Порою нестерпимо хочется...

— Ну, еще один день, — вздохнул я.

— Тебе не лучше? — спросила Вив.

— У меня такое ощущение, что у меня весь позвоночник залит водой. — Я медленно поднялся и покачал головой из стороны в сторону. — Слышишь? Бульк-бульк-бульк.

Она подошла ко мне, не спуская глаз с двери.

— Я сказала ему, — прошептала она, — что он совершенно обезумел, если тащит тебя туда сегодня. У тебя вчера температура была повышена на три градуса — сто один и четыре. Надо было бы смерить и сегодня, но градусник куда-то пропал.

— Сто два… Всего лишь? — улыбнулся я. — Пустяки. Сегодня, будь что будет, я возьму отметку «сто три». Взгляни в окно: по-моему, подходящий день для установления рекорда. Так что приготовь градусник. — Одновременно заметив про себя, что в будущем надо будет внимательнее смотреть на ртуть. Три градуса — это высоковато для достоверной симуляции. Я не мог допустить, чтобы она поняла, что я действительно в хилом физическом состоянии. Такие состояния физической природы лечатся таблетками — пенициллином и другими химическими препаратами, — в то время как ответственные за них не материальные сферы реагируют лишь на бальзам любви.

— Пошли, — раздался голос Хэнка из коридора.

Я выбрался из кухни — каждая клеточка моего организма кричала и сопротивлялась предстоявшим испытаниям. «Скоро все будет кончено», — успокаивал я себя; если мне удастся протянуть еще пару дней, с этим мучительным кошмаром будет покончено навсегда…

Несмотря на все усилия Джо, поездка прошла в еще более гробовом молчании, чем накануне. У лесопилки опять стоял один Энди; на этот раз Хэнк ничего не спросил об остальных, и Энди, кажется, был рад, что избавлен от необходимости отвечать. Когда они добрались до места, никто и словом не обмолвился, чтобы Ли помог. Он остался в машине у самого рангоута и, похоже, тут же заснул, сложив руки и закутавшись в свой макинтош. Спустившись с рангоута, Хэнк заметил, что щель в задней двери машины заткнута брезентом, а окна запотели от дыхания.

Энди ползал на маленьком тракторе по холмам между пнями и камнями, сгребая в кучи кору, ветки и сухостой. Под тусклым дождичком машина елозила туда и обратно, с треском подгоняя перед собой свой улов, как большой желтый краб, подметающий пол своего подводного жилища. За трактором шел Джо Бен с огнетушителем, заполненным смесью бензина с дегтем, и, поливая кучи грязной струей, поджигал их. Он перебегал от кучи к куче, как только занимался огонь, — потешный пожарный, вступивший в борьбу не на жизнь, а на смерть с неверным пламенем, которое не только не обращало внимания на все попытки Джо Бена погасить его, но и бросало явный вызов брандспойту. На почерневшем от сажи лице были видны дорожки от струек пота и дождя, сбегавшего из-под его каскетки. Все шрамы словно выстроились по вертикали. Сгорбленный под тяжестью огнетушителя, он напоминал тролля или лесного гнома.

Хэнк занимался механизмами — краном и лебедкой, смазывал все открытые части маслом и обвязывал двигатели брезентом. Закончив с ними, он залил бензин из большой цистерны, стоявшей рядом с краном, еще в один тускло-желтый огнетушитель, надел его на плечи и пошел помогать Джо.

К полудню на склоне горело около дюжины костров, пуская под дождь тонкие черные струйки дыма. К напевному шуму трактора примешивался странный звук, словно ветер все еще шуршал в ветвях уже несуществующего леса; ветер-фантом, колышущий призраки деревьев, — это был дождь, шипящий в огне. Когда один из костров начал затухать, Энди разрыхлил его отвалом, и он снова разгорелся, а когда все окончательно прогорело, он тем же отвалом рассеял шипящий пепел между пней.

