Глава 5

После дождя мужчины сидели, наслаждаясь недолгой прохладой и дожидаясь, когда принесут еду. Вода капала с крыши и извергалась по канавам, пыль превратилась в грязь. А солнце величаво сияло в ослепительно голубом небе.

– Боже, – признательно сказал Ларкин, – жить стало легче.

– Да, – согласился Мак.

Они сидели на веранде. Мысленно Мак был далеко отсюда, на своей каучуковой плантации в Кедахе, там, на севере.

– Жара более чем стоящая вещь, она заставляет вас ценить прохладу, – сказал он тихо, – Как лихорадка.

– Малайа – вонючка, дождь – вонючка, жара – вонючка, малярия – вонючка, клопы – вонючка, мухи – вонючка, – заявил Ларкин.

– Не в мирное время, парень. – Мак подмигнул Питеру Марлоу. – И не в деревне, не так ли, Питер?

Марлоу ухмыльнулся. Он почти все рассказал им о своей жизни в деревне. Он знал, что о нерассказанном Мак догадывался, потому что он прожил взрослую часть жизни на Востоке и любил его в той же степени, в какой Ларкин ненавидел.

– Это я понимаю, – грубовато согласился Ларкин, и все они улыбнулись.

Они разговаривали мало. Все уже было говорено-переговорено. Все, о чем они хотели говорить.

Они просто терпеливо ждали. Когда подошло время, они отправились каждый в свою очередь, а потом вернулись в бунгало. Суп был съеден быстро. Питер Марлоу включил самодельную электроплитку и сжарил одно яйцо. Они сложили свои порции риса в миску, он положил яйцо на рис, слегка посолив и поперчив его. Он размельчил его так, чтобы белок и желток равномерно перемешались с рисом, потом разделил рис на порции, и они ели с наслаждением.

Затем Ларкин собрал миски – сегодня была его очередь, и они снова сели на веранде, дожидаясь вечерней переклички.

Питер Марлоу лениво следил за передвижением пленных по улице, наслаждаясь ощущением сытости в желудке, когда увидел приближающего Грея.

– Добрый вечер, полковник, – сказал Грей Ларкину, четко отдавая честь.

– Добрый вечер. Грей, – вздохнул Ларкин. – Кто на этот раз?

Появление Грея всегда означало неприятности.

Грей взглянул на Питера Марлоу. Ларкин и Мак почувствовали их взаимную враждебность.

– Полковник Смедли-Тейлор просил меня передать, сэр, – сказал Грей. – Двое ваших подчиненных подрались – капрал Таунсенд и рядовой Гёбл. Я посадил их в камеру.

– Хорошо, лейтенант, – мрачно буркнул Ларкин. – Вы можете выпустить их. Скажите, чтобы явились ко мне с рапортом сюда, после переклички. Я всыплю им по первое число! – Он сделал паузу. – Вам известно, из-за чего они подрались?

– Нет, сэр. Но думаю, что причиной была игра в орел – решка.

«Нелепая игра, – думал Грей. – Кладут две монетки на палку и подбрасывают их вверх, заключая пари, упадут ли монеты одновременно лицевыми сторонами или обратными сторонами, либо одна лицевой и одна обратной».

– Возможно, вы правы, – проворчал Ларкин.

– Вы бы могли запретить игру. Всегда возникают неприятности, когда...

– Запретить орел – решку? – резко оборвал его Ларкин. – Если я сделаю это, они сочтут меня сумасшедшим. Они не обратят внимания на этот смехотворный приказ и будут совершенно правы. Азартные игры – составная часть жизни австралийцев, вам следовало бы уже понять это. Орел – решка дает возможность австралийцам отвлечься, а драка иногда тоже не мешает. – Он встал и потянулся, борясь с приступом лихорадки. – Азартные игры для австралийцев – то же самое, что воздух. Да любой австралиец ставит шиллинг-другой на азартную игру. – Голос его стал раздраженным. – Я сам люблю иногда сыграть в орел – решку.

– Слушаюсь, сэр, – сказал Грей. Он видел Ларкина и других австралийских офицеров вместе со своими подчиненными, возящихся в пыли, возбужденных и сквернословящих как и простые рядовые.

– Передайте полковнику Смедли-Тейлору, что я разберусь с ними. Будь я проклят!

