Он смотрит на две расплывающиеся фигуры и не пытается сфокусировать взгляд. Не вслушиваясь, он знает их реплики наизусть; не глядя, он знает каждое их действие. Эпизодический персонаж, его роль почти закончена, и он ждет конца, чуть ли не скучая, чуть ли не засыпая под звуки знакомых реплик, пока одна из них, многократно повторенная, не подсказывает ему, что дело идет к концу.

— Хэнк сделал это, потому что не хотел… подвергать еще кого-нибудь риску.

— Не думаю… — Уныло стихая под гаснущими огнями софитов.

— Он сделал это, потому что… не хотел подвергать еще кого-нибудь риску.

— Сомневаюсь, Генри.

Занавес закрывается, а эхо все еще звучит: «Иначе он бы этого не сделал — он просто не хотел подвергать кого-нибудь риску во имя…»

— Нет, старик, просто, кроме него, больше никого не осталось… — Он сделал это из-за того… — Нет, из-за того, что его все бросили, и он понял, что не может валить лес в одиночку… — Он сделал это из-за того, что… — он наконец понял, что к чему… — из-за того, что… — он наконец понял, что это бессмысленно. Из-за того, что все проржавело и все прогнило. Из-за того, что нет другой силы, кроме той, что дают тебе люди. Из-за того, что слаб. Из-за того, что нет сил, совсем нет сил. Из-за того, что все тщета и томление духа. Из-за того, что барабан лебедки окончательно сломался. Из-за кровавых ран от срывающихся тросов. Из-за фронтита и вросших ногтей. Из-за дождя. Из-за того, что так долго, так невыносимо долго…

— Генри, Хэнк не дурак… он понимает.

Из-за того, что сила — это ничто, это всего лишь симуляция.

— Он умный мальчик, Генри, он понимает, что к чему… в этом мире нельзя одному, и всегда было нельзя… ни один смертный не может долго вынести…

Потому что иногда единственный способ что-то сохранить — это сдаться. Потому что иногда во имя победы надо стать слабым…

— О-хо-хо, — бодро замечает Бони, глядя на свои большие карманные часы, — уже поздно. — Он снова поднимается со стула и, слегка покашливая, застегивает оставшиеся пуговицы. Потом, словно тряпку, он поднимает с одеяла руку Генри и пожимает ее. — Пора домой, Генри. При такой погоде нелегкий путь для нас, стариков, — замечает Бони и роняет руку, покачивая головой.

— Очень сожалею, что мне пришлось быть вестником печальных новостей о Джо Бене, Генри. Я знаю, как вы все его любили. Я бы скорее предпочел, чтобы мне язык отрезали, чем сообщать тебе об этом. Ну вот… Что тебе принести в следующий раз? Субботние «Ивнинг Пост»? У меня куча старых экземпляров. Так. Дай-ка я поставлю этот телевизор на полку, чтобы он был прямо перед тобой. А то ведь так можно и зрение испортить, а? — Он включает телевизор и, не дожидаясь, когда тот нагреется, направляется к двери. Там он еще раз оборачивается и задирает пальцем кончик носа. Бони начисто забыл обо мне. Они оба забыли.

— Выше нос, старина, — говорит он Генри. — Мы еще пожуем, а некоторым уже ничего не светит. О'кей, и смотри не замучай сестричку. Пока…

И с важным видом Бони покидает палату. Я выхожу из своего укрытия в ногах кровати и начинаю что-то говорить, но, судя по виду Генри, можно заключить, что толку от этого не будет.

