

— Алло, Грауд слушает!

— Алвис?

— Да, Алвис, — ответил он сердито, потому что все еще не проснулся и совершенно не был настроен говорить по телефону.

— С вами говорит Тереза Козинд.

— Очень рад. Вы хотите сообщить мне, что Нелли нашлась?

— Нет!

— Но я же именно для этого дал вам свой домашний телефон. Между прочим… Сколько сейчас времени?

— Половина четвертого.

— Ясно, восход я еще не проспал!

— Алвис… Извините, что обращаюсь к вам по имени, но фамилии я никогда не помню…

— Грауд.

— Я позвонила вам потому… Мне страшно! Я глаз сегодня не сомкнула…

— Фармацевтический завод выпускает снотворные.

— Вы не хотите со мной говорить?

— Конечно, хочу. Даже очень.

— У Римшей в окне горит свет, но никто не подходит к телефону. И не заметно, чтобы там кто-то был.

— Давно горит?

— Не знаю. Это во втором этаже, со стороны леса. Я вечером заметила, когда возвращалась с озера…

— Гм…

— Папа говорит… Он думает, что просто забыли выключить свет, он горел весь день, а мы из-за солнца его не заметили…

— Может, он и прав.

— Папа не хотел, чтобы я звонила вам домой, и я бы не позвонила, но пес начал выть.

— Пес?

— Пес Римшей. Он где-то в доме. Ужасно жалобно воет, прямо мороз по коже… — И, чуть помолчав, добавила: — Я, наверно, просто дура. Да?

— Нелли, уходя, обычно запирала собаку?

— Она никогда не уходила так надолго.

— Минут через пять я вам позвоню.

— Хорошо, — в голосе Терезы звучала безграничная покорность…

— Полковник Улф слушает!

Пока Алвис рассказывал, Конрад тяжело вздыхал и пыхтел, наконец, он сказал, что снаружи они ничего толком не увидят, поэтому он достанет ордер на обыск и через полчаса будет у Алвиса, хотя любой нормальный человек отложил бы эту работу до утра. Но исчезновение этой Нелли Римши очень и очень загадочно.

Когда они приехали в Дони, уже светало. Из-за леса дул довольно холодный ветер, но над озером колыхался туман, то тут то там приоткрывая верхушки камышей.

Кто — то из милиционеров предложил пригласить понятых, но Конрад сказал, что пока не нужно.

Алвис постучал в Терезино окошко. Девушка тотчас отдернула занавеску — наверно, ждала стука. Кутаясь в маленький халатик, она отворила окно.

— Спите спокойно, — Алвис подмигнул ей, — Я буду вас охранять.

— А я любопытная.

— Собака давно перестала выть?

— Только что.

— Ну, я пошел. Не выстуживайте комнату.

— До свидания!

— Договорились.

— Иначе я как-нибудь ночью опять позвоню вам

— Только, пожалуйста, поближе к утру, Привет!

— До свидания!

Она опасно приветлива, подумал Алвис. Он услышал, как девушка закрыла окно, и ему захотелось вернуться. Тереза… Католическое имя. Тереза…

Один из милиционеров приставил лестницу и полез к освещенному окну. Конрад стоял внизу и, склонив голову набок, наблюдал за ним.

Милиционер, балансируя на верхнем конце лестницы, припал к оконной раме, оторвался и опять припал.

— Понятых! — крикнул он, поглядев вниз.

— Что там?

— Инкассаторские мешки и деньги!

— Святая Мария!

Где—то на первом этаже дома залаяла собака.

— Беги, позови эту девушку, — приказал Конрад Алвису.

— Черт знает, что мы еще можем там увидеть…

— Да, правда, — согласился Конрад, — Придется валерьянку искать… Разбуди ее отца.