Они не стали делать перерыв на ленч, отчасти потому, что к полудню стало ясно, что работы осталось всего на несколько часов: «Может, доконаем, а, Джоби, ты как?» — отчасти потому, что Хэнк не сделал ни малейшего движения в сторону машины, в которой за запотевшими стеклами стояла их корзинка с завтраками. Когда расчистка была завершена, они остановились одновременно без всякого знака или слова, как игроки после окончания баскетбольного матча. Энди выключил трактор — мотор кратко придушенно чихнул, сделал еще пару оборотов и замер, недоумевая, что все так рано закончено. В наступившей тишине шипение дождя на радиаторе казалось гораздо более громким, чем работа цилиндров. Энди не двигаясь сидел в кабине трактора и немигающими глазами смотрел сквозь пар. На другой стороне каньона, так и не сняв с себя огнетушители, бок о бок стояли Хэнк и Джо Бен. Джо задумчиво смотрел на землю, которую они обнажили, предоставляя небу судить, можно здесь что-либо поправить или уже нет.

Земля была темной и разбитой. Костры все еще шипели, но дождь постепенно брал верх, втаптывая угли в красновато-коричневую грязь. После того как виноградник и ветви были сожжены, оголившиеся пни оказались выстроенными в застывшие ряды. Джо Бен проследил глазами за одним из дымовых пальцев, указующих в небо:

— Как ты думаешь… их можно так оставить?

— Я думаю, что надо привести в порядок лебедку.

— Зачем нам приводить в порядок лебедку? — поинтересовался Джо. — Все равно мы ее там не сможем использовать.

— Нам надо привести ее в порядок и установить так, чтобы можно было погрузить на машину.

— Может, и так… Но почему мы должны делать это сейчас?

— А почему нет?

— Уже немножко темновато, — приводит Джо один из доводов.

— Можем зажечь фары. Думаю, обойдемся без Энди. Скажу ему, чтобы пошел вздремнуть в машину к Ли, если хочет.

Джо вздыхает, смиряясь с голодом и холодом, и они умолкают, глядя на искромсанный пейзаж.

— Всегда напоминает мне кладбище, — замечает Джо спустя некоторое время. — Знаешь, могилы? Тут лежит такой-то и такой-то. Лжетсуга Тисолистная, год рождения — первый, срублена в девятьсот шестьдесят первом. Здесь лежит Сосна Желтая. Здесь лежит Голубая Ель. — Он снова сокрушенно вздыхает. — Сколько себя помню, всегда думаю именно об этом.

Хэнк кивает без особого энтузиазма, и Джо замечает, что внимание его обращено не столько на вырубленный склон, сколько на машину наверху.

— Ты только взгляни на Энди. — Джо указывает соплом огнетушителя на темную фигуру, застывшую в кабине трактора. — Могу поспорить, он думает о том же самом. Думает: «Как Повержены Великие Мира».

Хэнк кивает еще раз и, к досаде Джо, так и не вступая в разговор, принимается стаскивать с плеч огнетушитель.

— И я думаю… это-то и сводит людей с ума, — очень серьезным тоном высказывает предположение Джо.

— Что именно? Превращение лесов в кладбища?

— Нет. Вид того, «Как Повержены Великие Мира». Никогда не замечал, как люди бросают все дела, что бы они там ни делали — пилили или тащили трос, — поворачиваются и смотрят, когда валится дерево?

— Это просто из чувства самосохранения. Их жизнь зависит от того, насколько они внимательны.

— Да, да, верно. Но они оборачиваются даже тогда, когда дерево падает совершенно на другом склоне. Даже если оно за полмили от них. Даже если человек сидит на абсолютно голом склоне и ему не о чем беспокоиться, он все равно встает посмотреть. Ты разве не встаешь? Я встаю. Даже старый алкаш Джон — когда он с похмелья сам не свой, — стоит кому-нибудь крикнуть «дерево», тут же трезвеет и поворачивается взглянуть. Могу поспорить, крикни кто «голая женщина» — он бы и не шелохнулся.

