Глава 11

А за третьей дверью я обнаружил много позже сэра Эндимиона Старкера или, точнее, леди Манрезу, а уж за ней сэра Эндимиона.

Чизуик — это вам не Тимбукту и не Фробишер-Бей, и пути до него — лиги две, не больше, и все же странствовали мы долго и не без приключений, хотя к тому времени, когда мы миновали заставу у Гайд-Парк-Корнер и свернули на гравиевую дорогу к Найтсбриджу, дождь наконец прекратился. Мы уже успели обрасти компанией, поскольку в конце Тайберн-лейн встретили двух джентльменов, также пеших, которые направлялись к Кенсингтону и выразили желание стать нашими спутниками.

— В таких путешествиях чем больше вокруг народу, тем целее будешь, — пояснил один из наших новых знакомых, назвавшийся мистером Браунриггом. Он отличался сердечными манерами и недурной экипировкой: кафтан из серебряной парчи, шелковый камзол с кружевной отделкой, трость с костяным набалдашником. Беглое физиогномическое чтение его глаз и бровей показало, что он человек смелый и честный, преданный друг и щедрый благотворитель. В том, что заключение было точным, я вскоре убедился, поскольку по пути он объяснил, что разбой на этой дороге — привычное дело и потому в конце Тайберн-лейн через равные промежутки времени звучит обычно колокол, который созывает в кучу желающих попасть в Кенсингтон; но этим утром колокола что-то не слышно, вот они с мистером О'Лири и взяли на себя задачу сколотить компанию ради безопасности всех участников.

— Денек сегодня выдался прямо-таки на радость разбойникам, — заметил мистер О'Лири, указывая на раскисшую дорогу впереди и на карету, которая, вся в грязи, с трудом одолевала остаток пути до мощенной камнем Пиккадилли. — Такой грязи, как на Найтсбриджской заставе, не найти во всем королевстве, она гуще заварного пудинга, а грабителям как раз этого и надо.

— Увы, посягнуть могут на любого, — весело продолжил мистер Браунригг приятным музыкальным голосом, — не так давно сам покойный король Георг именно на этом отрезке тракта лишился часов и кошелька.

— А там, взгляните, лежат Пять Полей, — развил тему мистер О'Лири. Это был ирландец, довольно хорошо одетый и приятный в обращении. Пятнистой тростью он указывал на открытые луга слева от нас. Вдали слабо дымилась сушильная печь, за дымовой завесой туманно вырисовывалась неуклюжая громада Лок-Хоспитал. — Дня не проходит, чтобы у какого-нибудь растяпы не сорвали тут шляпу, парик, а то и шпагу с кошельком в придачу. — Внезапно он понизил голос, словно опасаясь посторонних ушей (которых, впрочем, поблизости не было). — Не далее как этой весной, — приглушенно проговорил он, — в двух шагах отсюда, на мостучерез Рейнла-Стрим, убили торговца, который возвращался в карете из Чизуика.

— Бедный джентльмен получил пулю в самое сердце сразу на выезде с «Кровавого моста». — Мистер Браунригг при этом воспоминании сочувственно покачал головой.

— Название не в бровь а в глаз, мистер Браунригг, — подхватил ирландец. — Увы, лучше не придумаешь.

— Стоит выйти из ворот Пиккадилли, — посетовал мистер Браунригг, — и будь готов распрощаться со своим имуществом.

Можете себе представить, как мы с Джеремаей были благодарны судьбе, пославшей нам двух крепких молодцов как защиту от опасности, которой мы по неведению себя подвергли. Джеремая (с округлившимися глазами слушавший рассказ о печальной участи торговца из Чизуика) радовался особенно и в пути старался держаться ближе к мистеру Браунриггу: из двух джентльменов он был повыше ростом.

Когда мы тащились по хлюпающей вязкой грязи мимо деревни Найтсбридж, мистер О'Лири указал на Найтсбриджский луг, куда, как он заметил, свозили трупы во времена чумы.

— Поговаривают, — продолжил он, — что в такие дождливые дни, как сегодня, кое-где показываются на поверхности черепа этих бедняг, хотя мне самому это видеть не довелось.

При столь мрачном известии Джеремая вплотную подобрался к мистеру Браунриггу, обернул к лугу затылок и объявил, что вздохнет спокойно только в Чизуике.

