23

Они встретились в воскресенье. Козинд только что обошел сад, как и положено заботливому хозяину: накачал воды в бак и включил дождевальные установки — для цветов нет ничего лучше, чем хорошая поливка утром; открыл крышки парников — день обещал быть жарким, и рассада помидоров могла пойти в рост; посмотрел, как расцветает красная смородина; над кустами уже жужжали пчелы. Козинд решил приобрести пару ульев: и мед будет, и саду польза. Он сделал все, как надо, и отправился на кухню завтракать, но тут увидел, что во двор входит Хуго Лангерманис. Козинд, конечно, не узнал Хуго, и Хуго не узнал Козинда, потому что последний раз они виделись черт знает как давно.

Козинд с неприязнью смотрел на Хуго. Этакий потрепанный донжуан не первой молодости. Наверно, станет клянчить местечко на задворках за двадцать рублей в сезон, Сматываться будет с раннего утра и притаскиваться домой поздно ночью. Такие по двору ползают, поджавши хвост, а по пляжу разгуливают в красных индюшачьих плавках и грудь выпячивают по-индюшачьи. Что только женщины в таких находят? В конце концов их прибирают к рукам старушки, схоронившие уже третьего мужа. Чтобы в воскресенье было на кого навести лоск и вывести на поводке. Нет, нет, мне твоих двух косых не надо, можешь засунуть их себе в одно место. Не нужны мне ни две твои сотни, ни три, ни пять… Убирайся скорее вон и не топчи газон!

— Скажите, пожалуйста, здесь живет Козинд? — робко спросил Хуго Лангерманис.

— Снаружи под номером написано!

Кто—то его послал, но мне плевать! Пусть тот, кто послал, построит свой дом, а потом сдает.

— Это вы?

— Я. Что вам нужно?

— Вы жили раньше на Кристаповской?

— Кто вас послал? Этот разнесчастный Викторов? Он…

— Нам надо поговорить с глазу на глаз, — Хуго не дал Козинду закончить фразу.

— Это можно, — Козинд повел Хуго за дом, где под вишнями стояли скамеечки.

Хочет насвистеть чего-то, подумал Козинд.

Хуго протянул Козинду большой фотоснимок и, отвернувшись, стал разглядывать сад так внимательно, будто никогда в жизни не видел ни парников, ни теплиц, ни тем более ростков гладиолусов.

До того момента, пока Козинд не подписал продиктованную Ромуальдом Сашко расписку, он был совсем другим человеком. Разумеется, он никогда не ходил в ангелах, и характерец у него был не приведи господи, но ему не приходило в голову ни с того ни с сего вцепиться кому-нибудь в глотку.

На деньги, полученные у Сашко, он приобрел недостроенный дом, достроил его и купил подержанный автомобиль.

Козинд слыхал, что на гладиолусах можно разбогатеть, но для начала нужны были луковицы хороших сортов. Козинды затянули пояса потуже, потому что Ромуальдовы деньги кончились. Они не могли даже позволить себе купить дочкам по летнему платью. Целый год, обливаясь слезами, девочки проходили в старых туфлях. Козинд чувствовал, что и жена потихоньку глотает слезы: она была не настолько стара, чтобы обходиться одной юбкой и каждую свободную минуту ковыряться в земле.

По книгам выходило все просто: посади луковицы, срежь цветы, и — деньги в кармане. Конечно, работа потребуется, с этим они считались, но деньги, деньги… Деньги надо собрать и вернуть долг. Сашко открыл им путь к достатку, и они должны были воспользоваться этим путем. Другие дети ездили на экскурсии, девчонки Козинда копались в саду. Другие дети ходили по театрам, девчонки Козинда копались в саду. Другим детям покупали новую одежду, девчонкам Козинда перешивали и латали старую. Ни у кого в школе не было таких состоятельных родителей, но в действительности дочки Козиндов жили беднее всех. Дом и сад, как промокашка, впитывали в себя все деньги и все силы.

— Давай жить, как все люди, — заикнулась однажды жена.

— Заткнись! Жена ударилась в слезы.

— Еще одно лето — и мы выкарабкаемся, Мы уже всему научились, — Козинд был несгибаем.

Зимой луковицы поразил какой-то грибок и половина погибла.

Когда в шестьдесят седьмом году к Козинду приехал Ромуальд Сашко, он от волнения отдал ему те пятьсот рублей, которые были отложены на приобретение луковиц и саженцев. Появление Сашко было столь неожиданным, что Козинд опомниться не успел. Сашко появился ночью, Козинд только что выключил телевизор, потому что дикторша ласково пожелала спокойной ночи. Он уже надел пижаму и закурил свою вечернюю папиросу, когда в дверь постучали.

