Пока я пришел в себя, генерал уже испарился из комнаты. Не генерал, а атомная бомба! Единственное что я понял, это «О'кей» и что соответствующий приказ уже отдан. Да ещё то, что здесь действительно трудно разобраться, где генерал, а где солдат. Солдаты заваливают ноги на стол, а генералы бегают, как мальчики.

Из той же двери выходит ещё один офицер и просит меня зайти в кабинет. Наученный опытом, я смотрю на погоны. Тоже какой-то генерал. Сугубо по деловому, не предлагая мне сесть, но и не садясь сам, генерал выслушал причину моего посещения. Затем, кивнув головой, он вышел из кабинета.

Я осматриваюсь кругом. Скромный письменный стол. Скромный письменный прибор. Толстая кипа газет слева. Пучок карандашей. Ничего лишнего. В таком кабинете работать, а не мух ловить. Когда генералу Шабалину подбирали письменный стол, соответствующий его положению, то обыскали весь Карлсхорт и все трофейные склады. За письменным прибором посылали специально в Дрезден.

Вскоре генерал возвращается и, видимо, урегулировав вопрос по телефону, говорит мне, когда будет самолёт. Позднее я убедился, что там, где у нас требуется документ за подписями трех генералов, да ещё с дополнительными визами, у американцев достаточно простого звонка по телефону.

Предварительного утверждения списка советской делегации не требуется. Все как-то по семейному, без Liasone Service и без проверки органами МВД, как это положено у нас. Попутно генерал передаёт мне пачку информационных материалов по концерну И. Г. Фарбениндустри для ознакомления с будущей работой конференции.

На следующее утро советская делегация в составе генерала Шабалина, подполковника Орлова, майора Кузнецова, меня и двух переводчиков, прибыла на аэродром Темпельгоф.

В диспетчерской дежурный сержант даёт понять, что ему всё известно, долго разговаривает по различным телефонам, затем просит нас подождать – наш самолет будет позже. Чувствуется, что американцы по каким-то причинам затягивают наш отлёт.

«Ну, как – долго мы ещё тут дожидаться будем?» – говорит генерал Шабалин, раздраженно глядя на часы, потом на широкое бетонное поле аэропорта.

Вдалеке медленно выруливают к старту самолеты, но ни один из них не имеет ни малейшего желания брать нас с собой. Генерал чертыхается и, не зная на ком сорвать досаду, опять спрашивает меня: «Что Вам вчера, собственно, сказали? Почему не взяли какой-нибудь бумаги или подтверждения?» По-видимому, генерал твёрдо уверен, что без соответствующего документального подтверждения с подписями и печатями любые слова и обещания ровно ничего не стоят. Даже слова американского генерала.

«Сказали совершенно ясно», – отвечаю я. – «Сегодня в 10 часов утра, аэропорт Темпельгоф. Будет специальный самолет для нас. Начальник аэропорта получил приказ».

Генерал закладывает руки за спину, втягивает шею поглубже в тугой воротник кителя и, ни на кого не глядя, продолжает мерить шагами бетонную дорожку вблизи здания управления аэропорта.

Чтобы как-то убить время майор Кузнецов и я начинаем осматривать аэродром. Неподалеку прогуливается американский солдат в комбинезоне и бросает на нас дружелюбно-любопытствующие взоры в поисках предлога завязать разговор.

Ему дозарезу хочется поболтать с русскими офицерами, показать им свой кошелёк с коллекцией сувениров, свою солдатскую книжку на четырех языках и вообще все содержимое своих карманов. В первые дни в Берлине американские солдаты вели себя с русскими, как дети, попавшие на неисследованный остров и пытающиеся завязать дружественные отношения с дикарями.

По взлётному полю медленно выруливает к старту горбоносый «Дуглас» с диковинными рисунками на фюзеляже, напоминающими детские переводные картинки. Во время войны эти транспортные машины массами поступали в Сов. Союз по закону о Ленд-Лизе и были хорошо известны всем русским.

Американский солдат улыбается и, показывая пальцем на самолет, говорит: «С-47!» Я киваю головой в том же направлении и поучительно отвечаю: «Дуглас!» Солдат отрицательно машет головой: «Ноу, ноу… С-47. Сикорский… Рашен конструктор…» «Неужели это действительно конструкция Игоря Сикорского, пионера русской авиации в первой империалистической войне и творца первых в мире многомоторных самолетов „Илья Муромец!“ – думаю я.

