Динамик, укреплённый на переборке, ожил.

— Мостик, докладывает акустик с гидролокационного поста. Шум на пеленге ноль сорок семь, определяю контакт как Сьерра-5. Дополнительной информацией не располагаю. Буду сообщать о дальнейшем.

— Хорошо, принято. — Капитан Рикс повернулся к прокладочному столику. — Группа слежения, принимайтесь за работу. — Капитан обвёл взглядом комнату. Приборы показывали скорость в семь узлов, глубину четыреста футов и курс триста три градуса. Контакт находился по правому борту, близко к траверзу.

Младший лейтенант, командир группы слежения, немедленно взглянул на мини-компьютер «Хьюлетт-Паккард», расположенный в правом заднем углу центра нападения.

— О'кей, — объявил он, — у меня появился след… неуверенный… ведутся расчёты. — Для этого машине потребовалось всего две секунды. — Так… получены пределы расстояния… зона сходимости, дистанция от тридцати пяти до сорока пяти тысяч ярдов в ЗС-1 и от пятидесяти пяти до шестидесяти одной тысячи, если он в ЗС-2.

— Кажется слишком просто, — заметил первый помощник своему командиру.

— Правильно, помощник. Выведите из строя компьютер, — распорядился Рикс.

Капитан-лейтенант Уолли Клаггетт, помощник капитана в «золотой» команде подлодки «Мэн», подошёл к компьютеру и выключил его.

— Повреждён компьютер «Хьюлетт-Паккард»… похоже, понадобится несколько часов на ремонт, — объявил он. — Очень жаль.

— Большое спасибо, — прошептал младший лейтенант Кен Шоу обращаясь к старшине, сидящему рядом с ним у столика с картами — Не обращайте внимания, мистер Шоу, — шёпотом ответил старшина. — Положитесь на нас. Да и нужды в компьютере больше нет.

— Соблюдать тишину в центре! — заметил капитан Рикс. Курс подлодки вёл её на северо-запад. Акустики передавали информацию в центр по мере её передвижения. Десять минут спустя группа слежения приняла решение.

— Капитан, — доложил младший лейтенант Шоу, — по моим оценкам, Сьерра-5 находится в первой ЗС, расстояние около тридцати девяти тысяч ярдов, курс в каждом квадранте, скорость от восьми до десяти узлов.

— Нужна более точная информация! — резко произнёс командир.

— Мостик, докладывает акустик с гидролокационного поста. Контакт Сьерра-5 походит на советскую быстроходную атакующую подлодку класса «Акула», предварительно опознана как «Акула-6», «Адмирал Лунин». Внимание, — наступила короткая пауза, — возможно изменение курса Сьерры-5, по-видимому, совершает поворот. Мостик, зарегистрирован поворот, точно, поворот. Сейчас Сьерра-5 находится на траверзе, цель определённо на траверзе.

— Капитан, — заметил помощник, — это увеличивает эффективность его буксируемой антенны.

— Правильно. Акустик, говорит мостик. Сообщите уровень нашего шума.

— Акустик команду понял. Сейчас, сэр. — Прошло ещё несколько секунд. — Мостик, от нас исходит какой-то шум… непонятно… что-то вроде грохота, по-видимому в кормовых балластных цистернах. Раньше такого не было, сэр. Да, это определённо в корме… металлический шум.

— Мостик вызывает центр управления, у нас происходит что-то странное в кормовых цистернах. Слышу грохот с кормы.

— Капитан, — произнёс Шоу. — Сьерра-5 завершила поворот. Курс цели примерно сто тридцать градусов, на юго-восток.

— Может быть, он слышит нас, — проворчал Рикс. — Я поднимаюсь через термоклин. Глубина сто футов.

— Глубина сто футов, — немедленно повторил офицер, сидящий за пультом управления рулями глубины. — Рулевой отсек, триммеры вверх пять градусов.

— Триммеры вверх пять градусов, сэр. Триммеры подняты вверх пять градусов, сэр.

