4

В то самое время, когда Людвиг приехал из столицы в Валою, туда прибыла и Нелли, но совсем из других краев и совсем другим образом: ее привезли на лошади. Выглядело это не бог весть как, и потому, завидя идущих навстречу парней, она морщила свой маленький носик. Дядя привез Нелли в Валою, чтобы устроить на интеллигентную работу на почте. В телеге стояли два ларя и полдюжины чемоданов. Провожая дочку в путь, мать заливалась слезами радости и горя: наверняка, крышка верхнего ларя еще не успела просохнуть. Мать радовалась, что дочери удалось вырваться из колхоза: теперь она станет торговать конвертами в почтовом отделении и ногти у нее всегда будут наманикюрены и ходить она будет только в шелковой блузке, а в жены ее возьмет какой-нибудь валоец или — что тоже возможно — какой-нибудь цессисец или валмиерец. На рижан мать не надеялась, потому что сама никогда не бывала в Риге. От радости слез было пролито куда больше, чем от огорчения: мать думала, что дочка, выйдя замуж, возьмет ее к себе.

Нелли только что закончила среднюю школу. Ей было восемнадцать лет, она любила кокетничать, была неравнодушна к танцам и другим общественным увеселениям. К тому же она была услужлива, добродушна и всем сочувствовала. Никто и никогда не видел ее злой. Она не была ни Джокондой, ни моделью для античного скульптора. Даже фотоснимок на обложку модного журнала с нее не прошел бы. Но все-таки она была привлекательна, и ее ничуть не портили неумело подкрашенные губы и ресницы. Она, конечно, не рассчитывала, что все валойские парни потеряют из-за нее голову, но тем не менее была уверена, что кое-кто все же потеряет, и она сможет выбрать себе подходящую пару.

В первый же субботний вечер, она, дрожа от нетерпения, натянула свое лучшее платье, черным карандашом нарисовала в углах глаз маленькие закорючки, тряпочкой навела блеск на лаковые туфли и отправилась на бал в старый парк бывшего имения. Там была устроена квадратная танцплощадка с перилами. На возвышении играл оркестр, но танцоры еще не собрались с духом. Парни теснились по краям, курили и сплевывали сквозь зубы. Девушки без всякой необходимости реставрировали краску на губах и критически наблюдали за непредприимчивыми парнями.

Нелли купила билет, положила его в сумочку и отважно пошла через пустую середину танцплощадки. Она видела и чувствовала обращенные на нее заинтересованные взгляды и понимала, что к ней не придерешься — платье в крупных пестрых цветах очень ей шло.

Она пересекла уже почти всю площадку, когда ее окликнул какой-то парень:

— Красотка, как тебя зовут?

Она повернулась к парню и кокетливо прикусила нижнюю губку: — Отгадайте!

— Илга!

— Вия!

— Майга!

— Ария!

Парни отгадывали наперебой, а она стояла, склонив головку улыбаясь; и ждала, когда угадают ее имя Она не понимала, что игра затянулась, становится скучной, а это уже опасно.

— Пеструха! — крикнул вдруг кто-то, глядя на ее пестрое платье.

— Пеструха! Му-у! — подхватили парни в один голос. Имя было такое неожиданное и такое знакомое, что они корчились от смеха.

Глаза Нелли наполнились слезами, их начало щипать от туши. Сдерживая рыдания, она побежала на другую сторону площадки, но и там ее встретили с поразительным единодушием. Сопрано, альты, тенора и басы глубокомысленно тянули:

— Му-у-у-у!

Нелли взвизгнула и бросилась прочь с площадки.

Ничто так крепко не прилипает, как прозвище в малом городишке. Нелли, казалось, получила его на всю жизнь. Она согласна была вытерпеть любые лишения и беды, только бы избавиться от прозвища. Может быть, все было вовсе и не так страшно, но, завидя улыбающихся или смеющихся людей, Нелли воображала, что это смеются над ней, и глаза ее сразу же наполнялись слезами. Мимо почтового отделения гнали мычащих коров — и опять у нее на глазах выступали слезы, и она готова была всех их уничтожить. Напротив теткиного дома белело здание молокозавода, и Нелли казалось, что даже оно построено с одной единственной целью — унизить ее. И все-таки однажды надо было рискнуть и пойти на бал, потому что иначе не имело никакого смысла жить в Валое.