— Кто там? — зло спросил он. По его голосу можно было понять, что завтра тоже будет день и он охотнее встретился бы с пришельцем завтра.

— Открывай, Козинд!

Козинд пожал плечами — голоса он не узнал, но дверь все-таки отпер. И увидел Ромуальда. Душа у него ушла в пятки.

Потом он не мог даже вспомнить, как они оказались на кухне.

— Я пришел за долгом. Я дал тебе времени на два года больше, чем уговаривались, но процентов за них не требую.

— У меня дома нет таких денег! Я отдам все, что у меня здесь есть! — И, исчезнув на миг в комнате, он вернулся с пятьюстами рублями. От волнения он прихватил даже деньги, отложенные на хозяйство, и поэтому вышло на несколько десяток больше.

— Надо было предупредить, я собрал бы деньги, — врал он. — Деньги есть, но я их вложил.

— Недели хватит?

— Я попробую…

— Две. Я спешу, меня ждет такси, До свидания, Козинд.

Первая мысль, которая пришла в голову Козинду, была — продать «Запорожец». Тогда он смог бы отбить нападение Сашко еще недели на две, а то и на месяц. Но потом он задал себе вполне логичный вопрос: что продать еще? Дом? Квартиры-то больше нет. Часть дома? За часть много не дадут, части не в цене. И все равно он будет должен еще несколько тысяч. Тут нельзя было успокоить себя обычным образом: «ну, как-нибудь устроится, может счастье еще улыбнется». И он начал проклинать себя за то, что вообще связался с Сашко. Теперь они определенно жили бы уже в новой квартире, и достаток был бы, как у всех нормальных людей. Если бы ему сейчас предложили вернуться в старую тесную квартиру, он, наверно, согласился бы — так угнетал его дом. Тем, что вернуть его было нельзя.

То, что можно вообще не отдавать долг, Козинд сообразил внезапно. Сашко допустил ошибку. Если бы Сашко предъявил в прокуратуру расписку Козинда, против Козинда, разумеется, возбудили бы дело, дом и машину конфисковали бы, а самого, может, даже посадили бы на какой год. Но что ждало бы в таком случае Сашко? Ого! Нет, с этой бумагой он никуда не пойдет! Он же сам подтвердит, что сумел урвать не только те мелочи, за которые его судили. Одиннадцать тысяч пахнут пулями и порохом.

Нет, никуда Сашко не пойдет! Он умный.

Еще какое-то время Козинда мучили угрызения совести — он же занял деньги и обещал их вернуть.

Даже прожженному мошеннику неприятно нарушать данное слово, если только он в этот день не вышел специально на ловлю дураков. Уже потом Козинд начал искать себе оправдания. Чтобы оправдать себя, надо доказать, что Ромуальд плохо с ним обошелся. А человек, который ищет, может найти даже то, что у него никогда не пропадало. Обвинение, которое Козинд выдвинул против Ромуальда Сашко, было, по правде говоря, довольно сомнительным: сами они там, на заводе, крали, а мне не давали! Вот теперь пусть получает за свою жадность! Справедливость все-таки восторжествовала, и я вернул свою долю!

Счеты с собственной совестью он, вроде бы, свел, теперь надо было свести их с Сашко. В конце концов ои решил, что надо действовать так, как действовали два предводителя банды чикагских гангстеров:

— Ты допустил ошибку, Джо! Я победил!

— К черту, Майк! Я и вправду ошибся! Бармен, два двойных виски!

Я объясню ему коротко, ясно, по-деловому, думал Козинд. И уже сердился на себя за то, что сунул в глотку Сашко эти пятьсот рублей, которые весной нужно было израсходовать на сад.

Сашко больше не пришел. Через несколько лет Козинд услыхал, что Сашко судили за что-то на Кавказе, а еще спустя несколько лет он узнал, что Сашко умер в заключении. Козинд облегченно вздохнул, ему даже стало чуточку жаль Сашко.

…Подул ветер, зашелестел в вишнях над столиком, потом промчался по стеклам парника, как по катку, ухватил открытую дверь гаража и резко ее захлопнул.

Козинд вернул снимок Хуго Лангерманису.

— Так мы когда-то дурачились, — он звонко рассмеялся, — Глупо, да?

— Совсем глупо.

— Почему вы показали мне эту фотографию?