— Мостик, говорит центр управления. Грохот исчез, прекратился, как только мы чуть наклонились кверху, начали подниматься. Помощник буркнул капитану:

— Что все это значит, черт побери?

— По-видимому, какой-то рабочий с верфи забыл свои инструменты в балластной цистерне, кретин. Такое случилось однажды у моего приятеля. — Рикс был вне себя от ярости, но если таким случайностям суждено произойти, им нужно происходить здесь. — Как только поднимемся над термоклином, я хочу взять курс на север и уйти.

— Я бы подождал, сэр. Нам известно, где расположена зона сходимости. Пусть он выскользнет из неё, потом мы сможем постепенно уйти, оставаясь вне пределов его слышимости. Пусть думает, что знает наши координаты, перед тем как останется в дураках. Он считает, наверно, что нам не удалось его засечь. Но если мы сразу уйдём, то разоблачим себя.

Рикс задумался.

— Нет, нам удалось устранить шум с кормы, мы, наверно, уже исчезли из его слышимости. Как только выйдем за пределы слоя температурного скачка, потеряемся в шуме водной поверхности и ускользнём. Его акустические приборы не такие хорошие. Он даже не подозревает, что мы собой представляем, просто вынюхивает. Так что поступим по-моему — сумеем уйти подальше.

— Слушаюсь, сэр, — бесстрастно согласился помощник. «Мэн» выровнялся на глубине ста футов, уже над термоклином — границей между относительно тёплой водой у поверхности океана и холодной водой глубин. Термоклин радикально менял акустические условия и, по мнению Рикса, должен полностью скрыть их от «Акулы».

— Мостик, докладывает акустик. Контакт со Сьеррой-5 утерян.

— Отлично. Принял командование, — объявил Рикс.

— Капитан принял командование, — произнёс вахтенный офицер.

— Налево руль десять градусов, переходи на курс триста пятьдесят.

— Налево руль десять градусов, переходим на курс триста пятьдесят. Руль положен налево десять градусов, сэр.

— Отлично. Машинное отделение, говорит мостик, обороты на скорость десять узлов.

— Докладывает машинное отделение, обороты на скорость десять узлов. Увеличиваю постепенно.

Подлодка «Мэн» приняла курс на север и увеличила скорость. Потребовалось несколько минут, чтобы буксируемая антенна вытянулась позади и снова начала функционировать нормально. На протяжении этого времени американская подводная лодка оказалась без акустического наблюдения.

— Мостик, говорит центр управления. Снова слышу грохот! — донеслось из динамика.

— Сбавить скорость до пяти — машина вперёд одну треть мощности!

— Машина вперёд одну треть мощности. Из машинного отделения передают — машина вперёд одну треть, сэр.

— Хорошо. Центр управления, говорит мостик, как там относительно шума?

— Все ещё слышен, сэр.

— Подождём ещё минуту, — решил Рикс. — Акустик, говорит мостик, что там от Сьерры-5?

— Ничего, сэр, никакого контакта.

Рикс пил кофе и в течение трех минут следил за часами на переборке.

— Центр управления, говорит мостик, как шум?

— Без изменений, сэр. Все ещё слышен.

— Черт побери! Помощник, сбавить скорость на узел! — Клаггетт выполнил приказ. Он понимал, что шкипер теряет контроль над ситуацией. Плохо. Прошло ещё десять минут. Надоедливый шум чуть уменьшился, но не исчез.

— Мостик, докладывает акустик! Неожиданно появился контакт на пеленге пятнадцать градусов. Это Сьерра-5, сэр. Несомненно, класс «Акула», «Адмирал Лунин». Идёт на сближение. Очевидно, только что вышел из слоя температурного скачка.

— Он засёк нас? — спросил Рикс.

— По-видимому, засёк, сэр, — доложил акустик.

— Стоп! — послышался чей-то голос. В помещение вошёл коммодор Манкузо. — Упражнение закончено. Прошу офицеров пройти со мной.