Узнав, куда мы направляемся, мистер Браунригг предложил нам сократить путь, свернув с Кенсингтонской дороги; таким образом мы сэкономим, сказал он, не меньше четверти часа. Но когда мы с Джеремаей заинтересовались этим маршрутом, добрый джентльмен не замедлил нас предостеречь.

— Надобно заметить, что у тропы, идущей вниз, к реке, слава еще похуже, чем у Кенсингтонской дороги: ее уединенность — как раз то, что нужно разбойникам для их гнусных целей.

— Кажется, ею-то и воспользовался в свое время бедняга торговец, — предположил ирландец.

— Верно-верно, мистер О'Лири, увы, — огорченно прищелкнул языком мистер Браунригг. Он остановился, и на его лице явственно выразилось сочувственное волнение.

— При таких обстоятельствах, — произнес он, внимательно изучая сумку из французского сафьяна, которую нес Джеремая, — если вы намерены сойти на эту тропу, я обязан вас спросить: имеете ли вы при себе ценности — скажем, монеты или ювелирные изделия, — которые могли бы вызвать алчный интерес разбойников или грабителей. Поскольку, имейте в виду, — продолжил он, не дав нам времени ответить, — у нас с мистером О'Лири есть некоторый запас времени и мы почтем за честь сопроводить вас через тот участок дороги, который слывет наиболее опасным.

Вкратце посовещавшись, мы с Джеремаей пришли к выводу, что разбойников с грабителями, конечно, побаиваемся, но еще больше боимся подхватить по дороге в Чизуик воспаление легких и потому не прочь укоротить маршрут под гарантии наших любезных спутников (те как будто одобрили это решение, хотя и огорчились, когда узнали о моей необеспеченности).

— Поймите, на сегодняшний день я всего лишь бедный художник, — сообщил я им, — пока что неизвестный миру. Однако, — счел я нужным добавить, — я питаю определенные надежды, поскольку мне заказан портрет родственницы лорда У***.

При этом известии наши спутники соответственно оживились, а Джеремая готовился уже вынуть из сумки и продемонстрировать наилучшие образчики моего творчества, но я из скромности его остановил.

— Сюда… тропа, кажется, там, — проговорил вскоре мистер Браунригг, сворачивая на поле, где шумно рылись в двух вонючих кучах отходов несколько пятнистых свиней. Кроме них в поле (тропы там пока что не просматривалось) мы увидели три-четыре кучки оборванцев с густо заросшими лицами; расположившись у двух кирпичных печей, они готовили на их адском пламени какую-то пишу, извлеченную, вероятно, из тех же свалок. При других обстоятельствах мы с Джеремаей предпочли бы обойти эту публику стороной, но нынче присутствие новых друзей придало нам смелости. Тем не менее я заметил, что Джеремая не отставал от мистера Браунригга больше чем на два шага.

— Глядите-ка! — внезапно воскликнул мистер О'Лири, после того как мы четверть часа пропутешествовали по открытому полю и через плотный подрост вязов и каштанов, — глядите — «Кровавый мост».

При виде пресловутого сооружения, деревянного и узенького (где едва могли разъехаться две лошади), Джеремая шумно перевел дыхание. Внизу пенилась вздутая от дождя Рейнла-Стрим, сломя голову летевшая на свидание с Темзой.

— Мне кажется, мистер Браунригг, именно здесь встретил свой злополучный конец торговец из Чизуика. — Мистер О'Лири остановился в начале моста и тростью указал на глинистый берег выше по течению.

— Да-да, точно здесь, — согласился мистер Браунригг. — Господи упокой его душу.

— А как негодник молил о пощаде, — продолжал мистер О'Лири.

— Да, — кивнул мистер Браунригг, — и как кричал.

— Увы, некому здесь было его услышать.

— А если крик не слышат, то это все равно как если бы никто и не кричал.

Ни я, ни бедный Джеремая не отнеслись к этой мысли серьезно (позднее она напомнила мне философию моего друга Пинторпа, однако в ту минуту это сравнение, конечно, не пришло мне в голову): едва мистер О'Лири извлек из своего красивого камзола пистолет и высказал желание посмотреть, что содержится в сафьяновой сумке, мы принялись во все горло кричать, одновременно призывая на помощь прохожих и моля о милости наших коварных попутчиков. Не дождавшись результата, мы пустились бежать. Но и из этой попытки не вышло ничего путного: в пять прыжков мистер О'Лири догнал беднягу Джеремаю, и тому ничего не оставалось, как снова завопить.