– Жаль, что получилось так с зажигалкой Марлоу, сэр, – сказал Грей, внимательно глядя на Ларкина.

Взгляд Ларкина стал твердым и враз посуровел.

– Ему следовало быть более осторожным. Не так ли?

– Да, сэр, – сказал Грей, помолчав некоторое время. Всем стало ясно, что он хотел сказать. «Ну, – подумал он, – стоит попытаться. К дьяволу Ларкина, к дьяволу Марлоу, время есть». Он уже собирался отдать честь и уйти, когда неожиданная мысль потрясла его. Он не выдал своего возбуждения и как бы между прочим сказал:

– Да, кстати, сэр. Ходят слухи, что у одного из ваших австралийцев есть кольцо с бриллиантом. – Он позволил паузе затянуться. – Вам не приходилось слышать об этом?

Глаза Ларкина, глубоко сидящие под кустистыми бровями, задумчиво остановились на Маке, прежде чем он ответил.

– До меня тоже доходили такие слухи. Насколько мне известно, это не относится к моим людям. А в чем дело?

– Просто проверяю, сэр, – объяснил Грей, напряженно улыбаясь. – Вы, конечно, понимаете, что такое кольцо может оказаться динамитом. И для его владельца, и для многих людей. – Потом добавил:

– Лучше было бы держать его под замком.

– Я так не считаю, старина, – возразил Марлоу, и в слове «старина» слышалась скрытая злость. – Это было бы самое худшее из всего, что можно сделать, если бриллиантовое кольцо, конечно, существует, в чем я сомневаюсь. Если место, где оно находится, будет известно, многие парни захотят взглянуть на него. И японцы в любом случае конфискуют его, как только услышат о его существовании.

– Я тоже так думаю, – задумчиво проворчал Мак.

– Пусть уж остается там, где оно есть. В неизвестном месте. Возможно, это просто еще одна сплетня, – сказал Ларкин.

– Надеюсь, что так, – ответил Грей, уже уверенный в том, что его предчувствие правильно. – Но сплетня кажется вполне достоверной.

– К моим подчиненным она не имеет отношения. – Ларкин лихорадочно соображал. Казалось, что Грей что-то знает. Кто же это мог быть? Кто?

– Если вам что-нибудь станет известно, сэр, может быть, вы дадите мне знать? – Грей бросил презрительный взгляд на Питера Марлоу. – Я хочу предупредить неприятность. – И, четко отдав Ларкину честь, кивнув Маку, он вышел.

В бунгало наступило долгое задумчивое молчание.

– Интересно, почему он спросил об этом? – Ларкин посмотрел на Мака.

– Да, – сказал Мак. – Мне тоже интересно. Вы заметили, как засветилось его лицо?

– Совершенно верно! – бросил Ларкин, черты его лица заострились. – Грей прав в одном. Бриллиант может стоить немалой крови.

– Это только слух, полковник, – сказал Питер Марлоу. – Никто бы не смог сохранить столь дорогую вещь так долго. Это невозможно.

– Я надеюсь, что вы правы, – нахмурился Ларкин. – Молю Бога, чтобы у моих ребят его не оказалось.

Мак потянулся. Голова болела, и он чувствовал, как приближается приступ лихорадки. «Да, – подумал он спокойно, – наверно, дня три у меня еще есть». Лихорадка была у него так часто, что стала такой же привычной частью его жизни, как и дыхание. Сейчас она повторялась раз в два месяца. Он вспомнил, что в 1942 году должен был уйти в отставку по настоянию врача. Когда малярия добирается до твоей селезенки, пора домой, старина, домой в Шотландию, назад, к прохладной погоде. Купить маленькую ферму около Киллина с видом на красоты озера Лох-Тей. Тогда можно выжить.

– Да, – произнес устало Мак, ощущая груз своих пятидесяти лет. Потом сказал вслух то, о чем они все думали:

– Но если бы нам достался этот крошечный чертов камушек, нам бы хватило его на призрачное существование, не опасаясь будущего. Совсем не опасаясь.

Ларкин скрутил сигарету, закурил, сделав глубокую затяжку. Потом передал ее Маку, который покурил и передал сигарету Питеру Марлоу. Когда они почти докурили, Ларкин сбил горящий конец и высыпал остатки табака в коробочку. Он нарушил тишину.