Зажёгся свет, и все дружно вздохнули. Помещение представляло собой комнату в большом квадратном здании, ничуть не похожем на подводную лодку, хотя различные комнаты в нём точно повторяли основные центры атомного ракетоносца класса «Огайо». Манкузо прошёл вместе с офицерами центра атаки в зал заседаний и закрыл дверь.

— Вы избрали плохой тактический ход, капитан. — Барт Манкузо не отличался дипломатичностью. — Помощник, что вы посоветовали своему командиру? — Клаггетт повторил свой совет слово в слово. — Капитан, почему вы отвергли совет помощника?

— Сэр, я пришёл к выводу, что наше преимущество в акустике окажется достаточным, чтобы позволить мне удалиться от цели на максимальное расстояние.

— Уолли? — Манкузо повернулся к шкиперу «красной» команды капитану третьего ранга Уолли Чамберсу, который уже получил назначение на должность командира подлодки «Ки Уэст». Вместе с Манкузо он служил на «Далласе», и у него были задатки отличного шкипера атакующей подводной лодки. Он только что сумел доказать это.

— Видите, капитан, ваше поведение было легкопредсказуемым. Более того, продолжая движение по тому же курсу, только изменив глубину, вы создали источник шума для моей буксируемой антенны. Вдобавок при изменении глубины вы продемонстрировали — на короткое, но достаточное время — звуками от потрескивания корпуса, что являетесь, вне всякого сомнения, подводной лодкой. Вам следовало сделать поворот, сохраняя ту же глубину, и замедлить скорость. У меня было всего лишь смутное представление о вас. Стоило вам сбавить ход, и я никогда не опознал бы вас. Поскольку скорость осталась прежней, я заметил, что вы пробили термоклин и поднялись выше его. Поэтому я решил быстро прокрасться под температурным слоем сразу после ухода с ЗС. Я не знал, что вы у меня в руках, капитан, до тех пор пока вы сами не открыли мне этого, однако вы расшифровали себя и позволили мне подойти вплотную. Я продул кормовые цистерны и подвсплыл кормой над слоем, оставаясь корпусом ниже его. Оказалось, что под поверхностью океана хорошая звуковая проводимость, и я заметил вас на расстоянии девяти тысяч ярдов. Я слышал вас, но вы не могли слышать меня. Так что мне оставалось всего лишь продолжить рывок до тех пор, пока я не оказался достаточно близко для опознания с большой степенью вероятности. Так мне и удалось накрыть вас. Целью этого упражнения было продемонстрировать, что происходит после потери акустического превосходства. — Манкузо помолчал, давая присутствующим возможность понять смысл его слов. — Ну хорошо, могут сказать, что игра не была справедливой. Что из этого? Разве в действительности все происходит так справедливо?

— «Акула» — хорошая подлодка, но насколько хорош её гидролокатор?

— Мы исходим из того, что не хуже, чем у наших лодок класса 688.

Вот уж никак нет, подумал Рикс про себя.

— Какие ещё сюрпризы могут быть у русских?

— Хороший вопрос. Ответ на него таков: нам это неизвестно. А если неизвестно, то исходим из того, что они ни в чём нам не уступают.

Не надо преувеличивать, подумал Рикс. А может быть, даже лучше, не прибавил Манкузо.

— Хорошо, — произнёс коммодор, обращаясь к офицерам. — Обсудите свои данные, и проведём заключительный разбор через тридцать минут.

Рикс смотрел, как Манкузо вышел из зала, над чем-то посмеиваясь с Чамберсом. Манкузо — умный и смелый подводник, но он был и остаётся командиром быстроходной атакующей подлодки и не должен занимать пост командира соединения атомных ракетоносцев хотя бы потому, что мыслит не так, как нужно. Вызвал себе на помощь товарища с Атлантического флота, ещё одного командира атакующей подлодки — да, именно так все и произошло, но черт побери, Рикс был уверен, что поступил правильно.

