Глава 15. Партия Сталина

Дни идут своим чередом, становятся неделями, недели месяцами. Неустанная поступь времени, где нет цели, где только оглядываешься назад и ощущаешь пустоту в душе.

На дворе стоит зима. Приближается Новый Год. В эти дни принято подводить итоги уходящего года и строить планы на будущий год. Эта грань возбуждает у нас, советских людей, стоящих на стыке двух миров, мало радостных воспоминаний и ещё меньше радостных надежд.

Недавно мы были свидетелями двух знаменательных событий – первые после капитуляции выборы в берлинский магистрат, происходившие в октябре, и очередные выборы кандидатов в Верховный Совет СССР, состоявшиеся в ноябре.

Немецкие выборы вызвали у советских людей гораздо больший интерес, чем это можно было ожидать. Может быть потому, что они значительно отличались от того, к чему мы привыкли. Странно было смотреть на предвыборные лозунги нескольких партий.

Бросалась в глаза сильная и умело поставленная пропаганда СЕД. Здесь чувствовался долголетний опыт советской пропаганды, самоуверенность и – бесстыдство. Последнее сильнее всего чувствовалось нам самим – хозяевам СЕД, знающим, что скрывается за этими лозунгами и обещаниями.

Мне врезался в память один случай в связи с берлинскими выборами.

Однажды в воскресное октябрьское утро я и ещё двое офицеров решили воспользоваться чудесной погодой и предпринять прогулку на мотоциклах. Для этой цели мы взяли из автобатальона три мощных военных мотоцикла и, ревя моторами, вырвались из Карлсхорста на Франкфуртер Аллее.

Где-то по пути к Александерплатцу мы нагнали медленно марширующую колонну людей с красными транспарантами и флагами в руках. Вид у демонстрантов был на редкость унылый и безрадостный. По бокам колонны суетились взад и вперед люди в тельмановских кепках с красными повязками на рукавах.

«Посмотри – слона ведут!» – насмешливо крикнул мне один из товарищей, указывая рукой на демонстрацию.

Мы сбавили газ и стали объезжать колонну. Это была организованная профсоюзами советского сектора демонстрация, долженствующая выражать волю и желание немецкого народа. Кто не являлся для участия в демонстрации, рисковал потерять свое место. Смешно и жалко было смотреть на людей в фетровых шляпах, как стадо баранов плетущихся под водительством пастухов в тельмановских кепках.

Не знаю, что нам взбрело всем трём в голову. Может быть то же ощущение, когда смотришь на внушающую отвращение гусеницу и хочешь раздавить ее. Три мощных военных мотоцикла в руках советских офицеров начали с угрожающим рёвом кружиться вокруг колонны.

Люди в фетровых шляпах испуганно озирались, полагая, что это военный патруль, следящий, чтобы стадо не разбежалось. Пастухи в тельмановских кепках посматривали на нас недоуменно – мы утюжили бока колонны и пастухам приходилось, забыв о своем достоинстве, отпрыгивать в сторону, чтобы не попасть под колеса игривых офицеров.

С одной стороны противно смотреть на эту омерзительную комедию. С другой стороны приятно, что на этот раз не нужно участвовать в обезьяньем театре самому. Рёвом газующих моторов мы выражали наши чувства отвращения и одновременно радости.

В этот же день в Берлине советским патрулем был застрелен американец, пытавшийся сфотографировать подобную демонстрацию в советском секторе. Видно кто-то учитывает, что эти фотографии могут произвести на внимательного зрителя такое же впечатление, какое они произвели на нас.

21 октября состоялись выборы. Мне не приходилось ещё слышать или видеть, чтобы при выборах в советские избирательные органы люди интересовались результатами голосования. В день же выборов берлинского магистрата не было, пожалуй, ни одного человека в Карлсхорсте, кто не поинтересовался бы результатом выборов.

