Порою нестерпимо хочется...

Его дед был большим человеком у истоков зарождения движения «Индустриальные Рабочие Мира „. Он был лично знаком с Бигом Биллом Хейвудом — фотография их обоих висела у Флойда в спальне: два усача с большими белыми значками, приколотыми к гороховым пиджакам, — „Я — Нежеланный Гражданин“ — держат круглое изображение улыбающегося черного кота — символ саботажа. Его дед в прямом и в переносном смысле отдал свою жизнь этому движению: после многих лет организаторской деятельности, в 1916-м, он был убит в Ивреттской резне. Лишенная средств к существованию, его бабка со своим младшим сыном — отцом Флойда — вернулась к своей семье в Мичиган. Но сын мученика был не намерен оставаться в старом ручном Мичигане, когда вокруг бушевала борьба. Несколько месяцев спустя мальчик сбежал обратно в северные леса, чтобы продолжить дело, за которое умер отец. К двадцати одному году этот крепкий рыжеволосый парень по кличке Башка — из-за характерной черты Ивенрайтов, у которых голова без шеи покоилась прямо на тяжелых округлых плечах, — завоевал репутацию свирепейшего человека во всех лесах, и ярого лесоруба, способного пахать с рассвета до заката, и горячего поборника лейбористского движения, которым мог бы гордиться не только его отец, но и Биг Билл Хейвуд. К сорока одному году этот рыжий превратился в алкаша с гнилой печенью и надорванным сердцем, и уже никто на свете им не гордился. Организация скончалась, исчезла, раздавленная яростными столкновениями с Американской Федерацией Труда и Конгрессом Индустриальных Организаций, обвиненная в коммунизме (хотя они потратили больше сил на борьбу с «Красным Рассветом“, чем со всеми остальными, вместе взятыми). Леса, которые любил Башка Ивенрайт, быстро заполнялись выхлопными газами, вытеснявшими чистый смолистый воздух, а неотесанные лесорубы, за которых он сражался, вытеснялись безбородыми юнцами, учившимися валить лес по учебникам, юнцами, которые не жевали табак, а курили и спали на белоснежном белье, считая, что так всегда и было. Ничего не оставалось, как жениться и закопать несбывшиеся мечты. Ивенрайт никогда не знал своего отца юным и твердолобым, хотя зачастую ему казалось, что тот был ему гораздо ближе, чем разваливающееся привидение, которое в поисках выпивки и смерти бродило среди обнищавших теней их трехкомнатной хижины во Флоренсе. Лишь иногда, когда отец возвращался с лесопилки, где он работал в котельной, в нем что-то просыпалось. Словно что-то поднимало старые воспоминания с самого дна его прошлого — какая-нибудь капиталистическая несправедливость, свидетелем которой он оказывался, вновь раздувала былое пламя, бушевавшее в нем, и в такие вечера он сидел на кухне, рассказывая юному Флойду, как было прежде и как они расправлялись с несправедливостью в те дни, когда воздух был еще чистым, а по лесу ходили настоящие борцы. Потом принимался дешевый ликер, обычно вызывавший молчание, а затем сон. Но в эти особые вечера за синими венозными решетками больной плоти просыпался спящий зилот, и Флойд лицезрел восставшего из тлена юного Башку Ивенрайта, который выглядывал из двух тюремных глазков и сотрясал синие прутья решетки, как разъяренный лев. — Слушай, малыш, — подводил итоги лев. — Есть толстозадые — это они и худосочные — это мы. Кто на чьей стороне — разобраться просто. Толстозадых мало, но им принадлежит весь мир. Худосочных нас миллионы, мы выращиваем хлеб и голодаем. Толстозадые, они считают, что им все сойдет с рук, потому что они лучше худосочных, потому что кто-нибудь там помер, оставил им деньги и теперь они могут платить худосочным, за что захотят. Их надо свергнуть, понимаешь? Им нужно показать, что мы так же важны, как и они! Потому что все едят один и тот же хлеб! Проще пареной репы! Потом он вскакивал и, покачиваясь, плясал, свирепо распевая:

Ты на чьей стороне?