— Мне нужны деньги.

— Вы хотите продать мне эту бумажку?

— Можно сказать и так, — мрачно ответил Хуго, Он смотрел в землю, будто увидел там что-то интересное.

— Пару банок она, может, и стоит, — Козинд принужденно рассмеялся.

— Она стоит больше. Я сын Ромуальда Сашко. Я хочу получить всю сумму, потому что дом сейчас по крайней мере в три раза подорожал.

— Вы попросту дурак! Вы ничего мне не можете… — Козинд осекся.

Он понял, что Хуго сильнее, что все козыри у него в руках, но, в отличие от своего отца, ему нечего бояться суда, и что бояться нужно только ему, Козинду, И, когда в следующий раз они встретились в пустой квартире Хуго, Козинд понял, что Хуго близок к отчаянью и готов все поставить на карту. Надо добыть для него деньги во что бы то ни стало. Иначе он меня разденет догола и упечет за решетку, подумал Козинд и заговорил с Хуго как добрый друг.

— Таких денег у меня нет, но я их достану, Козинд правильно рассчитал, что Хуго согласится обождать, Так по крайней мере у него будет какая-то надежда, а это куда приятнее, чем торчать в пустой квартире, утешая себя тем, что Козинд сидит в тюремной камере и условия у него еще хуже. Денег у Козинда и вправду не было. Тенерь, сад позволял ему жить в достатке, даже более чем в достатке, но свободных денег у него не водилось.

24

Какими ужасающе однообразными и серыми могут быть дни в доме, тде обитают всего двое не слишком близких друг другу людей! Если жизнь Людвига Римши хоть как-то скрашивала работа, то Нелли спасал единственно телевизор. После обеда, часов в пять она включала его и смотрела все без исключения. Жизни не хватало смысла. Нелли знала, что на экране его не отыщешь, но все-таки телевизор хоть как-то помогал убить время.

Вечерами, укладываясь спать, она страдала оттого, что стала на день старше. Минул еще один день жизни, и опять ничего не произошло. Она понимала, что долго так продолжаться не может, что бездетная семья должна распасться, но родить ребенка не могла. Обещания врачей были туманны.

Нелли забеременела, едва перебравшись в Дони, но Людвиг не очень-то настаивал на ребенке. Она поехала в деревню и рассказала обо всем матери. Та начала причитать: «Зачем тебе сразу же взваливать на себя такую обузу? Разве нельзя пожить годик так, как самим нравится?»

Ради Нелли мать мучилась все послевоенные годы и теперь старалась уберечь дочь от этих мук. Нелли легла в больницу и после того ни разу больше не забеременела. В первые годы она была даже довольна, потом возникли опасения, а еще через несколько лет с ней стали случаться истерики.

Она заметила, что Людвиг становится равнодушен к ней. Вернувшись с работы, он исчезал в гараже или в саду. Он понимал, что поступает неправильно, и старался компенсировать это неловкими любезностями. Более того. Он потакал всем ее внезапным капризам.

Денег у них было вдоволь, и он мог позволить ей любые покупки: модные сапоги, платья, норковые воротники. Поездки к портнихе стали для Нелли развлечением. В них была особая прелесть, и ее не могло испортить даже то обстоятельство, что новые платья некуда было надевать: знакомых у них было мало, в гости их приглашали редко, а Людвиг вовсе не замечал ее нарядов.

У себя дома Нелли закатывала шикарные балы; за неделю принималась печь и варить, мариновать и тушить. Но ее гостями бывали обычно скучные, скованные люди, и не помогало даже то, что Людвиг их «накачивал». Когда они наедались до стона, а хмель уже туманил головы, хозяин почти приказывал:

— Ну, теперь споем!

И вдруг в этой непроходимой серости, где каждому о каждом известно все до последней мелочи, где все друг другу давным-давно надоели и приглашения делаются и принимаются только из вежливости, — вдруг появился Хуго. Его привела с собой чета Козиндов. Как хорошего знакомого и дальнего родственника.

Он покорил Нелли одной-единственной фразой, которую сказал, поспешив за ней на кухню, чтобы помочь нарезать хлеба:

— Сегодня вы самая прекрасная!

Хуго умел лгать женщинам, а ложь всегда звучит убедительней правды и ей всегда охотнее верят, потому что она красивее.