Мне известно, что он вместе с Борисом Северским работает в Америке в области самолётостроения, но летая на «Дугласах», я никогда не думал, что это его детище. Интересно, почему ещё «Правда» не подняла тарарам по этому случаю!

Солдат показывает пальцем на часы, затем в небо. Описательно изобразив рукой посадку самолета и, наконец, тыкнув пальцем в землю, – видимо он уже привык к такому методу разговора с русскими, – произносит: «Генерал Эйзенхауэр!» Затем, как будто речь идёт о его ближайшем товарище, безмятежно добавляет: «О'кей!» «Что, неужели сейчас должен прилететь генерал Эйзенхауэр?» – думаю я. – «Может быть, поэтому и затягивается наш отлет».

Пока мы разговаривали с солдатом, позади нас опустился самолет и из него горохом высыпала группа весёлых старичков. Они, как дети, выпущенные на прогулку, бойко окружили оторопевшего генерала Шабалина и принялись трясти ему руки с таким сердечным выражением радости на лице, как будто они специально за этим прилетели из-за океана.

Генерал тоже заразился этой беззаботной веселостью и захлопал руками направо и налево. Позже выяснилось, что новоприбывшие по ошибке приняли генерала Шабалина за маршала Жукова.

В это время бывший с нами подполковник Орлов уже разузнал где-то, что весёлые старички – это группа американских сенаторов, летящих в Москву. Он шепнул об этом генералу, но было уже поздно. Генерал обменялся рукопожатиями с самыми заклятыми врагами коммунистического строя. Наверно, он позднее опасался, что у него отсохнут руки.

На весёлых старичках простенькие серые пальто не по последней моде, чищенные ваксой скромные чёрные ботинки. В России американцы обычно появлялись в патентованных ботинках на трехдюймовой резиновой подошве. А этих в Москве даже не отличить, что они иностранцы.

Просто симпатичные благообразные старички и только. Причем очень хорошо сохранившиеся, бодрые и жизнерадостные. Седые, почти белые, волосы резко выделяются на фоне здоровых румяных лиц. Не старички, а прямо реклама страхового общества.

Кругом щёлкают фотоаппараты. Сенаторы с удовольствием позируют держа генерала Шабалина за руку. Генералу чертовски не хочется фотографироваться в столь компрометирующей компании, но деваться некуда.

Генерал твёрдо уверен, что все эти фото пойдут в архивы соответствующих «иностранных разведок», часть из них, как положено, попадет попутно в архивы МВД и тогда неприятностей не оберёшься.

После фотонабега начинается какая-то подозрительная торговля. Окружающие, главным образом американский персонал аэропорта, суют сенаторам в руки новенькие оккупационные банкноты.

Мои сомнения в открытой коррупции американского сената рассеивает мой новый знакомый – солдат в комбинезоне. Он подходит к нам, с победным видом размахивая похрустывающей сине-красной бумажкой, вдоль и поперек исчерканной различными подписями.

Похвалившись вновь приобретенными трофеями, он показывает нам подписи Трумэна, Эйзенхауэра, маршала Жукова и многих других знаменитых личностей. Оказывается это своеобразный способ собирания автографов. Поскольку через Темпельтоф идёт главная магистраль авиасообщений, то охотникам за автографами попадаёт в руки богатая добыча.

Недавно здесь закончилась Потсдамская Конференция. Интересно было знать, достал кто-нибудь подпись Сталина? Вряд ли. Впрочем, Сталин, наверное, и не был на Темпельгофе. Авиацию он расхваливает, а сам на самолет ещё ни разу в жизни не сел.

В стороне майор Кузнецов недоверчиво спрашивает у подполковника Орлова: «Это что – в самом деле, сенаторы?» «Да. К тому же самые заядлые – политическая комиссия сената», – отвечает тот.

«Что-то они мало на капиталистов похожи», – сомневается Кузнецов.

«Вид у них довольно безобидный, зато в карманах миллионы. Акулы!» – возражает Орлов, для которого наличие денег в кармане – это, по-видимому, смертный грех. Подполковник Орлов сугубо партийный человек и не отклоняется ни на миллиметр от линии партии.

«Ведь это собственно хозяева Америки, а держат себя просто. Наш какой-нибудь министр…» Размышления Кузнецова прерываются появлением на сцене новых персонажей. В ворота аэропорта вкатывается вереница крытых лимузинов и направляется в нашу сторону. Из машин выходит группа советских офицеров. По фуражкам с золотыми шнурами и красным кантам на шинелях видно, что это генералы.