Сразу за парком бывшего поместья начинался Ирбуленский луг, окруженный частными домишками. Почва здесь была сухая и твердая, травка короткая, казалось, она выросла только для того, чтобы на ней кувыркались. Мало-помалу частники отгрызали от луга по кусочку, но территория была еще большая — в пять или шесть футбольных полей. По будням Ирбуленский луг оккупировали владельцы коров и коз; они привязывали здесь свою живность, а сами с хворостиной садились рядом. Но в Янов день на луг являлись все валойчане.

Так было и в том году.

Сперва здесь воткнули шест со смоляной бочкой на конце и надежности ради закрепили его тросами. Потом привезли дрова и старые шины (когда их поджигали, они так дымили, что нечего было и думать подойти к ним с подветренной стороны) и длинные скамьи для музыкантов.

Люди начали собираться, как только спустились сумерки. Они приходили маленькими группками, и у всех в корзинах были пироги и сыр; мужчины несли бидоны и ведра с пивом, а у иных во внутренних карманах пиджаков были запрятаны бутылки с более крепкими напитками. Компании разожгли костры и теперь, попивая пиво, посматривали друг на друга, К тому времени явились музыканты и принялись настраивать инструменты. Инструменты они настраивали долго, потому что каждая компания считала делом чести послать к ним делегата с ведерком пива и пирогами.

— Попробуй, как получилось! — делегат черпал из ведерка пиво и протягивал кружку всем по очереди. — Чистый ячмень, сахару ни вот столечко не положил!

— У! — выпив, музыканты ладонью утирали рот; это был, конечно же, духовой оркестр, и, конечно же, мужчины там были пожилые.

Не успел первый делегат отойти, как подошли другие. Потчуя друг друга, они сокрушались, что пиво еще не успело как следует добродить, и в оправдание перечисляли всякие помехи, которые судьба учинила совершенно неожиданно.

Потом самые предприимчивые попробовали поджечь бочку со смолой, что торчала на верхушке шеста. Как обычно, запал, по которому огонь должен был подобраться к бочке, несколько раз затухал, и в этом обвиняли, конечно же, того, кто поджигал, хотя виновата была солярка, испарившаяся из запала. Парни взбирались друг другу на плечи и поджигали снова. И, наконец, настало мгновение, когда пламечко с запала перепрыгнуло через край жестяной бочки. На какое-то мгновение показалось, что смола погасла, но потом в дырочках, пробитых для тяги в нижней части бочки, засветилось, и пламя с глухим ревом рвануло вверх.

Все, кто сидел у костров, поднялись и молча смотрели на общий Янов огонь. Первыми пришли в себя музыканты — они начали играть, и люди, заслышав музыку, очнулись, зашевелились.

Одна из компаний с песней лиго и полными кружками двинулась к другому костру, чтобы угостить соседей и пропеть им хвалу; соседи в свою очередь пропели хвалу пришедшим, угостили их, и обе компании, объединившись, пошли к третьему костру, и вот уже все столпились вокруг желто-красного Янова огня, и Ирбуленский луг загудел под ногами танцоров. И не было среди них ни одного чужого, и никто здесь не был лишним, и никому не жалели ни пива, ни пирожков, и каждую девушку можно было обнять за талию. В вечер Лиго все люди — соседи и друзья.

Людвиг еще не решил — идти ему на праздник или нет, он стоял у окна и повязывал галстук, когда его заметил знакомый, с которым они работали в каморке электриков за соседними столами. Знакомый этот вместе с шумной компанией как раз направлялся на Ирбуленский луг; четверо несли обвязанную длинными полотенцами бочку пива и зазывали в свою компанию чуть не всех и каждого.

— Старик, дуй сюда! — помахал знакомый Людвигу.

— Не знаю… — Людвиг пожал плечами.

Бочку без промедления поставили посреди улицы, и вся компания, включая уставших носильщиков, грянула, глядя на окно Людвига:

Это что за привиденье.