Испытание не было реалистичным. Рикс не сомневался в этом. Разве Росселли не сказал им обоим, что «Мэн» беззвучен, как дыра в воде? Проклятье! Это был его первый шанс продемонстрировать коммодору, на что способен он, Рикс, и ему помешали произвести благоприятное впечатление с помощью искусственного и несправедливого испытания. К тому же его подчинённые тоже допускали ошибки — да, офицеры подводной лодки, которыми так гордился Росселли.

— Мистер Шоу, покажите расчёты слежения и манёвров.

— Вот, сэр. — Младший лейтенант Шоу, выпускник школы подводного плавания в Гротоне, которую закончил меньше двух месяцев назад, стоял в углу, стискивая руками карту и свои записи. Рикс выхватил материалы из его рук и разложил перед собой на рабочем столике.

— Небрежная работа. Вы могли бы провести все это по крайней мере на минуту быстрее.

— Так точно, сэр, — ответил Шоу. Он не представлял себе, каким образом можно осуществить расчёты на минуту быстрее, но таково было мнение командира, а командир всегда прав.

— Это могло бы изменить ситуацию, — продолжил Рикс более спокойным, но все ещё неприязненным тоном.

— Виноват, сэр. — Это было первой настоящей ошибкой младшего лейтенанта Шоу. Рикс выпрямился в полный рост, но ему всё-таки пришлось смотреть в глаза Шоу снизу вверх. Это ничуть не улучшило его настроение.

— Мистер, я не желаю впредь слышать этого слова — «виноват». «Виноват» ставит корабль в опасное положение и мешает выполнить задание. Из-за таких вот «виноват» гибнут люди. Так пытаются оправдаться плохие офицеры — «виноват». Надеюсь, вы понимаете меня, мистер Шоу?

— Так точно, сэр.

— Хорошо. — Это слово прозвучало в устах Рикса как ругательство. — Чтобы это не повторялось.

Остаток получаса офицеры провели обсуждая результаты учения. Затем они вышли из зала и направились в другой, побольше, где ещё раз переживут учение, узнав, что делала и видела «красная» команда. Капитан-лейтенант Клаггетт остановил командира.

— Шкипер, вы слишком суровы с Шоу.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Рикс удивлённо и раздражённо.

— Он не допустил никаких ошибок. Даже я не смог бы провести манёвры слежения быстрее, ну, может быть, сумел бы сэкономить тридцать секунд, не больше. Я посадил рядом с ним старшину, который занимался расчётами слежения и манёвров в течение пяти лет. Старшина преподавал в школе подводного плавания. Я не сводил с них глаз. Они справились с заданием.

— Другими словами, вся вина падает на меня? — голос Рикса звучал обманчиво мягко.

— Да, сэр, — ответил помощник. Ответил честно, как его всегда учили отвечать.

— Вот как? — Рикс вышел в коридор, не произнося больше ни единого слова.

Заявить, что Петра Хасслер-Бок была несчастна, значило бы намеренно преуменьшить состояние её духа, причём преуменьшить в поистине эпических размерах. В её возрасте, который приближался к сорока годам, она скрывалась от полиции в течение более пятнадцати лет. Петра успешно ускользала от западногерманской полиции до тех пор, пока ситуация не обострилась до такой степени, что продолжать игру в кошки-мышки стало слишком опасно. Тогда она перебралась в Восточную зону — то, что раньше называлось «Восточной зоной» — улыбнулся про себя следователь криминальной полиции. Удивительно, но ей понравилось там. Каждая фотография в толстом уголовном деле изображала привлекательную, улыбающуюся, полную жизни женщину с по-девичьи гладким лицом, окаймлённым прелестными каштановыми прядями. То же самое лицо холодно следило за смертью трех человек, причём смерть одного наступила после нескольких дней пыток, напомнил себе следователь. Это убийство составляло часть важного политического заявления — оно было совершено во время голосования, позволить ли американцам разместить в Германии свои ракеты «Першинг-2» и крылатые ракеты. Фракция Красной армии надеялась с помощью террора убедить немецкий народ выступить против ракет. Это, разумеется, не увенчалось успехом, хотя превратило смерть жертвы во что-то вроде готического романа ужасов.

