Райс обрушился на торопыгу с новой силой:

– Вот именно – но только когда камера находилась на солнце. Сначала аппарат поглощает солнечное тепло, стремясь выровнять собственную температуру с температурой окружающей среды, то есть нагреваясь до двухсот градусов; а потом она отдает тепло льду, так что разница температур составляет уже четыре-ста-пятьсот градусов. Черт возьми, какая разница?!

– Нельзя ли заменить пульт управления? – мягко спросил командир. – В конце концов, это в вашей компетенции. Уверен, вам не составит труда соорудить что-нибудь…

– О, разумеется! Одну минутку! Мы просто завалены запчастями и оборудованием, как, впрочем, это всегда бывает на ракетах! Раз уж я здесь, я попытаюсь собрать механизм не больше наручных часов, чтобы его можно было подогнать по размеру. Единственное, чего нам не хватает в лаборатории, так это приборостроительного завода. Я сделаю все, что в моих силах, но не обещаю, что вы останетесь довольны, – не переставая брюзжать, Райс скрылся в лаборатории.

– Я бы многое отдал, лишь бы он оказался не прав, – проговорил кто-то, и остальные согласились.

Когда расстояние до Солнца сократилось до пятнадцати миллионов миль, слой льда на освещенной стороне кометы уменьшился еще на метр, Райс появился в кабине со своим изобретением. Он давно не спал, и настроение его от этого не улучшилось.

Залезая в скафандр, он спросил:

– Надеюсь, тоннель еще в тени?

Прикинув в уме, один из астрономов ответил:

– Да. Вам не придется удаляться от входа для эксперимента. Нужна помощь?

– Еще чего… – пробурчал Райс со своей обычной учтивостью и снова исчез.

Астроном пожал плечами. Когда прерванная беседа вернулась в свое русло, техник с камерой был уже у люка.

Опасность подстерегала космонавта в последнем отсеке тоннеля – неся такой груз, несложно превысить безопасную скорость и навсегда покинуть комету. Райс не горел желанием сделать этот путь последним для себя и для камеры. Поэтому он с особой тщательностью закрепил на себе страховочный трос, прикованный к стене тоннеля. Вытолкнув аппарат на поверхность, он сориентировал объектив строго на север и приготовился ждать восхода солнца. Вскоре он стал свидетелем характерного для безвоздушной среды явления. Свет не отражался от поверхности кометы, обладавшей недостаточной плотностью, что превращало восход в захватывающее зрелище. Над горизонтом вспыхнул зодиакальный свет и через мгновение разлился в жемчужную корону, вслед за тем над поверхностью айсберга воздвиглась темно-красная, как вулканическая лава, арка – фотограф-любитель не отказался бы потратить на нее кадра два, – и, наконец, над горизонтом всплыла сияющая фотосфера, которая и представляла интерес для съемки. Однако неожиданно космонавт столкнулся с новыми трудностями.

Сияние фотосферы, заставляющее зажмуриться, даже когда смотришь на солнце сквозь слой земной атмосферы, на комете было ничуть не слабее и слепило Райса, мешая ему направлять объектив камеры. Поскольку камера разрабатывалась для автоматического управления, в ней отсутствовал выносной видоискатель. Поразмыслив, Райс нашел способ, как овладеть ситуацией, но потребовалось бы слишком много времени, чтобы осуществить план. Солнце бы уже поднялось над горизонтом, поэтому он принял решение на этот раз ограничиться сканированием фотосферы. Ориентируясь по собственной тени, он сделал серию снимков, закрепил аппарат у входа в тоннель и вернулся на корабль.

На борту он нашел все необходимое для решения проблемы, а именно трехдюймовый интерференционный фильтр. Рассчитанный на шестьдесят пять тысяч ангстремов фильтр, хотя и не регулируемый, так что разрешающая способность целиком зависела от угла падения света, соответствовал задачам Райса.