Лиго, лиго…

Не справляет Янов день.

Лиго…

Людвиг почти что не пил и потому пьянел несильно. Настроение у него было прекрасное, он пел и танцевал, наполнял кружки пивом и дирижировал, прыгал через костер и рассказывал анекдоты. Он снова был таким, как восемь или десять лет назад, когда на него еще не свалился дом.

Ближе к утру Людвиг приметил красивую девушку — она стояла в сторонке и плакала.

— В Янову ночь — и плакать? Еще чего!

Он схватил девушку за руки и потащил на танцплощадку.

— Милка в Риге поселилась, Я застрял в своей деревне! На такси катает Милка, Я — на хроменькой кобылке… — Увлеченно пел старую песенку один из музыкантов, ничуть не тоскуя о микрофоне и усилителях Реджента.

Танец закончился, и все зааплодировали, чтобы его повторили. Девушка слабо улыбнулась, но тут какой-то юнец, плечистый и агрессивный, прищурил глаза и замычал прямо в лицо Людвигу:

— Му-у!

Девушка как по команде опять зарыдала.

— Что? Бычок потерял свое кольцо? — спросил Людвиг.

Парень, не зная, что ответить, с угрозой выкрикнул:

— Гляди, как бы тебя не отделали! — и тяжело затопал прочь.

Людвиг пригласил девушку к своему костру. Ее звали Нелли.

Днем прошел дождь, и потому сейчас, ночью, воздух был теплый, плотный и душистый, как парное молоко, Сладко пахли увядающие венки, цветы и аир.

— Был деревенщиной нуль уважения. Раз не министр — так откуда почтенье? Нету ни фрака, ни трости в руках. Знай щеголяет в посконных портах.

В очередной раз направляясь с Нелли танцевать, Людвиг подумал, что солидный столичный оркестр, в котором есть гитара-соло и бас-гитара, а саксофон играет стерильно чисто, — здесь, на зеленом лугу, этот солидный оркестр провалился бы с великим треском: сельский духовой оркестр и старинные песенки куда лучше сближают людей и напоминают заодно, что к танцам нельзя относиться слишком серьезно, что дело это добровольное, а между делом можно и пива выпить и поцеловаться.

Сквозь тонкую белую блузку Людвиг видел кружева комбине, а под ними взволнованно вздымающуюся грудь. Когда Нелли прижималась к нему, его лица касались светло-каштановые мягкие, шелковистые волосы.

Она была робкая, податливая и нежная. Только слишком молоденькая, подумал он.

— Станцуем следующий или пойдем к костру, пивка выпьем? — спросил он весело.

— Потанцуем… потом еще больше пить захочется. Если бы Людвиг был ясновидцем или просто умел читать по глазам, он увидел бы в ее взгляде благодарность, удивление, доверчивость и — триумф. Глаза ее так и светились триумфом, и она нетерпеливо искала среди танцоров своих недавних обидчиков.

У их костра было тихо. Охочие до песен перебрались к соседям, и здесь оставались только те, кто причислил себя к «классу стариков». Они уже не так прытко опустошали кружки: все были увлечены спором о соединениях в трехфазном электромоторе; кто-то раздобыл кусок штукатурки и теперь чертил на бочке схему.

Людвиг наполнил две кружки. Они с Нелли громко чокнулись и, глядя друг другу в глаза, выпили до дна.

— Пойдем, погуляем…

Нелли давно уже чувствовала, что такое приглашение последует, но она еще не решила, что ответить. Однако все получилось гораздо проще, чем она думала: Людвиг просто взял ее под руку, а вырываться казалось глупо и нетактично.

В парке было прохладно. Людвиг обнял ее за плечи Она не противилась, потому что не хотела противиться, и оправдывалась перед собой: смешно же быть недотрогой, смешно требовать, чтобы с тобой ходили за ручку, как в детском саду. Рука, лежавшая на ее плечах, была тяжелая и сильная — Нелли чувствовала как она крепка.

5

Утверждать, что полковника Конрада Улфа знают все жители республики, нельзя, хотя он неоднократно выступал по телевидению, отвечал на вопросы комментатора и рассказывал о работе уголовного розыска.