Месяц спустя Нелли уже была готова развестись с мужем, и Хуго Лангерманис почти каждое свидание уговаривал ее повременить. Она готова была следовать за ним куда угодно: в пустую квартиру, в комнату на спасательной станции — все равно…, Она решила, что это и есть идеал ее юности. Не каждому выпадает такое счастье — встретить свой идеал, а она наконец-то встретила. Встретила и не желала замечать, что идеал этот порядком пообтрепан.

Когда Нелли сказала, что хочет развестись с мужем, Хуго пошел к юристу. А потом помчался к Козинду: он ошибся. Если бы у него была еще какая-то возможность обзавестись деньгами, он оставил бы от Козинда мокрое место.

— Женись на ней сам! — бушевал Хуго. — При разводе она ничего не получит! Кое-какой хлам да свои тряпки… На книжке у них всего полторы тысячи… За эти семьсот пятьдесят рублей можешь сам на ней жениться…, А мне причитается одиннадцать тысяч!

— Десять!

— На дом рассчитывать нечего, дом подарен Людвигу! Нашел, называется, красотку с приданым! Доставай деньги!

— Видишь ли…

— Ничего я не вижу! Повторяю: доставай деньги! Шут гороховый! Я хочу уехать на другой край света и там начать порядочную жизнь! А эту бабу можешь себе замариновать! Сунуть в бочку и груз сверху!

Вот тут—то Козинд и вспомнил, что Людвиг иногда возит инкассаторов.

Неизвестно почему перед глазами Козинда появилась темная лестничная клетка. Оттуда можно было пройти во двор, а потом на улицу. Было еще вовсе не так поздно, но тогда, через год после войны, наступление темноты для людей было почти то же, что комендантский час. Война породила новый слой людей, стоявших вне общества, — породила отщепенцев, которые стали угрозой другим людям. В провинции плодом войны были бандиты, а в городе — шайки уголовников: в военные годы замки и щеколды мало что значили; но главное — многие разучились работать, привыкли к виду крови и к жизни «на всем готовом». Сырая лестничная клетка насквозь пропахла плесенью. Толику, наверно, было холодно. Он весь дрожал. Толик был длинный и костлявый с неправдоподобными кулаками, похожими на чугунные ядра.

— Пусть только какая появится! Ка-ак врежу — враз согреюсь.

Мужчин они с Толиком не трогали. Мужчины могли их проучить, потому что им было только по пятнадцать лет. К тому же Козинд был хилым, да и Толик никакой не акселерат. А помимо всего они после бегства из приюта почти все время голодали.

Во дворе послышались шаги.

— Идет, — тихо сказал Толик. Они уже научились различать женские и мужские шаги.

Женщина открыла дверь. Козинд прижался к стене, чтобы женщина его не заметила. У нее была хозяйственная сумка. Едва она сделала еще один шаг, как Козинд выскочил из темноты, схватил сумку и сильно дернул вниз. Женщина выпустила ручки. Толик уже был у нее за спиной и тут же ударил. Женщина привалилась к стене, и закричала:

— Лейтенант!

Но Толик ударил еще раз. По лицу.

— Снимай пальто!

— Лейтенант! — опять отчаянно закричала женщина.

Толик ударил опять. Козинда коробило от Толикиной безжалостности, а тот мог спокойно забить до смерти любого, кто не окажет сопротивления. Когда Козинд однажды упрекнул его, Толик ответил:

— Но я же вовсе не человек. И ты тоже. Меня, наверно, какая-нибудь черепаха родила, потому что отца-матери у меня нету. Даже отчества нет. Б/О. Без отчества. И ты тоже. Разве мы с тобой люди? — И, помолчав, добавил: — Все они, стервы, одинаковые! Я их всех разукрашу!

— Лейтенант, на помощь!

Толик срывал пальто с женщины, ухватив его за лацканы.

Но тут открылась дверь чьей-то квартиры, и на лестницу высыпала толпа подвыпивших мужчин.

— Бежим! — воскликнул Козинд.

Их догнали во дворе.

Когда сознание вернулось к Козинду, он услыхал пьяные крики и пение. Осторожно приоткрыл глаза. Оказалось, что он лежит на полу в углу большой комнаты. За круглым столом пировало около десятка мужчин с одутловатыми лицами и три или четыре женщины. Одна прижимала ко лбу мокрое полотенце и ругала Толика, который неподвижно лежал в другом углу комнаты; время от времени она ходила на кухню намочить полотенце, о чем свидетельствовало журчание воды в раковине.