— Прыгай в реку, Джеремая!

Когда расстояние между мною и моим преследователем начало таять, я невольно обратился к тому выходу, который предложил Джеремае: заскользив вниз по глинистому откосу, я кубарем скатился в реку. Мистер Браунригг не спешил за мной последовать: пожалел, наверное, свое нарядное платье, что и понятно. Он остался на берегу, посылая мне вслед проклятия и размахивая своей тростью с костяным набалдашником, как шпагой.

— В реку! — повторил я, подхваченный потоком, который пронес меня под «Кровавым мостом», едва не стукнув об одну из деревянных арок.

— Да, мистер Котли!

Отчаянно задергавшись, мой юный лакей освободился от хватки мистера О'Лири, швырнул в реку сумку и со слабым всплеском нырнул туда и сам. Течение обошлось с ним так же бесцеремонно, как и со мной: прибило к одной из растрескавшихся опор и чуть не утянуло в глубину; но зато наши супостаты на берегу, которые с громкими криками за нами гнались, грозили тростями и стреляли из пистолетов, стали уменьшаться в размерах, а потом окончательно исчезли.

— Туда, Джеремая! — выкрикнул я, меж тем как поток играл нами, как щепками в водосточном желобе во время ливня.

— Да, мистер Котли! Иду, сэр!

Через несколько минут течение вынесло нас в Темзу у Челси, вблизи Рейнла-Гарденз, и, когда в виду показались арки и круговая колоннада большой деревянной Ротонды, мы, промокшие до нитки и заходившиеся в кашле, очутились на берегу. Когда я в хлюпавших башмаках ступил на сушу, мне вспомнилось, что двумя неделями раньше я побывал здесь в компании Топпи. Мы курили трубки и наблюдали, как Достойные Особы в масках и карнавальных костюмах попарно прогуливались около благоуханного, освещенного свечами фонтана и по комнатам волшебного дворца… Сегодня, разумеется, Достойных Особ не наблюдалось и фонтан не работал. Колоннады и венецианские окна были погружены в мрачную тьму, кусты в саду выглядели маленькими и жалкими, как зеленые зверюшки, жмущиеся друг к другу в поисках защиты от холода и сырости; думаю, то же сравнение пришло бы на ум случайному наблюдателю и при виде нас с Джеремаей.

А таковой, как вскоре обнаружилось, поблизости имелся. Когда мы принялись выжимать свою одежду, а я — еще и освобожденный от груза пудры парик (прежде с печалью изучив пострадавшее содержимое сумки), с берега внезапно послышался чей-то голос.

— Ваше счастье, любезные джентльмены, что прилив сейчас низкий, а то бы плыть вам до самого Гринвича, а то и дальше!

Наше несчастье, видимо, забавляло говорившего — старика, который, сидя в лодке поблизости от причала, собирал сети для ловли угря; свое замечание он сопроводил громким смешком, слышным, наверное, даже в Баттерси-Филдз, по ту сторону Челси. Это был уродливый старый чудак с единственным — к тому же еще и косым — глазом, но когда он приготовился вновь пуститься в плавание, мне в голову пришла идея воспользоваться его помощью, чтобы добраться домой (едва угодив в Рейнла-Стрим, о Чизуике я и думать забыл).

— Сэр, — окликнул я старика, — в какую сторону вы направляетесь?

— В Чизуик.

Джеремае, понятно, не улыбалось доверить свою судьбу еще одному незнакомцу. Но вслед за тем старик угостил нас сыром, снабдил фланелевыми одеялами, чтобы мы обогрелись и закутались, и даже протянул фляжку из козлиной шкуры, откуда сам громко и многократно прихлебывал (Джеремае хватило благоразумия отказаться, у меня же вскорости началось кручение как в голове, так и в животе), после чего рыбацкая лодка и даже длинная дорога в Чизуик перестали страшить моего слугу. Недостаток выбранного способа передвижения, как мы убедились, заключался в том, что немалая доля улова старого рыбака валялась у нас под ногами, на просмоленном и покрытом водорослями дне лодки. Угри скользили, извивались, дергали жабрами, а издохнув, начали смердеть. Через час вконец изнемогший Джеремая выпрыгнул из лодки, не дождавшись, пока она вплотную приблизится к причалу в Чизуике. Думаю, с тех пор он навсегда разлюбил пироги с угрями, которые готовила миссис Шарп.