Любил он начинать свою речь примерно так: «Уважаемые зрители! Прежде всего я хочу обратить ваше внимание на два понятия „уголовное следствие“ и „уголовный розыск“. Повторяю: „уголовное следствие“ и „уголовный розыск“. Следователи по уголовным делам за день исписывают полтонны бумаги, а потом отправляют все это в суд. Делается это для того, чтобы доказать, что совершено преступление и что его совершил именно гражданин Н или М или оба вместе и что имеются законные основания предать их суду. А мы, работники угрозыска, делаем только заметки в своих записных книжках, ибо на самом деле мы являемся этакими современными шерлокхолмсами. Мы ищем преступников, ищем свидетелей, чтобы можно было доказать вину преступника. Мы разыскиваем. И, скажу я вам, наша работа — одно из самых интересных занятий, потому что мы, как правило, находим того, кого ищем. Об этом свидетельствует статистика. Надеюсь, я выражаюсь достаточно ясно? До свидания в следующий раз, когда вы и многоуважаемый комментатор уже не будете путать понятия „уголовное следствие“ и „уголовный розыск“ и научитесь различать их».

Разумеется, нельзя утверждать и того, что старого Конрада знают все жители Риги. Но живет он здесь давно. Очень давно. Это его город. Конрад никогда ог него не отказывался, никогда его не бросал. Годы войны не идут в счет: тогда он всего лишь отступил из Риги, но ни разу не терял уверенности в том, что вернется. Город никогда его особенно не баловал, но Конрад и не ждал этого. Просто Рига была его городом, Конрад родился здесь, чтобы навсегда остаться среди его серых камней; он был уверен, что остаться навсегда и жить можно лишь там, где ты родился, что никто и никогда не сможет прилепиться к месту, куда забрел случайно.

Конрад родился в тысяча девятьсот тринадцатом году, как раз в тот день, когда Краузе на предолимпийских соревнованиях «Марса» взял рывком одной рукой 189 фунтов, а Рижская городская управа за 4800 рублей приобрела первый дезинфекционный автомобиль с двигателем в 24 лошадиных силы. У автомобиля были колеса со спицами, два никелированных сигнальных рожка, а по бокам на трех языках значилось: «Городское дезинфекционное учреждение». Надпись на латышском языке страшно злила немцев. Они истолковывали ее как открытый бунтарский выпад. Они же так долго старались внушить этим латышам, что их, латышей, скоро в мире не останется вообще и что, в сущности, их уже нет, а потому их онемечивание неотвратимо. Немцы расстреливали этих латышей и вешали, они агитировали русского царя, и он со своими черными сотнями стал союзником немцев, но к чему были все усилия, к чему было все затевать, если эти уцелевшие латыши осмеливаются делать на городской собственности надписи на своем языке? Что бы там ни было написано, но написано было по-латышски, а потому читалось: «Долой немцев!»

Отец Конрада был человеком, который одинаково хорошо подходил любой власти, потому что день-деньской прилежно добывал хлеб своей семье и принуждал себя верить передовицам газет, где говорилось, что всем трудно.

Отец Конрада собирал, писал и предлагал газетам и журналам рекламу. Тогда она была весьма однообразна — крупным шрифтом имя владельца и несколько строк обо всем остальном:

Только изредка кто-нибудь забрасывал наживку с более ловко припрятанным крючком:

С утра до вечера он рыскал по городу в своем потрепанном пальто, улыбался, льстил, сдержанно предлагал, просил и отмечал заказы в записной книжке, а по ночам писал.