Однако прежде чем воспользоваться фильтром, технику предстояло решить еще одну проблему. Выравнивание камеры, настройка пульта управления и совмещение фокусов объектива и видоискателя должно было занять еще некоторое время. А на расстоянии пятнадцати миллионов миль от Солнца скафандр не защищал от жесткого излучения, поэтому, когда экспедиция только планировалась, было решено предусмотреть и такую ситуацию, когда необходимо долго пробыть на поверхности кометы. Однако, как это часто случается, благие намерения так и не осуществились, перейдя в область мифологии. Таким образом, Райсу оставалось либо ограничиться двумя часами непрерывных съемок, либо работать по десять минут с двадцатиминутными перерывами на охлаждение внутри тоннеля. Это увеличило бы время работы на многие и многие часы, поскольку с каждым часом скафандр нагревался все быстрее. Райс понимал, что параболическая орбита, по которой они неслись вокруг Солнца, сообщала комете огромное ускорение, а в таких условиях каждая минута была на счету, и намеревался отыскать способ увеличить время работы на поверхности.

Райс был скорее ремесленником, нежели ученым, но своим ремеслом он владел превосходно. Как художник знает все о пигментах и холстах, а скульптор – о металле и камне, так Райс знал элементарную физику.

Несмотря на ограниченность запасов сырья, на борту нашлось несколько рулонов алюминиевой фольги и катушки с проволокой. Райс приспособил их к делу и через два часа соорудил шестифутовый щит из двух слоев фольги, пространство между которыми он заполнил пульверизированным снегом. В центре щита был вмонтирован фильтр и проделано отверстие, куда камера помещалась таким образом, чтобы фильтр приходился напротив видоискателя.

Следуя своей привычке, Райс никому не показал изобретения, тем более что большей частью собирая его вне корабля. Потребовалось немало труда, чтобы оттащить готовый щит по тоннелю на поверхность, но через двадцать минут кабель уже связал камеру с пультом управления на борту, а сам аппарат был закреплен на новом пункте наблюдения у входа в тоннель. С обычной немногословностью Райс доложил о завершении работ и продемонстрировал дистанционное управление в действии. Реакция ученых, пришедших в изумление от его рассказа, как ему удалось справиться с заданием, почти вызвала улыбку на лице техника.

Почти – потому как очерствевшего сердцем Брюзгу нелегко, а то и вовсе невозможно исправить.

Десять миллионов миль до солнышка и двадцать один час – минуты пока еще считать не начинали. С каждым разом солнце поднимается все выше и выше над горизонтом и чуть дольше задерживается на небосклоне. Снято несколько хороших кадров, но любой из них с таким же успехом можно было бы сделать с одной из орбитальных станций Земли.

Пять миллионов миль. Десять часов пятьдесят минут. Райс остался на корабле и пытается заснуть. У остальных на сон нет времени. Выходить на поверхность даже к входу в тоннель просто немыслимо, хотя техник и изготовил еще несколько щитов. Практически они вошли в корону Солнца, точнее, в ее внешнюю разреженную зону. Некоторые школы полагают, что корона простирается вплоть до орбиты Земли, но физики не тратят время на споры о терминологии, ограничиваясь фиксированием показаний приборов, чей диапазон чувствительности хоть как-то применим в данной области. И не прекращают исследований, несмотря на то, что большинство из них оказываются абсолютно бесполезными.

Райс проснулся, когда комета достигла отметки девяноста градусов – в четверти пути вокруг Солнца до перигелия. То угловое расстояние, которое Земля проходит за три месяца. Чуть более миллиона миль до ядра и шестьсот тысяч миль до фотосферы. Какое бы определение ни давали короне, корабль уже вошел в непосредственный контакт с пылающим диском. Час восемнадцать минут отделяли космонавтов от максимального приближения к звезде или погружения в раскаленную плазму – кому как больше нравится.

Они неслись со скоростью триста десять миль с секунду туда, где спектроскоп регистрировал температуры свыше двух миллионов градусов, где освобожденные электроны атомов железа, кальция и никеля формировали разреженную газовую оболочку.

Именно на низкую плотность окружающей среды и рассчитывал экипаж. Одиночной ион температурой два миллиона градусов, сам по себе не представлял угрозы. Нет такого человека, который бы за свою жизнь не подвергся воздействию ионов, обладающих гораздо большим ускорением. Поэтому экипаж не опасался высоких температур, пока корабль находился в короне.