Ты на чьей стороне?

Батальон, к стене…

Ты на чьей стороне?

Мать флойда и две его сестры боялись этих редких визитов льва до полусмерти. Его сестры приписывали эти приступы неистовой ностальгии воздействию дьявола, мать не возражала, что это дьявол, но особый — из пинтовой бутылки без наклейки! И лишь юный Флойд знал, что это было нечто посильнее нападающего из Библии или бутылки; он чувствовал, что, когда его отец громогласно повествует об их борьбе за сокращение рабочего времени и удлинение жизни, рисуя невозможные утопии, которые они пытались воплотить, в его юной крови закипает тот же боевой клич, призывающий к борьбе за справедливость, и он видел вдали те же лучезарные утопии, которые различал отец своими замутненными виски глазами, несмотря на то что мальчик не принимал ни капли.

Конечно, эти страстные вечера случались не часто. И Флойд, так же как мать и сестры, презирал потертого фанатика, обрекавшего их на нищету. Человеческую оболочку, ежевечерне напивавшуюся до потери сознания, чтобы не видеть изумленных призраков своих мертворожденных идеалов. Но при всей своей ненависти к отцу, он продолжал любить в нем мечтателя, хотя и понимал, что именно этот юный мечтатель повинен в том, что отец превратился в тот самый фанатичный остов, который он ненавидел.

Отец погиб, когда Флойд кончал школу, сгорел в горах. Под конец его пьянство достигло такой стадии, что он уже не мог справляться с котлом. После долгой зимы безработицы старые друзья подыскали ему работу смотрителя сторожевых огней на самой высокой вершине в округе. Воспрянув духом, он отправился на новое место. Все надеялись, что гордое одиночество и длительный период недоступности какого-либо алкоголя облегчат муки старого Башки, а может, даже наставят его на путь истинный. Но когда группа пожарников достигла обуглившихся развалин лачуги смотрителя, они обнаружили причину пожара, свидетельствующую, как глубоко заблуждались друзья: среди пепла они нашли остатки взорвавшегося самодельного самогонного аппарата. Все наличествовавшие посудины — от кофейной банки до склянок из-под химикалий для мытья уборной — были забиты закваской, состоящей из картофельной шелухи, малины, дикого ячменя и дюжины разнообразных видов цветов. Змеевик был сделан из искусно соединенных пустых винтовочных гильз. Топка сложена из камней и глины. И с мрачным, невообразимым отчаянием весь механизм был соединен гвоздями и скобами…

Выяснилось, что преданные призраки старых идеалов в состоянии одолеть подъем даже на самую высокую гору округа.

После похорон обе сестры отправились на поиски более благодатной земли, а мать, которая все предшествовавшие годы занималась припрятыванием бутылок от своего мужа, начала доставать их из потаенных мест и продолжила с того самого момента, где закончил Башка. Невзирая на материнское горе, Флойд умудрился закончить школу. Единственной работой, которая давала ему время и деньги, оказалось довольно туманное соглашение, которое он заключил с мошеннической компанией, перевозившей лес на грузовиках. Машины были такими древними и так непомерно нагружались, что ни один из членов юниона и не прикоснулся бы к ним и ни один из полицейских не пропустил бы их спокойно мимо. Поэтому поездки приходилось делать тайно, в темноте, по объездным путям.

«Паршивцы! — ругался Флойд, ведя перегруженную машину с погашенными фарами по горным дорогам, где за каждым поворотом его могли ожидать легавые или смерть. — Паршивцы! Воры! Ну что, нравится тебе это, худосочный?!»

Ему казалось, что отец слышит его. Он надеялся, что тот вертится в своей могиле от его слов. Разве это не он был виноват, что Флойду приходилось каждую ночь рисковать своей шкурой? Да и юнион тоже был хорош. Никому из его сверстников с разумными, стоящими на земле отцами — даже тем, чьи предки погибли от несчастных случаев, — не приходилось так рисковать, потому что ни у кого из них отцы не были фанатиками. Так разве это не отец виноват, что в три часа ночи он ползет по серпантину с погашенными фарами, когда вместо этого он бы должен был отдыхать и набираться сил перед завтрашней игрой?