— Папа, — говорю я, — понимаешь, то, что случилось…

— Хм, ну что ж, — произносит он, глядя прямо в экран телевизора, — по крайней мере, для старого черномазого… у меня сохранился неплохой нюх… так что можно еще… а Хэнк, он… мне надо было подумать… полагаю, мы… неправильно они наложили гипс… — И дальше в том же духе, все глубже погружаясь в свои размышления. Выглядит он совершенно убитым. Или это наркотик пронял его. Но вряд ли дело только в этом. Выражение его лица меняется, обретая мир и покой. Мышцы под скулами расслабляются, ухмылка исчезает, и морщины на переносице разглаживаются. Морфий действует на него как снотворное… Потом глаза его тускнеют, словно кто-то или что-то, еще жившее в нем, ушло, предоставив телу в одиночестве перегонять кровь и кислород, бросив на подушке пустое лицо в голубом мерцании телевизора, как бросают на кровать старую, сносившуюся одежду. Свет мигает. Палата гудит, словно битком набита большими сонными мухами. Оглушенный… онемевший… погребенный под плотным ватным покровом морфия старик мотает головой, изредка открывая щелки глаз и видя над собой высокий темно-зеленый купол, подпираемый стволами мамонтовых деревьев. Где-то стучит дятел, весело кричит сойка, вращая хитрым глазом, — синяя, словно мазок краски! «О-го-го! Ты глянь!» — майское солнце играет в хвое. «Ну и денек! Вот это жизнь!» Тишь, безветрие, неподвижно свисают пряди пыльцы, соединяясь в один ярко-желтый луч, льющийся с верхушек деревьев до самой земли… «Хо! Глянь туда…» — вихрь белых бабочек взлетает над щавелем, потревоженный его шагами, его поступью там, где еще не ступала нога бледнолицего. «А может, и вообще ничья нога!» Он смотрит на деревья и плюет себе на ладони. «О'кей, стойте спокойно. Вы что думаете? Я медведь в спячке? Нам надо дело делать. Рысек стрелять, яйцами бренчать, деревья валить, землю сверлить… Стой спокойно, черт бы тебя побрал!»

— Спокойно… спокойно, мистер Стампер. Нам хорошо и спокойно.

— Кто сказал, что я не могу? Только не мешайте мне. Какое вам дело? Гм, пока я жив… Дай-ка я прочищу уши. — И еще пи один топор бледнолицего не звучал здесь. «А-а-а. Трос. Ах ты чертов хлыст». И блестящая зеленая лавина тысячи тысяч падающих иголок сметает солнце со своего пути. «Ба-бах! Точно на место». Это май в двадцатых годах, когда здесь еще стояли мамонтовые деревья. Купол над головой дал трещину. И в нее снова врывается солнце, заливая светом землю, не видевшую его миллионы лет. «Господи Иисусе, какое же у нас тут время? Постой-ка, что это ты о себе здесь думаешь?» Царапается, как котенок, белый с серо-голубым, как, знаешь, царапает куриное горло, когда его… «А? Что это ты себе?..»

— Бот и хорошо. Вот и все. Успокоились и молчим. Вот и все. А теперь отдыхайте. Тихо и хорошо.

Когда Ивенрайт входит в «Пенек», Рей и Род устраиваются на эстрадке. На темнеющей улице слышны резкие звуки настраиваемых электрогитар. Долетают они и до Энди, сидящего в джипе, и он, достав из кармана губную гармошку и смахнув с нее крошки корпии и шелухи из-под семечек, начинает тихо наигрывать. Он решает, что дождется Хэнка и Вив, и, вместо того чтобы идти пешком, поедет вместе с ними.

Он видит, как по противоположной стороне улицы на влажное дребезжание неонов спешит Хэнк, и с грустью прикидывает, сколько ему еще придется ждать…

(Когда я вышел из больницы, в животе у меня так бурлило, что я даже не знал, удастся ли мне дойти до «Пенька». Единственное, чем можно было залить это бурление, это «Джонни Уокером», на три пальца. Эта чертова палата подействовала на меня хуже, чем поездка в джипе. Мой ослепительно яркий день становился все тусклее и тусклее, а теперь я уже и вовсе не мог сказать, не собирается ли мир напрочь исчезнуть.

Для такого раннего часа «Пенек» был переполнен: большинство ребят, не дошедших до кладбища, осело здесь, и теперь они уже прилично поднабрались. Когда я вошел, они слегка попритихли, но уже через секунду все кинулись пожимать мне руку, словно они души не чаяли в человеке, который на два месяца лишил их работы. Ивенрайт поставил мне виски. Зазвучали гитары, и полился добрый старый мотивчик, как в добрые старые времена. Пришла индеанка Дженни и принялась покупать выпивку тем, кто был попьянее. И Биг Ньютон сидел, весь из себя такой крутой. А вокруг, болтая, спотыкаясь и пуская слюни, шатался Лес Гиббонс. И, несмотря на то что нынче среда, завтрашний День Благодарения все превращал в праздник, как бывало в «Пеньке» по субботам в старые времена, с той лишь разницей, что старые времена миновали, что все изменилось, хоть дребезжат гитары, пиво льется рекой и парни гогочут, кричат, ругаются и играют в нарды… за исключением того, что теперь все иначе. Не могу сказать откуда, но я это знаю. Я чувствую, что все изменилось. И все остальные тоже это чувствуют.)