«Ну, попали мы, кажется, в театр», – бормочет Кузнецов. – «Ведь это маршал Жуков со своим Штабом. Надо куда-нибудь в сторонку убраться».

Генерал Шабалин, по-видимому, того же мнения, но генеральская шинель не позволяет ему запросто стушеваться за спинами людей, как это сделали мы. На весь этот спектакль его не приглашали. А оказаться незваным гостем у маршала Жукова – это довольно щекотливое положение.

Выручают те же жизнерадостные старички. С непринужденным «Халло!» и приятельским хлопаньем рук сначала по рукам, а затем и по спинам своих новых знакомых, они моментально преодолевают первую официальную фазу знакомства и создают непринужденную дружескую атмосферу. Здесь даже последний меланхолик заулыбается и завопит «Халло!», как янки с Бродвея.

«Ну и сенаторы!» – восхищается Кузнецов. – «Хлопают руками, как на ярмарке. Как будто они всю жизнь конями торговали. Славные ребята!» Он облизывает губы, как будто пил с сенаторами на брудершафт.

Маршал Жуков, небольшого роста, крепко сложенный, с сильно выступающим вперед тяжёлым волевым подбородком, держит себя исключительно просто.

Он обращает мало внимания на суету кругом, как будто ожидая, когда, наконец, перейдут к делу. В противовес многим советским генералам, сделавшим карьеру за время войны, он всем своим видом даёт понять, что он только солдат.

Во время войны при разборе операций он не лез в карман за крепким словом и даже генералы получали от него зуботычины. Потом он говорил, что ему жизнь тысяч солдат дороже одного генеральского зуба.

Очень характерно было то, что абсолютно без помощи официальной кремлёвской пропаганды, он считался в стране общепризнанным вторым Кутузовым, спасителем Родины во Второй Отечественной Войне.

Аэродром заметно оживляется. Появляются одетые в парадную форму наряды военной полиции. Засуетился дежурный персонал. Невдалеке приготовился батальон почётного караула.

Совершенно бесшумно приземляется четырёхмоторный самолёт. Охотников за автографами ожидаёт разочарование. Незаметно, но быстро вся территория оказывается отрезанной для любопытных двойным кольцом охраны.

Майор Кузнецов оглядывается кругом и говорит: «Чисто работают. Посмотри только на этих головорезов. Наверно из гангстеров навербовали».

Первое кольцо из здоровенных солдат военной полиции действительно представляет внушительное зрелище. Выглядят они довольно угрюмо, хотя и чисто выбриты. Второе кольцо тоже из боксеров и ковбоев в военной форме, но верхом на мотоциклах, делающих шума значительно больше чем самолёты.

«Вот такие солдаты мне нравятся», – созерцательно замечает Кузнецов, – «у этого пальцем пуговицы не потрогаешь».

Батальон почётного караула делает какие-то странные строевые упражнения. Подняв руки на уровень плеч, солдаты размыкаются, как физкультурники на спортплощадке по всем четырем сторонам. На наш взгляд – довольно неловко и не по-военному.

«Что-то пахнет опереткой», – говорит Кузнецов, обращаясь к Орлову. – «Чего они вертятся?» Подполковник только пренебрежительно махает рукой: «Какие сенаторы, такие и солдаты. Шоколадные солдатики. Они все от чёрного хлеба заболеют».

«А ты что – в чёрный хлеб влюблён?» – язвительно спрашивает Кузнецов. – «Или ты это как всегда – о других заботишься».

Орлов делает вид, что не слышал вопроса. Он летит с нами в качестве эксперта по юридическим вопросам. Вообще же он военный прокурор и по своей должности хорошо знает, к чему приводят слишком откровенные разговоры или вообще многословие.

Генерал Эйзенхауэр, в армейской курточке и с обычной широкой улыбкой на лице, здоровается с маршалом Жуковым. Великие люди в действительной жизни всегда проще, чем на страницах газет и журналов. Эйзенхауэр, подписав пару автографов, запросто осведомляется, где здесь можно позавтракать и приглашает с собой Жукова.

«Ну, так. Генералы пошли принимать калории, а для нас, по-видимому, стульев не хватило», – резюмирует Кузнецов. – «Как-никак, а мы Эйзенхауэра дольше всех дожидались».