– Пожалуй, пойду пройдусь.

– Саламат, – улыбнулся Питер Марлоу, что означало «Да будет с тобой мир».

– Саламат, – изобразил на своем сером лице улыбку Ларкин и вышел на солнце.

Пока Грей поднимался по склону к хижине военной полиции, голова его горела от возбуждения. Он пообещал себе, что как только доберется до хижины и выпустит австралийцев, он скрутит сигарету, чтобы отпраздновать это событие. Его вторая сигарета за сегодняшний день, хотя у него осталось яванского табака всего на три сигареты, а выдача должна была быть на следующей неделе.

Он прошагал по ступенькам и кивнул сержанту Мастерсу.

– Можешь их выпустить!

Мастерс снял тяжелый засов с двери бамбуковой клетки, и перед Греем замерли два угрюмых человека.

– После переклички вы должны явиться с рапортом к полковнику Ларкину.

Двое козырнули и ушли.

– Чертовы смутьяны, – буркнул Грей.

Он присел, вынул коробочку с табаком и бумагу. В этом месяце он был расточительным. Грей купил целую страницу из Библии. Из этой бумаги получались самые лучшие сигареты. Хотя он и не был религиозным человеком, все-таки это было похоже на святотатство – пускать Библию на раскурку. Грей прочитал строки на обрывке, из которого он собирался скрутить сигарету.

«И отошел сатана от лица Господня, и поразил Иова проказою лютою от подошвы ноги его по самое темя его. И взял он себе черепицу, чтобы скоблить себя ею, и сел в пепел. И сказала ему жена его...»

Жена! За каким чертом попалось мне на глаза это слово? Грей выругался и перевернул обрывок.

Первое предложение на другой стороне гласило: «Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева?»

Грей подскочил, когда в окне просвистел брошенный камень, ударился о стенку и стукнулся об пол.

Камень был завернут в кусок газеты. Грей поднял его и метнулся к окну. Но вокруг никого не было. Грей сел и расправил бумагу. По краю обрывка было написано:

«Давайте договоримся. Я принесу Кинга на тарелочке, если вы закроете глаза на то, что я буду немножко приторговывать, когда вы получите его. Если сделка состоялась, выйдите на улицу из хижины на минуту, держа этот камень в левой руке. Потом избавьтесь от другого полицейского. Ребята говорят, что вы честный коп, поэтому я верю вам».

– Что в ней написано, сэр? – спросил Мастерс, уставясь на бумагу слезящимися глазами.

Грей скомкал обрывок.

– Кто-то считает, что мы слишком усердно работаем на японцев, – резко сказал он.

– Чертов ублюдок. – Мастерс подошел к окну. – Черт побери, они думают, без нас здесь кто-нибудь поддержал бы дисциплину? От педерастов житья бы не было.

– Это верно, – согласился Грей. Бумажной комочек был как живой в его руке. «Если это настоящее предложение, – думал он, – Кинга можно будет одолеть».

Принять решение было непросто. Ему предстояло выполнить свою часть сделки. Он обязан держать свое слово. Он был честным копом и немало гордился своей репутацией. Грей знал, что он все отдаст за то, чтобы увидеть Кинга в бамбуковой клетке, лишенного его нарядов, даже если придется слегка прикрыть глаза на нарушение правил. Ему было интересно, кто из американцев мог быть стукачом. Все они ненавидели Кинга, завидовали ему, но кто мог стать Иудой, кто подвергает себя риску быть разоблаченным, зная, какими будут последствия? Кем бы этот человек ни был, он никогда не будет таким же опасным, как Кинг.

Поэтому он вышел наружу с камнем в левой руке и внимательно рассматривал проходивших мимо людей. Но никто не подал никакого знака.

Он выбросил камень и отпустил Мастерса. Потом сел и стал ждать. Он уже перестал надеяться, когда в окно влетел еще один камень со следующей запиской:

«Проверяйте жестянку в канаве около шестнадцатой хижины. Дважды в день, утром и после переклички. Она будет служить нам для связи. Сегодня ночью он будет торговать с Турасаном».