Однако он никогда не задавал себе вопроса, почему он не ушел из команды после окончания школы и не нашел себе постоянной работы. Он никогда не спрашивал себя, почему ему необходимо каждый день выходить на пыльное, грязное поле и пытаться переиграть всех этих красавчиков, которые вели себя так, будто иметь отца-алкаша — государственное преступление… Он никогда не спрашивал себя об этом.

После окончания школы Флойд сразу же отправился работать в лес. При дневном свете! Для Флойда Ивенрайта с тьмой покончено! И поскольку он поклялся, что никогда не вступит ни в какой паршивый тред-юнион, единственное, что ему оставалось, — работа в лесу. Из-за того что он не состоял в профсоюзе, ему приходилось вкалывать в два раза больше, чтобы не попасть под увольнение. Его антипрофсоюзные настроения были настолько сильны, что вскоре он был замечен руководством предприятия — старыми лесорубами, которые продолжали считать, что человек отвечает сам за себя и никакие организации ему не нужны! — этим бывалычам не потребовалось много времени, чтобы распознать в крепком рыжеволосом юноше потенциального руководителя. Через два года он стал прорабом — от грузчика до прораба за два года, — а еще через год на него была возложена ответственность за всю работу на лесоповале.

Горизонт прояснился. Он женился на девушке из известного политического семейства округа. Он купил дом и хорошую машину. Большие люди — владельцы лесопилок, президенты банков — стали называть его «молодцом» и приглашать в свои организации и общественные кампании по сбору средств для индейцев. Дела явно шли на лад.

Но иногда по ночам… его сон тревожили яростные вопли. Когда его коллега по работе увольнялся толстозадым боссом, который из офиса и носа не высовывал, разве что прогуляться вдоль берега, Флойд чувствовал, как в мышечной ярости сжимаются и разжимаются его крепкие красные кулаки, а в ушах начинают звучать старые боевые напевы:

Ты на чьей стороне?

Ты на чьей стороне?

В благородной борьбе

Ты на чьей стороне?

И постепенно он начал обнаруживать, что все больше и больше отдаляется от руководства, начиная испытывать все большую симпатию к рабочим. А почему бы и нет, черт побери? Прораб не прораб, разве сам он не рабочий, если уж начистоту? Рабочий и сын рабочего до мозга костей. Он ничего не выигрывал, заставляя других повышать производительность, он не участвовал в дележке пирога, когда в конце года подводились итоги прибыли; он отрабатывал свои часы, тянул лямку, чувствуя, как незначительные злоупотребления оставляют неминуемые отметины на его теле — единственном инструменте, имеющем ценность для любого лесоруба. Так как же, черт побери, ему было не ощущать всех тягот рабочего класса? Не то чтобы он уже был готов отдать жизнь за юнион — спасибо, он уже насмотрелся на то, что из этого выходит, он просто поставит подпись и будет платить взносы! — но, черт, он не мог видеть, как людей, отдавших по пятнадцать лет жизни какой-нибудь сучьей компании, вышвыривали за порог, заменяя какими-нибудь новыми техническими средствами… от этого у него кровь закипала! Львиный рык звучал в его сердце все громче и громче, и он уже не мог утаить его от руководства. Оно не хотело упускать Флойда — терять такого прораба! — но после его многочисленных тирад о несправедливом обращении с трудящимися оно определенно охладело к нему: его уже не называли «молодцом», и клубы повычеркивали его имя из списков своих членов. Но этот рык ощущался не только работодателями. Однажды в полдень шесть человек, отделившись от остальной компании, валявшей дурака за бутербродами и кофе, спустились по склону к одинокому пню, за которым прораб уединенно поедал свой завтрак, и сообщили ему, что, обсудив, они решили выдвинуть его на пост президента местного отделения тред-юниона, если он не будет возражать. Открыв рот от изумления, Ивенрайт целую минуту не мог вымолвить ни слова: выбрать его, прораба, их прораба, президентом? После чего он поднялся, сорвал с головы каскетку с фирменным знаком и, швырнув ее на землю, объявил со слезами на глазах, что он не только согласен, но и тут же оставляет свою прежнюю работу!