Это была банда, которая хозяйничала в районе от Больших кладбищ до Гризинькална. Подобно Козинду и Толику, она по ночам снимала с прохожих пальто, кольца, часы, воровала из магазинов продукты и водку, а из подвалов домов — картошку. Банда обитала в огромной, запущенной полуподвальной квартире, в которой было множество комнат и коридоров, кладовок и кухонь. Главарем был муж —

чина в пехотной форме без знаков различия, Его называли лейтенантом.

Козинд прожил с ними несколько месяцев и заразился романтикой праздной, хмельной жизни и мечтой о «большом деле». О «большом деле» говорили каждый вечер, потому что «большое дело» было чем-то вроде легенды, которой можно дать жизнь. И Козинд думал: задержка только из-за того, что у парней кишка тонка.

«Большое дело» все не подворачивалось и решено было начать грабить буфеты, которые в то время имелись чуть ли не в каждом третьем доме. Как правило, это были полутемные помещения: в углу кто-нибудь пиликал на скрипке или бренчал на аккордеоне за гонорар натурой — в виде выпивки и закуски; в другом углу распевали другую мелодию, а посередине неутомимая, как автомат, буфетчица, полагаясь только на свой глазомер,, разливала по стаканам водку и бросала рубли в открытый ящичек. Когда ящичек наполнялся, она вытряхивала его содержимое в большой ящик из оструганных досок с красной печатью «Беконэкспорт» на боках.

Грабили просто и эффектно. Входили с автоматами, забирали большой ящик и шлепали домой. Это оказалось так легко, что никому больше не хотелось шататься по кладбищам и раздевать поздних прохожих.

Но однажды поздним вечером в дверь постучали. Козинд в это время был в туалете, который находился рядом с входной дверью. Поэтому он очень хорошо слышал приказ:

— Руки вверх!

Перестрелка началась через каких-то полминуты. Она была короткая, яростная. Бандиты попытались удрать через окно, но оказалось, что дом окружен.

Впервые в жизни Козинд слышал свист пуль и крики раненых, слышал хрип и ругань, которой кто-то пытался вдохновить себя на сопротивление.

В туалете под самым потолком были антресоли для хранения инструментов и всякого хлама, но лестницы не было. Козинд уцепился за водопроводные трубы и полез наверх, потом, опершись на бачок, ввалился в углубление. Когда стрельба затихла (судя по разговорам, убиты были лейтенант и одна из женщин, а четверо бандитов и двое милиционеров ранены), открылась дверь в туалет, вошел один из милиционеров и справил нужду.

— Туалет надо проверить, — сказал кто-то в коридоре.

— Там никого нет, я только что был.

Из квартиры Козинд выскользнул ночью и прямиком поехал назад, в приют. Его посадили в карцер, а потом отправили в ФЗУ.

Много лет спустя, когда он уже стал шофером у одного большого начальника, ему нередко приходилось ждать своего шефа во дворе банка. Он видел мужчин, которые, обливаясь потом, тащили мешки с мелкими деньгами, наблюдал погрузку денег в контейнеры, видел такси, дожидающиеся инкассаторов, видел шоферов такси, регистрирующих путевки, видел инкассаторов, перевозящих деньги. И нередко он вспоминал свою мечту о «большом деле». Вспоминал с улыбкой. Теперь он жил в достатке и ничего такого ему не надо.

Тогда у него еще не было дома. Тогда Козинды жили в тесной квартире, но у них была надежда получить большую. Тогда он считал, что достиг всего, и это приносило ему покой и удовлетворение, Дом был

полной чашей. Козинд мог порой позволить себе выпить стопку, поехать, куда хочется, снять дачу на взморье. Зарплата у него была небольшая, но ему нравилось уважение, с которым другие шоферы поглядывали на его сверкающую лаком машину, ему нравилось ходить в белой рубашке и галстуке, нравилось давать прикурить от великолепной зажигалки и в гараже перед коллегами с видом всезнайки бросить фразу-другую, которую он услышал во время поездки или которую шеф дружески ему сказал. Он был доволен. Еще и потому, что шеф был действительно большим человеком и не пытался разнюхать, не халтурит ли Козинд по вечерам. А левые рейсы обеспечивали ему по крайней мере еще одну зарплату…

Когда Хуго ушел, Козинд попытался вспомнить детали Людвиговых рассказов. Инкассаторы… Это было бы «большое дело»… Очень большое…

Он не верил, что Хуго побежит в милицию, чтобы разорить его. Эх, если бы Козинд мог ежемесячно подбрасывать Лангерманису по какой-нибудь сотенке! Но эти сотенки с неба не падают… Большое дело… Если удастся… Но, если все хорошо продумать, так обязательно удастся… Если удастся, он освободится от Хуго. И кроме того, купит новую «Волгу». Теперь никто не станет коситься на него, потому что все уверены: на гладиолусах можно заработать миллионы. На «Волге» он бы поехал в Крым. На нем была бы снежно-белая рубашка и пестрый широкий галстук. Он мог бы, например, выдать себя за заместителя министра финансов. Ах, как бы он отдохнул! Он не знал, как именно, но знал, что так никогда еще не отдыхал.