Глава 6

Этой ночью Ларкин лежал на своем тюфяке под противомоскитной сеткой, мрачно размышляя о капрале Таунсенде и рядовом Гёбле. Он видел их после переклички.

– Какого черта вы устроили драку? – спрашивал он неоднократно, и всякий раз они оба угрюмо отвечали:

– Орел – решка. – Но Ларкин инстинктивно чувствовал, что они лгут.

– Я хочу знать правду, – сказал он сердито. – Давайте, вы же приятели. Итак, почему вы подрались?

Но оба упрямо не отрывали глаз от земли. Ларкин спрашивал их по очереди, но всякий раз каждый из них хмурился и отвечал:

– Орел – решка.

– Ладно, ублюдки, – наконец сказал он сердито. – Я даю вам последний шанс. Если вы не расскажете мне, я исключу вас из своего полка. Насколько я понимаю, тогда вы не сможете выжить.

– Но, полковник, – ахнул Гёбл. – Вы не сделаете этого!

– Я даю вам тридцать секунд, – зловеще сказал Ларкин. И люди поняли, что он имеет в виду. Они знали, что слово Ларкина было законом в его полку, потому что Ларкин был для них как отец. Быть исключенным означало одно – они перестанут существовать для своих товарищей, а без товарищей они умрут.

Ларкин подождал минуту. Потом сказал:

– Хорошо. Завтра...

– Я расскажу вам, полковник, – выпалил Гёбл. – Этот чертов педик обвинил меня в том, что я украл еду у своих товарищей. Он сказал, что я украл...

– А ты и украл, поганый ублюдок!

Только отданная злобным голосом полковника команда «Смирно» удержала их от новой драки.

Капрал Таунсенд первым рассказал свою версию происшедшего.

– В этом месяце я отбываю наряд на кухне. Сегодня нам надо было приготовить еду для ста восьмидесяти восьми человек...

– Кто отсутствует? – спросил Ларкин.

– Билли Донахью, сэр. Он ушел в госпиталь сегодня днем.

– Ладно.

– Хорошо, сэр. Сто восемьдесят восемь человек по сто двадцать пять грамм риса в день дает двадцать три с половиной килограмма. Я всегда сам хожу на склад с приятелем и слежу за тем, как развешивают рис, а затем приношу его, чтобы быть уверенным в том, что мы получили по справедливости. Ну, сегодня я следил за взвешиванием, когда меня скрутила боль в животе. Поэтому я попросил вот этого Гёбла отнести рис на кухню. Он мой лучший приятель, поэтому я решил, что могу доверять ему...

– Я не брал ни одного проклятого зернышка, ты, ублюдок. Перед Богом клянусь, что...

– У нас не хватило риса, когда я вернулся! – закричал Таунсенд. – Не хватило почти полфунта, а это – целых две порции.

– Я знаю, но я не...

– Гири были точными. Я проверил их перед твоим проклятым носом!

Ларкин прошел вместе с ними, проверил гири и убедился, что они точные. Не вызывало сомнений, что вниз по склону холма было отправлено нужное количество риса, потому что каждое утро нормы публично взвешивались подполковником Джоунсом. Ответ был только один.

Гёбл, спотыкаясь, исчез в темноте, всхлипывая, а Ларкин обратился к Таунсенду.

– Держи рот на замке.

– Даю слово, полковник, – сказал Таунсенд. – Если австралийцы узнают об этом, они разорвут его на части. И справедливо! Я не рассказал об этом только по одной причине – он был моим лучшим другом. – Глаза его неожиданно наполнились слезами. – Проклятье, полковник, мы вместе поступили на военную службу. Мы прошли через Дюнкерк, и вонючий Ближний Восток, и через всю Малайю. Я знал его большую часть моей жизни и готов был поставить свою жизнь об заклад...

Сейчас, думая об этом снова и снова, в полусонном состоянии, полковник Ларкин содрогнулся. «Как человек мог совершить такое? – беспомощно спрашивал он сам себя. – Как?» Гёбл – один из его подчиненных, которого он знал много лет и который даже работал в его офисе в Сиднее!

Он закрыл глаз и забыл про Гёбла.

Он выполнил свой долг, а его долг состоял в том, чтобы защищать большинство. Он позволил своим мыслям переключиться на свою жену Бетти, готовящую стейк с поджаренным яйцом сверху, свой дом с видом на залив, свою маленькую дочь, он думал о том, что будет делать после войны. Но когда? Когда?