Оглянувшись по сторонам в поисках ресторана, он утешает себя: «Всё-таки хоть за руку с нами поздоровался. Наш генерал теперь, наверное, руки карболкой мыть будет. Попал бедняга в историю!» Как только удалились высокие гости, появляется диспетчер и докладывает, что наш самолет готов к отлёту. Теперь нам понятно, почему затягивался наш отлёт.

К генералу Шабалину подходит человек в форме американского бригадного генерала и обращается к нему на чистейшем русском языке. Видимо он узнал, что мы летим во Франкфурт и предлагает нам свои услуги.

Американец говорит по-русски лучше, если можно так выразиться, чем мы сами. Видимо, он покинул Россию тридцать лет назад и его речь осталась абсолютно без изменений – такой, как говорили раньше в России в аристократических кругах.

Наш же язык изменялся вместе с ломкой жизненного и социального укладов в Сов. России, он засорен жаргоном и пересыпан неологизмами. Американец говорит заспиртованным языком мёртвой России. На нас пахнуло тонкими духами и чуть-чуть нафталином. Интересно чем пахнуло на него.

Неизвестно, зачем Эйзенхауэр и Жуков летали в Москву. В советских газетах, во всяком случае, не было никакого официального коммюнике. Когда, неделю спустя, я был в кабинете у генерала Шабалина, он после моего доклада спросил: «Знаете, зачем Эйзенхауэр летал в Москву?» «Наверно, как почётный гость на недавнем параде», – ответил я.

«У нас гостей принимать умеют», – сказал генерал, – Эйзенхауэра там такой водкой угостили, что он потом всю ночь песни распевал в обнимку с Будённым. Будённого всегда для декорации подсунут».

Это было, по-видимому, всё, что знал генерал о московском визите. Потом он приложил палец к губам и погрозил этим же пальцем мне.

Из этих маленьких эпизодов видно, в каком положении находился Заместитель Главноначальствующего СВА – он был мальчиком на побегушках и только по слухам знал о том, что творится наверху.

К старшему адъютанту подходит американский офицер. Засунув пилотку в задний карман брюк, он отдаёт честь, чётко рванув руку к непокрытой голове. Затем он представляется на чистейшем русском языке: «Капитан американской армии – Джон Яблоков».

Майор Кузнецов – человек исключительно интеллигентный, но это не мешает ему быть большим весельчаком и балагуром. Он здоровается с американцем, искоса посматривая на торчащую сзади пилотку. «Здравия желаю, Джон Иванович! Хау ду ю ду?» Американский Джон Иванович видно уже стрелянный воробей. Заметив улыбку майора он, ни мало не смущаясь, отвечает: «Я знаю – у Вас в таких случаях говорят: „К пустой голове – руку не прикладывай. – У нас порядок другой“.

Позже выяснилось, что Джон Яблоков действительно душа-парень. Видимо желая доставить нам удовольствие или стараясь показать, что хотя он и американец, но всё же идёт в ногу с эпохой, он в показательном порядке услаждал наши уши такой многоэтажной русской матерщиной… наверно повыше Эмпайер Стэйт Билдинг. Матершил он так гладко и без запинок, как хороший проповедник Евангелие.

Но это было позже. Сегодня капитан Яблоков явился с официальной миссией передать генералу Шабалину приглашение на первое организационное заседание Экономического Директората в Контрольном Совете. Генерал Шабалин вертит в руках текст приглашения и повестку дня заседания. Стараясь не показать, что это для него китайская грамота, он спрашивает: «Ну, что у Вас нового?» Второй американский офицер, сопровождающий капитана Яблокова, отвечает по-русски: «Наш начальник, генерал Дрейпер, имеет честь пригласить Вас на…» Американец видимо не слишком сведущ в лексиконе партсобраний или встреч за красным столом.

Подумав немного в поисках подходящего выражения, он говорит дословно то, что написано на бумаге – «meeting» «Э-э… на митинг, господин генерал».

Тут уж генерал чувствует себя в своем седле. С английским он не знаком, но зато сталинский словарь он знает наизусть. Посмотрев на американцев так, как в свою бытность секретарем Обкома он смотрел на низовых партработников, он поучительно произносит: «Работать надо, а не митинговать».

Это трафаретная сталинская фраза, служившая в своё время кнутом в устах всех партработников, звучит здесь довольно неуклюже. Но генерал руководствуется правилом: каши маслом не испортишь. Лишнее повторение сталинских слов никогда не повредит.