Фотосфера же представляла собой явление другого порядка – непрозрачная структура, которую с трудом можно было назвать газовой и с которой они должны были соприкоснуться через сто пятьдесят тысяч миль, расстояние, меньшее диаметра самой фотосферы. Излучение, которое здесь достигало температуры около шести тысяч градусов, было настолько интенсивным, что все, попадавшее в фотосферу, мгновенно выравнивалось с температурой окружающей среды. Комета, конечно, была исключением, так как не только поглощала, но и отражала тепло. Испарение уносило с айсберга переданную Солнцем энергию. Температура каждого нового слоя, открывавшегося вслед за испарением предыдущего, была лишь на несколько градусов выше абсолютного нуля, пока под потоком радиоактивного излучения вновь не достигала точки парообразования.

Конечно, излучение было жестким, и воображение человека, не привыкшего к количественному мышлению, могло бы сравнить таяние кометы, бомбардируемой заряженными частицами, с исчезновением снежного кома в доменной печи. Можно было подсчитать количество отражаемой и поглощаемой айсбергом энергии, точно так же было известно, сколько теплоты уходит на испарение льда, аммония и метана, составляющих тело кометы.

А испаряться было чему. Коэффициент осевого ускорения давно позволил ученым вычислить массу приютившего их космического тела: даже на расстоянии ста пятидесяти тысяч миль от Солнца и при известной плотности излучения требовалось время, чтобы растопить тридцать пять биллионов тонн льда.

Если ученые не ошибались в расчетах относительно порядка чисел, комета могла продержаться двадцать один час на расстоянии пяти миллионов миль от Солнца.

Сакко убрал двенадцатичасовую отметку с экрана эхолокатора. Показания прибора и без того отчетливо читались и перестали вызывать тревогу у экипажа, свыкшегося со своим положением.

Комета все глубже вдавалась в Солнце. Конечно, никто не мог видеть, что происходило снаружи. Но каждый с благоговейным ужасом бессознательно рисовал в своем воображении, как солнечное пятно, подобно огромной западне, смыкается вокруг корабля. Даже если бы космонавты смогли взглянуть на Солнце, они не сумели бы различить солнечное пятно на фотосфере: сила свечения превышала верхний предел чувствительности человеческого глаза. Люди отдавали себе отчет, что каждую секунду они могут войти в соприкосновение е солнечным диском. Но, не опираясь на показания приборов, они не могли сказать, когда именно это произойдет. Причем не каждый прибор наглядно отображал происходившее снаружи. Фотометры и радиометры продолжали информировать тех, кто умел их читать; магнетометры и измерители ионизации превосходно работали, а спектрографы, интерферометры и камеры жужжали, щелкали, тарахтели, но не выдавали ни одной подсказки об увиденном снаружи. Операторы не отрывали глаз от измерителей ускорения: если бы приборы зафиксировали хоть малейшее замедление, это означало бы неминуемую гибель, но ничего подобного не высвечивалось на экранах приборов.

Они находились в девятнадцати минутах от перигелия, когда корабль содрогнулся от неожиданного удара, стряхнувшего остатки самообладания с членов экипажа. Тревога не была объявлена, да и вряд ли при скорости триста двадцать пять миль в секунду можно предупредить опасность. На мгновение все замерло, космонавты бросились к приборам, исполняя возложенные на каждого обязанности, затем в течение трех секунд корабль трясло с неимоверной силой, металлические предметы сыпали искрами, приборы, находившиеся снаружи, все до единого вышли из строя.

Тряска прекратилась так же неожиданно, как и началась. На минуту на корабле воцарилась тишина. Потом раздался крик изумления, ужаса и боли. Многих опалила искра, один член экипажа пострадал от электрического шока. К счастью, автоматически включилось аварийное освещение, и порядок был восстановлен. Один из инженеров делал пострадавшему искусственное дыхание рот в рот: эстетично не эстетично, а в условиях невесомости выбирать не приходилось. Остальные занялись ликвидацией последствий происшествия.

Ни один из внешних приборов не уцелел, но большинство из тех, что находились на борту, продолжали функционировать и помогли быстро найти объяснение.