Коллеги привели какого-то пожилого мужчину с сыном. Они жили дома через два, ближе к центру. Алвис вспомнил, что вчера он говорил с сыном, и тот ничего интересного не мог сказать. Отец и сын оба были в резиновых сапогах и с большой связкой удочек — собрались за щуками. Выйдя из калитки на улицу, они встретили милиционера, позволили себя уговорить пойти понятыми и теперь досадливо поглядывали на небо, которое светлело с каждой минутой — летом щуки выходят на охоту до восхода солнца.

Алвис пришел вместе с Козиндом. Козинд поздоровался с соседями; зевая, пожаловался, что с вечера он обычно поздно засыпает и поэтому утром не может подняться вовремя. Пес все лаял, Козинд позвал его, но это еще больше взволновало животное.

Дверь отперли быстро, и она бесшумно распахнулась. Неизвестно почему, сразу же на миг воцарилась тишина, слышно было даже, как переминается с ноги на ногу оставленный на всякий случай постовой. Потом собака опять залаяла. Но теперь ее лай звучал тише и глуше, чем снаружи.

— Джери на кухне, — прислушавшись, сказал Козинд.

В коридоре было пусто. Луч Алвисова фонарика пробежал по нему до конца и уперся в стену.

Дверь справа — она вела на кухню, откуда можно было попасть в гараж, — была закрыта, а дверь с противоположной стороны коридора распахнута. Алвис и Конрад подошли к ней.

Посреди комнаты в луже крови лежал длинный черноволосый мужчина. Алвис узнал его по фотографии — это был Хуго Лангерманис. Его открытые глаза остекленели — никто уже не мог ему помочь.

— Парня зовут Хуго, — не сказал — выдохнул Козинд. — Он иногда привозил мне селитру и калийные удобрения…

Тут Козинд лишился чувств. Пока Алвис доставил его домой, в подвале нашли Людвига и Нелли Римшу. Они были убиты из Людвигова ружья, которое теперь валялось возле лестницы на кухню. Посреди гаража стояло такси номер 86 — 37, а Людвигова «Запорожца» не было.

Увидев такси, Алвис побелел. Казалось, кровь из него вдруг испарилась до последней капли, даже губы стали белые и отливали синевой.

— Товарищ полковник, разрешите удалиться! — Алвис говорил тихо, но четко отчеканивал каждое слово.

Конрад глянул на него быстро, как горностай:

— Уходи!

20

Хуго Лангерманис катился вниз. Если в первую и вторую получку после отъезда отца он принял свою бедность с юмором, то уже в следующий раз осознал всю сложность положения. Глаза ему открыл Крыса, у которого он занял на покупку «Волги» восемь тысяч рублей — деньги, каких он не видел ни до ни после. Он принес деньги домой и попытался их пересчитать — они были десятками. Он считал долго, все время сколько-нибудь не хватало или наоборот оставалось. Наконец, он наловчился и стал складывать их отдельными пачками по сотне, чтобы не надо было пересчитывать каждый раз всю кучу. За лотерейный билет, на который пал выигрыш — «Волга», просили семь с половиной тысяч, но он взял у Крысы круглые восемь, чтобы отдать еще скопившиеся помаленьку долги — отчим все равно будет рад, потому что это вовсе не дорого. И он решил ничего не говорить ему о лишних пяти сотнях — это будет его бизнес. Другим отец заплатил бы комиссионных в два раза больше.

Жулики обобрали его легко и довольно примитивно. В газетной таблице выигрышей они подделали номер одного билета. Когда Хуго с «продавцом» вошли в сберегательную кассу, странным образом оказавшуюся почти рядом с местом их свидания, за столиком сидел какой-то мужчина и проверял свои лотерейные билеты. Их у него было около десятка.

— Не у вас ли новая газета? — спросил владелец выигравшего билета.

— Я сейчас кончу, — отвечал сидевший за столиком. — Подождите…

Он и вправду скоро кончил и отдал газету с подделанным номером Хуго. Хуго сверил номер билета с номером выиграша в газете. Совпали.