Грей осторожно поднялся по ступенькам хижины номер шестнадцать, как вор в ночи, и прошел к своей кровати. Он стянул брюки, скользнул под противомоскитную сетку и лежал голым на матрасе, очень довольный собой. Он только что видел, как Турасан, корейский охранник, прошмыгнул за угол хижины американцев и под брезентовый навес, видел, как Кинг воровато выпрыгнул из окна, чтобы присоединиться к Турасану. Грей недолго прятался в укромном уголке. Он проверял информацию доносчика. Еще не было необходимости хватать Кинга. Не надо. Пока не надо. Теперь известно, что осведомитель говорил правду.

Грей ворочался на кровати, расчесывая ногу. Его натренированные пальцы поймали клопа и раздавили его. Он услышал звук, когда клоп лопнул, и почувствовал тошнотворный сладкий запах крови, которая была в клопе – его собственной крови.

В поисках неизбежной дырки вокруг его сетки гудели тучи москитов. В отличие от большинства офицеров Грей отказался превращать свою кровать в двухэтажные нары, потому что ему была противна мысль о необходимости спать с кем-то над или под ним, хотя нары и давали дополнительное пространство.

Противомоскитные сетки висели на проволоке, которая по всей длине делила хижину пополам. Даже во сне пленные были связаны друг с другом. Когда один человек поворачивался или натягивал сетку, чтобы более плотно подоткнуть ее под пропитавшийся потом тюфяк, все сетки слегка покачивались, и каждый чувствовал, что он находится в окружении других людей.

Грей раздавил еще одного клопа, но его мысли были далеко. Этой ночью чувство счастья переполняло его. Наконец объявился стукач, теперь можно ловить Кинга, и до кольца с бриллиантом он доберется и до Марлоу. Он был очень доволен, потому что разгадал загадку.

Все просто, повторял он про себя. Ларкин знает, у кого кольцо. Единственный человек в лагере, который в состоянии организовать продажу, – это Кинг, только его связи годятся для такого дела. Ларкин не пошел бы к Кингу, поэтому послал Марлоу. Марлоу должен быть посредником.

Кровать Грея качнулась, когда тяжелобольной Джонни Хокинс спросонья споткнулся об нее, направляясь в уборную.

– Поосторожнее, Бога ради! – бросил Грей раздраженно.

– Извините, – сказал Джонни, пробираясь на ощупь к двери.

Через несколько минут Джонни проковылял обратно.

Вслед ему было сказано несколько сонных ругательств. Как только Джонни добрел до койки, ему надо было идти опять. На этот раз Грей не обратил внимания на то, как затряслась его кровать, потому что был поглощен своими мыслями, прогнозируя возможные действия врага.

Питер Марлоу бодрствовал, сидя на жестких ступеньках хижины номер шестнадцать под безлунным небом, пропуская темноту через свои глаза, уши и мозг. С места, где он сидел, ему были видны две дороги: одна, которая делила лагерь пополам, и другая, огибающая стены тюрьмы. Японские и корейские охранники и военнопленные в одинаковой степени пользовались обеими дорогами. Питер Марлоу нес караул с северной стороны.

Он знал, что сзади него капитан авиации Кокс так же внимательно вглядывается в темному, предупреждая опасность. Кокс следил за южным направлением.

Восток и запад не было нужды прикрывать, потому что к хижине номер шестнадцать можно было подойти только с севера или юга.

Из хижины и отовсюду неслись звуки, издаваемые людьми, спящими мертвым сном, – стоны, странный смех, храп, хмыканье, сдавленные полувскрики, смешивающиеся с тихим шепотом бодрствующих. Было приятно сидеть прохладной ночью на холме над дорогой. Все было спокойно.

Питер Марлоу дернулся, как собака, сделавшая стойку. Он почувствовал приближение корейского охранника раньше, чем разглядел его в темноте, а к тому времени, когда Питер действительно заметил его, он уже успел дать предупредительный сигнал.

В самом дальнем конце хижины Дейв Девен не расслышал первого свистка, потому что был поглощен своим занятием. Когда он услышал второй свист, более настойчивый, он ответил на него, резко разъединил иголки, лег на койку и затаил дыхание.