У многих в руках были немецкие газеты с таблицей результатов голосования. Самым интересным оказался тот факт, что изо всех партий СЕД вышла на предпоследнее место. Об этом многоговорящем факте много не говорили.

В Управлении Промышленности СВА берлинские выборы послужили поводом к следующему разговору между капитаном Багдасарьяном и майором Ждановым.

«Знаешь, как посмотришь на эти выборы, то приходит в голову дикая мысль», – сказал капитан Багдасарьян, указывая на одну из газет с отчетом о результатах выборов. – «Все партии голосуют. Ну и вот допустим, что коммунистическая партия получит большинство голосов! Так что – значит, так её к власти и допустят?» «Да, как будто оно так получается…» – неуверенно ответил майор Жданов.

«3абавно как-то!» – покачал головой капитан. – «Когда компартия приходит к власти, то она первым делом сворачивает шеи всем остальным партиям. И вместе с тем эти остальные партии готовы без сопротивления передать власть в её руки. Несуразица какая-то! Это всё равно, что верёвку на собственную шею мылить».

«С этой демократией сразу не разберешься», – вздохнул майор.

«Явная глупость!» – присоединился к его мнению капитан.

«Может быть, это и не так глупо», – майор наморщил лоб, пытаясь вникнуть в сущность непонятного явления. – «Демократия, как политическая форма, это воля большинства. Раз большинство проголосует за коммунизм – значит, будет коммунизм. Правда, пока мало кто голосует», – закончил он несколько другим тоном.

«Всё-таки как-то странно…» – запустил пальцы в свои курчавые волосы капитан Багдасарьян. – «Друг против друга говорят – и никто никого не сажает. У нас ничего не говоришь – а тебя сажают. Даже ничего не думаешь – и то сажают…» В декабре в Офицерском Клубе Карлсхорста начались избирательные собрания, на которых выдвигались кандидаты в Верховный Совет СССР. В день, назначенный для Управления Промышленности СВА, все сотрудники Управления обязаны были явиться в Клуб, разукрашенный по этому случаю утроенным количеством портретов вождей и красного кумача.

Люди сидели в зале и скучали. Наконец председатель президиума предоставил слово заранее назначенной личности. Личность вылезла на трибуну с бумажкой в руке и по шпаргалке монотонным голосом разъяснила нам наше счастье, что мы имеем возможность сами выбирать представителей верховной власти нашей страны.

Затем на трибуне появился следующий статист и предложил нашего кандидата в Верховный Совет от Особого Избирательного Округа, каким являлась советская оккупационная зона Германии.

Следом, как в хорошо прорепетированной пьесе, из-за кулис на эстраду вышел сам кандидат в генеральском мундире и рассказал свою биографию. Таким вялым и покорным голосом генерал не говорил, наверное, за всю свою военную карьеру.

Вторым кандидатом была абсолютно никому не известная величина. Присутствующие на собрании узнали о существовании этого человека, лишь когда он вылез на трибуну, – на этот раз не из-за кулис, а из публики, – и опять-таки по бумажке зачитал свою биографию. Ему предстояло играть роль кандидата «из самой г ущи народа». Кандидатуры обоих кандидатов были заранее намечены Политуправлением СВА и утверждены Москвой.

Публика, зная, что после собрания будет кино, с нетерпением ожидала конца нудной процедуры. Когда председатель президиума вежливо предложил перейти к голосованию, люди в зале облегчённо вздохнули и, не ожидая команды к голосованию, торопливо задрали кверху правые руки.

То ли они желали поскорее покончить с «выборами», то ли опасались что их заподозрят в недоверии к кандидатам. Многие для надёжности подставили левую ладонь под правый локоть.

По залу с карандашами и бумажками в руках забегали подсчётчики голосов. Зал зашумел, выражая свое нетерпение. Наконец, голоса были подсчитаны и председатель президиума сонным голосом спросил: «Кто, против?!» В зале воцарилась мёртвая тишина. Никто не шевелился.