На лестничной клетке возле сберкассы он отдал владельцу билета тщательно перевязанные пачки денег.

О том, что его надули, Хуго узнал только в конце месяца. Он решил зарегистрировать билет на свое имя, чтобы и у него было право как-нибудь прокатиться на машине. А перед отчимом он оправдается, скажет, не знал, когда тот вернется, и боялся опоздать с получением выигрыша.

— На сей раз счастье от вас отвернулось. — Великолепная девушка в центральной сберкассе взмахнула длинными ресницами.

Хуго остолбенел.

Он обежал несколько сберкасс, в том числе и ту, возле которой купил билет. Вырезанные из газеты таблицы красовались на столиках под стеклом. Хуго вспомнил, что мужчина, проверявший билеты, положил на столик огромный портфель. Наверно, чтобы закрыть таблицу последнего розыгрыша.

С великим трудом, через посредничество многих людей, удалось найти мошенника.

— Надули, говоришь? Этим нечего хвалиться.

— Я пойду в милицию.

— Скатертью дорожка. Мне вряд ли что пришьют — не докажешь. А у тебя спросят, откуда такие деньги. Ферштеен?

— Скажу — занял.

— Это ты им рассказывай, не мне! Будь здоров и ума набирайся!

И захлопнул дверь.

Крыса тоже не мог ничего посоветовать. Подтвердить, что он дал деньги, Крыса категорически отказался. Откуда у пенсионера такие деньги? Пусть Хуго делает, что хочет, но его не впутывает. А еще лучше — пусть дождется возвращения отца.

Но от Ромуальда Сашко не было никаких вестей. С одной стороны, Хуго теперь не очень-то жаждал встречи с отцом — стыдно было признаться в том, что у него так по-глупому выманили деньги, с другой — он ждал Сашко с нетерпением. Хуго никогда еще не испытывал такой острой нужды в деньгах. Раньше, когда ему раз в месяц приходили по почте сто рублей, он насмехался над теми, кто «тянул» от получки до получки и больше всего на свете боялся залезть в долг, потому что занимать деньги может только тот, кто знает, что вскоре у него появятся излишки, с которых можно отдать долг. У того же, кто тянет, никогда не будет излишка, и он постепенно приучается жить на те средства, какими располагает. Теперь Хуго сам пытался быть экономным: покупал молоко не в пакетах, а в бутылках, потому что так было на копейку дешевле, в столовой брал только суп, а остальную еду готовил дома. Его тешила надежда, что такое положение кратковременно, что, может, уже завтра вернется отец, возьмет его за руку, и он опять окажется в стране кисельных берегов. Он уже начинал сердиться на отца за то, что тот задерживается, и даже приготовил несколько уничтожительных речей, в которых доходил вплоть до того, что отказывался признавать его отцом. И ему было из-за чего сердиться: приближался сезон, нужна была летняя обувь, новые рубашки и брюки. Любимец женщин не может одеваться, как чучело! Потом пришло письмо. «Дорогой сынок! Со здоровьем у меня, в общем, хорошо. Мне дали пятнадцать лет строгого режима, и я могу писать одно письмо в месяц. Вспоминаю тебя еще совсем маленьким и как ты ходил в школу. Ты писал красивые сочинения. Напиши мне немножко больше, чем тебе хотелось бы, у меня же никого нет, кроме тебя. Раньше по крайней мере были какие-то идеи, какая-то уверенность, радость труда, вера в будущее, но теперь нет и этого. Все, наверно, уходит от тонущих людей так же, как крысы бегут с тонущего корабля. Напиши, больше мне ничего от тебя не нужно, разве что ты сможешь прислать мне какие-нибудь книги. Как с институтом? Когда мне разрешат свидание, я тебе напишу. Как все-таки ничтожно мало расстояние между полюсами! Между полюсами богатства и нищеты!»