Помнишь, в жужжащей палате? Тогда, на катаниях? Четвертого июля, в День независимости, — Река — Ваша Дорога — тогда кое у кого с непривычки к воде началась морская болезнь, их так выворачивало, что они думали, что умрут, а потом им стало еще хуже, и они уже сами желали смерти. Мотогонки по реке; участники, перекидывающиеся шутками: «Бен, нам выиграть этот заплыв плевое дело, а?» — а когда все закончилось: «Эти чертовы Стамперы, видели, что они сделали? Надели кузнечные мехи на акселератор и накачивали воздух… И мы что, допустим это?»

Но это в июле. А то май, май, постой-ка… Еще один кусок зеленого купола со свистом обрушивается вниз, обнажая голубое, как сойка, небо, с грохотом приминая папоротники, гаультерию и фундук, ломая и круша их.

А в «Пеньке» Рей, свежевыбритый, сияющий и решительный, начинает заводить толпу, а вместе с ней и Рода. Ритм нарастает, народ прибывает, медная кружка перед микрофоном заполняется зелененькими и серебром. «Черные дни прошли…» Рей бьет по струнам мозолистым пальцем, перед глазами у него все плывет. «Время летит стрелой, когда я влюблен и ты рядом со мной…»

Весь город пьян от солнца, оптимизма и дешевого виски, все бредят удачей. «Синяя лазурь смеется в вышине, только синяя лазурь сияет мне. Я мечтал всю жизнь об этом дне…» Тедди взирает на происходящее из-под своих длинных ресниц — он еще никогда не видел, чтобы люди столько пили и смеялись. «Ну, бывает, парочка за вечер. Ну, иногда человек тридцать после удачной ловли лосося или драки у лесорубов. Но в разгар экономического спада — даже ничего похожего еще не бывало. Не понимаю. Столько выпивки. Даже тосты произносят в честь Хэнка Стампера…»

(Пара виски не принесла мне никакой пользы. Так что я прошу у ребят прощения и говорю им, что, кажется, моя гриппозная бацилла снова вылезает из укрытия и готовится к новой атаке. Благодарю их за выпивку и натягиваю на себя куртку. Уходя, я машу им рукой и напоминаю, чтоб они не ленились, — ведь так приятно видеть, как люди, не жалея сил, наливаются алкоголем; они смеются и кричат в ответ, чтобы я поскорее выздоравливал и возвращался помогать им в этом непростом деле, что все будет по-старому. Но все мы прекрасно понимаем, чтоno

—старому не будет уже никогда…)

Бесшабашно… вольно… в тот первый майский день — до самых сумерек. Следующий день — воскресенье, выходной, но я снова отправляюсь на просеку один, чтобы посмотреть, как она выглядит… Утреннее солнце скользит по новенькой земле, земле, которой оно не касалось тысячи тысяч лет, и видит росистые ожерелья, развешанные пауками на скользких зеленых шеях дарлингтонии.