Они жили напротив Верманского парка, на шестом этаже. Из окон обеих комнат были видны крыши соседних домов. Маленький Конрад сидел на подоконнике и глядел, как на коньках крыш балансируют коты. Мать, маленькая, ясная, словно озаренная солнцем женщина окончила драматические курсы Дабура. Сразу же после окончания курсов она вдруг поняла, что актриса из нее не получилась и никогда не получится. Поняла и растерялась. И не зная, что бы еще наскоро придумать, вышла замуж. Она не могла таскать тяжелого Конрада вверх и вниз по лестнице и потребовала другую квартиру. Отец защищался. На его визитных карточках значилось: «Я. Улф, специалист по рекламе, Рига, Елизаветинская улица», и это давало лишнюю копейку: работа специалиста, живущего в центре, оценивается соответствующе. Если он переселится на какую-нибудь рабочую окраину, они вовсе не смогут сводить концы с концами и влезут в долги, После долгих размышлений нашли все-таки компромиссное решение: Улфы перебрались в хорошенькую квартирку в Гризинькалне, но адрес на визитных карточках отца остался прежним за небольшое вознаграждение сторожиха дома на Елизаветинской отбирала из приходившей сюда корреспонденции письма, адресованные Улфу. Так и жил старый Улф и думал, что живет правильно и что сын возьмет пример именно с него. И лелеял мечту увидеть однажды на последней странице обложки какого-нибудь ведущего журнала цветную рекламу, текст которой он сочинил уже давно:

И больше — ни слова, потому что длинные рекламы забываются. «Я. Улф и сын» будет набрано массивными широкими блочными буквами, символизирующими стабильность, вечность. При чтении последующего текста в подсознании возникнут мысли о красоте и уверенность, что здесь каждый получит за свои деньги то, что заказал. И никаких стилизованных на латышский манер букв, никаких подчеркиваний, которые могут навести на мысль, будто у предприятия есть что скрывать никаких букв «ампир» — от них разит показным. Ничего роскошного, все — просто, красиво и точно. Остальной текст должно набрать английским курсивом — изящные и стройные буквы вызовут в памяти надежные государственные облигации, бланки гарантированных векселей и белые британские купюры достоинством в десять и пятьдесят фунтов: английский фунт — валюта стабильная, доллар не может и никогда не сможет тягаться с ним. Предприятие он открыл в начале тридцатых годов, когда в мировую экономику глубоко и крепко вцепился кризис. Улф неплохо зарабатывал, объявляя о распродажах, и на аукционе ВАКО ему пообещали устроить за гроши обстановку для конторы.

Через несколько месяцев он обанкротился. Кризис достиг кульминации, никто ничего не покупал, кроме крупы и хлеба, поэтому не было никакого смысла тратиться на рекламу. И все же до конца жизни старый Улф при любой возможности напоминал:

— Когда-то мне принадлежало рекламное предприятие.

В погоне за своей мечтой он выпустил сына из поля зрения. Сын изучал юриспруденцию, читал книги, играл в теннис и однажды даже участвовал в соревнованиях, устроенных Латвийским автоклубом, потому арест сына во время ульманского государственного переворота оказался вовсе неожиданным. Однако в тюрьме его продержали недолго и даже позволили продолжать занятия в университете. В следующий раз сына арестовали, когда тот учился уже на последнем курсе и одновременно проходил практику в уголовной полиции.

Это был громкий, широко освещавшийся в печати процесс, и выиграл его обвиняемый. В последних рядах зала все время аплодировали. Бывший студент и бывший чиновник уголовной полиции так ловко оперировал фактами и статьями закона, что сумел не только опровергнуть свою принадлежность к подпольной организации, спасти, таким образом, от ареста своих товарищей, но и избежать отправки на принудительные работы, которая угрожала политзаключенным. В конце концов вышло, что он всего-навсего простой мошенник и отправить его можно только в Срочную тюрьму. Какие-то «неизвестные лица» присылали Конраду букеты роз с записками: «Считаем это твоей дипломной работой!»; работники прокуратуры в ярости пощипывали жиденькие бороденки: еще бы! — государственный преступник избежал заслуженного наказания. А отец потерял последнюю надежду на собственную рекламную контору и от этого прямо-таки чахнул, хотя имя Конрада Улфа теперь привлекало внимание и без помощи массивных блочных букв. Отец понял, что сын пошел другим путем, но не мог понять, плакать ему или радоваться; изменить он ничего не мог.