Хуго с письмом побежал к Голубовскому. Наверно, в поисках спасения.

Содержатель игорного притона от отчаянья, что потерял деньги, ударился в крик. Ему на Сашко наплевать, он одалживал деньги Лангерманису, у него есть расписка и он даст ей ход. Почему Хуго тогда не пожаловался на этих бандитов? Теперь пусть сам расплачивается, теперь жаловаться на них поздно. Он сам отговорил Хуго? Ничего подобного!

Голубовский трагически переживал потерю денег. Он не мог потерять детей, не мог потерять семью — никого и ничего у него не было, кроме денег, и, теряя их, он отчаивался так, как другие отчаиваются, теряя близких.

Хуго отправил отчиму горькое письмо и пачку книг. Рассказал он и о своем долге Голубовскому.

Отчим очень сокрушался о происшедшем и сообщал, что хотя и признает себя нищим, согласен взять на себя долг Хуго, если это можно оформить юридически.

Как ни странно, но Голубовского письмо успокоило:

— Если он называет себя бедняком, значит у него еще кое-что осталось! Бедняк никогда не признается в своей бедности, только богач может себе позволить рядиться в лохмотья. Бедностью не похваляются, ее скрывают, как проказу.

Переоформлять что-либо юридически он не хотел, оставил все по-старому. Пусть Хуго отработает эти деньги, решил Крыса. Он доставал кофточки домашней вязки с иностранными фирменными знаками, и Хуго, который все время крутился среди курортниц, очень выгодно их всучал. Но долг не уменьшался. К тому же надомников милиция вяла за шиворот, и обоим компаньонам оставалось только радоваться, что вышли сухими из воды.

Хуго не был спекулянтом, но готов был стать им. Взяв денег у Крысы, он поехал в Шауляй за дешевыми, но очень симпатичными летними туфлями. Весь товар он распродал одним махом, большую часть прибыли отдал Крысе, купил себе светло-синий элегантный костюм и думал уже, что наконец-то выбьется в люди. Дайте только час, и он будет ездить в собственной машине!

У дешевых шауляйских туфель были картонные стельки, а подошвы из подкладочного материала. После первого же дождя они расползлись. Курортницы помчались на спасательную станцию и чуть не разорвали Хуго на куски. Хорошо еще, что они не бросились в милицию, но убытки все равно пришлось возместить.

— Нет, торговец из тебя не получится, — ворчал Крыса. Ему пришлось бросить компаньону спасательный круг финансовой помощи, иначе он и сам мог потонуть. — Прожорливый ты — это точно, но осмотрительности нет! Я ж тебе говорил: продавай только тем, которые уже собираются на поезд! А ты толкал всем подряд, и я теперь неизвестно за что должен расплачиваться! Почему я должен страдать из-за чужой глупости?

Потом Хуго спутался со скупщиками с портовой набережной, которые, сидя в ресторане, лопотали по-английски и по-немецки, а ругались по-фински, добавляя еще шведские и исландские выражения. Двумя месяцами позже Хуго общался с ними, перестукиваясь через стену камеры и по ночам бросая в окно записочки для обитателей нижних этажей. Судебный процесс был очень разветвленный — один из парней скупал доллары, другой продавал ртуть, еще один покупал и продавал стереопластинки и швейцарские часы, а Хуго дорос только до самой первой фазы, когда зарабатывают на заграничных сигаретах. По сравнению с другими он был просто слегка согрешивший ангел, который, едва его выпустят, помчится заканчивать институт, а потом — на целину. Ему присудили ровно столько, сколько он успел просидеть до суда, и еще пожелали попутного ветра в море знаний.