— Увольняешься? — недоуменно спросил владелец на лесопилке. — Я не понимаю, Флойд, почему ты бросаешь работу?

— Люди хотят выбрать меня местным президентом.

— Да, знаю. Но это еще не причина, чтобы бросать работу, зачем же увольняться?

— Ну ладно, не бросать, если вам не нравится это слово. Просто я ухожу от вас и наконец начну работать сам за себя!

Даже теперь при воспоминании об этом событии на глаза ему наворачивались слезы. Никогда прежде он не испытывал такой гордости. Он шел на это первое собрание, подняв голову и распрямив плечи, мечтая, как он теперь покажет всем, кто пристрелил деда за то, что тот боролся за права американцев, кто разогнал в тридцатых его организацию, кто довел разочарованного отца до позорной жизни и презренной смерти, кто посадил его — еще школьником! — за руль перегруженного грузовика, чтобы они каждый год могли менять машины на заработанные им шальные деньги. Тем, кто считал себя лучше, толстозадым… черт бы его побрал, если он не покажет им!

И вот миновало чуть больше года, и чего он добился? На что он может указать? Из глаз потекли слезы, и он снова ощутил знакомое щекотание в горле. Он тяжело поднялся с бельевой корзины и отпил воды, чтобы утопить это щекотание, потом снял трусы, майку и залез в ванну. Вода была не настолько горяча, как ему хотелось бы, и без старого доброго «Викса», но делать было нечего. Он вздохнул и откинулся назад в ожидании удовольствия, которое обычно получал после трудового дня в лесу. Но вода была недостаточно теплой.

Он лежит с закрытыми глазами, припоминая все происшедшее в «Пеньке». Дрэгер. Черт, как подойти к этому человеку? Не странно ли, ведь они оба по одну сторону баррикады. Как Флойд ни старался, он не мог себе представить Джонатана Бэйли Дрэгера в гуще борьбы, когда одерживались первые роковые и дорогие победы… представить его там, в тридцатых, с памфлетами, топорами и баграми, рискующим жизнью, чтобы высказаться или потребовать оборудование, которое не прикончит вас раньше времени, или даже просто участвующим в демонстративной и издевательской акции ношения значков, гордо провозглашающим себя одним из тех, кого президент Рузвельт заклеймил как граждан если и не виновных в каких-либо преступлениях, то, по крайней мере, нежеланных для Соединенных Штатов. Только не Дрэгер, не этот привередливый зазнайка, у которого за всю жизнь пары шипованных сапог не было, который ни разу в жизни не махал обоюдоострым топором, когда каждый удар раскалывает голову, еще тяжелую после вчерашней пьянки, который не сидел часами после рабочего дня под яркой лампой, выковыривая иглой занозы и колючки из уставших пальцев… Только не Джонатан Бэйли Дрэгер.

Без всяких предупреждений в горле снова разбушевалась щекотка, подступая все ближе. На этот раз он не стал подавлять чих. И он прогремел по дому со всей величественной мощью; домашние могут проснуться от такого грохота, но они быстро сообразят, что» это, они сразу поймут, что это отец вернулся. Его руки и бедра дрожали от сотрясения. Хороший чих все равно что добрая выпивка. Производит впечатление.

Через минуту в дверях ванной, почесывая примятые рыжие волосы, показался Ларри, его четырехгодовалый сын. Ивенрайт улыбнулся ему.

— А, крошка скунс… по-моему, тебе рановато вставать.

— Привет, папа, — сонно проговорил мальчик. Подойдя ближе, он заглянул в ванну и уставился на пузырьки, плотным слоем покрывавшие волосатые плечи, грудь и живот отца, словно окутывая его густой порослью рыжего мха. — Я услышал тебя и проснулся, — объяснил мальчик.

— Тебе не надо пописать? — спросил Ивенрайт. Мальчик задумался, не отрывая взгляда от волосяного покрова, и покачал головой:

— Нет.

— Ты уверен?