Если бы Хуго согласился участвовать в «большом деле», он больше не осмелился бы угрожать милицией: он будет связан, даже если не дойдет до того, чтоб обчистить инкассаторов.

И Козинд пошел к Людвигу поговорить… Так… Между прочим… Об инкассаторах.

25

Если бы полковник Конрад Улф мог стопроцентно полагаться на свою память, он и тогда не нашел бы в ее закоулках подобного случая, хотя десятки лет проработал в угрозыске, а до того — в уголовной полиции.

В кабинет полковника Конрада Улфа явился человек с двумя тяжелыми чемоданами. Человек, который решил переселиться в тюрьму.

— Не забыли ли вы чего-нибудь дома, Голубовский? — насмешливо спросил Алвис.

Николай Голубовский бросил на него презрительный взгляд. Он явился к полковнику. Он будет говорить только с полковником.

— В нашем возрасте, товарищ полковник, никогда нельзя быть уверенным, что что-нибудь не забыто, — заискивающе сказал Голубовский Конраду. — Главное в нашем возрасте — защититься от холода. Мы начинаем больше мерзнуть. Я взял с собой две теплые куртки — на какое-то время должно хватить…

— Вы пришли изменить показания? — голос Конрада был холоден. Так спрашивать могла бы вычислительная машина, которая из любого ответа извлекает только информацию о факте без каких бы то ни было эмоций.

— Да…, — покорно отвечал Голубовский. — Я хотел…

Все становилось на свои места: Конрад будет задавать вопросы, Николай Голубовский отвечать.

— Я жду…

— С великим сожалением, я отказываюсь от прежних показаний, потому что понял ошибочность своей позиции, и прошу арестовать меня. Я готов принять любое наказание, к которому суд меня приговорит.

Это скорее напоминало речь, которую следует произносить с трибуны, а не перед следователем, сидя на простом стуле, по обе стороны которого стоят чемоданы с зубными щетками, мылом, иголками, нитками, теплым бельем, рубашками и шапками. Голубовский успел даже подписаться на газеты и журналы, и в одном из чемоданов лежали корешки квитанций — когда станет известен новый адрес, он попросит переадресовать журналы. В чемоданах находились также несколько задачников по математике и таблицы логарифмов.

— Готовы вы принять наказание или не готовы — сколько суд даст, столько и будет.

— Я хочу дать показания по делу ограбления магазина трикотажных изделий на улице Вирснавас.

— Вы отказываетесь от всех своих прежних показаний?

— Я отказываюсь от всех своих прежних показаний.

— Рассказывайте!

— Примерно за неделю до ограбления ко мне пришел мой знакомый Хуго, Фамилии я не знаю, но живет он…

— Мы оба знаем, где он теперь живет, не правда ли? Дальше…

Чтобы сэкономить время, Алвис уселся за пишущую машинку и протоколировал допрос.

— Хуго Лангерманис…

— В каких вы были отношениях?

— Мы давно знакомы. С его покойным отцом мы были большими друзьями. Наши семьи связывала давняя дружба. Я всегда заботился о Хуго Лангерманисе, как о собственном сыне. Помню, однажды, когда он был еще совсем маленький…

— О своей доброте вы расскажете на суде и попробуете разжалобить заседателей. Итак, к вам пришел Хуго Лангерманис, И, кажется, с конкретным предложением.

— За месяц до того или даже больше Хуго Лангерманиса обокрали. Он пустил к себе квартиранта — какого-то каторжника с золотыми зубами, и тот обчистил его квартиру.

— В милицию об этом никто не сообщал.

— Хуго очень добрый по натуре, он никому не хочет зла. Приютил какого-то типа и, пожалуйста, — пришлось самому идти ко мне и клянчить раскладушку и одеяло, чтобы не спать на полу. Я ни в чем не могу ему отказать — дал. Пенсия у меня, конечно, маленькая, но много ли старику надо? Было б тепло да еда кой-какая…, — Заметив жест Конрада, призывающий держаться поближе к теме, старик послушно продолжал рассказывать.