— Скажи мне, Петра, ты получала наслаждение, когда убивала Вильгельма Манштейна? — спросил следователь.

— Он был свиньёй, — последовал вызывающий ответ. — Жирной, потной, развратной свиньёй.

Да, они сумели захватить его именно благодаря этому, подумал следователь. Похищение организовала Петра — сначала она привлекла его внимание, затем вступила с ним в непродолжительную, но пылкую связь. Разумеется, Манштейн не был самым привлекательным представителем мужской части Германии, но и то, как видела Петра освобождение женщин, заметно отличалось от норм, принятых в западных странах, будучи куда грубее. Самыми жестокими членами банды Баадер-Майнхоф и Фракции Красной армии были женщины. Возможно, это было реакцией на отношение германских мужчин к равноправию женщин — они считали, что удел женщин — это Kinder-Kuche-Kirche, кухня, церковь и дети, — как утверждали некоторые психологи, но женщина, сидящая перед ним, была образцом самого холодного, пугающе расчётливого убийцы. Первые части тела, посланные по почте семье Манштейна, были именно теми, что вызвали у неё наибольшее отвращение. В заявлении патологоанатома говорилось, что после этого Манштейн прожил ещё десять дней, обеспечивая шумное кровавое развлечение для этой все ещё молодой дамы.

— Ну что ж, ты как следует выполнила свою задачу, правда? Думаю, твоя страсть расстроила Гюнтера, верно? В конце концов до похищения ты провела с Манштейном — сколько? пять ночей? Ты получила наслаждение и от этих ночей, mein Schatz[5]? — Следователь увидел, что оскорбление попало в цель. Петра была когда-то привлекательна, но это осталось в прошлом. Её кожа стала жёлтой и безжизненной, под глазами виднелись синие круги, она похудела не меньше чем на восемь килограммов. На её лице появилось вызывающее выражение, которое сейчас исчезло. — Думаю, получила, сдаваясь под его ласками, позволяя ему добиться своего. Твоё наслаждение было достаточно очевидным, потому что он приходил к тебе снова и снова. Ты ведь не просто заманивала его? Невозможно настолько естественно притворяться. Герр Манштейн был проницательным бабником. У него накопилось столько опыта, что он навещал только самых искусных проституток. Скажи мне, Петра, где ты приобрела такой опыт, такое мастерство? Оттачивала его с Гюнтером — или с другими? Все это, разумеется, во имя революционной справедливости или революционного Kameradschaft, nicht wahr[6]? Ты грязная потаскуха, Петра. Даже у проституток есть жалость — но не у тебя.

А что касается твоего драгоценного дела революции, — презрительно усмехнулся следователь, — Doch[7] ты не почувствовала, что весь немецкий Volk[8] отвернулся от вас? — Услышав его слова, женщина шевельнулась в кресле, но не смогла заставить себя на большее… — В чём дело, Петра? Неужели кончились все героические слова? Вы всегда твердили о своём видении свободы и демократии, правда? И теперь ты разочарована, что у нас существует настоящая демократия — и народ ненавидит и презирает таких, как ты! Скажи мне, какие чувства ты испытываешь, зная, что люди отвергают тебя? Полностью отвергают. И ты знаешь, что это правда, Петра, — добавил следователь. — Совсем не шутка, а горькая правда. Ведь вы с Гюнтером следили за людьми на улице из окон своей квартиры, верно? Одна такая демонстрация проходила рядом с вашим домом. О чём ты думала, глядя на неё? Что вы с Гюнтером говорили друг другу? Наверно, утверждали, что это — выходка контрреволюционеров? — Следователь покачал головой и наклонился вперёд, стараясь заглянуть в её пустые, безжизненные глаза, наслаждаясь своей работой ничуть не меньше, чем она наслаждалась своей.