Смешные растения эти мухоловки. И вообще много смешных трав. Индейцы едят штуковину, которую называют вапату, трубчатая такая трава, растущая под водой на болотах, — ихние скво шастают по ним босиком и выкапывают корни из грязи. Недотроги захлопываются, как капканы, стоит к ним прикоснуться. А карликовые ирисы, говорят, посажены гномами, которые раньше обитали в лесах, А борщевики — помнишь? — здоровенные громилы… по вечерам дети даже боялись выходить из-за них на улицу, чтобы те не закололи их до смерти. Смерть здесь всегда была под рукой. На пляже, у самой воды, так близко, что волны иногда подкатывают совсем вплотную, стоит могила, отмеченная кедровым крестом и чахлыми нарциссами… Маленькая Иллабель Ситкинс сидит на приступочке и колет абрикосовые косточки, которые ее мама выкинула вместе с банкой из-под компота. 13 июля тысяча девятьсот… черт, не знаю какой: она ест орешки, так похожие на миндаль, который дарят на Рождество, и умирает от болей в животе. Мне тоже случалось их пробовать. 15 июля: Томс проводит у себя дома службу за упокой Иллабели, а после похорон мы все участвуем в состязаниях по бегу на пляже. 19 августа: Джон убил медведицу. 4 сентября: дождь шел двадцать восемь часов подряд. Сильный ветер. На коптильню рухнуло дерево. 5 сентября: дождь со снегом. Под кухней стоит вода. 6 сентября: притащил бревна, чтобы подпереть коптильню. 11 ноября: мать сильно больна. Вызвали доктора, он пробыл всю ночь. Бен поймал в капканы несколько норок, и они его здорово покусали, так что доктор и его залатал. 13 ноября: собака наелась дохлого лосося, ее сильно рвет и парализовало задние лапы. Ездил в город, и Стоукс дал мне для нее лекарства. Стоукс, черт бы тебя побрал, Хэнк сделал это, потому что видел, что… потому что понимал, что это рискованно… Стоукс сказал, что денег за лекарство брать не будет, но что мы должны отправить маму в больницу в Юджин. Пошел он к черту!

15 ноября: был у Арнольда Эгглстона на собрании дорожных рабочих. Потом мы с Джоном пошли домой, а Бен остался на танцы, и его побил Сэм Монтгомери. Когда вернулись, собаке стало лучше. Старушке тоже… Но где Хэнк?

— Хороший парень, — замечает Ивенрайт, видя, как за окном проезжает джип Хэнка.

— Упрямый, но честный, — соглашается Ситкинс.

— Настоящий честняга, — добавляет агент по недвижимости и поднимает за это стакан.

Тедди прерывает полировку стойки, чтобы взглянуть, что будет теперь, после того как почетный гость отбыл. То, что в присутствии Хэнка смех и разговоры звучали несколько напряженно, не удивило его: не нужно быть экспертом в области застольной психологии, чтобы понять — при сложившихся обстоятельствах веселье должно было быть натужным. Но что будет теперь, когда обстоятельство удалилось? Как они себя поведут? Тедди наблюдал. Обычно он мог предсказать, как отреагируют его патроны на выход того или иного собрата, вплоть до последней шутки, до малейшего ругательства, но сегодня их поведение было настолько непредсказуемым и таким необычным, что он даже не рискнул строить догадки. Он лишь наблюдал сквозь густое облако дыма…

Тем временем гитаристы продолжали играть на заказ, и Хави Эванс с негнущимся позвоночником вертел подбородком из стороны в сторону. Дженни, тяжело жужжа, как пчела в резиновых сапогах, перемещалась от столика к столику, покупая выпивку и бренча сдачей. Обычный субботний вечер, думал Тедди: спорадические смешки, покашливание, хлюпанье носов, ругань. Почти как всегда. За исключением… чего?

(Когда я подошел к джипу, Энди сидел в машине, наигрывая что-то на своей гармошке. «Вабаш-ское ядро». «Черт! Оставь ты ее, эту несчастную гармошку! Мне показалось, что это транзистор

Джо и что…» Я не успеваю договорить, а он уже запихивает ее в карман. Потом говорит:

— Хэнк? Ты, случайно, не собираешься… завтра…

— Валить лес? Черта с два, я завтра ничего не собираюсь, Энди, разве что валяться с температурой. А в чем дело? Мы все равно не успели!

— Успели, — замечает он. — Я подсчитал. Этого последнего дерева хватило.

— Черт! Ты разве не слышал, что сказал Бисмарк? Учитывая, как поднялась река, «ВП» они теперь вообще не нужны. Что ты несешь?

— Я просто хотел спросить, — бормочет он и умолкает. Я завожу джип и отправляюсь за Вив. Ну и денек…)

— Ах ты, бога душу в рай! — внезапно заметив отсутствие Хэнка, вскакивает Лес Гиббонс. По дороге он запинается за ножку стула и начинает неловко барахтаться, напоминая Бигу Ньютону человека, провалившегося в болото. — Черт побери! — поднявшись, повторяет Лес; он оглядывает бар и, шлепая губами, вопит: — Я самый крутой… сукин сын!