Наша лодчонка пристала вблизи островка, где несколько работников резали лозу. Они пригласили нашего спутника на кружку пива в «Берлингтон-Армз», вслед за чем мы с ним распрощались и отправились искать сэра Эндимиона. Причал, где мы высадились, находился, однако, по соседству с церковью Святого Николая, где, как я случайно узнал, был пятью годами ранее погребен прах великого мистера Хогарта. Невзирая на протесты Джеремаи (он не успел еще прийти в себя, после того как я выловил его из Темзы), мы совершили краткое паломничество к могиле художника в конце кладбища, где постояли немного, озябшие, и я прочел вслух надпись на над фобии, сочиненную мистером Гарриком. При этом я заметил в своем голосе дрожь, которая была вызвана не только холодом; меня переполняла печаль при мысли, что я никогда не встречу этого великого человека во плоти, поскольку он значил для меня ничуть не меньше, чем епископ Беркли (видимо, покойный) значил для моего друга Пинторпа. Сколь бы нечестивым это ни показалось, признаюсь, что в те дни «Анализ красоты» заменял мне Библию.

Однако вскоре я приободрился, вспомнив, что мне предстоит встреча с живущим художником — быть может, столь же прославленным, как тот, что покоился у моих ног.

— Идем, Джеремая, — проговорил я. — Нам нужно найти дом сэра Эндимиона Старкера.

Дом нашелся легко, поскольку размерами превосходил все другие, смотревшие на реку; это было красивое кирпичное здание в четыре этажа с круглым окном и зеленой дверью, которую затеняло тутовое дерево. При виде этого жилища я удовлетворенно вздохнул, ибо именно такое считал достойным джентльмена, столь выдающегося своим талантом.

Дверь с резким скрипом отворилась, стоило только Джеремае приложиться к ней дубовым суком, которым он запасся на кладбище, чтобы до конца наших странствий опираться при ходьбе, а также использовать как оружие, буде судьба вновь сведет нас с грабителями. То, что произошло далее, никоим образом не явилось результатом его, пусть немалых, усилий: дверь распахнулась без малейшего промедления, так что бедный Джеремая чуть было не хватил посохом по суровому челу высокой и внушительной дамы средних лет, которая, в свою очередь, решительно устремившись наружу, едва не сбила его с ног.

— Ну, где моя карета? — требовательно вопросила она.

— Леди Манреза, — раздался голос в темной глубине холла, — вы ведь не собираетесь сбежать прямо сейчас?

— Именно это я и намерена сделать, потому что приглашена в гости, — отозвалась дама, упомянув имя некоего блестящего пэра, в чей дом в Ричмонде была звана обедать. По пути она натянула на свои крупные руки пару шелковых перчаток и пристроила на голову соломенную шляпку, украшенную двумя страусовыми перьями цвета берлинской лазури.

— Уже четвертый сеанс! — посетовала она. — Право, сэр Эндимион, — (джентльмен, появившийся в дверном проеме, был, в самом деле, мой прежний партнер по висту), — если вы наконец не поторопитесь, придется вам пририсовывать к моему портрету морщины, а вместо зубов изобразить дырки!

— Леди Манреза! — В голосе сэра Эндимиона прозвучали умиротворяющие ноты. Нас с Джеремаей он, как будто, не замечал. На нем красовался спенсеровский парик, кружевной галстук, холщовая рубашка с гофрированными оборками; серая рабочая блуза, надетая сверху, была испещрена пятнами засохшей краски — киновари, желтого лака и кажется, двумя-тремя мазками асфальта. Он схватил одну из затянутых в перчатки ладоней дамы.

— Леди Манреза, — повторил сэр Эндимион, — сего не опасайтесь, ибо потороплюсь я или нет, но эта прелестная щечка, — (измазанная краской оборотная сторона его ладони нежно описала круг вдоль названной детали лица дамы, сообщив ей ярко-красный цвет, в точности схожий с пятнами киновари на костяшках его пальцев), — эта прелестная щечка долгие годы будет цвести и пылать румянцем…

— О, сэр Эндимион! — воскликнула дама, на несколько мгновений забывшая, казалось, о спешке; вскоре, однако, она вернулась мыслями к лорду и визите в Ричмонд и с прежней решительностью обратилась вдруг к Джеремае:

— Карету, немедленно карету!