— Как ты объяснишь результаты голосования, Петра? Это были свободные выборы. Ты это знаешь, разумеется. Все, ради чего ты жила, работала и убивала, — все это оказалось напрасно! Жизнь пропала даром! Впрочем, не совсем. По крайней мере ты получила удовольствие от Вильгельма Манштейна. — Следователь откинулся на спинку кресла и закурил тонкую сигару, затянулся, выпустил дым к потолку. — А теперь, Петра? Надеюсь, тебе понравилось это маленькое свидание, mein Schatz. Ты не выйдешь живой из тюрьмы, Петра. Никогда. Никто не пожалеет тебя — даже когда ты будешь сидеть в каталке, парализованная. Никто. Вспомнив твои зверские преступления, все будут уверены, что ты должна провести жизнь в этой тюрьме вместе с остальными животными. Тебе не на что надеяться. Ты умрёшь в этом здании, Петра.

При этих словах Петра Хасслер-Бок подняла голову. Её глаза расширились, словно она захотела что-то ответить, но заставила себя промолчать.

Следователь продолжал говорить, словно беседуя:

— Между прочим, Гюнтеру удалось пока ускользнуть от нас. Мы едва не схватили его в Болгарии — опоздали на тридцать часов. Видишь ли, русские передали нам все документы на тебя и твоих друзей. Мы прочитали все про те месяцы, что вы провели в лагерях подготовки. Как бы то ни было, Гюнтер пока ещё на свободе. По нашему мнению, он в Ливане, прячется с вашими друзьями по крысиной стае. Скоро мы возьмёмся за них, — сообщил следователь. — Американцы, русские, израильтяне — все сотрудничают с нами, слышала? Это — часть договора. Ну разве не великолепно? Думаю, там мы и накроем Гюнтера… если повезёт, он попытается защищаться или выкинет ещё что-нибудь глупое, мы привезём показать тебе фотографию его тела… Ах да, я чуть не забыл показать тебе кино! Вот здесь у меня приготовлено для тебя кое-что, — объявил следователь. Он вставил видеокассету в плейер и включил телевизор. Прошло несколько секунд, и на экране появилось изображение, явно снятое ручной камерой любителем. Это были две девочки, одетые в одинаковые розовые платья с широкими юбочками. Они сидели рядышком на самом обычном ковре в типичной немецкой квартире — всё было in Ordnung[9], даже аккуратная стопка журналов на столике. Затем началось действие.

— Эрика, Урсула, идите сюда! — позвал женский голос, и две крошечные девочки встали, опираясь о кофейный столик, и неуверенной походкой пошли навстречу женщине. Камера запечатлела их ковыляющие шаги до тех пор, пока они не попали в объятия женщины.

— Mutti, Mutti![10] — лепетали они. Следователь выключил телевизор.

— Они уже ходят и разговаривают. Ist das nicht wunderbar?[11] Новая мама так их любит, Петра. Мне пришло в голову, что тебе будет интересно посмотреть на них. Ну на сегодня хватит. — Следователь нажал спрятанную под столом кнопку, в комнату вошёл охранник и отвёл закованную пленницу в камеру.

Одиночка выглядела голой — каморка из кирпича, окрашенного белым. В ней не было окна, а дверь представляла собой стальную пластину с глазком для наблюдения и люком, чтобы просовывать поднос с едой. Петра не знала о телевизионной камере, которая выглядела на первый взгляд обычным кирпичом, а на самом деле была узкой пластмассовой панелью, прозрачной для обычного света и инфракрасных лучей. Петра Хасслер-Бок держала себя в руках по пути к камере до тех пор, пока стальная дверь не захлопнулась за её спиной.

И тут самообладание оставило её.

Ввалившиеся глаза Петры уставились в пол — тоже выкрашенный белым, — в них был невыразимый ужас, и слезы не приходили. Она задумалась о кошмаре, в который превратилась её жизнь. Неужели все это правда? Нет, такого не может быть! — твердила какая-то часть её сознания с уверенностью, граничащей с безумием. Все, во что она верила, ради чего работала, — пропало! Гюнтер, дочери-близнецы, революция, даже её жизнь — все пропало.