Скосив налившийся кровью глаз, Биг оценивающе рассматривает Леса, но заявление последнего представляется ему не слишком убедительным: «Что-то ты не кажешься мне таким крутым, сукин сын!»

От этого недоверия Лес еще больше распаляется и, сощурившись, вглядывается в хохочущие лица, чтобы установить, кто это подверг сомнению первую часть его титула.

— Достаточно крутой, — провозглашает он, — чтобы порвать жопу тому черномазому, который сомневается в этом!

Все ржут еще громче, но так как никто из черномазых не поспешает к нему сквозь клубы дыма, чтобы подвергнуть себя предложенным анатоматическим модификациям. Лес вздыхает и продолжает:

— Настолько крутой, что, пожалуй, пойду сейчас и вытряхну душу из Хэнка Стампера!

— Разрази меня гром, Лес, но ты опоздал ровно на десять секунд, — замечает Биг, не отрываясь от пива. — Хэнк только что уехал.

— Тогда я застигну его прямо в его логове и там вытрясу из него душу!

— Интересно, а кто тебя перевезет на другой берег? — осведомляется Биг. — Или ты думаешь, он сам тебя подбросит?

Лес снова щурится, но так и не может разглядеть своего преследователя.

— Я не нуждаюсь в поучениях! — орет он с такой силой, словно его противник не сидит у него перед носом, а болтается где-то в дальнем конце бара. — Я вплавь переберусь, вот и все: переплыву эту реку!

— Дудки, Гиббонс, — говорит Хави Эванс, — может, Биту и хватает терпения, но некоторые хотят послушать музыку, и их уже достала эта толстогубая обезьяна. — Ты затонешь в десяти футах от берега.

— Да, Лес, — подключается еще кто-то, — и отравишь реку на месяц. Рыба вся передохнет, а может, и большая часть уток…

— Да, Лес, мы не дадим тебе утонуть и погубить всю дичь. Так что лучше оставайся здесь в тепле и не рискуй жизнью.

Но общая забота не в состоянии утихомирить Леса.

— Вы что, считаете, я не переплыву реку?

— Лес, — наконец Биг, как огромный лев, поднимающий голову с лап, отрывается от пива, — я знаю, что ты не сможешь ее переплыть.

Лес быстро оглядывается, видит, кому принадлежат эти слова, и, на мгновение задумавшись, решает не быть нескромным и не оспаривать это утверждение.

— Ну да, — соглашается он, опускаясь на место с видом человека, решившего, что и в дерьме неплохо, — но, знаешь, переплывать реку умеет не только Хэнк Стампер.

— Может, и не только, но что-то сейчас я никого другого не припоминаю.

— Ну не знаю, — обиженно отвечает Лес.

— Слышал, что говорил Гриссом? — спрашивает Ситкинс Бига. — Ему док сказал, который был там. Он сказал, что Хэнк вернулся домой, увидел, что нет лодки, и перебрался вплавь. Клянусь потрохами, так они и сказали.

— Это когда его избили те поденки, которых Флойд нанял в Ридспорте?

— Говорят, да.

— Господи Иисусе! — замечает Хави Эванс. — Даже если он совсем обалдел, приходится отдать должное его смелости. Могу поспорить, в таком состоянии, как он уезжал, человек не то что плыть — идти не может.

— А может, он был не так уж плох, как вы все тут решили, — замечает Лес.

— О чем ты говоришь? — возмущается Биг.

— Не знаю. Может, он прикидывался. Может, он специально дурил вас.

— Ты что, смеешься, Лес? — Биг сжимает стакан, чувствуя, что в нем закипает такая ярость на этого тупицу, какой он и представить себе не мог. Еще немного — и… — Послушай, пусть тебя лучше кто-нибудь выведет отсюда, пока я не свернул тебе шею. Слушай, ты: «прикидывался»… Разве не я развлекал вас з этом баре, пытаясь заставить его «прикинуться»? Я его изметелил так, как никого прежде, и он поднялся на ноги — как с гуся вода! И запомни: если он прикидывался, можешь считать меня дураком!