Я сижу в углу и от души забавляюсь. Сейчас генерал начнет читать американцам лекцию по партийному просвещению. У генерала, как это повсеместно принято при общении с иностранцами, неписаный закон – никогда не доверять одному переводчику. Всегда перекрестный метод. Тем более, если переводчик принадлежит противной стороне. Я должен попутно слушать, нет ли какого подвоха со стороны американцев.

Генерал так вошёл в свою роль партийного наставника, что даже американцам пытается доказать, что митинговать он принципиально не собирается – только работать.

Пока американцы стараются описательно объяснить генералу, что такое «meeting», я пытаюсь сгладить положение. Подсказок генерал не любит, но потом всегда ворчит: «А чего же Вы молчали?» Я деликатно замечаю: «Не беда, товарищ генерал. Они будут митинговать, а мы будем работать».

После того, как урегулирован ряд второстепенных вопросов, американцы садятся в свой оливковый «Шевроле» и катят домой. Майор Кузнецов говорит: «А здорово они по-русски чешут. Только усики, как у Дугласа Фербенкса». Генерал призывает к порядку: «Сразу видно, что за птицы. Китайские молодчики. Шпионы!» Генерал, несмотря на занятость, исключительно хорошо осведомлён о персональных данных своих будущих коллег. Действительно однажды капитан Яблоков в беседе совершенно открыто сказал мне, что он раньше служил в американской разведке в Китае. Для него это, конечно, не было разоблачением служебной тайны. Открыто сказать такую вещь для советского офицера, было бы служебным преступлением.

Через несколько дней мы едем на заседание Контрольного Совета. Итак – работать, а не митинговать. Держитесь союзнички!

Союзный Контрольный Совет расположен в здании Дворца Правосудия по улице Эльсхольцштрассе. В зале заседаний почти пусто. Члены делегаций только собираются. Я откровенно опасаюсь, что мне придётся туго, т. к. переводчиков с нами нет, а в английском я не силён. Когда я предупредил об этом генерала, он коротко ответил: «Должны знать». Опять партийный лозунг, но мне от этого не легче.

До начала заседания выручает немецкий язык, ставший для союзников чем-то вроде эсперанто. Все в какой-то мере немного объясняются по-немецки.

Видя, как я разговариваю по-немецки с французами и англичанами, генерал на ходу буркнул мне: «Погодите, майор, я отучу Вас от симуляции. Рассказывали мне сказочки, что не знаете английского.

Вы и с французами балакаете, а мне умолчали, что знаете французский». Оправдываться бесполезно. Теперь генерал будет, наверно, садить меня в угол, чтобы я проверял французских переводчиков.

Опять-таки последствия партийной практики генерала. В Сов. Союзе довольно часты явления, когда специалисты увиливают от ответственных должностей.

Талантливые инженеры, бывшие директорами крупных трестов и комбинатов, идут работать «техническими руководителями» в какую-нибудь артель инвалидов «Пух и Перо» с количеством рабочих в 5-6 человек.

Здесь хоть меньше шансов, что посадят, – думают они и скрывают свои способности и дипломы. Партработники знают об этом и охотятся за симулянтами. Таким путём тоже можно заработать статью… за пассивный саботаж.

Я облегчённо вздыхаю, увидев, что американская и английская делегации имеют прекрасных русских переводчиков.

Второй тяжёлой для меня проблемой была моя экипировка. Глядя на меня, можно было подумать, что я прополз на животе от Сталинграда до Берлина. На мне было выцветшее до бела, стиранное во всех речках России и Европы фронтовое обмундирование и солдатские сапоги.

Критически осматривая меня перед отъездом на заседание, генерал только хмыкнул: «Вы никакой рвани похуже найти не могли?» Тут уж мы оба поняли друг друга. Он прекрасно знал, что я, улетая из Москвы, просто-напросто оставил все хорошее обмундирование «про запас».

Многие из нас рассуждали так: «Армия – не театр, а дома дети голые бегают. У кого сестрёнки, у кого племянницы. Перешьют им из твоего шерстяного кителя теплые платьица или штанишки – детям радость.

«Дядя Гриша в этом воевал!» – и показывают с гордостью на дырки от орденов». Так и я оставил несколько комплектов шерстяного обмундирования в Москве, а сам надел что похуже. Все равно по приезде выдадут заграничную экипировку. Только я немного не предусмотрел, что окажусь в Контрольном Совете раньше, чем придёт экипировка.