В тюрьме Хуго сделал три вывода. Во-первых, трудом на человеческую жизнь все равно не заработаешь, поэтому надо устраиваться туда, где не будешь особенно надрываться и сможешь чувствовать себя свободным, то есть, спасательная станция — самое подходящее место. Во-вторых, долг не брат, но его можно не отдавать; конечно, слишком раздражать Крысу не стоит, поэтому нужно постоянно кормить его обещаниями. И, наконец, в-третьих, — деньги следует добывать таким способом, который не упоминается ни в каких статьях уголовного кодекса. Один из таких способов ему известен: он уже охмурял курортниц. Теперь надо слегка переориентироваться: выбирать не самых красивых, а самых богатых, и улыбаться не просто так — когда захочется, а тогда, когда надо. Конечно, на курортницах не разбогатеешь, но повеселиться повеселишься, побываешь в самых солидных заведениях. Это тоже немало, другие за такие удовольствия дорого платят. А между делом надо будет не торопясь присмотреть себе какую-нибудь обеспеченную девочку, разведенку или вдову. И со временем будет у тебя, Хуго, и своя машина, и поместье. Внешние данные у тебя есть, и язык хорошо подвешен. Вот только костюм какой-нибудь не мешало бы заиметь.

От Ромуальда Сашко изредка приходили письма. Хуго отвечал на них, но когда старик выпросил у начальства свидание, пасынок не поехал. Сначала он будто бы собирался, потому что попалась дама, которая жила в тех краях и выразила готовность финансировать этот неблизкий пикник, но потом, неизвестно почему, передумала. Почти все они передумывали и вместо костюмов дарили наборы для бритья, запонки и галстуки — самые модерные из них можно было по крайней мере продать, но — увы! — не все дамы обладали хорошим вкусом. Он чувствовал, что превращается в комнатную собачонку, на шею которой хозяйка вешает все, что хочет. Это было отвратительно — ощущать себя лакеем, но выхода он не видел. Случалось, что он в паре с какой-нибудь размалеванной старухой пил в ресторане или кафе выдержанный коньяк, закусывая деликатесами, а за соседним столиком бойкие девчонки, которые так много могли дать, выковыривали из кошельков последние монетки, чтобы заплатить за кофе, и широко улыбались, открывая ослепительно белые зубы. Ах, это бывали самые черные минуты, и тогда ему хотелось напиться до потери сознания. И если не всегда ему удавалось напиться, то только благодаря бдительности размалеванных старух.

Отчиму он написал, что болен и потому не может приехать. Отчим поверил. Но тут Хуго начал запаздывать с ответами на письма, а однажды не ответил вовсе. В отчиме заговорило упрямство. Ему было больно и горько, но он молчал. И Хуго почувствовал себя свободным, у него словно камень свалился с плеч: он ведь понимал, что должен послать отчиму по крайней-мере кой-каких продуктов или денег, но даже лишнего рубля у него не было. Так переписка кончилась — словно сама собой, и родство тоже. Осталось двое обиженных людей. Один обиженный тем, что щедрость его не была оценена, второй тем, что лишился плодов этой щедрости и без остановки катился в пропасть — до дна оставалось совсем недалеко. Хуго то и дело давал себе обещания взяться за ум, но тут же их нарушал.

Он читал газеты и удивлялся: оказывается, другие люди живут иначе и завоевывают уважение трудом. На спасательной станции Хуго тоже получил Почетную грамоту, но разве это была работа? Правда, не привлекали его и другие занятия. Кто-то перевыполнил семилетку и с воодушевлением взялся за пятилетку, государственные деятели ездили друг к другу и старались, чтобы развивалась экономика их стран, премьер-министры заключали мирные договоры, где-то кто-то бастовал… Все это было чуждо Хуго и неинтересно, зато он знал, как попасть в «Юрас Перле», знал, где поздней ночью можно раздобыть бутылку водки, и на каком рынке раньше всего начинают торговать вином.

Однажды он воспрянул духом — барыги пригласили его грузить бревна в вагоны и за это обещали большие деньги. Он проработал весь день и от усталости разевал рот, как плотва, выброшенная на берег. Вечером с ним рассчитались и сказали:

— Не серчай, но завтра не приходи… Будка у тебя здоровая, а силенки того… маловато. Ребята обижаются…

И тут в один прекрасный весенний день его разысказал Вася-Кот.