— Аминь! — со знанием дела кивнул один из братьев Ситкинсов. — Только не Хэнк Стампер.

— И смотри, — продолжает Биг со странной дрожью в голосе, — видишь, не хватает зубов? Это Хэнк выбил их мне тем вечером в Хэллоуин, когда я уже в шестой раз уложил его на пол. Если б он прикинулся, наверное, мои зубы остались бы на месте. Поэтому вот что скажу тебе, Лес: прежде чем катить на Хэнка, давай я с тобой помахаюсь! Разогрею тебя, что ли?..

— Что ты, Биг…

— Я сказал, давай разомнемся, черт бы тебя побрал!

Музыка смолкает. Биг отталкивает стул и вырастает как гора перед Лесом. Лес уже готов с головой скрыться в своем дерьме.

— Я сказал, вставай, Гиббонс! Твою мать, поднимайся!

В баре становится так тихо, что слышно, как журчит масло в обогревателе. Все замирают в ожидании. Тедди бесшумно отходит от корзины с грязным бельем, стараясь не отвлекать своих подопытных. Вытянувшийся перед ним длинный бар кажется еще длиннее от тишины, напряженной и натянутой, как провода. Однако это не обычное возбужденное предвкушение драки. В этом снова что-то не то… но что? откуда этот страх?

За повернутыми в одну сторону головами Тедди различает неуклюжую фигуру Леса Гиббонса, над которой как башня нависает туша Бига Ньютона. Монументальная ярость Ньютона придает всей сцене невероятный комизм — надо же, чтоб так озвереть на бедного Леса! Лицо Бига налилось кровью, жилы на шее вздулись, подбородок дрожит так, что Тедди видит это даже издали. Столько ярости по такому пустому поводу? Странно, почему никто не смеется. Если только это… — Тедди откладывает тряпку, которой вытирал стойку, — если только это не что-нибудь другое. Нет, это не она! Из-за идеально отполированной стойки, сияющей в результате его многолетних наблюдений, Тедди видит неожиданное выражение лица — не ярость и не осторожность написаны на нем, — за все эти годы он ни разу не встречал подобного выражения. А ему, как коллекционеру лиц, казалось, что он собрал уже все образцы — ведь это было его хобби, его делом. Многие годы бесконечных вечеров он смотрел, как безбрежный океан идиотов накатывает все новыми и новыми волнами на спасательный берег его бара… смотрел и умело расшифровывал каждый взгляд, каждую улыбку, внимательно анализируя каждую упавшую каплю пота, каждое испуганное дрожание руки и нервное сглатывание. В чем, в чем, а уж в лицах он разбирался… Но такое лицо, такое выражение… ему еще никогда не доводилось…

Род ударяет по струнам гитары: «И ко-о-ог-да…», бросая на Рея испепеляющий взгляд и пытаясь разбудить его, «…ты вспоминаешь обо мне…» Рей не слишком искренне подхватывает: <<И когда… тебе взгрустнется вдруг…» Напряженная тишина взрывается, и ситуация начинает рассасываться. Биг никнет, обмякает и с грохотом направляется в уборную. Лес Гиббонс разражается булькающим смехом, который звучит так, словно доносится из-под слоя глины. Дочка миссис Карлсон звенит стаканами в мойке. Ивенрайт не то пьяный, не то чрезмерно изумленный, выходит на улицу. Дженни без обычной цепкости виснет на руке упившегося клиента. Хави разгибает позвоночник, оглядываясь в поисках женщины. Ситкин-сы беззвучно потешаются над чуть было не исчезнувшим с лица земли Лесом Гиббонсом. Ивенрайт заводит машину и медленно движется к востоку по Главной улице, отяжелев от девяти безрадостных кружек пива. Старый Генри заслоняет рукой глаза от майского солнца, льющегося через разбитый зеленый купол на покрытые цветами всех времен года луга. Январь тысяча девятьсот двадцать первого, как я помню, после урагана, который они назвали Большой Удар, Бен почему-то болтается к югу от Флоренса и в бухте Силткус наблюдает, как приливом к берегу выносит четырех китов, а когда начинается отлив, они не успевают вернуться в открытый океан. И он, — постойте-ка, я найду фотографию, — он взял лодку и убил всех четверых топором! Ах, как жужжат июньские мухи, жужжат и жужжат в жаре! Нет. Январь? Ах да, Бен. Никто ему не верил, пока мы с Джоном не взяли у Стоукса аппарат и — черт, куда я подевал фотографию? Где-то здесь должна быть… Прошлый раз я ее видел… постойте-ка… 17 ноября: у мамы снова был доктор. Говорит, что это просто утомление. С собакой, говорит, тоже все в порядке, насколько он понимает в ветеринарии. Немного прихрамывает на задние лапы, но оклемается, след будет брать не хуже, чем…