Я стою у окна и разговариваю с главой французской делегации генералом Сержен. Разговор абсолютно отвлечённый. Я старательно придерживаюсь темы о погоде, твёрдо помня заповеди генерала Шабалина. Хотя я и не принимаю их всерьёз, но генерал определенно поглядывает за движениями моего рта. Лучше быть осторожней.

Может быть, этот француз в душе коммунист? Или по простоте душевной он передаст мой разговор дальше и в конце концов это дойдет до… По опыту я слишком хорошо знаю, насколько наша разведка в курсе дел того, что творится среди союзников.

Позже, когда мы, советские офицеры, работающие в Контрольном Совете, разговаривали о своих впечатлениях, я понял причину общей сдержанности всех нас в разговорах с иностранцами.

Капитан Д. как-то сказал: «Все эти сказки о шпионах – только для того, чтобы заставить нас держать язык за зубами. Это для того, чтобы мы не рассказывали другие тайны…» Капитан Д. замолчал. Эти тайны мы не говорим даже друг другу.

Генерал Сержен истинный потомок галантного века. Внешне он чем-то напоминает генерала де Голля – то ли высокий рост, то ли тот же самый мундир. Его вежливость и чувство такта делают излишней мою подозрительность.

Дело не заходит дальше обычных любезных фраз, да взаимного обмена сигаретами, причем я убеждаюсь, что французские сигареты нисколько не лучше немецких, которые курим мы. Да, простит мне генерал Сержен, это непатриотическое сравнение! Во всяком случае, мы оба тогда согласились, что победа стоит отказа от хороших папирос.

К нам подходит ещё один участник заседания и здоровается с нами. Я вижу молодое лицо и роговые очки. Я не вижу продолжения, но чувствую, что там что-то не в порядке.

Когда наш новый знакомый, по чину капитан, переходит к другой группе, я имею возможность рассмотреть его туалет подробней. Начинается с синего берета с красным помпоном наверху. Затем идёт военная курточка с нормальными пестрыми нашивками и даже орденскими лентами.

Затем начинается что-то странное – на животе у бравого офицера висит кондукторская кожаная сумка с солидным медным замком и ремнем вокруг шеи. Как раз в этот момент капитан хладнокровно извлекает из сумки трубку, затем набивает её табаком из того же хранилища, затем на свет божий появляются спички.

Дальше… Дальше, как говорится в анекдотах, дело принимает пикантный оборот. Мужественные чресла капитана украшает прекрасная, цветастая, мягкая и теплая даже издалека – клетчатая юбка. Будучи мальчишкой, я мечтал иметь рубашку-ковбойку из такого материала.

Капитан недаром заслужил свои ордена. Нужно иметь незаурядное мужество и чисто шотландское хладнокровие, чтобы щеголять в 1945 году по Берлину в таком наряде.

Меня до сегодняшнего дня интересует вопрос: по примеру какого пола, разрешил капитан проблему нижнего белья. Тогда же я только в душе посочувствовал ему: «Холодно наверно бедняге, когда ветерок поддувает!» Пониже юбки у капитана, как у каждого истинного сына Адама, выглядывают голые волосатые коленки. Икры его обтягивают пестрые шерстяные чулки с красными завязочками бантиком.

Точкой опоры этого этнографического сооружения служат нормальные армейские ботинки. Все эти внешние покровы не мешают шотландскому капитану быть толковым советником у главы английской делегации сэра Перси Милльс.

Ровно в 10 часов начинается заседание. После пунктов повестки дня, касающихся порядка работы Экономического Директората, порядка заседаний и председательствования на них, которые не возбуждают каких-либо возражений, переходят к утверждению повестки дня следующего заседания.

Глава американской делегации, как председательствующий на первом заседании в алфавитном порядке, предлагает поставить на повестку дня первый рабочий пункт: «Выработка руководящих указаний по экономической демилитаризации Германии».

Неделю тому назад закончилась Потсдамская Конференция, на которой было решено экономически демилитаризировать Германию, сделать невозможным возрождение военной мощи Германии, установить мирный экономический потенциал. Подробное проведение в жизнь этого решения возлагается на Союзный Контрольный Совет в Германии.

Переводчики переводят: «выработка политики экономической демилитаризации». Снова лингвистическая тонкость. В английском тексте это значит «politics».