— Я уже писал сегодня вечером.

— Хороший мальчик.

— Где ты был, папа?

— Папе надо было повидаться с одним человеком по делу.

— Ты победил?

— Это был не покер, скунс. А теперь иди-ка обратно в кровать.

— Я писал перед тем, как лечь спать.

— Ладно, хороший мальчик. Иди в кроватку.

— Спокойной ночи, папа.

Мальчик косолапя засеменил прочь — маленькая пародия на медвежьи движения Ивенрайта. Когда до Флойда донесся скрип кровати, он протянул руку и закрыл дверь, чтобы свет или еще один чих не разбудил братьев и сестер малыша, после чего снова нырнул в ванну, скрывшись в воде до самого рта. Уши исчезли под водой. На поверхности остался лишь нос, чтобы дышать. Он снова закрыл глаза. Выиграл ли я? — размышляет он, улыбаясь про себя копированию мальчиком обычного раздраженного вопроса жены: наверное, всю мою жизнь вне дома он представляет как одну непрерывную игру в кости. А в общем, если задуматься, так оно и есть, игра на вшивой карте в надежде, что придет лучшая. Блефуя на мелочи и расслабляясь на крупной…

Он задремал, и мысли его снова вернулись к Дрэгеру. Единственное, чего я не стану делать, — обещает он себе: никогда не буду убеждать своих детей вставать на ту или иную сторону… потому что теперь трудно быть уверенным… кто Толстозадый, а кто Худосочный… кто на чьей стороне… или кто победил… или даже вообще кого ты хочешь победить…

На следующий день, в понедельник, утром Ивенрайт позвонил немым Ситкинсам, Хави Эвансу, Мелу Соренсону и Лесу Гиббонсу. За исключением Леса, все прибыли вовремя, чтобы подкрепиться бутербродами с олениной и картошкой. Опознавательные знаки пикета, изготовленные Флойдом, стояли у стены, составленные в козлы, как оружие перед боем.

— Садитесь, парни, — пригласил их Ивенрайт. — Пожуйте. Немного подождем Леса — и вперед. Если б не лососи, которых я стреляю на склонах, не знаю, где бы мы были с этой забастовкой, — подмигнул он им за едой.

Никто даже не улыбнулся.

— Ты уверен, что Дрэгер знает об этом пикете? — поинтересовался Хави.

— Ясно как божий день, — бодро откликнулся Ивенрайт. — Вчера вечером я сказал ему, что мы сами можем справиться со своими делами, если он не знает, чем нам помочь…

— Не знаю, — уклончиво заметил Хави. — Моей старухе не понравится, если я ввяжусь во что-нибудь противозаконное…

— К черту законы! Мы уже должны наконец что-то сделать, и к черту законы!

— А как насчет Хэнка?

— А что такое? Что он может сделать? Что он может сделать с пикетом?

— Не знаю, — пробормотал Хави, вставая. — Никогда не знаешь…

Полчаса спустя пикетчики уже тяжело ходили взад-вперед перед конторой лесопилки. Орланд Стампер вышел на улицу, постоял минуту, глядя на них, и снова ушел к визжащим пилам.

— Собирается сообщать Хэнку, — горестно заметил Хави.

— Ну и что? — спросил Ивенрайт. — Хави, честное слово, по-моему, ты переоцениваешь этого подлеца…

Со следующего грузовика, прибывшего с лесоповала, не дожидаясь, когда он начнет сваливать бревна в реку, легко спрыгнули Хэнк и Джо Бен. Топчущиеся пикетчики боязливо посматривали из-под своих каскеток, как Хэнк со своим маленьким приятелем уселись на скамейке под навесом крыльца и воззрились на парад. Прошло полчаса. Хэнк курил, ухмыляясь, оперев локти на колени и свесив руки между ног; Джо Бен со своим транзистором обеспечивал некоторый маршевый аккомпанемент. Наконец, к радости Хави, Хэнк повернулся и что-то прошептал Джо Бену, и Джо, разразившись хохотом, кинулся к пикапу и исчез в направлении города. Когда грузовик вернулся снова, Хэнк пожелал им всем приятного дня и залез в кабину. Больше он не появлялся.