19 ноября: собака умерла. Старина Рыжик? Каштанка? Нет, Грей… от рыбы… хребет покривился, и он сдох.

24 ноября: День Благодарения — другого года? — мать умерла. Мы с Джоном сделали гроб из сосны. Доктор говорит: не знает почему. Стоукс считает, что не вынесла. К чертям собачьим! А я думаю, она просто… Хэнк, мальчик, Хэнк, разве ты не знаешь, что старуха просто… Хэнк, так нельзя… легла и умерла… Хэнк, мальчик, если ты… снова врывается солнце… ты не можешь… обрушивается на землю, тысячу тысяч лет пролежавшую в тени…

— Хэнк, черт подери, сюда!

— Мистер Стампер! Лягте! Доктор… Доктор, помогите… пожалуйста!

Какой тебе открылся мир! Бледная, мерцающая оранжевым светом малина, на вкус еще нежнее собственного цвета. «Слушай меня, Хэнк, сын, я с тобой говорю!» Бабочки, порхающие, как звезды. «Мистер Стампер, успокойтесь, отпустите…» А Бродягу-Проповедника помнишь? Он читал отходную по маме, когда она умерла: сказал, что как-то крестил парня в сусле; крикун такой проповедник, сукин сын, голос — слышно за две мили, вечно голодный, вечно ковыряет в носу, вечно болтает о христианском милосердии… Ох уж эти зимы! «Черт бы тебя побрал, Стоукс, с твоими объедками и обносками!» Миссионерские бочки, которые готовились церквями на Востоке и прибывали с каким-нибудь пароходом, всегда вызывали много шума — с благотворительной одежды летели пуговицы при дележе, а кое-кто недосчитывался и зубов… «Стоукс, лучше я буду прикрываться листьями и расчесываться рыбьими костяками!» Солнце обрушивается на зеленые тени… «Но не отдам тебе ни пяди!» …и снова отступает, раскалывая зеленый купол. «Тихо, спокойно, мистер Стампер, ну же, ну же, сейчас-сейчас, одну минуту…» И снова брызжет с синевы на замерший тростник… »…тихо, тихо, тихо…».

— Заснул. Спасибо за помощь. — Мерцает молочный свет. Сестра плотно зашторивает мягкие серые занавески на первом майском дне. Энди высаживает Хэнка и Вив у дома и едет к ялику, чтобы грести под дождем к себе. Биг Ньютон пытается успокоиться, сидя на бачке и сцарапывая буквы с надписи, выведенной на дверце: «Перед тем как пиво пить, руки не забудь умыть»; стерев последнее слово и часть букв во второй строчке, он изменяет ее на «имел я вас» и для убедительности ставит в конце восклицательный знак. Рей наконец окончательно приходит в себя после ошеломившей его тишины и набирает в ритме и в силе звука. Дженни, вдруг уставшая от обхаживания пьяниц, резко выходит, вспомнив о другой игре. В то время как Симона в шикарном ярко-красном платье решительно и вызывающе входит в ту же дверь, навсегда распростившись с детской наивностью.

— Эге-гей, кто к нам прилетел! Как дела, Симона? Давненько не виделись!

— Мальчики…

— Ах ты Боже мой, вся разодета в пух и прах, словно с обложки!

— Благодарю, очень мило с вашей стороны. Это — подарок…

— Хави, эй, Хави, Симона пришла; Симона вернулась, Хави…

— Цыц! Слушайте все: Симона вернулась!

— А кто мне купит пива?

— Тедди! Выпивку для нашей маленькой французской леди… Нет, всем выпивку!

Тедди поворачивается к стаканам, сохнущим на полотенце, и снова сталкивается с тем же выражением лица.