Переводчики переводят на русский язык дословно – «политика», хотя это слово в английском языке имеет гораздо более широкий смысл и в данном контексте соответствует русскому «руководящие указания».

Генерал Шабалин при слове «политика» подскакивает, как ужаленный: «Какая тут политика? Всё было решено на Потсдамской Конференции!» Американский директор, генерал Дрейпер, соглашается:

«Совершенно правильно – было решено. Теперь мы должны проводить это в жизнь и выработать для этого руководящие указания».

Переводчики, английский и американский, совместными усилиями опять переводят: «…политикc».

Генерал Шабалин категорически возражает: «Никакой политики. Всёбыло решено. Не давите на мою психику!» «Да это не политика», – успокаивают генерала переводчики, – «это – политикc».

«Икс или игрек – разница небольшая», – упорствует генерал. – «Пересматривать Потсдамскую Конференцию я здесь не собираюсь. Мы здесь для того, чтобы работать, а не митинговать».

После этого в течение нескольких часов разыгрывается первая битва за овальным столом. Все из-за одного единственного каверзного слова «политикc», которое генерал Шабалин, даже с ласкательными окончаниями, не хочет иметь в повестке дня и протоколах заседания.

В экономических кругах Главной Квартиры CВА часто приходилось слышать, что решения Потсдамской Конференции рассматривались Кремлём, как величайшая победа советской дипломатии. Инструкции из Москвы каждый раз подчеркивали это.

На Потсдамской Конференции советским дипломатам удалось добиться от западных союзников огромных уступок, которых они даже сами не ожидали.

Может быть, этому способствовало первое опьянение победой и честное желание западных союзников вознаградить Россию за героические усилия и колоссальные жертвы в войне. Может быть, то, что на конференции присутствовали новые лица, – президент Трумэн и премьер Эттли, – ещё не знакомые лично с методами советской дипломатии.

Потсдамский Договор практически отдавал Германию в распоряжение Советского Союза. Некоторые его пункты были очень тонко сформулированы и позволяли в дальнейшем определённую разницу толкований там, где это было нужно. Задачей СВА было теперь использовать до конца искусство советских дипломатов.

«Никакой политики!» – упорно обороняется генерал Шабалин, как медведь от рогатины. По-видимому, у него вертится на языке: «Что Вы меня в Сибирь загнать хотите?» Здесь сказывается привычка даже крупных советских руководителей не предпринимать чего-либо на свой страх и риск. Пусть лучше решают другие, а я буду только выполнять. Таким образом, корни всех решений автоматически уходят вверх.

Позже я убедился, что американская или английская делегации могли менять свои решения в ходе заседаний. Советская делегация всегда приходила и уходила уже с готовыми решениями или знаком вопроса в красной папке генерала, которую он никогда не выпускал из рук. Он скорее был курьером, чем действующим лицом на заседаниях Контрольного Совета.

Поднятый вопрос никогда не решался в один день. Он только обсуждался. По ночам в кабинете генерала, за обитыми войлоком дверями звонила «вертушка» – прямая телефонная связь с Москвой.

Обычно на другом конце провода был Анастас Микоян, член Политбюро ЦК и Чрезвычайный Уполномоченный Совета Министров СССР по Германии, собственно кремлёвский вице-король Германии. Здесь принимались решения, или вернее приказы, о которые потом ломали зубы делегации союзников.

Пока идёт битва вокруг злосчастных «политикс», я присматриваюсь к окружающим. Когда я был в России, то никогда не приходилось заниматься вопросом – кто собственно ты? Здесь же чувствуется – ты русский.

Это чувствуется по тому удельному весу, который имеет советская делегация на заседании. Это – плоды героизма и самоотверженности русских солдат. Для национально мыслящего человека это очень много.

Конечно, политика есть политика, и никогда нельзя предаваться иллюзиям. За каким либо другим столом все мои иностранные коллеги могут быть чудесными ребятами и собеседниками, но за столом заседаний я не должен забывать, что я русский.

И не то и не другое. За другим столом я с ними общаться не должен, а за столом заседаний – какой я к черту русский, когда я коммунист. Коммунисты не имеют отечества. Каждый из нас здесь, за овальным столом, защищает интересы своей нации или своего государства. Для «них» эти два понятия совпадают. Для нас…

При первых встречах с союзниками остро бросается в глаза разница. Союзники встречают нас как заслуженных победителей и искренних союзников в войне и мире.