– Магнитное поле, – коротко объявил Мэллион. – Установить силу так же невозможно, как и объяснить, что его породило. Плюс ко всему мы прошли сквозь поле на скорости триста двадцать миль в секунду. Если бы корабль был металлическим, нас бы разорвало на части, в чем, кстати сказать, не было бы ничего удивительного: мы уцелели только потому, что на корабле не оказалось достаточно длинных проводников, за исключением панели управления. Интенсивность магнитного поля, предположительно, составила от десяти до ста гауссов. И, боюсь, что в прошлый раз мы сняли последние показания с внешних приборов.

– Но мы не можем прекратить работу, – в отчаянии простонал Донеган. – Нам нужны фотоснимки – сотни фотоснимков. Иначе как мы соотнесем показания внутреннего оборудования? Легко сказать, мол, то или иное событие произошло из-за солнечного пятна или электрического разряда, или что еще там у вас? Но так ли было на самом деле и каков был разряд, без камеры мы сказать не в состоянии.

– Я понимаю, сочувствую и соглашаюсь, но что конкретно вы предлагаете? Я бы побился об заклад, что кабель, протянутый через тоннель, сгорел, хотя, несомненно, что-то остановило волну, иначе сгорели бы и все приборы в кабине.

– Доктор Донеган, надевай свой скафандр, – реплика, безусловно, принадлежала Райсу.

Физик посмотрел на него и, словно прочитав его мысли, прыжком добрался до своей раздевалки.

– Что ты намереваешься делать, сумасшедший? – заорал Мэллион. – Прежде чем вы доберетесь до камеры, вас зажарит, как двух мотыльков на свечке, и это еще мягко сказано.

– Шевели мозгами, а не гипоталамусом, док, – бросил через плечо Райс.

Уэлланд промолчал.

Через две минуты пара сумасшедших стояла у люка, а еще через минуту неслась изо всех сил по тоннелю. Лампы перегорели, но, несмотря на многочисленные изгибы тоннеля, с поверхности проникало более чем достаточно света, так что космонавтам пришлось надвинуть на видовые стекла шлемов защитные фильтры еще прежде, чем они вышли на поверхность. Казалось, снег вокруг них сиял, что не так уж невероятно: солнечные лучи, преломляясь, проходили сквозь скопления кристаллоидов так же легко, как преодолевали колена тоннеля.

У первого изгиба Райс выбрался из алюминиевого щита. Со времени последнего выхода техника на поверхность в тоннеле оставалось немного ледяной крошки, и космонавты наполнили ей пространство между двумя слоями фольги. Прихватив несколько ледяных пластов с собой, они осторожно приблизились к выходу.

Самую крупную из снежных плит – около четырех квадратных футов – напарники несли перед собой, но она растаяла в нескольких ярдах до выхода. Проблема заключалась не в том, что щиты не защищали от жара, а в том, что они были слишком маленькими. Несмотря на то, что космонавты все ближе подходили к выходу, они не могли разглядеть неба: перед ними бушевал бескрайний огненный океан. Напарникам пришлось отступить, чтобы Райс мог переделать доспехи из фольги: согнув листы и перевязав их проволокой, он соорудил нечто вроде улья, израсходовав при сборке весь запас льда.

Закупоренный таким образом, техник вернулся к выходу и выбрался на поверхность. Связав из кабеля петлю, он зацепился за нее носком ноги и дотянулся до камеры. Во время аварии аппарат не пострадал. Корпус передал тепло серебряной подставке, которая, расплавившись, удерживала камеру в контакте с поверхностью. Под аппаратом подтаял лед, и вся конструкция погрузилась в яму глубиной около двух футов и шириной около восьми. В целом же следы испарения на рельефе были менее заметны.

Ножки камеры глубоко ушли в лед, но при отсутствии гравитации вытащить их оттуда не составило труда. Правда, тянули ее, не забывая о риске придать аппарату слишком большое ускорение. Райс, стараясь избегать резких толчков, высвободил камеру и подставку и поспешил вернуться в тоннель. Ему не пришлось отсоединять провод дистанционного управления: как Мэллион и предсказывал, оба кабеля сгорели, оставив глубокие шрамы в местах соприкосновения со стеной тоннеля. Райс с досадой отметил их исчезновение; они бы облегчили ему спуск в тоннель с такой ношей.