Председатель сделал паузу и повел взором по залу, стараясь этим подчеркнуть, что всем предоставляется полная возможность голосовать против. Затем, чтобы усилить эффект монолитности воли избирателей, он с наигранным удивлением спросил: «Никого, против?!» Из темноты задних рядов раздался чей-то молодой нетерпеливый голос: «Все единогласно… Даёшь кино!» В зале вспыхнул свет. Ряды кресел облегчённо зашевелились в ожидании последующего киносеанса.

Так мы выбрали «народных избранников» в Верховный Совет СССР. Если бы у избирателей по выходе из зала собрания спросили фамилии только что избранных кандидатов, то вряд ли кто запомнил их.

Грань между 1946 и 1947 годами ознаменовалась в Карлсхорсте целым рядом событий, которые заставляют ещё раз оглянуться на прошедшие со времени капитуляции Германии полтора года.

В начале осени 1946 года министр иностранных дел США Бирнс произнес в Штуттгарте речь, где он в первый раз со времени окончания войны попытался дать трезвый обзор событий и указал вехи американской внешней политики, вытекающей из создавшегося положения.

Только через полтора года американцы начали смутно понимать, что с добрым парнем Джо трудно кушать кашу из одной миски. Для этого нужно иметь длинную ложку.

Речь Бирнса пришлась не по вкусу Кремлю. Резким ответом прозвучал доклад Молотова на юбилейных торжествах 7-го ноября 1946 года. Докладу Молотова придавалось такое значение, что его в обязательном порядке прорабатывали на кружковых политзанятиях по всем Управлениям СВА.

Для ответственных работников СВА даже не скрывали внутренней связи между речью Бирнса и докладом Молотова – оба выступления прорабатывались одновременно и участвующие в дискуссиях должны были поочередно разоблачать империалистические происки Бирнса и миролюбивую политику Молотова. Для политически малоподкованных сотрудников речь Бирнса считали опасной и довольствовались лишь проработкой доклада Молотова.

Эти два политических выступления можно считать официальной датой начала холодной войны. Отношения союзников в Контрольном Совете, уже давно потерявшие свою первоначальную цель, стали ещё холоднее и не выходили больше за рамки дипломатической вежливости. Судьбы Германии из залов заседаний Контрольного Совета перемещались всё дальше и дальше в правительственные кабинеты Кремля и Белого Дома.

Создавшееся положение послужило одновременно сигналом для окончательного закручивания гаек на послевоенном фронте советской жизни. Политуправление СВА издало погромный приказ, обвиняющий низовые парторганизации в отрыве от масс и пренебрежении политико-воспитательной работой.

Это было щёлканье бича. Нетрудно было догадаться, что за этим последует. И действительно – первым результатом была смена парторгов во всех Управлениях СВА. Следом за этим началась волна мероприятий по закручиванию винтов и винтиков во всех частях советского аппарата.

До этого люди Карлсхорста жили и работали без политзанятий. Кто знает советскую жизнь, тот оценит этот факт. Большие начальники в душе удивлялись, остальная мелочь – тихо радовалась. И те, и другие помалкивали, исходя из принципа – не называй чёрта, а то явится. И вот теперь снова вводятся политзанятия и изучение «Краткого Курса». Притом усиленным темпом. Видимо, чтобы нагнать упущенное.

Следующим мероприятием явилась кампания по поднятию трудовой дисциплины. Советским гражданам заграницей решили напомнить о существовании советских трудовых законов. По всем Управлениям вывесили новенькие табельные доски и каждый должен был четыре раза в день снимать и вешать свой номерок. В Советском Союзе табельные доски вызывают страх, у нас же они вызвали больше всего досаду.

Начальник Управления Александров передал свой номерок своему шофёру, который его вскоре потерял. Офицеры, для которых табельные доски показались пощёчиной, поочередно снимали номерки сразу за несколько человек. Но советский Закон со всеми последствиями опять висел, как топор, над головой каждого.