Хэнк снимает огнетушитель и помогает освободиться Джо Бену. Взяв их за брезентовые лямки, они начинают медленно спускаться вниз по направлению к лебедке. Хэнк выбрасывает вперед свои длинные, похожие на веревки, ноги, напрягающиеся лишь в последний момент, когда он ступает на землю, Джо Бен, делающий два шага там, где Хэнку хватает одного, спускается вприпрыжку, отрывая ноги от земли с такой скоростью, словно она горячая. Он молчит, надеясь, что торжественное зрелище осени вынудит Хэнка заговорить и вернуться к теме лесоповала: она предоставляла Джо богатые возможности для развития своих неповторимых иносказаний. Он ждет, но Хэнк поглощен своими мыслями. И Джо предпринимает еще одну попытку:

— Да, честное слово… кажется, я что-то понял.

— Что понял? — спрашивает Хэнк, которого смешит серьезность тона Джо.

— Почему люди сами не свои до падающих деревьев. Да. Я думаю, это неспроста. В Библии есть такое место: «И праведные расцветут, как пальмовые деревья, и вознесутся, как ливанские кедры». Это в Псалмах, и я знаю, что я это правильно понял, потому что обратил особое внимание, когда об этом говорил Брат Уолкер. Потому что я еще подумал: какого разлюбезного черта кедр сравнивается с пальмой? Кроме того, я что-то не припомню, чтобы вокруг Ливана росли кедры, я уж не говорю о пальмах. Я много думал об этом. Поэтому я так уверен.

Хэнк молча ждет, когда Джо поближе подойдет к сути.

— В общем, как бы там ни было, если мы будем считать праведных деревьями и согласимся, что людям нравится смотреть, как деревья падают, мы придем к выводу, что им доставляет удовольствие видеть, как гибнут праведные! — Он помолчал, дожидаясь, когда будет усвоена железная логика этого высказывания. — Ясно как божий день. Подумай сам: люди всегда пытаются сделать какую-нибудь гадость хорошему человеку. Какая-нибудь вавилонская блудница всегда надоедает божьему человеку, разве нет? — По мере того как проповедь Джо Бена становится все более вдохновенной, глаза его разгораются, руки принимаются мелькать перед лицом. — Да. Так оно и есть. Подожди, я еще расскажу об этом Брату Уолкеру. Согласись, точняк! Помнишь шоу с Ритой Хейворт и Сэди Томпсоном? Она готова была грызть, как бобер, лишь бы повалить кедровое древо этого проповедника. То же самое с Самсоном и Далилой. Точно. Даже с Братом Уолкером: помнишь, года три-четыре назад распустили сплетню, чем он занимается с женщинами, которые приходят к нему домой за Святым духом. Черт, помнишь, он даже был вынужден прекратить службы? Слухи так разрослись… Не то чтобы он действительно мог быть виноват в том, что ему приписывалось, — какого черта, я вообще считаю, какая разница, как в тебя попадает Святой дух? Но суть в том, что сами-то женщины не жаловались. Нет. Это люди, окружающие, пытались повалить Древо Праведности. Да, точно! — Он стукнул по ноге вымазанным в саже кулаком, с восторгом размышляя о своей замечательной аналогии. — Ты не согласен, что в этом что-то есть? В смысле, почему люди любят смотреть на падающие деревья. Это просто бесовская жажда толкает их увидеть падение праведных.

— Возможно, — соглашается Хэнк, моргая одним глазом, в который попал дым от сигареты.

Но в этом согласии Джо Бену не хватает воодушевления.

— Ты сомневаешься? — упорно продолжает он. — Я хочу сказать, что люди от природы грешники, и чтобы не чувствовать себя таковыми, им все время надо ниспровергать праведников, а?

Они спускаются к подножию; в шоколадном ручье, бегущем вдоль каньона, плывут островки пепла. Хэнк вытирает руку о фуфайку и достает из кармана пачку сигарет. Он предлагает одну Джо, но тот отказывается, говоря, что на сигареты, как и на кофе, его церковью наложено табу. Хэнк берет сигарету, прикуривает от окурка и бросает его в ручей.

— Джо, — говорит он, — я ничего не знаю о природной бесовской жажде, но, мне кажется, когда человек валит дерево, ему глубоко наплевать, праведное оно или нет. Никто не помчится смотреть, как ты валишь дохлый кедр, даже если от него разит святостью.

Он умолкает, но уязвленным чувствам Джо этого явно недостаточно.