Следователи из Bundeskriminalamt[12] допрашивали теперь её, лишь чтобы позабавиться. В этом она отдавала себе отчёт. Они даже не пытались получить от неё какую-нибудь информацию, и причина этого была очевидна. Петра не могла сообщить им ничего ценного. Они показывали ей копии досье, полученных из архивов Штази — восточногерманского комитета безопасности. Почти все, имевшееся у её бывших социалистических братьев, что касалось её деятельности и жизни, — намного больше, чем она ожидала, — оказалось в руках западногерманской полиции и органов безопасности. Имена, адреса, номера телефонов, другая информация более чем за двадцать лет, подробности, о которых она сама давно забыла, сведения о Гюнтере, даже ей неизвестные, — все у криминальной полиции ФРГ.

Всё кончено. Конец. Жизнь потеряла смысл.

Петра почувствовала, что её тошнит. Полились слезы. Даже Эрика и Урсула, её близнецы, частица её собственного тела, физическое доказательство веры в будущее, её любви к Гюнтеру — теперь делают свои первые шаги в чьей-то чужой квартире, называют мамой чужую женщину, жену капитана полиции — следователи сообщили ей об этом. Петра плакала с полчаса молча, не издавая ни единого звука — в этой камере, проклятом белом ящике, отнявшем у неё сон, неминуемо скрывался микрофон.

Все пропало.

Жить — здесь? Первый и единственный раз, когда её вывели на прогулку, охранникам понадобилось применить силу, чтобы вырвать её из рук двух заключённых, которые набросились на неё. Она всё ещё помнила их крики, их проклятья, когда охранники вели её в госпиталь для оказания помощи, — шлюха, убийца, зверь… Жить запертой в этой клетке — сорок лет, даже больше — одной, совсем одной, под угрозой сумасшествия, ожидая, когда тело ослабеет и начнётся распад. Для неё приговор к пожизненному тюремному заключению означал именно это — жизнь в тюрьме, до самой смерти. В этом Петра не сомневалась. Она не может рассчитывать на снисхождение. Следователь объяснил это ясно и доходчиво. Никакого снисхождения. Никаких друзей. Потерянная и забытая всеми… за исключением тех, кто ненавидит.

Петра приняла решение спокойно и расчётливо. Как это умеют делать заключённые во всём мире, ей удалось спрятать кусочек острого металла. Это был обломок бритвенного лезвия из станка, который ей давали для бритья ног раз в месяц. Она достала его из укромного места, затем сняла простыню — тоже белую — с матраса. Матрас как матрас, толщиной сантиметров десять, покрытый грубой полосатой тканью. Края матраса окаймлял продёрнутый в ткань шнур. Осколком лезвия Петра стала отделять этот шнур от матраса. Ей потребовалось три часа и немало крови — осколок был крохотным и постоянно резал пальцы. Наконец у неё в руках оказалось больше двух метров «верёвки». На одном её конце Петра завязала скользящую петлю, а другой закрепила у основания лампочки над дверью. Чтобы дотянуться до лампочки, ей потребовался стул, но становиться на стул нужно было в любом случае. Лишь с третьей попытки удалось закрепить узел. Петра не хотела, чтобы верёвка болталась слишком свободно.

Закончив с верёвкой, она продолжила работу методично и не спеша. Петра Хасслер-Бок сняла платье и бюстгальтер. Затем встала коленями на стул, спиной к двери, выбрав получше позицию, надела на шею петлю и туго затянула. Потом крепко привязала ноги к бёдрам бюстгальтером. Ей не хотелось проявить нерешительность. Она надеялась, что мужество и преданность революционному долгу не покинут её. Не останавливаясь, чтобы помолиться или посетовать на жизнь, Петра руками оттолкнула стул. Её тело опустилось сантиметров на пять, затем верёвка натянулась. И тут тело взбунтовалось. Жажда жизни оказалась сильнее воли. Согнутые в коленях ноги, притянутые сзади к бёдрам, попытались освободиться, однако судорожные движения всего лишь оттолкнули её от двери, и петля стала душить невыносимо.