Затем разразилась истерическая кампания бдительности. Во всех Управлениях СВА ввели, отсутствовавшие до этого, собственные Отделы Кадров. Назначение их ясно каждому – более детальная слежка за сотрудниками Управления. Снова замелькали обширные анкеты, «для советских граждан заграницей».

Анкеты имели бесчисленное количество пунктов и каждые три месяца их нужно было заполнять заново. Поэтому многие сотрудники один экземпляр заполненной анкеты держали дома «для памяти» и в последующих случаях просто переписывали ответы с одного листа на другой. Советское государство снова решило заглянуть в зубы своим гражданам.

Начальником Отдела Кадров в Управлении Промышленности был назначен демобилизованный лейтенант войск НКВД. С первого же дня он стал вести себя с такой бесцеремонностью и наглостью, что многих офицеров это покоробило. Нужно учитывать, что большинство сотрудников Управления было старшими офицерами.

Из своего кабинета в подвальном этаже новый начальник ОК звонил по телефону: «Товарищ полковник, зайди-ка ко мне заполнить анкетку!» Нередко на это раздавался ответ: «Если тебе нужно, то возьми анкету и принеси мне. Пока что я, кажется, полковник…» Всем сотрудникам СВА был зачитан приказ Начальника Штаба генерала Дратвина, где без указания имен объявлялось, что жёны целого ряда ответственных работников СВА использовали время, когда их мужья находились на работе, чтобы ездить в западные сектора Берлина, где они поддерживали непозволительные знакомства с офицерами западных держав.

Приказ был на редкость скандальный – в нём фигурировали фешенебельные рестораны, дорогие меха и, как завершение, агенты иностранных разведок. Все виновные в 24 часа откомандировывались в Советский Союз, а супругам объявлялись выговора за отсутствие большевистской бдительности.

Загадка этого необычайного по своей откровенности приказа объяснялась вторым пунктом, где всем сотрудникам СВА категорически запрещалось посещать западные сектора Берлина и напоминалось о необходимости соблюдения особой бдительности в условиях нахождения заграницей. Порка жён должна была служить уроком для остальных.

В заключение генерал Дратвин грозил нарушителям приказа применением строжайших мер взыскания… вплоть до откомандирования в Советский Союз. Здесь генерал Державин невольно проговорился. Откомандирование на родину официально, устами Начальника Штаба СВА, объявлялось строгим наказанием для советских граждан заграницей.

Всё это для нас не ново. Мы к этому привыкли в своё время в Советском Союзе. Но после победного окончания войны, после болезненных надежд на какие-либо изменения в советской системе и, в особенности, после пребывания в условиях относительной свободы в оккупированной Германии, после всего этого резкий поворот к старой практике заставляет думать о многом. Вернее – ни о чём не думать. В этом единственное спасение.

С майором Дубовым я впервые познакомился ещё во время войны. Даже короткая фронтовая дружба связывает людей крепче, чем многолетнее знакомство в мирных условиях. Может быть поэтому, встретившись в СВА, мы почувствовали себя старыми знакомыми.

Дубову было за сорок лет. Внешне суровый и замкнутый, необщительный с окружающими, он имел мало друзей и избегал шумного общества. Сначала я относил его сдержанность просто за счёт характера.

Позже я заметил, что он с болезненной неприязнью относится к людям, заводящим в его присутствии разговоры о политике. Я подумал, что у него есть на это свои основания, и никогда не беспокоил его излишними вопросами.

Получилось так, что я оказался единственным, кого Дубов ввёл в свою семью. У него была милая и образованная жена и двое детей. Познакомившись с семейной жизнью майора, я убедился, что он не только идеальный супруг и отец, но и на редкость морально чистый человек.

Подлинной страстью Дубова была охота. На этой почве мы сошлись ещё ближе. Часто по субботам мы садились в машину и уезжали на охоту. Там мы проводили целые сутки, отрезанные от Карлсхорста и всего окружающего мира.