— Но те же самые люди проедут не одну милю, чтобы взглянуть, как будут валить самое высокое дерево в штате. — Хэнк перекладывает огнетушитель в другую руку и, сделав огромный прыжок, перелетает через ручей. — Нет, — отвечает он, начав взбираться на противоположный склон, — дело тут не в праведности, совсем нет, — резюмирует он. — Ну что, доберемся мы до этой лебедки, пока она не рассыпалась?

Джо Бен молча двигается следом. Сначала он испытывает лишь разочарование от того, что столь серьезной теме не было уделено должного внимания, но чем больше он размышляет над сказанным Хэнком, тем большее его охватывает беспокойство — чувство очень близкое к панике, которую он ощутил утром дома, когда увидел, как Хэнк смотрел на лежащего в постели Ли. Некоторое время они молча сражались с неминуемо разрушающимся механизмом, прерывая тишину лишь указаниями и просьбами, обращенными к Энди, который сидел за пультом управления, пока Джо не почувствовал, что больше не может справляться с охватившей его тревогой.

— Нас ждут благодатные дни, — провозглашает он ни с того ни с сего.

— Да! — Он делает паузу в ожидании реакции Хэнка. Хэнк склоняется над кабестаном лебедки, словно и не слышал. — Вот увидите! — продолжает Джо.

— Еще немного — и мы увидим небо в алмазах. Мы будем…

— Джоби, — тихо замечает Хэнк, прервав работу, но не поднимая головы от жирно чавкающего механизма, — можно, я скажу тебе кое-что? Я устал от всего этого. Устал. И это истинная правда.

— От дождя? От возни с этой развалюхой? Черт, конечно, ты устал! У тебя есть все основания…

— Нет. Ты прекрасно понимаешь, что я говорю не о дожде и не о починке. Дьявол, у нас всегда идут дожди и вечно что-нибудь ломается…

Джо Бен вдруг чувствует, как у него внутри срывается с места какое-то маленькое существо — сначала оно движется медленно, потом все быстрее и быстрее. «Как, как ты можешь устать?» — недоумевает он. Будто ящерица или землеройка носится по кругу в ожидании, что еще скажет Хэнк.

— Просто с меня довольно, — добавляет Хэнк. Теперь он поднимает голову и смотрит на черные пересечения приводов и тросов лебедки. — Сыт по горло. Всю жизнь видеть, как перед тобой захлопываются двери, словно ты какое-то привидение. По-настоящему устал, понимаешь?

— Конечно, — отвечает Джо, весь сжавшись и стараясь не спешить, — но…

— Я устал от этих звонков и бесконечных заявлений о том, что я надменный выскочка.

— Конечно, но… — Его мутит от слов Хэнка почти так же, как от эфира, когда он выходил из наркоза, после того как ему зашили лицо. — …Ну конечно, человек устает… — Он вздрагивает: «Как он может?» — Но, знаешь… — Он умолкает, и, когда оба понимают, что Джо больше нечего сказать, они возвращаются к кабестану.

Следующий раз Хэнк отрывается от работы, разодрав себе палец. Скорчившись, он смотрит, как на измазанном суставе проступает кровь. (Весь день там…) Он оглядывается в поисках тряпки и вспоминает, что все они в машине, где спит Ли (он провел там весь день. Я не могу заставить его работать. Это не так просто, как увезти его из дома), сжимает кулак и вдавливает его в серо-синюю глину, вывороченную трактором. (Потому что наступит день…)

Пока Энди подключал освещение, сумерки быстро сгущались. (Я не могу все время трястись над ним…) Абрис лебедки приобрел зловещий и угрожающий оттенок. Стальные ребра крана упирались в набрякшее небо, а стрела в грязных сумерках напоминала какое-то доисторическое животное. Неподвижно застывший в грязи трактор с хищной терпеливостью наблюдал за их работой.

— Не знаю, — вдруг произнес Хэнк, отрываясь от работы. — Может, мы сами себя обманываем. Может, мы напрасно злим весь город. Дождь не слабеет, склоны размываются, а нам еще надо докончить плоты… И даже если при такой погоде без всякой помощи мы их докончим, никто в городе не сдаст нам в аренду буксир, и у нас не будет ни малейшего шанса отогнать их к лесопилке.