— Мы достали его, — прокаркал Ивенрайт, возвращаясь вечером домой с новой бутылкой «Викса». — Им нужны помощники. Без помощников им не справиться. А кто решится пересечь границу нашего пикета с газом, бензином или запчастями, а? Завтра или послезавтра мы их одолеем.

Их одолели на следующий же день. Когда Флойд с пикетчиками явился к лесопилке, их там поджидала передвижная телевизионная установка из Юджина с портативной камерой, два фотографа из «Реджистер Гард» и индеанка Дженни. А вечером на первой странице уже был заголовок: Пикетчики сбиты с толку таинственной свадьбой: кто же счастливец жених? А новости в 6.15 показали фотографию женщины с лицом, словно печеный батат, в пончо и резиновых сапогах, которая с лозунгом, приколоченным к палке, двигалась вдоль линии пикета. Нечестно Нечестно — провозглашал лозунг. А внизу была добавлена подпись: Новобрачная. На следующий день идти к лесопилке никто не решился.

На этот раз они встретились в «Пеньке». Тедди, полностью поглощенный протиркой рюмок, как будто даже не слышал их заказов.

— Ну, какую тактику ты предлагаешь теперь, Флойд? — Дрэгер вошел никем не замеченный; он остановился у бара и принялся разворачивать газету.

— Надеюсь, не поджог?

— Увидите. Нам осточертело валять дурака. Увидите.

— Отлично, — любезно заметил Дрэгер и сел. — Расскажете, что из этого выйдет. — Он разложил газету и углубился в чтение. — Бурбон, — произнес он, не поднимая головы. — «Харпер «. — Тедди уже наливал.

— Вот и хорошо, — прошептал Ивенрайт за своим столом. — Около десяти. Я позвоню Ситкинсам. Мел, ты позвони Хави и позови его. Значит, в десять. — Мужчины кивали, сидя в напряженной тишине вокруг стола, покусывая края стаканов и не нарушая глубокой серьезности даже обычными шутками по поводу разбавленной Тедди выпивки. Они беседовали, пока не настало время ужинать. Полдюжины решительных и смелых парней собрались вечером у Ивенрайта,чтобы разработать план проникновения на лесопилку, с тем чтобы разрубить тросы, соединяющие бревна.

— Понесутся вниз по течению, как дикие лошади! — объяснил Лес Гиббонс, стуча по полу пивной бутылкой. — А если повезет, так они снесут все осиное гнездо этих сукиных детей и их затопит, как крыс!

— А для начала можем вставить в цепи парочку динамитов! — Ивенрайт чувствовал, как колотится его сердце.

— Парни! Мне это нравится!

— А может, бросить парочку и на лесопилку? — Да, сэр, вот так делаются дела, старые там методы или новые!

— Это вещь!

— Ну ладно, — Гиббонс снова стукнул по полу, — мы собираемся болтать или дело делать?

— Черт побери, делать! Прямо как командос. Пошли, пошли!

Им удалось развязать всего лишь одну цепь, после чего скользкие бревна снесли в воду Ивенрайта и еще двоих. Трое этих несчастных командос тут же исчезли в темноте, и через мгновение их крики и ругань раздались с затопленной группы деревьев, за которые они уцепились. До берега было далеко, и они боялись плыть, но и холод был такой, что, если посылать в город за моторкой, они окоченели бы.

— Что мы ему скажем? — шептал замерзший и сгорбившийся Хави Эванс, набирая номер телефона при свете фонарика.

— Скажи ему, что нам срочно нужна помощь, чтобы спасти трех людей от смерти!

— Я имею в виду… о бревнах? — прошептал Хави, зажимая микрофон трубки рукой.

— Мак-Элрой их там сейчас связывает. Может, в темноте он не заметит, что не хватает нескольких бревен.