Однажды, во время одной из таких поездок, устав после многочасового блуждания среди кустарников и мелких озёр, мы расположились на отдых. Зашёл случайный разговор об одном из знакомых нам офицеров. В этом разговоре я проронил фразу: «Он ещё слишком молод и глуп…» Майор Дубов посмотрел на меня внимательно и со странной усмешкой спросил: «А ты сам уже настолько стар и умён?» «Да, не совсем», – ответил я. – «Но всё-таки уже научился держать язык за зубами».

Майор снова посмотрел на меня пристально: «Скажи, у тебя было в жизни что-нибудь… такое?» «Абсолютно ничего», – ответил я, поняв на что он намекает.

«А почему ты не в Партии?» – спросил меня майор почти сурово.

«Просто не было времени», – коротко ответил я, не желая углубляться в эту область.

«Смотри, Григорий Петрович, не шути с этим!» – медленно сказал Дубов и мне послышалось в его голосе что-то отеческое. – «В твоём положении это похоже на демонстрацию. Со стороны это видней, чем тебе самому. В конце концов это может плохо кончиться».

«Свою работу я выполняю не хуже, чем другие партийцы», – возразил я.

Дубов улыбнулся слегка печально. «Я когда-то тоже так думал», – сказал он и в его словах проскользнула горькая усмешка.

После этого, безо всяких вопросов с моей стороны, он бесстрастным голосом рассказал мне свою историю, которая привела его в Партию и научила сторониться людей, разговаривающих о политике.

Вот она – история члена ВКП(б) майора Дубова.

В 1938 году инженер Дубов работал на одном из заводов точной механики в Ленинграде. Дубов был способным инженером и вел ответственную работу по конструированию точных приборов для авиации и военно-морского флота.

Он целиком отдавался своей специальности, всё свободное время посвящал исследовательской работе и уделял мало внимания политике. Несмотря на занимаемую им ответственную должность, он оставался беспартийным.

В один прекрасный день инженер Дубов был вызван со своего рабочего места в кабинет директора. С этого момента на заводе его больше не видели. Домой он тоже не вернулся. Причину отсутствия мужа жена Дубова поняла, когда среди ночи на квартиру явились сотрудники НКВД и, произведя тщательный обыск, конфисковали все личные вещи мужа.

На другой день она пришла в НКВД справиться о муже. Ей ответили, что такого здесь не знают и посоветовали не беспокоиться и не беспокоить других. Так будет лучше для всех. В случае если будет необходимость, она получит соответствующее извещение.

Больше года провел Дубов в следственных подвалах ленинградского НКВД. Обвинение гласило – саботаж и контрреволюционная деятельность.

Приговор был стандартный – 10 лет заключения. Свой срок заключения инженер Дубов был осужден отбывать в одном из лагерей средней Сибири, где производилась стройка новых военных заводов. В лагере он по-прежнему работал в должности инженера.

Причину своего ареста Дубов узнал спустя два года, когда в лагерь с новой партией в числе прочих заключённых прибыл бывший главный инженер ленинградского завода точной механики. Дубов очень обрадовался, узнав своего бывшего начальника. Тот вёл себя до странности сдержанно и всячески избегал Дубова.

Проходили месяцы. Постепенно оба инженера сблизились и между ними установилась дружба заключённых, которых связывают общие воспоминания о воле. Однажды между ними зашел разговор о причинах, приведших их в лагерь.

«На меня кто-то донес…» – сказал Дубов.

Главный инженер опустил глаза, потом вздохнул и горько усмехнулся: «Хочешь знать, кто на тебя донёс?» Дубов посмотрел на него со сдержанным недоверием.