— Ты Хуго Лангерманис?

— Я.

— Папан к тебе послал.

— С неба?

— Я не шуткую. Отойдем-ка.

Они пошли за дюну, и Вася-Кот продолжал;

— Папан твой откинул лапти в аккурат при мне. А перед тем кой-чего мне сказал.

— Ну? — Хуго насторожился. Он вспомнил утверждение Крысы, что у Ромуальда осталось кое-что от его богатства.

— Две тыщи! — Вася даже покраснел, назвав такую огромную сумму. Он тотчас подумал, что запросил слишком много и был готов уступить половину.

Разговор продолжался у Хуго дома. Хуго обещал за раскрытие тайны тысячу рублей и билет на обратный путь, потому что Васе тут не понравилось — одеваются, как стиляги, и милиционеры на каждом углу.

Ночью они, прихватив лопату, поехали на старую дачу. К счастью, дачников еще не было, перебирались сюда только в конце мая, и они без помех выкопали закрытую пробкой молочную бутылку. В ней не было ни денег, ни ценных бумаг, в ней было только письмо, к тому же написанное на языке, которого Вася-Кот не понимал. Он смог разобрать только дату: «17 февраля 1961 года», потому что месяц был написан арабскими цифрами.

— Знать ничего не знаю! — сказал Вася, — Гони монету!

Вася был зол. Раз в жизни у человека могли появиться деньги, а тут на тебе — отдавать не хотят.

— Буркалы выколю! Пасть порву! — и ради пущей важности и справедливости Вася-Кот добавил: — Порешу!

Ночью, лежа на раскладушке в комнате у Хуго, он ругал себя за легкомыслие. Кто его заставлял верить полудохлому старику, придурку этому, кто гнал его в такую чертову даль? Свои пожелания сыночку мог по почте отправить! Долбанутый! Псих ненормальный1

Несколько дней кряду Вася-Кот запугивал Хуго, но выжал всего каких рублей двести.

— Отдавай долг! Укокошу! — орал Вася.

— Нету денег, — огорченно отвечал Хуго, откупоривая бутылку.

Вася захмелел и лег спать, но утром опять орал:

— Отдавай долг!

— Нет денег.

— Фраер! Зенки выколю! Глотку перережу! Долг признаешь?

— Я… За что мне…

— Прикончу!

— Признаю, — согласился Хуго, переводя дух. Он прекрасно знал, что с него взять нечего и что юридически долг оформить нельзя, а если даже и можно, то никакой особой беды в том нет. Чепуху будут высчитывать — и только. Меньше всего ему хотелось, чтобы выплыло на свет подлинное содержание письма: когда Вася заставил переводить, Хуго сочинил совсем другой текст.

Но однажды Хуго не застал Васю в своей квартире. Вася исчез, а с ним исчезло все, что можно было унести. Сгоряча Хуго хотел бежать в милицию, но потом поразмыслил и успокоился он освободился от Васи на веки вечные. Если же пойти в милицию, там определенно захотят узнать, что это было за письмо. Но письмо было вовсе не письмо, а написанный от руки документ. Сам по себе он ценности не представлял, однако Хуго связывал теперь с ним все надежды на будущее.

21

Прямо с утра Козинду посчастливилось взять пассажиров на Вентспилс. Это были моряки, которые подняли на один тост больше, чем нужно; и потому Вентспилсский поезд ушел, предоставив им возможность добираться пешком. Они опасались, что их судно последует примеру поезда, и предвидели крупные неприятности.

— Подкинешь до Вентспилса? — спросил один из них, открыв дверцу автомашины.

Судя по интонации, он не очень-то рассчитывал на положительный ответ.