— Почему? — Джо был ошеломлен. — Нет, ты только послушай, что ты говоришь! — Его хриплый голос резко контрастировал с умиротворяюще мягким шуршанием дождя. — Как это мы можем проиграть? Нам до сих пор везло, как детям! Мы не можем проиграть! Ну-ка давай за дело…

— Не знаю. — Хэнк стоял, глядя на машину (не могу следить за ним все время. Рано или поздно я буду вынужден оказаться где-нибудъ в другом месте…) и посасывая раненый палец. — Еще недавно ты собирался домой…

— Я? Оставить несделанной работу? Ты о ком это?..

Наконец Энди соединил все провода, и вспыхнул свет. Он повесил фонарь над Хэнком и Джо Беном, и тот принялся раскачиваться, как маятник, вызывая невообразимую схватку теней на гранитной стене за лебедкой. Джо мигал, привыкая к яркому свету, — «так что относительно контракта…» — потом снова вернулся к работе, продолжая говорить:

— Нет, мы не можем проиграть. Ты обрати, обрати внимание на все знаки. Ты только посмотри.

Хэнк вынул изо рта сигарету и посмотрел на коренастую фигуру Джо, продолжавшего без умолку говорить. Его удивила и немного рассмешила неожиданная энергия Джо.

— На что посмотреть? — поинтересовался Хэнк.

— На знаки! — провозгласил Джо, не отрываясь от работы. — Как Ивенрайт со своей компанией свалился в реку, когда они пытались развязать наши плоты. Или как сломалась пила на лесопилке, когда нам нужно было всех перевести в лес… знаю, знаю, что их ненадолго хватило, но пила-то сломалась! Ты же не можешь не согласиться с этим! Постой, дай-ка я возьму этот гаечный ключ. Если бы старина Иисус не был за нас, стал бы он бросать этих птичек в реку? Или ломать пилу? А?

— По мере развития темы он говорил все громче. — И я тебе говорю — мы не можем проиграть! Мы у Христа за пазухой, и он из сил выбивается, только чтобы дать нам знать об этом. Не можем же мы его разочаровать. Ну старик! Смотри! Видишь? Я установил кабестан. Попробуй, Энди! Сейчас доберемся до дому, отоспимся, а завтра утром еще затемно приедем в этот парк и навалим столько кубических футов бревен, сколько за всю историю еще никто не валил! Хэнк, я знаю! Я знаю! Я еще никогда в жизни не ощущал такого! Потому что я… слышишь? Слышишь? Что я тебе говорил — мурлыкает, как киска, — оставь, Энди, — это сверх всех остальных знаков, — постой, передвинь-ка фонарь, чтоб собрать инструменты, — сверх остальных знаков, — а я много их повидал за свою жизнь, но те, что нам даются сейчас, такого я еще не встречал, — так вот, сверх всего и самое главное… В последние дни я чувствую, как во мне растет неимоверная сила, такая, как будто я могу голыми руками выдрать эти вековые ели в парке и поскидывать их в реку… и только сейчас я понял почему!

Хэнк, ухмыляясь, отходит в сторону и смотрит, как маленький человечек собирает инструменты, словно белка орехи.

— О'кей, так почему?

— Потому. — У Джо Бена перехватывает дыхание. — Это как сказано в Библии: «Если кто повелит горе сойти в море…» — э-э, да, — «и не усомнится в сказанном», тогда, старик, все и сбудется точно так, как сказал этот парень! Ты не поверишь, но так и есть! И эта сила во мне взялась просто оттого, что я не сомневаюсь! Понимаешь? Понимаешь? Поэтому-то я и знаю, что мы не можем проиграть! Бум! Скорей, хватай каскетку… смотри, с Энди сдуло… пока она не улетела… — В прыжке он хватает вращающуюся алюминиевую каскетку, не давая ей даже приземлиться, и снова возвращается к Хэнку, продолжающему ухмыляться. — И волки сыты, и овцы целы, — замечает он, глядя на раскачивающиеся деревья, чтобы скрыть неловкость, в которую его повергает слишком явная симпатия, сквозящая во взгляде Хэнка. — Ветерок-то нынче, а?