Не теряя времени, он спрятал камеру под щит; без контакта с землей теплоотводящая подставка не могла предотвратить нагревание. Комета неумолимо приближалась к перигелию, и отсутствие видеоконтроля становилось все более опасным.

Вернувшись в тоннель, Райс сымпровизировал еще один набор щитов для камеры и оператора, проверил запас льда в своей щите. Хотя и не весь лед растаял, однако остатков было прискорбно мало. Прижавшись шлемом к шлему Донегана – радиосвязь в условиях атмосферных помех, создаваемых близостью солнц, отказала, – он сказал:

– Ты не сможешь работать на поверхности, пока мы не наколем льда для щитов, и, кроме того, придется возвращаться в тоннель через каждые две минуты, чтобы восполнять его запас. Мне не сложно провести съемки, но ты, пожалуй, лучше знаешь, что нужно снимать. Надеюсь, шестисотпятидесятый фильтр, который я приладил к видоискателю, не помешает вам разобрать изображение. Я скоро вернусь.

Он стал спускаться к кораблю и на втором повороте тоннеля встретил человека в скафандре с огромным мешком колотого льда. Лицо космонавта скрывал фильтр, но по номеру на скафандре Райс узнал Поулака. Взяв у него мешок, он жестом поблагодарил приятеля. Поулак тем же манером объяснил, что пойдет и принесет еще, и принялся за работу.

Физик был немало удивлен столь скорым возвращением напарника, но не стал тратить время на расспросы. Космонавты набили щиты снегом, и Донеган вернулся к выходу, чтобы сделать необходимые снимки.

Сквозь фильтр пылающая звезда казалась огненно-рыжей. Движения плазмы отчетливо различались, хотя не всегда можно было с уверенностью сказать, что происходит на солнечном диске. Далеко в стороне угрожающе сжалось солнечное пятно.

Повернув голову, насколько позволял щит, Донеган мог охватить взглядом гораздо большее пространство, чем сквозь объектив камеры, но глаза его застилало голубое свечение, порождаемое преломлением лучей на отражающем слое фильтра. Ученый быстро приспособился регулировать длину волны в соответствии с углом съемки. Сначала он снял солнечное пятно и прилегающую область, по мере необходимости меняя длину волны на фильтре камеры. Затем, заметив что-то, напоминавшее кальциевые облака, отснял серию кадров. Все новые и новые объекты овладевали его вниманием, и он продолжал снимать, стараясь использовать полноволновой режим камеры с шагом пятьдесят ангстрем. Особенно его заинтересовали слои водорода и ионизированного гелия, но он не пренебрег и кальциевыми и натриевыми облаками.

Донеган прервал съемку, почувствовав, как что-то ударило его в ногу: Райс под защитой одного лишь щита поднялся на поверхность и предупреждал его, что пришло время сменить изолятор. Физик неохотно последовал за напарником, досадуя на потерянное время. Райс набивал снег под основание камеры, в то время как Донеган заполнял ледяной крошкой пространство между листами фольги, работая так быстро, насколько позволяли перчатки скафандра. Закончив работу, Донеган поспешил назад к выходу, который за это время значительно приблизился, и возобновил съемки.

Комета там временем почти достигла перигелия. Донегана это не интересовало. Его больше занимала камера: если делать один кадр в секунду, пленки хватило бы на полтора часа, и физик собирался заснять ее целиком. Он отсканировал поверхность солнца, полагаясь на собственный глазомер и разрешающую способность фильтра, по возможности снимая все привлекавшее его внимание. Донеган знал, что, хотя часть приборов на борту, вышла из строя, многие тем не менее продолжали работать. Он надеялся, что некоторые из аппаратов, установленных на поверхности, функционировали, несмотря на потерю связи с панелью управления. Это укрепляло его в намерении отснять на пленку все, что входило в поля чувствительности оборудования станции.