— Еще один час, леди Манреза. — Голос сэра Эндимиона одновременно приказывал и молил. — Это все, о чем я прошу, миледи. Ну хотя бы полчаса.

Но леди заметила карету, подхватила, чтобы не испачкать в грязи, свои юбки и под хлопанье страусовых перьев (они трепетали над горой волос, как штандарты над овеваемым ветрами мысом) одолела изрытый колеями участок пути до кареты, где слуга в красной ливрее с золотыми парчовыми эполетами Церемонно помог ей забраться внутрь.

— До следующей встречи, — крикнула она в окошко, откуда свешивались ее страусовые перья (потолок в карете был низкий).

— Она несносна! — воскликнул в дверях сэр Эндимион, ни к кому не обращаясь, и сопроводил это замечание вздохом.

— Джордж Котли, сэр, к вашим услугам, — воспользовавшись случаем, произнес я, когда неукротимое создание унеслось прочь в своей карете. Я стянул с себя треуголку (все еще влажную) и изобразил низкий поклон. — Я явился, сэр, чтобы заплатить свой долг. — Мое приветствие, как я заметил, не произвело должного впечатления, поэтому я склонился еще ниже.

Сэр Эндимион, щурясь, взглянул на меня, потом на Джеремаю, словно бы видел нас впервые.

— А, ну да, — проговорил он. Красивое лицо сэра Эндимиона утратило всякое выражение; даже наше грязное платье и мой туго завитой, лишившийся малейших следов пудры парик его, как будто, ничуть не удивили. — Мистер Котли. Конечно. Живописец. Да, да. Отлично. Я ждал вас — Он ответил на мой поклон и до отказа распахнул дверь. — Джентльмены, прошу в дом.

Глава 12

— Ну вот… да, хорошо… натяните-ка это, — распоряжался сэр Эндимион чуть позднее. — Джеремая поможет вам с чулками… ага, вот так. Превосходно. Хороший мальчик. А теперь парик; да-да. Так… Куда подевался веер миледи?

Пока сэр Эндимион оглядывал комнату в поисках названного аксессуара (мы находились в студии, на третьем этаже), Джеремая натянул мне на икры белые шелковые чулки и обхватил их над коленом черными подвязками. Затем он освободил мой задранный кринолин (державшийся на его предплечьях), и тот долго еще вращался и колыхался; подол платья тоже упал вниз, на изящные белые туфельки, в которые были безжалостно втиснуты мои ноги. Затем мне на голову был водружен нарядный женский парик с перьями и лентами, в то время как мой собственный обсыхал у камина в соседней комнате вместе с платьем.

— Превосходно, — заявил сэр Эндимион, который успел найти веер и отдать его Джеремае, а сам вернулся к мольберту. — Все сидит как влитое. Вот вам леди Манреза собственной персоной.

Я погрузился в размышления о том, как переменилась моя роль менее чем за день — всего за несколько часов: раньше я смотрел на полотно, теперь — с полотна, раньше был живописцем, теперь — моделью. Более того, по велению сэра Эндимиона и к немалой своей досаде я перешел и другую, освященную традициями, грань — ту, что отделяет один пол от другого. Не сомневайтесь, что моему согласию на этот противоестественный маскарад предшествовали долгие уговоры, но сэр Эндимион не пожалел красноречия, объясняя, что достиг в работе над композицией кульминационной точки и тут все едва не пошло прахом из-за внезапного отъезда леди Манрезы в Ричмонд. Вслед за признанием, что, будучи собратом по ремеслу, я вполне понимаю его трудности, мне ничего не оставалось, как заменить собой отсутствующую даму и, в фижмах и подбитом ватой саке, застыть в нужной позе, голову чуть повернуть к открытому окну, в руки взять веер, нитку жемчуга и зонтик.