Охранник с винтовкой на плече, ссутулившись, шел через лагерь, не замечая ни Питера Марлоу, ни других. Он чувствовал на себе их глаза. Он ускорил шаг и мечтал скорее убраться от этой ненависти.

Прошла вечность, прежде чем Питер Марлоу услышал сигнал отбоя, поданный Коксом, и снова расслабился, не прекращая прощупывать темноту ночи.

В дальнем конце хижины Девен перевел дыхание. Он осторожно приподнялся под плотной противомоскитной сеткой на верхних нарах. С бесконечным терпением он вновь соединил две иголки с концами изолированного провода, подключенного к сети. После поиска, потребовавшего огромного напряжения сил, он почувствовал, как иголки прошли через выеденные жучком отверстия в брусе. Эти брусья через равные промежутки шли вдоль хижины и служили главной поперечиной нар. Капли пота скатились по его подбородку и упали на брус, пока он нащупывал две другие иголки, присоединенные к наушнику, и снова после мучительного поиска вслепую нащупал отверстия, предназначенные для них, и ловко вставил иголки в брус. Наушник ожил.

«...и наши войска быстро продвигаются сквозь джунгли по направлению к Мандалаю. Мы передавали последние известия. Говорит Калькутта. Коротко о новостях: американские и английские войска заставляют противника отступать в Бельгии и на центральном участке фронта в направлении Сент-Губерта в условиях сильнейших снежных бурь. В Польше русские войска находятся в двадцати милях от Кракова. На Филиппинах американские войска, наступая на Манилу, захватили плацдарм за рекой Агно. Днем американские Б-29 бомбили Формозу. Потерь нет. В Бирме победоносные английская и индийская армии находятся в тридцати милях от Мандалая. Следующие новости в 6 утра по калькуттскому времени».

Девен тихо откашлялся и почувствовал, как провод питания слегка дернулся, а потом освободился, когда Спенс на соседней койке вытащил свои иголки из розетки. Девен быстро разъединил свои четыре иголки и спрятал их в швейные принадлежности. Он вытер лицо от пота и почесал клопиные укусы. Потом отсоединил провод на наушнике, осторожно закрепил выводы и сунул наушник в специальный карман в бандаже у себя под яичками. Он застегнул штаны, сложил вдвое провод, пропустил его через петли для ремня и завязал узлом. Девен нащупал кусок тряпки, вытер руки, потом аккуратно посыпал пылью крошечные отверстия в брусе, замазывая их и маскируя.

Он откинулся на койке на минутку, чтобы собраться с силами, и почесался. Успокоившись, откинул сетку и спрыгнул на пол. Ночью он никогда не пристегивал свой протез, поэтому нащупал костыли и тихо пошел к двери. Он прошел мимо койки Спенса, не обратив на него никакого внимания. Таково было правило. Нельзя позволить себе быть неосторожными. Костыли скрипели, и в десятимиллионный раз Девен снова подумал о своей ноге. Она не слишком волновала его сейчас, хотя культя страшно болела. Врачи сказали, что вскоре придется снова укоротить ее. Ему это уже делали дважды, первый раз была настоящая операция ниже колена в 1942 году, когда он подорвался на сухопутной мине. Второй раз выше колена, без анестезии. Воспоминание об этом заставило Девена стиснуть зубы и поклясться, что он никогда не согласится на это снова. Но в этот раз, в последний, все будет не так уж и плохо. Здесь, в Чанги, были анестезирующие средства. Это будет в последний раз, потому что культя была не слишком большая.

– О, привет, Питер, – сказал он, чуть было не наткнувшись на него. – Не заметил тебя.

– Привет, Дейв.

– Правда, чудесная ночь? – Девен осторожно спускался по ступенькам. – Мочевой пузырь капризничает.

Питер Марлоу улыбнулся. Если Девен говорил эти слова, значит, новости были хорошими.

Если он говорил «Я протек», это означало, что в мире ничего не произошло. Если он говорил «Кишки довели меня сегодня ночью», это означало, что где-то серьезные неприятности. Если он говорил «Подержи-ка секундочку костыли», это означало большую победу.