Боль оказалась неожиданно сильной для Петры. Прежде чем соскользнуть к уху, петля сломала ей гортань. Глаза широко открылись, глядя на белые кирпичи дальней стены. Её охватила паника. У всякой идеологии есть предел… Ей не хочется умирать, не хочется умирать, не хочется…

Пальцы вскинулись к горлу. Это было роковой ошибкой. Она попыталась просунуть их под верёвку, но верёвка оказалась настолько тонкой, так углубилась в мягкие ткани шеи, что ничего не вышло. И всё-таки она не сдавалась, зная, что в её распоряжении остались считанные секунды, прежде чем петля остановит поступление крови в мозг… Все начало удаляться, подёрнулось туманом, зрение ослабело. Петра уже не видела ровных линий между кирпичами, уложенными с немецкой аккуратностью на дальней стене. Но руки продолжали бороться, разрывая кровеносные сосуды на шее. Петля стала от крови лишь более скользкой, затянулась ещё туже, нарушила циркуляцию в сонной артерии. Рот Петры открылся, она пыталась закричать — нет, ей не хочется умирать, ей нужна помощь. Неужели никто не слышит её? Никто не придёт? Слишком поздно, осталось две секунды, может быть, только одна, ещё меньше, подсказало ей угасающее сознание. Вот если ей удастся ослабить узлы на бюстгальтере, она сможет встать и…

Следователь наблюдал на экране телевизора, как её пальцы неуверенно принялись искать узел, затем опустились, вздрогнули, затихли. Ей это почти удалось, подумал он. Почти удалось спасти себя. Какая жалость! Она была прелестной женщиной, но сама выбрала путь смерти и пыток, сама решила умереть, и если в конце концов передумала — но все они передумывают перед смертью, не хотят умирать, правда? Ну, может быть, не все — это было всего лишь доказательством того, что самые жестокие оказываются трусами, nicht wahr[13]?

— Телевизор вышел из строя, — сказал он, обращаясь к начальнику охраны. — Закажите новый, чтобы не сводить глаз с заключённой Хасслер-Бок.

— На это потребуется не меньше часа, — ответил охранник.

— За час ничего не случится. — Следователь извлёк кассету из того же видеомагнитофона, которым воспользовался для демонстрации трогательной семейной сцены. Вместе с первой кассетой в его кейс легла вторая. Заперев кейс, следователь встал. На его лице не было улыбки, всего лишь удовлетворение от хорошо исполненного долга. Разве он виноват в том, что бундестаг и бундесрат не могут принять простой и эффективный закон о смертной казни? Причиной того являются, разумеется, нацисты, воспоминание о проклятых варварах. Но даже такие варвары, как нацисты, не были полными идиотами. В конце концов после войны никому не пришло в голову сносить автобаны лишь потому, что их построили в то время, правда? Нет, конечно. А вот только из-за того, что нацисты убивали людей, — но ведь среди жертв были обыкновенные преступники, убийцы, которых приговорило бы к смерти любое правительство того времени. Уж если кто-то заслуживал смертной казни, так это Петра Хасслер-Бок. Смерти после пыток, через повешение. Такая смерть была бы, по мнению следователя, только справедливой. Он занимался расследованием похищения Вильгельма Манштейна с самого начала. Он открыл посылку с половыми органами похищенного мужчины, когда она прибыла по почте. Он следил за действиями патологоанатомов при вскрытии трупа и присутствовал на похоронах. И он навсегда запомнил бессонные ночи, когда ему никак не удавалось выбросить из головы ужасное зрелище. Может быть, теперь он будет спать спокойнее. Справедливость не торопилась, но, наконец, она восторжествовала. Оставалось надеяться, что две прелестные девчушки вырастут обычными гражданами и никто не спросит, кем была их родная мать.