Тем временем сэр Эндимион, мурлыча себе под нос какую-то мелодию, наносил на полотно мазки; при этом он то и дело обращал внимательный взгляд ко мне, а точнее — к моему саку и оперенной tete[28]. На его небольшой палитре в форме лопатки я разглядел красный лак, желтую охру и ультрамариновый голубой, которые он уверенными движениями переносил на картину. Мне следовало, наверное, ухватиться за возможность наблюдать мастера за работой и выведать секреты мастерства, но, признаюсь, слишком уж немилосердно жали мне туфли, корсет сдавливал живот, а более всего была стеснена моя мужская краса и гордость.

— Джеремая! — вырывалось у меня время от времени. — Ты, никак, усматриваешь что-то забавное в моем дурацком положении?

— Нет, мистер Котли, — отвечал мой слуга, но его узенькие плечи тряслись от смеха. Он как будто окончательно вернул себе бодрость духа.

В довершение всего, сеанс постоянно прерывали трое или четверо юнцов, то входивших, то выходивших; эти юные джентльмены, приблизительно моих лет, состояли при сэре Эндимионе, и их занятия (кроме смешков по моему адресу) заключались в том, чтобы мыть кисти, растирать пигменты, грунтовать холсты, писать драпировки на незаконченных портретах и, в общем, выполнять все поручения господина.

Помимо сэра Эндимиона, единственным человеком, кто не отличал выполняемого мною задания от любого другого и не был склонен открыто или украдкой потешаться на мой счет, была леди Старкер, которая раз или два ненадолго входила в студию с чайными приборами и с угрюмым мопсом. Как бы вам ее описать? Мне приходят на ум портреты работы Джузеппе Арчимбольдо, миланского живописца; лица его персонажей при детальном рассмотрении оказываются составленными из овощей или фруктов. Спешу оговориться: ни одна ее черта не напомнила мне морковку или сливу; я сказал бы, что ее можно было принять за оживший портрет кисти дивного мастера, каковой портрет под внимательным взглядом обращался в весенний пейзаж: ива, нежно и грациозно окутывающая своими ветвями речной берег, где цветут цветы. О, изысканное создание!

Однако студия сэра Эндимиона предназначалась. Для мужчин (и таких гермафродитов, как я), и потому леди Старкер, познакомившись со мной и расставив чайные чашки, выплыла за дверь и удалилась вниз и, увы, более в тот день мне не показывалась.

За позированием я вскоре набрался смелости, чтобы упомянуть о своем долге — тема, которой сэр Эндимион до сих пор не удостаивал касаться, — и с радостью обнаружил, что мой кредитор настроен вполне мирно. Он ответил, что этот вопрос легко будет уладить к удовольствию обеих сторон.

— Возможно, у меня найдутся для вас еще поручения, — продолжил он, изображая мою одежду, — и вы, конечно же, очень скоро отработаете эти жалкие несколько гиней. И службу я вам обещаю получше, чем нынешняя, — добавил сэр Эндимион с добродушной усмешкой. — Поскольку даже ливень и речные воды, — (мы поведали ему о наших приключениях), — не смыли окончательно свидетельств вашего таланта, который мне представляется весьма многообещающим. — Он указал палитрой в сторону соседней комнаты, где сохли у огня сумка и ее содержимое. — Если угодно, — заключил он, — можете считать, что приняты ко мне учеником.

Эти слова были моему слуху приятнее всяких других. Сделаться учеником самого сэра Эндимиона Старкера! Утренние бедствия: ливень, предательство господ Браунригга и О'Лири, опасности речного купания, вонь лодки с угрями — все изгладилось из памяти, словно туман, рассеявшийся под первыми лучами солнца. Я не переставал радоваться, даже когда заметил, как один из юнцов, растиравших пигменты, толкнул локтем своего товарища, показал мне язык и захихикал.

Сеансу не видно было конца, но вот сэр Эндимион отложил в сторону наполовину завершенный портрет и мне было позволено облачиться в собственные штаны, которые служанка вернула вычищенными. Никогда я не надевал их с такой радостью, даром что они еще не совсем высохли.

Нацепив на себя привычное одеяние, я отложил в сторону модный парик, зонтик, жемчуг и в заключение веер, который не удержался на маленьком столике и с громким стуком упал на пол. Молча проклиная свою неловкость, я поднял его и обнаружил, что застежка разошлась и на раскрытой поверхности показалось «Похищение Ганимеда».

— Не беспокойтесь из-за веера, мистер Котли, — произнес сэр Эндимион, заметив мое смущение. Он успел сменить свою блузу на красивый бархатный кафтан табачного цвета. — Он не принадлежит леди Манрезе, так что если сломался, туда ему и дорога.