«Я знаю. Теперь я знаю. — Его пухленькое тельце все еще дрожит от электрического заряда предшествовавшей напряженки. — Я думал, люди пьют из-за солнца, от радости, от благополучия… Я было решил, что все время ошибался, когда в такой прекрасный день… но теперь я понимаю. — В наступающих сумерках мигают неоны. Руки Тедди оживают. Он хватает по нескольку стаканов зараз, и они звенят… — Просто, чтобы понять, что происходит, потребовалось некоторое время. Я-то думал, что в моей коллекции есть уже все мрачные мины; я считал, что все их знаю. Я думал, мне известны все выражения лиц, я полагал, что знаком со всеми страхами… — а музыка и счастливый смех возносятся к его продымленному потолку… — но такого лица еще не бывало, с таким невыразимым, безысходным, сверхъестественным ужасом!»

Мне вспомнился еще один, последний анекдот, немножко длинноватый, так что можешь его пропустить — он не имеет никакого отношения к истории… Я вставил его лишь потому, что мне показалось — он может как-то соотноситься если не с сюжетом и подтекстом, то, по крайней мере, со смыслом… О парне, с которым я познакомился в дурдоме, — мистере Сигсе, нервном, с подвижными чертами лица самоучке, который все свои пятьдесят с лишним лет, за исключением времени службы в армии, прожил в каком-то орегонском городке, где и родился. Он читал энциклопедии, знал наизусть Мильтона, вел в больничной газете колонку «Подбери однокоренные слова»… Вполне способная и самодостаточная личность, но, несмотря на это, он был одним из самых неудобных людей в палате. Сигс безумно боялся толпы, но не лучше себя чувствовал и в ситуациях один на один. Казалось, он успокаивался только наедине с книгой. И когда он вызвался стать координатором по осуществлению общественных связей, все, включая меня, были невероятно поражены. «Мазохизм?» — поинтересовался у него я, услышав о назначении. «Что ты имеешь в виду?» Он заерзал, избегая моего взгляда, но я продолжил: «Я имею в виду эту работу по общественным связям… Зачем ты берешься за дело, в котором нужно постоянно общаться с большими группами людей, ведь тебе гораздо лучше одному?»

Мистер Сигс перестал вертеться и посмотрел прямо на меня: у него были большие глаза с тяжелыми веками, он глядел не мигая с такой неожиданной пронзительностью, что казалось — он прожжет меня насквозь. «Перед тем как попасть сюда… я устроился на работу, объездчиком. Жил в сторожке. За сотни миль от какого бы то ни было жилья. Тишина, пустота, никого и ничего вокруг. Горы — красота… Даже ни единого деревца. Взял с собой полное собрание Великих Книг. Всю классику. Из моей зарплаты просто высчитывали по десять долларов в месяц. Красивое было место. На тысячи миль, куда ни посмотри, словно все мое. Да, красиво… И все же не смог. Уволился через полтора месяца». Черты его лица смягчились, глаза, горевшие синим пламенем, снова потускнели под полуприкрытыми веками. Он улыбнулся — я видел, как он пытается расслабиться. «Да, ты прав. Конечно, я одиночка, прирожденный одиночка. И когда-нибудь мне удастся, я имею в виду сторожку. Да. Вот увидишь. Но не так, как тогда. Не для того, чтобы спрятаться. Нет. Следующий раз я переберусь в нее, во-первых, потому что сам, по доброй воле, выберу такую жизнь, а во-вторых — потому что пойму, что мне там лучше. Самое разумное. Но… прежде нужно разобраться со всеми этими общественными взаимоотношениями. Самостоятельно… как в сторожке. Человек должен понять, что у него есть выбор, прежде чем получать удовольствие от того, что он выбрал. Теперь я это понимаю. Человек сначала должен научиться быть с другими людьми. .. и только после этого он сможет остаться с самим собой».

«И наоборот, мистер Сигс, — из терапевтических соображений присовокупил я, — прежде чем выходить к людям, человек должен научиться справляться с собой». Он неохотно, но все же согласился. Потому что тогда это дополнение нам обоим казалось психологически обоснованным, несмотря на его явную связь с дилеммой «яйцо или курица»