В это время под землей – в сущности, уже не так далеко от поверхности – Райс продолжал работать. В том уголке Вселенной, куда занесло экипаж, инженер приборного парка, похоже, среди прочего отвечал и за уборку снега, и, надо сказать, Райс не пренебрегал своими обязанностями. Работа не убывала. Поулак подносил все новые и новые мешки с ледяной крошкой. Из второго похода он вернулся с мотком проволоки, и при первой же возможности Райс обмотал один конец вокруг лодыжки Донегана. Приспособление служило двум целям: во-первых, теперь не надо было подниматься на поверхность, чтобы предупредить оператора, что подошло время подновить изолятор, а во-вторых, проволока позволяла ускорить съемки, так как космонавту больше не требовалось придерживаться за стены и умерять движения, чтобы при выходе на поверхность не вылететь в открытый космос.

Райс не прекращал работу. Поскольку радиосвязь прервалась, никто не знал, сохранял ли техник при этом молчание, однако никто не сомневался, что он продолжал ворчать даже сам с собой, а может, даже перебивая самого себя. Но и более сдержанный человек вряд ли удержался бы от сквернословия, окажись он подвешенным в снежном тоннеле, залитом ослепительным светом. Когда одной рукой нужно удерживать оператора с камерой, сделавшейся бесценной, а другой сгребать в мешки пульверизированное соединение льда, аммония и метана. Кучи его росли вокруг с каждой минутой.

Конечно, Донегану не удалось запечатлеть на пленку всю поверхность солнечного диска. Узкая панорама длиннофокусного объектива камеры не позволяла охватить все Солнце, не говоря о том, что горизонт кометы скрывал часть диска. Скорость, с которой они неслись по параболической орбите вокруг Солнца, составляла уже триста тридцать миль с секунду, и, несмотря на то, что ядро находилось в пятистах восьмидесяти тысячах миль от кометы, перемещение ощущалось невооруженным глазом. Объекты солнечного рельефа исчезали за горизонтом порой прежде, чем Донеган успевал направить на них объектив камеры. Когда физик пожаловался Раису, что не успевает отснять интересующий его материал, даже тот не знал, как помочь делу.

Положение Солнца по широте менялось быстрее, чем по долготе: скорость движения кометы по орбите превышала скорость ее вращения вокруг своей оси. В результате предсказать перемещение Солнца по небу было довольно сложно, тем не менее Донеган прикинул, что через час сорок после перигелия ядро долж но было пройти по широте, на которой находился вход в тоннель. Попытки выяснить, под каким углом можно будет наблюдать светило, что зависело от локальной продолжительности дня, окончились неудачей. Донеган наблюдал и снимал на пленку все происходящее, время от времени вынуждаемый Райсом спуститься и пополнить щит новой порцией ледяной крошки.

Постепенно гигантский диск начал уменьшаться. Рельеф кометы позволял оценить размер Солнца. Кроме того, Райс заметил, что с каждым разом, когда Донеган возвращался для перезагрузки изолятора, в его щите оставалось больше не растаявшего льда. Все свидетельствовало, что худшее осталось позади.

Сближение с Солнцем не прошло бесследно. Тоннель заметно сократился, и выход на поверхность приблизился к кораблю. От Донегана не ускользнуло, что его напарнику с каждым разом требуется все меньше времени на то, чтобы принести новые мешки со снегом.

Из всего экипажа только Райс, Донеган и Поулак реально представляли, каких масштабов достигло испарение, и почти радовались этому. Непоколебимая вера в математические расчеты поддерживала дух находившихся на корабле. Но того, чем довольствовались ученые, было бы недостаточно, чтобы успокоить Райса, если бы он остался на борту. Но, в любом случае, у него не было времени раздумывать над судьбой кометы после прохождения перигелия. Техник быстро приноровился к работе и теперь выполнял ее автоматически и снова мог ворчать – по крайней мере, сам с собой.