— Не такой уж сильный, — замечает Хэнк, говоря себе, что Джо не так уж плохо справился со своей задачей. Вряд ли кому-нибудь еще удалось бы так. Потому что, несмотря на то что с самого начала было ясно, куда он клонит, нельзя было удержаться от желания слушать его. Обычно, когда люди пытаются тебя взбодрить, они опасаются выглядеть дураками; может, они и действуют тоньше, чем Джо со своими прыжками и криками, но они никогда не достигают своей цели. Может, именно потому, что он не пытается хитрить; ему наплевать, каким дураком он будет выглядеть, если только это в состоянии сделать тебя счастливым. И пока мы собирались, он так смешил меня, стараясь исправить мое настроение, что я почти позабыл, чем оно было вызвано. Пока мы не двинулись к машине, я и не вспоминал об этом (он сидит там, и я говорю ему, чтобы он сматывался…); но тут я снова слышу гусей, летящих в сторону города, и они мне тут же напоминают о том, что меня грызет (я спрашиваю его, чем он занимался весь день. Он говорит — писал. Я спрашиваю, не новые ли стишки, и он смотрит на меня так, словно не имеет ни малейшего представления, о чем это я.), — потому что эти гусиные крики то же самое, что телефонные звонки, даже несмотря на вырванный шнур, — те же доводящие до безумия монотонность и льстивые уговоры, даже если не различаешь слов. И, вспомнив о вырванном телефонном шнуре… я наконец восстанавливаю в памяти странный звонок накануне. Весь день он дразнил меня, так и не всплывая из памяти, как те сны, которые не можешь вспомнить, а ощущение преследует.

Я завел грузовик и тронулся к подножию холма, пытаясь все восстановить в памяти. Весь разговор развернулся как на чистом листе; правда, я еще не был уверен, приснилось мне это или нет, но разговор я уже мог восстановить практически дословно.