«Я!» – коротко произнес главный инженер и, не давая Дубову возможности сказать что-нибудь, торопливо заговорил: «К нам на завод регулярно приходили приказы из НКВД. Дать им столько-то и столько-то людей, таких-то и таких-то специальностей. Списки должен был подготовить парторг, а утверждать – главный инженер и директор. Что я мог делать?! Ведь у меня тоже жена и дети…» «А почему попал в список я?» – со странным безразличием спросил Дубов.

«Потому что ты не был член Партии», – ответил его новый товарищ по заключёнию. – «Твою кандидатуру предложил парторг».

Дубов долго молчал, затем устало посмотрел на бывшего главного инженера: «А почему попал сюда ты?» Новый заключённый только беспомощно пожал плечами…

Четыре года пробыл Дубов в заключении. Все эти годы не так страдал он, как его жена и дети. По советским законам вина политического заключенного распространяется и на его семью. Жена была раздавлена морально и физически.

Дети подрастали с сознанием, что их отец «враг народа» и на каждом шагу чувствовали, что они неполноценные члены советского общества.

В 1943 году заключенный Дубов был досрочно освобождён. Без объяснения причин он был полностью реабилитирован и с него была снята судимость. Прямо из места заключения он был призван в Армию.

Это и было причиной досрочного освобождения. Не встретившись и не простившись с женой и детьми, с офицерскими погонами на плечах Дубов попал на фронт.

На фронте майор Дубов был образцовым офицером. Так же как он был образцовым инженером в Ленинграде и образцовым заключённым в сибирском лагере. Он был справедлив к солдатам и безжалостен к врагу. И он был предан Родине с её парторгами и лагерями.

Незадолго до окончания войны, вместе с очередной боевой наградой, в качестве почётного отличия ему было предложено вступить в члены ВКП(б). На этот раз майор Дубов не колебался. Он молча заполнил анкеты и бланки. Так же молча он принял партийный билет из рук заместителя командира корпуса по политчасти.

Таким путём майор Дубов пришел в Партию.

В Советской Военной Администрации майор Дубов считался одним из самых серьёзных и знающих инженеров. Он выполнял ответственную работу по переводу промышленности Германии на новые рельсы, но его чин и должность оставались без движения. Почему?

Ответ на это крылся в его личном деле. Несмотря на полную реабилитацию и снятие судимости, в личном деле майора Дубова стояла короткая пометка: «Судимость по 58. ст.» Этого было достаточно, чтобы испортить всю дальнейшую жизнь человека, на которого пал жребий.

За время пребывания в Карлсхорсте я очень сблизился с капитаном Белявским. Постепенно я познакомился с его прошлым, о котором он говорил очень неохотно, большей частью обрывками фраз.

В 1936 году Михаил Белявский находился в Испании, где он в чине советского лейтенанта служил при штабе республиканских войск. В это время в Советском Союзе его отец был арестован и бесследно исчез в разгуле «ежовщины».

Белявский был немедленно отозван из Испании и без объяснения причин демобилизован. Вплоть до 1941 года он делил судьбу остальных родственников «врагов народа», т. е. был человеком за бортом – для него были закрыты все области советской жизни, где требовалось заполнять анкету. Смысл и значение этого может понять только советский человек.

В начале войны 1941 года Белявского не призвали в Армию как «политически-неблагонадёжного». Когда немецкие войска подступили вплотную к Ленинграду, родному городу Белявского, он явился в Военкомат и подал рапорт о зачислении его в Армию добровольцем.

Его просьба была удовлетворена, в тот же день он в качестве рядового солдата был брошен в бой в составе штрафного батальона, т. е. попросту на убой. Но на этот раз судьба оказалась милостивее, чем государство – Белявский отделался только ранением.

Последующие три года он провел рядовым солдатом в осаде Ленинграда. Он был образцовым солдатом и его несколько раз выдвигали для аттестации в офицерское звание, но каждый раз этому препятствовала анкета. В 1944 году, когда положение с офицерскими кадрами было исключительно тяжёлым, Белявского снова вызвали в штаб.