В «Черной Берте» Конрада отвезли в тюрьму, что возле станции Браса, одели в полосатый, похожий на пижаму костюм, и он провел полгода в обществе, отнюдь не изысканном: в камере сидели мошенники от коммерции, в том числе и злонамеренные банкроты, двое свинокрадов, двое взломщиков, двое фальшивомонетчиков и какой-то сердитый молодой человек, который представлялся следующим образом:

— Я сижу за чужие радости!

Он содержал тайный веселый дом.

Сидя на единственном стуле в кабинете директора трикотажного магазина, Конрад не мог понять, почему в его памяти всплыл именно этот эпизод юности. Ведь он помнил много гораздо более приятных моментов: освобождение из тюрьмы после восстановления советской власти и назначение на пост начальника районного отделения милиции, получение на фронте боевой награды — ордена, рождение дочери, чествование в день шестидесятилетия… Но нет, сейчас все это было словно затянуто туманом, а в памяти ясно встала камера, фальшивомонетчики и человек, который «сидел за чужие радости».

Что ж, если бы мы могли вспоминать только приятное, тогда, наверно, мы все были бы самодовольны и ленивы, думал Конрад.

Седуксен помог, на лицах девушек постепенно высохли слезы. Инспектор Юрис Гаранч расспрашивал морщинистого старика. От умственного напряжения и избытка тепла — старик, как к невесте, прижимался к радиатору центрального отопления, — на лбу его выступили мелкие капельки пота. Юрис диву давался, как в таком сухом старике могло оказаться хоть сколько-то жидкости.

— Итак…

— Рыжий, как Распутин.

— А какой нос?

— Нос как нос.

— Товарищ Улф, — Юрис обернулся к Конраду, — я покажу ему альбом… — В альбоме — фотоснимки глаз, лбов, носов разных форм.

Вообще-то альбом этот был нелегальным и ветхозаветным, однако в отличие от громоздких новомодных проекционных аппаратов, с помощью которых в специальных залах создают фотороботы, его можно носить в портфеле.

— Позже. Пусть сперва сам расскажет все, что может.

— Рассказывать? — старик вздернул брови.

— Рассказывать, — кивнул Конрад.

— Я бы сюда вовсе не поехал, но мне сказали, что здесь свежий воздух. Чепуха, в Риге нигде нет чистого воздуха. Сперва я думал, что дым этот от свалок в конце Деглавской. Там отбросы сжигают. Ан нет.

Свалка больше не дымит, а воздуха как не было, так и нет.

Юрис грустно глянул на Конрада. Эта канитель будет тянуться часа два, не меньше, говорил его взгляд.

Конрад достал прямую трубку с головкой из темно-красного корня вишни, кисет, спички ж разложил перед собой на директорском столике.

Я могу перебить его, подумал Конрад, но вряд ли мы выиграем в смысле времени. Он опять скажет: нос как нос, а если показать ему альбом, он растеряется совсем. Пусть уж лучше закончит без помех свое предисловие, это успокоит его и придаст уверенности.

— Да, да, — поддакнул Конрад.

— А то как же! — старик чуть не подпрыгнул от радости: не каждый день встретишь родственную душу.

Юрис забрал обеих продавщиц и отправился искать другое подходящее для допроса место или хотя бы какой-то тихий уголок. Лучше, чтоб они не слушали старика: его россказни только напрасно взбудоражат их воображение. Они уже почти что успокоились, поэтому Юрис не хотел вести их в торговый зал, опасаясь, что там с ними опять будет истерика. Они пошли на склад, уселись на какие-то тюки, зашитые в мешковину, — от тюков тотчас же поднялась мелкая, едкая джутовая пыль — и начали потихоньку болтать, как дети, которые забрались в уголок двора, подальше от родительских глаз.

— А то как же! — повторил старик Конраду. — Травят насмерть!

Конрад пососал пустую трубку. В мундштуке хлюпала никотиновая жижа, но один раз набить еще можно было.

— У меня, товарищ начальник, квартира на улице Дзирнаву. Район, сами знаете, неплохой — магазины рядом, прачечная, кино. Все под рукой. Центр. Но воздуха нет. И тут я вдруг читаю, что меняют двухкомнатную квартиру на улице Вирснавас, 4 на двухкомнатную квартиру, в центре. Я и задумался.