Хотя Питер Марлоу должен был бы услышать подробные новости завтра, выучить их вместе со Спенсом и пересказать обитателям других хижин, но ему хотелось узнать их сегодня, поэтому он снова уселся на свое место, наблюдая, как Девен прыгает на костылях в уборную, чувствуя симпатию и уважение к этому человеку. Скрипя костылями, Девен дошел до места. Писсуар был сделан из согнутого куска гофрированного железа. Девен наблюдал, как его моча льется, извиваясь тонкой струйкой, к нижнему концу писсуара, потом с пеной низвергается из заржавленного носика в большой бочонок, смешиваясь с нечистотами на поверхности жидкости. Он вспомнил, что завтра будет день уборки. Этот сосуд вынесут и вместе с другими такими же отнесут на огороды. Нечистоты смешают с водой, потом эту смесь осторожно разольют черпак за черпаком под корни заботливо выращиваемых и охраняемых пленными растений, которые шли в лагерный котел. Это удобрение заставит стать еще более сочными овощи, которые они ели.

Девен ненавидел овощи. Но это была еда, а человеку нужно есть.

Ветерок холодил потную спину и принес с собой острый запах моря, находящегося за три мили, за три световых года от лагеря.

Девен думал о том, как надежно работает приемник. Он был очень доволен собой, вспомнив, как аккуратно он отколол тонкую планку от верхней части бруса и выдолбил там отверстие глубиной в шесть дюймов. Как тайно все это было проделано. Как ему потребовалось пять месяцев, чтобы собрать приемник, работая по ночам и в предрассветные часы, а отсыпаясь днем. Как искусно была подогнана крышка, так что ее очертаний после присыпания пылью нельзя было рассмотреть даже при тщательном обыске. И как невидимы были отверстия для иголок, когда их посыпали пылью.

Мысль о том, что он. Дейв Девен, первый в лагере узнавал новости, наполняла его огромной гордостью и ощущением значимости. Несмотря на отсутствие ноги. Однажды он услышит, что война кончилась. Не только европейская война. Их война. Война на Тихом океане. Благодаря ему лагерь связан с внешним миром, и он знал, что страх, пот и боль в сердце стоят того. Только он, Спенс, Кокс и Питер Марлоу да еще два английских полковника точно знали, где на самом деле спрятан приемник. Это было мудро, потому что чем меньше людей посвящено в тайну, тем меньше опасность.

Опасность, конечно же, существовала. Всегда присутствовали назойливо любопытные глаза, глаза, которым нельзя было доверять. Всегда существовала опасность, что на тебя донесут. Была и опасность непреднамеренной утечки.

Когда Девен вернулся обратно, Марлоу уже был в своей койке. Девен заметил, что Кокс по-прежнему сидит на ступеньках в дальнем конце, но это было обычным делом: дежурные не должны расходиться одновременно. Культя Девена начала нестерпимо чесаться, но не она сама, а нога, которой не было. Он забрался к себе на койку, закрыл глаза и помолился. Он всегда молился перед сном. Сон не приходил; перед его глазами как живой возник славный старина Том Коттон, австралиец, которого поймали с другим приемником и которого под охраной отправили в тюрьму Утрам Роуд. Он вспомнил, как в широкополой плетеной шляпе, лихо сдвинутой на один глаз, он хрипло распевает «Вальсирующую Матильду», а хор поет «Покарай япошек». Но мысленно Девен представлял, что именно его, а не Томми Коттона, уводили под охраной. Он уходил, охваченный малодушным страхом.

– О, Боже, – сказал сам себе Девен, – дай мне твоего мужества. Я так боюсь, я такой трус.

Кинг был занят тем, что любил больше всего на свете. Он считал пачку совершенно новых банкнот. Доход от продажи.

Турасан вежливо светил своим карманным фонариком, луч которого был тщательно затенен и направлен на стол. Они были в «магазине», как называл это место Кинг, рядом с хижиной американцев. Сейчас с брезентового навеса свисал почти до земли еще один кусок брезента, закрывая стол и скамейки от вездесущих глаз. Японцы запрещали торговлю между пленными и охранниками – таков был лагерный приказ.

На лице Кинга было написано выражение «надул-в-сделке». Он считал деньги с мрачным видом.

– О'кей, – вздохнул он наконец, когда общая сумма оказалась равной пяти сотням. – Ичи-бон!