Звонил Виллард Эгглстон, владелец прачечной. Он был так взвинчен и говорил таким странным голосом, что сначала я решил, что он просто пьян. Я еще полуспал, а он пытался поведать мне какую-то историю о себе, цветной девочке, которая у него работала, и их ребенке — это-то и навело меня на мысль, что он пьян, вот этот самый ребенок. Я внимательно выслушал его, как выслушивал всех остальных, но поскольку он не умолкал, я понял, что он отличается от остальных; я понял, что он звонит не для того, чтобы отравить мне жизнь, что за всей этой бессвязной речью что-то кроется. Я дал ему поболтать еще, и вскоре он глубоко вздохнул и сказал: «Вот в чем дело, мистер Стампер, вот как все оно было. Истинная правда, и мне не важно, что вы там думаете». Я сказал: «Ладно, Виллард, я согласен с тобой, но…» — «Каждое слово — чистейшая правда. И мне совершенно неинтересно, согласны вы со мной или нет…» — «Ладно, ладно, но ты ведь позвонил мне не только для того, чтобы сообщить, как ты горд тем, что произвел на свет малявку…» — «Мальчика! мистер Стампер, сына! и не просто произвел, я оплачивал его жизнь, как положено мужчине по отношению к своему сыну…» — «О'кей, пусть будет по-твоему — сын, но…» — «…пока не явились вы и не вытоптали все возможности немножко подзаработать…» — «Хотел бы я знать, как именно я это сделал, Виллард, но ради справедливости…» — «Вы обездолили весь город; вам еще надо это объяснять?» — «Единственное, что мне надо, — чтобы ты поскорее перешел к сути…» — «Я это и делаю, мистер Стампер…» — »…потому что в последние дни мне звонит очень много анонимных желающих поклевать меня, я бы не хотел, чтобы телефон был слишком долго занят, а то они не смогут дозвониться». — «Я не анонимный, будьте уверены, мистер Стампер, я — Эгглстон, Виллард…» — «Эгглстон, ладно, Виллард, так что же ты хочешь мне поведать, кроме твоих любовных похождений, в двадцать две минуты первого ночи?» — «Всего лишь то, мистер Стампер, что я собираюсь покончить жизнь самоубийством. А? Никаких мудрых советов? Полагаю, вы этого не ожидали? Но это так же верно, как то, что я стою здесь. Увидите. И не пытайтесь меня останавливать. И не пытайтесь звонить в полицию, потому что они все равно не поспеют, а если вы позвоните, они узнают лишь, что я вам звонил. И что звонил я вам сказать, что это ваша вина, что я вынужден…» — «Вынужден? Виллард, послушай…» — «Да, вынужден, мистер Стампер. Видите ли, у меня есть полис на довольно крупную сумму, и в случае моей насильственной смерти наследником становится мой сын. Конечно, пока он не достигнет двадцати одного года…» — «Виллард, эти компании не выплачивают денег в случаях самоубийства!» — «Потому-то я и надеюсь, что вы никому ничего не скажете, мистер Стампер. Теперь понимаете? Я умираю ради своего сына. Я все подготовил, чтобы выглядело как несчастный случай. Но если вы…» — «Знаешь, что я думаю, Виллард?..» — «…скажете кому-нибудь и выяснится, что это было самоубийство, тогда я погибну напрасно, понимаете? И вы будете вдвойне виновны…» — «Я думаю, ты слишком много насмотрелся своих фильмов». — «Нет, мистер Стампер! Постойте! Я знаю, вы считаете меня трусом, называете „бесхребетным Виллардом Эгглстоном“. Но вы еще увидите. Да. И не пытайтесь меня останавливать, я принял решение». — «Я совершенно не пытаюсь тебя останавливать, Виллард». — «Завтра вы увидите, да, все увидите, какой хребет…» — «Я никому ни в чем не собираюсь мешать, но, знаешь, на мой взгляд, это не слишком убедительное доказательство наличия хребта…» — «Можете не пытаться разубеждать меня». — «Я считаю, что человек с хребтом стал бы жить ради своего ребенка, как бы тяжело ему ни было…» — «Прошу прощения, но вы напрасно тратите свой пыл». — «…а не умирать. Это чушь, Виллард, умирать ради кого-то». — «Пустая трата слов, мистер Стампер». — «Умереть может каждый, не правда ли, Виллард? Жить… вот что трудно». — «Совершенно бесполезно, мистер Стампер. Я принял решение». — «Ну что ж, тогда удачи, Виллард…» — «Никто не сможет… Что?» — «Я сказал — удачи». — «Удачи? Удачи? Значит, вы не верите, что я это сделаю!» — «Почему? Верю; по-моему, вполне верю. Но я очень устал, с головой у меня сейчас не слишком хорошо, так что единственное, что я могу, так это пожелать удачи». — «Единственное, что вы можете? Удачи? Человеку, который…» — «Боже милостивый, Виллард, ты что, хочешь, чтобы я тебе почитал из Писания, или что? Удача в твоем деле так же необходима, как и в любом другом; по-моему, это напутствие лучше, чем „как следует повеселись“ или „счастливой дороги“. Или „спокойной ночи“. Или обычное „до свидания“. Так что давай на этом и остановимся, Виллард: удачи; и для полноты ощущения я добавляю „до свидания… лады?“ — „Но я…“ — „Виллард, мне надо немного поспать. Так что удачи от всего сердца… — И завершая, добавляет: — И до свидания“.

— Стампер! — Виллард слышит короткие гудки. — Подожди, пожалуйста…

— Он стоит в будке, окруженный тремя своими смутными отражениями, и слушает гудки. Он ожидал совсем не этого, совсем другого. Он размышляет, не позвонить ли еще; может, его не поняли? Но он знает, что это ничем не поможет, потому что ему, кажется, действительно поверили. Да. Все говорит за то, что он ему поверил. Но… его это совершенно не взволновало, ни в малейшей степени!

Виллард опускает трубку обратно в ее черную колыбель. Проглатывая монету, автомат благодарит его за десять центов вежливым бульканьем. Ни о чем не думая, Виллард долго смотрит на телефон, пока у него не немеют ноги и пар от его дыхания окончательно не затуманивает отражения.