Донегана охватила бессильная злоба, когда он осознал, что Солнце скроется за горизонтом, будучи еще достаточно близко, чтобы можно было сделать интересные кадры. Но, как и Раису, ему не на кого было излить свое раздражение, поэтому он предпочел поберечь силы. Донегану пришлось свернуть съемки еще раньше, чем он предполагал. Таяние льда опустило его на уровень третьего колена, где тоннель шел почти горизонтально. Поулак как раз входил в горизонтальный отрезок с очередной порцией льда, которая, как он надеялся, должна была стать последней, когда свод над коридором просел и какой-то предмет мягко опустился перед ним. Космонавт бросил свой мешок и одним прыжком очутился перед тем, что опустилось с поверхности и на проверку оказалось одним из приборов, установленных на комете. Поулак осмотрел аппарат. Посеребренный корпус местами пострадал от коррозии, подставка же была полностью съедена ржавчиной. Изменения в ландшафте, очевидно, сказались на отражательной способности корпуса, в результате чего он поглотил больше тепла, чем окружающая поверхность, и протопил тонкий свод над тоннелем.

Лучи заходящего солнца проникали сквозь отверстие в своде. Поулак перелез через аппарат и поднялся к Раису, чтобы сообщить о случившемся. Техник заглянул в тоннель и дернул за проволоку, привязанную к ноге Донегана.

Физик был в ярости, что выяснилось не раньше, чем все трое прижались шлемами друг к другу.

– Какого черта вы меня сдернули? – неистовствовал он. – Вам не заставить меня поверить, что мой щит опять перегрелся – я и пяти минут не пробыл на поверхности, а лед, между прочим, стал таять гораздо медленнее. Мы упустим Солнце, идиоты! Я не могу мчаться сюда каждый раз, когда кого-нибудь посетит навязчивое желание узнать, который час.

Поулак прервал тираду, сообщив, что случилось. Однако на Донегана это не произвело впечатления.

– Ну и что? – продолжал он. – Мы этого ожидали. Все приборы вокруг тоннеля затонули. Таким образом, мы оказались в большой воронке. Тем хуже для нас – Солнце скроется из вида скорее. А теперь отпустите меня назад!

– Иди и работай, если тебе не помешает отсутствие камеры, – отозвался Райс, – потому что мы немедленно забираем ее за корабль. Мы не учли, что пары аммония в такой концентрации и при такой температуре губительны для серебра. Может, причиной всему и не аммоний, а какое-то другое вещество из короны, но посмотри на свою камеру! Покрытие сошло. И она нагревается в два раза быстрее, чем раньше. А остывает ничуть не медленнее. Если картридж с отснятой пленкой перегреется, вся твоя работа пойдет насмарку. А теперь пойдем или отдай нам камеру.

Не говоря больше ни слова, Райс двинулся по тоннелю. Вернувшись на корабль, Донеган исчез с бесценным картриджем, не поблагодарив Райса.

– Эгоист, – пробормотал Поулак. – Смылся, не сказав ни слова. Наверное, торопится проявить фильм, прежде чем кто-нибудь вскроет картридж.

– Не обвиняй его, – мягко сказал Райс. – Он провернул большую работу.

– Кто? Он? А как насчет нас? Насчет тебя в первую очередь? Ведь это была твоя идея от начала до конца…

– Не кипятись, Джо. А то мое прозвище перейдет к тебе. Пойдем заглянем к доктору Зонну – у меня страшно болят ноги.

Райс вышел на главную палубу, и Поулак, ворча, поплелся за ним. Когда инженер вернулся с пленкой, вся команда уже поздравляла Райса, а Поулак, улыбаясь, стоял рядом. Похоже было, что прозвищу Брюзга придется поискать нового владельца.

Но старые привычки не так скоро забываются. Войдя в кабинy, доктор не стал осматривать ноги пациента, а тут же извлек сумки огромный тюбик какой-то мази.

– Мазь от ожогов, – пояснил он. – Думаю, должно хватить. Полагаю, доза излучения оказалась слишком большой. Я должен заложить повязку. Сними обувь.

– Ничего вы все не понимаете, – проговорил Райс. – Здесь же врач не может делать все в свое время. Физики подключают не те приборы и не куда надо, а потом сами не могут работать и не позволяют человеку трудиться единственно возможным способом. Потом не дают ему выспаться, а теперь… – старый Брюзга взялся за свое, – теперь заявляют человеку, который плавал среди замороженного метана с температурой таяния минус сто восемьдесят пять градусов по Цельсию, то есть минус двести девяносто по Фаренгейту, что ему нужна мазь от ожогов… Доктор, пожалуйста, принесите мне, наконец, средство от обморожения! У меня болят ноги!