Хэнк приехал, как всегда готовый помочь. Светя фонариком, они с Джо Беном отыскали троих человек, вжавшихся в голые побеги бамбука. Костлявая поросль шуршала и трещала под напором течения, выглядя такой же жалостной и замерзшей, как и дрожащие мужчины, уцепившиеся за нее. Не успела лодка достичь безопасной тверди, как все трое тут же принялись говорить: каждый уже успел сочинить свою изощренную и логичную версию, почему он так поздно оказался так далеко от города и в такой близости от собственности врага. Но так как Хэнк не задавал никаких вопросов и даже не проявлял никакого интереса к ним, они предпочли заткнуться, разумно решив, что любые их алиби или извинения будут восприняты без вопросов, возможно, даже без комментариев и уж наверняка без доверия.

— У вас усталый вид, ребята, Флойд… Послушайте, пошли на лесопилку и сварим там кофе.

— Нет, — решительно отклонил это предложение Ивенрайт. — Спасибо, не надо. Мы собираемся…

— Я бы предложил вам что-нибудь покрепче, если бы у нас было. Какая непруха! Джоби, у нас ведь тут нет бренди или бурбона?

— Боюсь, что нет. Здесь нет. А дома есть…

— О'кей. Нам пора идти.

— Очень жаль. Жаль, что мы оказались такими негостеприимными. Послушайте, я вам вот что скажу: вы приходите завтра ночью опять, а мы подготовимся получше.

Трое стояли, выстроившись в линеечку, как школьники перед директором.

— Н-н-нет, спасибо, Хэнк, — простучал зубами Лес. — М-м-мы бы не хотели снова тебя беспокоить.

— Боже мой, Лес, глядишь, ты так и привыкнешь к этой водичке.

— Ага. Так и есть, Хэнк. Господи, не стану говорить, как я тебе обязан. Ну, в общем, нам пора.

— А кто там на дороге в машине? Остальные? Флойд, ты передай всем, что я очень сожалею, что не подготовился к встрече. Передашь? И скажи, что на будущее мы обязательно заготовим бренди и прочее.

Весь следующий день Флойд провел в ванне, целиком израсходовав бутылку «Викса». Следующую попытку разубедить Хэнка он предпринял лишь в четверг. На этот раз он в одиночестве отправился к мосту и спрятал свою машину на задней дороге; пока Джон Стампер беседовал в маленькой хижине с госслужащими, он проскользнул за стеной, неся молоток и целый мешок десятипенсовых гвоздей. Ему удалось загнать под кору лишь четыре из них, после чего дверь распахнулась, и он был вынужден бежать скрываться в кусты. Там ему и пришлось дрожать под дождем, пока грузовик не уехал и не вернулся с новой партией груза; тогда он высунулся снова, чтобы загнать еще несколько гвоздей в бревна. Он понимал, что ему нужно начинить гвоздями сотни бревен, чтобы быть уверенным, что хоть один из них попадет под резцы автоматической пилы, так как большая часть бревен не распиливалась, а целиком продавалась «ВП». Пусть и «ВП» лишится пары лезвий. Так им и надо, сукиным детям.

Он проработал весь день и с наступлением сумерек похвалил себя за тщательно выполненное дело. Дотащившись до машины, он тронулся обратно в город. Съев на кухне холодные остатки ужина, он тут же отправился в «Пенек» узнать, не достигли ли уже его слухи о поломке у Стамперов. Они достигли. Вместе с известием, что все рабочие лесопилки до конца года переведены на работу в лес.

— Мак-Элрой сказал, что Джо Бен сказал, — сообщил Флойду первый же встречный, — что Хэнк уже напилил достаточно леса и только искал повода, чтобы перебросить всю команду в лес на выполнение их контракта с «ВП».

Ивенрайт ничего не ответил; продрогший и тихий, он стоял, недоумевая, почему эти известия не вызывают у него никаких реакций.

— И знаешь что? — продолжил его собеседник. — Знаешь, что мы с парнями думаем?

— Нет, — медленно покачал головой Ивенрайт. — Что вы думаете?

— Что Хэнк Стампер сам организовал эту поломку. Такие штучки в его духе.

Ивенрайт согласился и уже собрался было идти домой, когда вдруг услышал, что кто-то окликает его по имени. Из уборной, застегивая пиджак, выходил Дрэгер.