Тогда он возвращается в машину, заводит мотор и медленно едет под пляшущим дождем в сторону прибрежного шоссе. Весь энтузиазм, испытанный им дома, испарился. Радость от ночного приключения померкла. И все из-за жестокого безразличия этого человека. Почему эту сволочь ничего не волнует? Почему он такой бессердечный? Какое он имеет право?

Он доезжает до шоссе и поворачивает к северу, вдоль подножия дюн, постепенно поднимающихся к частоколу, который окружает маяк Ваконды, сверлящий сгущающееся небо. Приглушенный звук прибоя раздражает его, и, чтобы избавиться от него, он включает радио, но для местных станций уже слишком поздно, а горы мешают поймать Юджин или Портленд, так что приходится его выключить. Он продолжает взбираться наверх, ориентируясь по мельканию белых столбов, ограничивающих шоссе. Теперь он уже поднялся настолько высоко, что звук прибоя не долетает до него, но раздражение так и не проходит… Этот Хэнк Стампер и его разглагольствования о хребте: что это за манера так реагировать на звонок отчаявшегося человека, отделываясь от него «удачей» и «до свидания»?.. Какое он имеет право?

К моменту, когда Эгглстон добирается до обрамленной камнями площадки у самой вершины и приближается к повороту, который местные автогонщики окрестили Обломной Кривой, он уже весь трясется от мрачной ярости. Он минует поворот и почти решает вернуться и позвонить еще раз. Даже если Стампер не понял всего, он не имел права быть таким бессердечным. Особенно когда он сам виноват! Он и вся его команда. Нет! Не имел права!

Виллард сворачивает к маяку и дает задний ход. Кипя от негодования, он возвращается в город. «Нет, не имел права! Чем это Хэнк Стампер лучше других? И воли у меня ничуть не меньше, чем у него. И я докажу ему это! Ему! И Джелли! И всем! Да, докажу! И сделаю все, что в моих силах, чтобы втоптать его в грязь! Да! Обещаю, клянусь, я…»

И, с шипением несясь по мокрой извилистой дороге, полный гнева, решимости и жизни, Виллард не справляется с управлением на том самом повороте, который он сам выбрал несколько недель тому назад, и совершенно непредумышленно выполняет свое обещание в условленном месте…

— Ой… знаешь, что я слышал?.. Помнишь этого трезвенника, у которого была прачечная, а потом он еще купил киношку около года назад? Виллард Эгглстон. Да, сэр, сегодня утром его труп соскребли со скал у маяка. Пробил ограждение, да, вчера ночью.

Старик завершил это сообщение, громко рыгнув, и вернулся к менее захватывающим слухам о бедах и несчастьях горожан. Он и не ожидал, что кто-нибудь из нас обратит на него внимание; этот человек был слишком серой лошадкой, чтобы волновать кого-нибудь из нас. Даже Джо, порой проявлявший заботу о каждом из жителей города, признал, что ему было известно об этом человеке очень мало: продавал билеты в кино, и жизни в нем было не больше, чем в кукле-гадалке, стоявшей у него в витрине. Все знали его очень плохо…

И все же известие о смерти этого безжизненного существа ударило по брату Хэнку, как пушечное ядро в живот, — он внезапно закашлялся и смертельно побледнел.

— Кость в горле! — мгновенно диагностировал Джо. — Кость застряла в горле! — И он с такой скоростью вылетел и принялся колотить Хэнка по спине, что никто из нас даже не успел предложить своей помощи.

— Перестань ты его колотить, ради Бога, — посоветовал Генри, — ему надо просто чихнуть. — И он пихнул свою табакерку Хэнку под нос. Хэнк оттолкнул и Джо, и табакерку.

— Черт! — прогремел он. — Я не собираюсь ни давиться, ни чихать! У меня просто прострел в пояснице, ко Джо, кажется, забил его до смерти.

— Ты уверен, что все в порядке? — спросила Вив. — Что значит прострел?

— Да, уверен. — Он упрямо подтвердил, что с ним все замечательно, и, к моему глубокому разочарованию, проигнорировал ее второй вопрос. Вместо ответа он встал из-за стола и направился к холодильнику. — У нас есть холодное пиво?