— Этот веер очень необычный, — проговорил я, бережно кладя его на стол дрожащей (боюсь, это было заметно) рукой. — Вы сами его расписывали, сэр?

— В незапамятные времена, — отозвался он и запятнанной красками ладонью отбросил в сторону блузу. — Любой веер так и просит что-нибудь на нем написать. Не сомневайтесь, беды никакой нет.

— Ох… чуть не забыл, — вырвалось у меня, когда мы с Джеремаей стояли на пороге зеленой двери, готовые в обратный путь. Я извлек из кармашка для часов миниатюру, которую молодая леди швырнула мне в голову. Портрет кое-где пошел пятнами, но в целом пережил погружение в реку и остался вполне узнаваем. Внезапно лицо сэра Эндимиона в свою очередь покрылось бледностью.

— Ради всего святого, где вы это нашли?

Я объяснил, что, как было условлено, явился на Сент-Олбанз-стрит, а прекрасное создание, оригинал акварели, показалось в окне и предложило мне передать миниатюру сэру Эндимиону.

— Она несносна, — тихо проговорил он, подводя меня к зеленой двери, и проворно сунул миниатюру себе в карман. — Совершенно несносна. Мне очень жаль, что вы на нее наткнулись, — очень-очень жаль. Вот что, мистер Котли, — продолжал он все тем же едва слышным голосом, — если вы через три дня явитесь ко мне в студию на Сент-Олбанз-стрит, у меня будет для вас предложение. На этот раз обещаю быть более точным, а предложение, надеюсь, вас не разочарует.

По дороге домой мы миновали «Берлингтон-Армз», где у дверей двое резчиков лозы точили на большом оселке свои ножи. Внутри таверны ярко горели две свечи с фитилями из сердцевины ситника, и в окне я разглядел голову нашего капитана; заодно со своим собутыльником, он сник под бременем дневных трудов и возлияний в веселой компании. По соседству, в нескольких ярдах, все еще плавно покачивалась у временного причала лодка с тем же грузом угрей, а ободранные ивы толпились на берегу группами бледных теней, ведущих немой разговор.

Далее мы проследовали по Мосонз-Роу, и я показал Джеремае дом, где много лет назад жил мистер Александр Поуп. Джеремае был незнаком как сам мистер Поуп, так и, тем более, поэма «Элоиза к Абеляру», которая (как я ему сказал) была сочинена за этими красивыми кирпичными стенами. И вот, дабы позабавить себя в дороге и отвлечь Джеремаю от мыслей о грабителях, я рассказал ему историю прославленных и несчастных любовников, Абеляра и Элоизы, а именно: как великий философ и учитель Абеляр вступил с Элоизой в тайный брак, плодом которого стал сын, названный Астролябом, и как затем разгневанный отец Элоизы, каноник Фюльбер из парижского собора Нотр-Дам, лишил философа детородных частей.

— Однако и после безжалостного оскопления Абеляра любовники не утратили своей страсти, — объяснял я, — она пылала по-прежнему и после ухода Элоизы в монастырь, и даже после смерти несчастного Абеляра на дороге в Рим, где он собирался воззвать к папе, дабы очистить себя от обвинения в ереси, каковое на него возвел Бернар Клервосский.

Я процитировал своему юному спутнику несколько наиболее усладительных пассажей из поэмы мистера Поупа, в том числе строки:

Пусть непорочность холодна как лед —

Любовь алтарь запретный разожжет.

А также:

Мне душу согревают прегрешенья:

Крушусь о них — и жажду повторений;

И наконец:

О, полночи всеведущей заклятья!

Повинный, их опять стремлюсь познать я.

Лукавцы-бесы, все круша преграды,

Мне в душу льют любовные отрады.

Думаю, эти отрывки произвели на Джеремаю большое впечатление (хотя упомянутые там «заклятья полночи» вновь заставили его пугаться каждого куста). Когда история подошла к концу (мы как раз шагали по Грейт-Уэст-роуд в Хаммерсмите, приближаясь к заставе на Норт-Энд-роуд), Джеремая осведомился:

— Мне кажется, мистер Котли, эта Элоиза — дама самая что ни на есть благородная. Скажите, сэр, она еще жива?