— Постой, Флойд… — тупо и без всякого удивления он остановился, глядя, как по мере приближения увеличивается дружелюбное лицо Дрэгера. — Подожди минутку. — Словно паровоз в кино, когда он едет прямо на тебя. — У меня для тебя кое-что есть. — На мгновение он останавливается, берет что-то со стола и снова устремляется вперед, вроде бы и не двигаясь, просто изображение на экране все увеличивается и увеличивается. — Тебя искал Хэнк Стампер… — Пока не накатывает прямо на тебя, с грохотом закрывая целый экран, и все равно не движется, ни малейшего ощущения движения. — Он тебе оставил подарок.

— А? — Вздрогнув, он выходит из задумчивости. — Подарок?

— Вот. Хэнк Стампер попросил меня передать тебе. Он сказал, что заезжал, но тебя не было дома, так что он завез в «Пенек». Вот.

Он берет у Дрэгера коричневый бумажный мешок — похоже, там бутылка — со скрученным верхом вокруг горлышка.

— Ты не хочешь посмотреть, что там? Должен признаться, ты превосходишь меня в самообладании. Я сам не свой, пока не увижу, что мне подарили. Наверное, в этом разница между холостяком и женатым человеком с семьей…

— Я знаю, что там, — безучастно отвечает Флойд. — Это бутылка. Так что вот. А Хэнк Стампер просто зашел? И сказал: «Передайте это Флойду Ивенрайту»? Так это было?

— Нет. Он просил сказать тебе… как же это? Я забыл, как он точно сказал, но что-то вроде того, постой-ка, что ты удивишься…

Флойд смотрел, как Дрэгер пытается вспомнить сказанное Хэнком, с безразличием ощущая, что это не станет для него никаким сюрпризом.

— Ах да, Хэнк сказал: «Передайте Флойду это бренди с моей глубочайшей благодарностью». Или что-то в этом роде. Ты не собираешься его открыть? Там в мешке что-то еще. Я слышу звон…

— Пожалуй, нет. Я знаю, что это. Это — гвозди.

— Гвозди? Плотницкие гвозди? —Да.

Дрэгер улыбается, в изумлении качает головой и подмигивает Тедди:

— Этих ребят иногда бывает очень нелегко понять, не правда ли, Тедди?

— Да, сэр. — Сомневаюсь, чтобы они представляли для вас какую-нибудь загадку…

В следующую субботу бар снова заполнился до отказа. Длинный зал пульсировал от клубов табачного дыма и тяжелого блюзового ритма, выбиваемого Родом на гитаре. (Тедди был вынужден добавить по три пятьдесят каждому: взрыв отчаяния хотя и не повлиял на продажу алкоголя, зато положил конец таким вольностям, как чаевые, которые обычно шли на оркестр.) Музыка текла рекой, как и темное отборное пиво. Как только на город опустился ноябрьский мрак, люди начали слетаться на мигающую неоновую приманку, как мотыльки в июльские сумерки. Тедди шнырял туда и обратно — от столов к бару, от бара к кабинетам, — вычищая пепельницы, наполняя стаканы, ловко прикарманивая сдачу и на сей раз почти не слыша обычных обвинений в том, что он наливает в пустые бутылки из-под «Джека Дэниелса» более дешевую выпивку. Это обвинение выдвигалось против него с такой регулярностью — «Ну ты и жопа, Тедди, что это за дерьмо ты нам принес?!» — что иногда он опасался, что не выдержит и выскажет этим идиотам, какая доля истины содержится в их невинных шуточках.

«…Послушай, Тедди, мальчик, я совершенно не намерен жаловаться, что ты разбавляешь дорогой ликер дешевым, — ты же знаешь, я простой человек, как все, без всяких там изысканных вкусов, но я, черт побери, не позволю, чтобы мне разбавляли бурбон!»

И все начинали ржать и высовываться из кабинетов, чтобы посмотреть, как Тедди краснеет от этой шутки. Это превратилось в своеобразный ритуал. В результате ему так надоели эти обвинения, что он и вправду начал разбавлять.