— Тридцать, — сказал Козинд. Это была низшая цена, но сейчас, в феврале, пассажиров было мало, и он не хотел отпугивать моряков. Шеф вернется из Москвы через неделю, и тогда уже не поедешь в дальний рейс, машина ежеутренне должна будет стоять у министерства.

Моряки забрались в автомобиль. Они повеселели и опять рассуждали о том, что по дороге не мешало бы остановиться возле лавки, где можно сразу купить и закуску.

— Тридцать новыми, — уточнил Козинд.

— Конечно, конечно!

Моряки хотели рассчитаться сразу. Они нагребли по карманам денег — там были и новые, и старые рубли — и отдали Козинду.

Козинд кинул взгляд на пачку и, не считая, сунул ее в «бардачок», где лежали карта и газеты.

Будет на туфли Терезе, подумал Козинд. Черт знает, куда эта девчонка растет!

— На Кубе опять бои, — сказал он.

— Пока мы на берегу, нам все это до одного места. Увидишь магазин, останови!

На обратный путь Козинд взял людей, ожидавших автобус. Они платили только как за билет, зато их набралась полная «Волга». Дорога была скользкая, начиналась метель.

Поеду домой, решил Козинд: сегодня по графику у него был выходной. И, высадив последнего пассажира, он повернул к гаражу, но тут какой-то человек поднял руку. Скорее по привычке, Козинд выключил передачу и нажал тормоз.

— Куда тебя? Сколько дашь?

— Лиелупе.

— Сколько?

— Договоримся.

— Сколько?

— Сто.

— Значит, десять.

— Сто старыми.

— Садись!

В течение всего разговора Козинд ни разу не счел нужным обернуться и посмотреть на пассажира, который устроился на заднем сиденье. Его лицо он увидел в зеркале.

— Товарищ Сашко?

— Я тебя тоже только что узнал. Как живешь?

— Работаю. В министерстве. Когда вас… — он замялся.

— Говори смело! — посадили… Нам же обоим это известно.

— Меня тягали по всяким следователям, но я ничего не сказал. Все удивлялись — персональный шофер, а ничего не знает. Он же больше ездил на собственной машине, сказал я.

— Я читал твои показания. Ты держался, как мужчина, я перед тобой в долгу.

— Шофер должен быть нем, как могила!

— Точно.

— Вас уже выпустили?

— Как видишь!

— Работаете?

— Отдыхаю пока.

Ромуальд Сашко бежал рано утром.

У ворот колонии заключенных грузили в специально переоборудованные машины с большими крытыми деревянными кузовами. Задняя стенка кузова — для вентиляции и освещения — была сделана из железной решетки, которая одновременно служила и дверью. В метровой щели между решеткой и задним бортом сидело двое караульных — у них в ушах свистел ветер, и они мерзли больше всех.

Заключенных возили работать на стройки в разные районы города. Объекты, на которых они работали, были обнесены колючей проволокой, а за ней шла неширокая, тщательно причесанная граблями полоса. Убежать отсюда было несравненно легче, чем из колонии, но с рабочих объектов не убегали — сюда посылали только тех, у кого была первая судимость и небольшой срок заключения.

— Сейчас, зимой, вы хотите перейти на стройку? — удивился заместитель начальника колонии, когда Ромуальд Сашко обратился к нему с просьбой перевести его из деревообрабатывающего цеха на строительный объект в Чиекуркалнс. — Только начало января, впереди самые страшные зимние морозы!

— Ничего мне мороз не сделает. Шестой бригаде нужен жестянщик. На самом доме никакой особой работы больше нет. Надо в мастерской делать заготовки для здания, под которое уже кладут фундамент.

Заместитель начальника колонии был молодой человек; из личного дела Сашко он знал о его боевых заслугах и о больших делах после войны, когда Сашко превратил захудалый заводишко в передовое предприятие. Он испытывал невольное уважение к Сашко, потому сказал не без смущения: