Домино

— У этого пройдохи цены мне не по карману, и я хочу соорудить себе костюм собственными руками. Да, буду работать простой швеей! Это ведь сущий пустяк — изготовить простой костюм ничего не стоит, самый простой. — Мистер Трамбулл широко улыбнулся, обнажив ряд зубов, которые в большинстве своем капитулировали перед разбойными набегами табачных залпов.

— И что же, — спросил Тристано, когда ее светлость, пристально изучавшая теперь этого прилипалу, не попалась на крючок радушной улыбки, — что именно, сэр, будет изображать ваш костюм?

Рот мистера Трамбулла растянулся до самых ушей.

— Смерть, — ответствовал он с ликованием, обычно редко сопутствующим этому понятию. — Мрачную жницу душ людских!

Пока он описывал черный плащ и косу, которую намеревался соорудить из папье-маше и метлы, лицо леди У*** вновь залила неестественная бледность. Тристано почувствовал, как ее ногти впились под водой ему в локоть. И сразу же вслед за этим лишенная телесной оболочки голова священника внезапно двинулась по направлению к леди У***, сам он по пояс вынырнул из воды и, без малейших церемоний, запечатлел на губах ее светлости страстный поцелуй.

— Мистер Трамбулл!

Возмущенная до предела леди У*** потребовала немедленно объяснить причины подобной наглости, но похожий на кряканье громкий смех священника заглушил все протесты. Кое-как совладав с приступом веселости, священник растолковал, что, поскольку мушка на лице ее светлости, постепенно сползавшая вниз, достигла уголка ее губ, он всего лишь подчинился условному сигналу.

— Разве не общеизвестно, что мушка возле глаза обозначает целомудрие, а расположенная вблизи рта застенчиво призывает к поцелую, и кто же тогда, скажите на милость, осмелится ослушаться?

На прощание священник снова закрякал, и его лысая голова, прежде чем вновь исчезнуть с поверхности, запрыгала поплавком в клубах горячего пара.

Выслушав это объяснение, леди У*** порывисто содрала мушку с лица и швырнула ее в воду. А потом, не дожидаясь помощи служащего, одна выбралась из бассейна; из-за напитанных водой юбок движения ее сделались медленными и затрудненными, как у лунатика. Губы она непрерывно отирала носовым платком с таким ожесточением, словно и вправду поверила, что поцеловала ее сама Смерть.

Спустя три дня, в продолжение которых, вопреки обычаю, мистера Трамбулла было почти ни видно, ни слышно, он осторожно постучал в дверь Тристано. До маскарада оставалось три дня. К этому времени Тристано и леди У*** постарались забыть о дерзкой выходке священника в Кингз-Бат. Точнее, желали помнить только одно, а именно: наутро после бала-маскарада они покинут Бат — и Англию — навсегда.

— Скажите, пожалуйста, — спросил мистер Трамбулл, просунув в дверь разве что кончик носа, — не найдется ли у вас, signore, какой-нибудь газеты?

Тристано ответил отрицательно, сознавшись, что по-английски, к сожалению, читает с трудом и потому особой потребности в газетах не испытывает.

— Видите ли, — продолжал священник, словно и не слышал этого объяснения, — я сейчас мастерю косу, а газетная бумага у меня, к сожалению, кончилась.

Через дверной проем виднелась штуковина из газетных обрывков, кое-как слепленных обильным количеством клейстера, — в виде полумесяца, который крепился к верхушке метлы.

— Быть может, у леди У***, — за эти вырвавшиеся слова Тристано готов был прикусить себе язык.

Мистер Трамбулл, все еще торчавший на пороге, отставил недоделанную косу в сторону и покат чал головой.

— Боюсь, что ее светлость… гм-гм… Не позволите ли войти? Благодарю вас, signore.

Мистер Трамбулл уселся в кресло с камышовым сиденьем и принялся вращать метлу в ладонях так, словно собирался ее концом провертеть дырку в полу; несколько ошметков клейстера разлетелись по комнате, однако, погрузившись в раздумье, он этого даже не заметил.

— Нет, — проговорил он, — боюсь, милой леди я не по вкусу, и все тут. Да-да, именно так, уверяю вас. Но разве я могу ее за это упрекнуть? — На губах священника заиграла гадкая ухмылка, обнажившая пожелтевшие от табака зубы. — Конечно же, нет. Я, смиренный клирик? Она выше меня положением, каковое я обязан чтить. Скромный представитель духовенства… — Фраза оборвалась на полуслове.

— Благородное призвание… — начал было Тристано, однако голос его тоже осекся.

Внимание священника переключилось на острие косы. Критически его изучив, он поинтересовался:

— А что наденете на маскарад вы, сэр? Умоляю, скажите, — настаивал он, видя, что Тристано колеблется. — Мы же с вами, надеюсь, друзья. Ради Бога, не таитесь. К чему нам всякие увертки и отговорки?

— Узнать меня будет легче легкого, — сдался, наконец, Тристано, — я оденусь Филомелой. — Он указал на оперный костюм, висевший в armoire. Сьюзи пришлось повозиться с пятнами крови: много раз она отмачивала ткань в сернистом растворе. — Так мне легче будет петь.

— Вот как! — Мистер Трамбулл подался вперед. — А… а леди У***?

Тристано замялся.

— Я не могу… то есть не смею…

— Да ну, бросьте, — не отставал священник, размеренно ударяя своим изделием о пол. — Мы ведь отправимся вместе, все втроем. — Тук-тук-тук!

— Этот костюм дал ее светлости я, — помедлив, выдавил из себя Тристано, — он очень дорогой… Ну хорошо, сэр, я вам его покажу.

Прекратив постукивание, мистер Трамбулл во все глаза следил за Тристано, который откинул крышку одного из двух чемоданов и показал лежавший сверху свернутый костюм.

— Да-а, вот это красота! — одобрительно присвистнул священник. — Турецкий, если не ошибаюсь? Господи, что за вышивка! А каков ультрамарин — прекраснейший цвет! Да ее светлость всех поголовно сведет с ума, клянусь честью!

Тристано опустил крышку — и восхищенные восклицания тотчас смолкли, точно были убраны в чемодан.

— Костюм, надо сказать, самый что ни на есть подходящий к случаю, — небрежно заметил священник, борясь с метлой, которая мешала ему раскурить трубку.

— Не понимаю.

— Если память мне не изменяет, его светлость сколотил себе состояние путем торговли с Турцией?

Это было именно так. Точнее, основная часть богатства, унаследованная им от отца, первого лорда У***, который (до того, как был возведен в звание пэра в награду за любезности финансового свойства, оказанные им королю Вильгельму в начале его правления) пожал существенный коммерческий урожай с военной компании против турок в Средиземном море под предводительством венецианского адмирала Франческо Морозини. Его светлость — то есть сын первого лорда У*** — и сам предпринял ряд честолюбивых вояжей в сторону Леванта, однако таковые, следует отметить, не содействовали сколько-нибудь заметному улучшению фамильного благосостояния.

— Да, — рассеянно отозвался Тристано. — .Пожалуй, вы правы.

Как только прозвучало имя лорда У***, серые глаза священника впились в Тристано с сочувствием и вместе с тем озабоченно. Затем, отведя взгляд и прочистив горло, мистер Трамбулл задал вопрос:

— Могу я с вами кое о чем поговорить, причем совершенно откровенно? Я вижу, — продолжал он, не дожидаясь ответа Тристано, — что вы высокого мнения о леди У***, и она, сколь я понимаю, отвечает вам тем же. Взаимное, так сказать, уважение. — По лицу священника опять скользнула неприятная ухмылка, но быстро сменилась выражением участливой серьезности. — Лорд У***, полагаю, превосходный джентльмен, — полувопросительным тоном начал священник, постукивая о зубы черенком трубки.

— Его светлость — мой покровитель.

— Вот оно как! — Ответ Тристано погрузил мистера Трамбулла в глубокое размышление, причем он несколько раз бормотал на разные лады: вот оно как, да, то-то и оно… Придвинувшись к Тристано поближе, он доверительно поинтересовался:

— Супруг супругом… А что ее светлость? То есть как они?..

— Она любит его ничуть не больше, чем он ее.

— Ага! — Мистер Трамбулл нахмурил брови, и лицо его омрачилось. Он возобновил проверчивание отверстия в полу, хотя и несколько замедлив темп. — Помнится, я слышал, — произнес он после паузы, — о его отношениях с супругой, о свойствах его характера. Ничего особенного, поймите: так, пустая болтовня. И все же… — Метла замерла на месте; табачный дым вился в воздухе наподобие виноградной лозы. — За время моего служения церкви я много чего повидал. Ваш парик встал бы дыбом. А теперь… Не могли бы вы допустить, signore, не могли бы счесть вероятным, что ее светлость просто-напросто — как бы это выразиться? — использует вас в заговоре мести, направленном против супруга, к которому, по вашим намекам, симпатии не испытывает? Я уже сказал, что, будучи священником, являлся свидетелем множества всяческих дел; меня посвящали не в один тайный замысел… Тристано внутренне содрогнулся.

— Я не верю этому, сэр.

— Бегите, — произнес мистер Трамбулл, и виду не подавший, будто бы что-то слышал. Он вытащил изо рта трубку, а его правая щека судорожно подергивалась, как бок лошади.

— Но, сэр?..

— Бегите, signore! — подальше отсюда. Ее светлость — ведьма! Чем больше миль вас разделят — тем лучше! Не вздумайте только хоть раз оглянуться через плечо! Возвращайтесь, если нужно, в Италию. — Мистер Трамбулл умолк, чтобы унять нервный тик и придать лицу более мягкое выражение. — Меня очень тревожит ваша безопасность, — проговорил он шепотом. — Здесь вас подстерегает беда: если все то, что мне известно о его светлости, правда…

Лицо Тристано, отраженное в потрескавшемся зеркальце, побелело. Гротескная белая маска: полупенсовая гравюра с изображением Страха. Но почти сразу же тревогу, пробужденную этими пламенными настояниями, вытеснил гнев: перекошенное лицо Тристано пошло ярко-красными пятнами. Внезапно ему все стало ясно: какой же он глупец, что не замечал этого раньше. Да, священника терзает ревность! Он жаждет обладать ее светлостью сам: ему нужно устранить помеху, запугиванием принудить соперника к бегству! Взять хотя бы его навязчивость, постоянное вмешательство… А чего стоило его бесчинство в Кингз-Бат, — Тристано как будто прозрел!

— Да, я намерен скрыться, это решение твердое, — ответил он священнику, стараясь подавить гнев и просветить священника с полнейшей невозмутимостью — так, чтобы тот забыл о своих амбициях раз и навсегда. — Я отправляюсь в Италию и назад головы не поверну, будьте уверены. Но должен уведомить вас, сэр, что леди У*** будет находиться со мной бок о бок.

Брови священника поползли вверх, а серые глаза расширились до предела.

— Не может быть!

— Почему же? — возразил Тристано, любуясь в зеркальце своей торжествующей усмешкой. Мысли этого безмозглого священника читать легче, чем в книге! — Да, мы отбываем в Италию — в Неаполь.

— В Неаполь! — изумленно отозвался священник, словно название города было сенсационным новшеством — столь же невероятным, как Новая Атлантида или Семиградье Сиболы. Он выпрямился, выставив впереди себя, словно митру, метлу, с которой осыпались куски засохшего клейстера, — Один человек желает вам добра, другой замышляет зло. Вы, сэр, должны сами разобраться, кто есть кто.

— Я уже это сделал, сэр.

— Если вы укрепились в подобном решении, — сурово заключил священник, — я не могу повлиять на ваши планы. Но да смилостивится Господь над вашими душами!

С этими словами мистер Трамбулл, развернувшись на каблуках, покинул комнату, однако Тристано, который, по собственному признанию, еле-еле читал по-английски, сумел все же разобрать среди обрывков газетного текста, что были прилеплены к недовершенной косе Смерти, заголовок мелким шрифтом: «Пьоццино прибывает в Лондон».

Но что означала эта новость? — спрашивал себя Тристано спустя несколько часов в постели ее светлости. Мягкие локоны покоились на его обнаженной груди; он вдыхал нежный аромат лаванды и розовой воды, который издавало постельное белье, а ее кожа пахла мускусом. Стоило ли о чем-то заботиться? Он покидает Англию. Через шесть дней он окажется во Франции, направляясь на юг. Собственно говоря, новость была хорошей. Доброй новостью. Какая помеха могла возникнуть?

Глава 39

Утром того дня, когда должен был состояться бал-маскарад, на город обрушился ураган. Тристано проснулся в спальне ее светлости от звона освинцованных оконных стекол, содрогавшихся в своих рамах от натиска ветра; о стену из тесаного камня скреблись нагие ветки вишневого дерева в саду позади дома. До полудня буйный ветер срывал черепицу с мшистых крыш, обламывал со старых деревьев высохшие ветви. Инвалиды в креслах на колесиках крепко стискивали ручки управления, кое-как пролагая себе извилистый путь и щурясь от бьющего в лицо дождя. Пожилых дам, направлявшихся к Кингз-Бат, сила ветра припечатывала к стенам домов на Уэстгейт-стрит; их юбки вздувались и хлопали, точно паруса.

Храбро противясь стихиям, Тристано отправился один к Коулд-Бат-Хаусу в Уидкоме, переехав через реку по Старому мосту. Раздевшись, он поплескался в холодной воде, а затем, чтобы согреться, — тем более что купальня выглядела пустой, — приступил к арии во время бури, которую ему предстояло исполнить вечером. Его голос, вновь отлично звучавший, эхом отражался от оштукатуренных стен, от камня бассейна. Аккомпанементом служили свист ветра под карнизом крыши, напоминавший переливы флейты, и перестук дождевых капель по оконному стеклу у него над головой. Самый подходящий денек для арии во время шторма.

Тристано начал одеваться — и только тогда заметил высокую фигуру мистера Трамбулла в дверном проеме. Священник, по-видимому, решил не уделять Тристано никакого внимания: его водянистые серые глаза как будто утратили способность видеть перед собой счастливого соперника; похоже, его поразила слепота и вновь разыгрались подагра, ревматизм и прочие таинственные недуги, приведшие его в Бат.

— О, плоти хрупкая храмина! — вскричал этот уникум, не обращаясь ни к кому в частности, и с коротким всплеском нырнул в прохладные минеральные воды, источаемые фонтаном в виде львиной головы. — Подай, Господи, немощному исцеление!

На всем обратном пути, проезжая по мосту в карете, окошечки которой были исхлестаны дождем, и глядя на нещадно продираемый ветром, будто скребницей, Уидком-Хилл, Тристано не переставал недоумевать, каким образом мистер Трамбулл, бросивший свой экипаж на заснеженной Батской дороге, умудрился теперь переместиться в Уидком, да еще таким ненастным утром.

К вечеру порывы ветра только усилились. Всякий раз, когда открывалась дверь, ведущая в вестибюль Залы Ассамблей, через бальную комнату проносился свирепый вихрь, теребя перья и ленты на костюмах гостей и шурша листами партитур у музыкантов на галерее. Леди У***, одетая в турецкий костюм, пожаловалась на холод. Что и говорить: villeggiatura — это одно, а Бат в середине зимы — совсем другое. Ей пришлось накинуть на плечи шаль.

— Куда вы смотрите? — спросила она Тристано. — Кого ищете? — С первой же минуты Тристано непрерывно вертел головой по сторонам, вглядываясь в маски новоприбывающих участников праздника. — Уж не замышляете ли какую-нибудь интрижку?

— Никого, миледи, — отрывисто бросил он. — Пустяки. Нам нужен бокал.

«Какой там из меня интриган», — думал он, пробираясь через толпу.

Тристано ни словом не обмолвился о стычках с мистером Трамбуллом у себя в комнате и в Коулд-Бат-Хаусе. Незачем было тревожить ее светлость рассказом о противнике — или сопернике, кем бы он там ни оказался. Леди У*** со страхом упоминала о юных джентльменах, наколотых в прошлом году на шпагу его светлости: выходило, что их набиралась чуть ли не добрая дюжина. Но только ли страх звучал в ее голосе? Ее светлость призналась, что поощряла ухаживания двух-трех жертв — крепких молодцов, слывших искусными фехтовальщиками, — в надежде на противоположный итог поединка в Гайд-Парке.

— Я не стану с ним драться, — поспешил сказать Тристано, узнав, чем и как заканчивались эти столь частые кровавые единоборства.

— Конечно, нет, — откликнулась леди У***. — Он убьет вас в одну минуту.

Это, как понял Тристано, было чистой правдой. Но, слушая речи ее светлости, он задавался вопросом, питает ли она сомнения на этот счет. Или желает его испытать? Испытать его отвагу, его преданность? Она клялась Тристано в любви — да, это слово слетело с ее уст: она любила его за то, что он, по ее словам, был антиподом ее супруга — не воинственным мужланом со шпагой, а «обладателем большого сердца», «чутким и тонко чувствующим», даже «женственным».

— В любом случае, — добавила леди У***, — его светлость не сможет защитить свою честь и получить сатисфакцию в Бате: распорядитель нашего бала, мистер Бо Нэш, отнял у джентльменов привилегию носить при себе оружие и затевать дуэли, пока они находятся в Бате. Этот курорт с минеральными источниками — место, где мы отбрасываем грубые страсти и стараемся взрастить в душе страсти иного рода, и вы, милейший signore, являетесь самым прекрасным их олицетворением.

Известие о запрете холодного оружия не слишком утешило Тристано: ночью ему приснился сон, в котором лорд У***, в халате из коричневой парусины, яростно разбрызгивая воду, гнался за ним по курящимся водам Кингз-Бат. Ухватив Тристано за волосы, лорд У*** погрузил его голову в воду и не вытаскивал на поверхность до тех пор, пока воздух не покинул легкие Тристано и не взмыл вверх множеством причудливых серебристых пузырьков. Теперь, продолжая свой поиск, Тристано увидел за карточным столиком мистера Трамбулла, игравшего партию в вист. Вопреки стенаниям над бумажником и жалобам на бессовестные цены в костюмерной лавке, священник явно сумел разжиться несколькими шиллингами — возможно, благодаря везению в вист: его черный плащ с капюшоном из тонкого атласа блестел и переливался при свете восковых свечей. Белая маска, также из атласа, представляла собой гротескный череп. Когда Тристано проходил мимо, ряженый на миг оторвал взгляд от карт и тут же занялся ими снова. Внешность пройдохи внушала трепет, возразить Тристано было нечего: даже неуклюже сработанная коса, зажатая в правой руке священника, которую облегала белая перчатка, не портила общего жуткого впечатления. По-видимому, после потери леди У*** мистер Трамбулл уже несколько утешился: он сидел рядом с особой в розовом домино и вел с ней, если судить по их тесно касавшимся друг друга маскам и бедрам, беседу вполне интимного свойства.

Пунш — тягучую клейкую жидкость — изготовили на основе воды из минерального источника: к несчастью, явственно сернистый вкус воды возобладал над другими, более лакомыми ингредиентами — кларетом, бренди, мускатным орехом и лимоном. Собравшиеся вокруг серебряной пуншевой чаши горько сокрушались, что использованный рецепт напитка обманул большие ожидания; многие из гостей отказывались даже от пробы.

— Зря испортили хороший кларет, — жаловался Пьеро, выливая остатки из своего бокала обратно в чашу.

— Ужас что такое, — вынесла свой вердикт леди У***, едва успев отхлебнуть глоток. — Прошу, уйдем отсюда.

Накинутая на плечи шаль не спасала ее светлость от дрожи, вызванной, впрочем, как заподозрил Тристано, не ледяным сквозняком из вестибюля, а предчувствием множества других, куда более суровых испытаний, с которыми, как оба они знали, им придется столкнуться за дверьми Залы Ассамблей.

— Я должен петь, — напомнил Тристано ее светлости, которая предпочла пуншу сердечные капли. — Поспешим: начинаются менуэты.

Они уселись у стола среди компании, которая состояла из черного домино, двух пастушек, врача в причудливом головном уборе с клювом вместо носа, какой лекари носят во время чумного поветрия, и молодца в одеянии из меховых шкур по имени Робинзон Крузо, потерпевшего, по его словам, кораблекрушение. Кое-кто из этой компании отнюдь не брезговал пуншем, пренебрегая его рецептурой, и вскоре со стороны соседей посыпались громогласные и достаточно вольные замечания, адресованные парам, которые поочередно исполняли этот продолжительный танец. Одну даму сочли неуклюжей и сложением напоминавшей сломанное кресло с подлокотниками; другой, судя по ее походке, плохо удавалось скрыть хромоту; у третьей кринолин едва вмешал обширную филейную часть. Кавалеров обзывали деревенскими чурбанами, даже если те, благодаря замысловато извилистым фигурам танца, оказывались в непосредственной близости и могли слышать все эти высказывания. Шумные аплодисменты вкупе с грубыми выкриками: «Наконец-то избавились!» и «Убей меня Бог, я и не чаял дождаться конца!» — раздавались после того, как музыка умолкала, а танцевавшие пары, мало задетые хулой, спешили отдышаться, радуясь освобождению.

Когда настал черед леди У*** и Тристано, ее светлость выказала к менуэту понятное нерасположение. Только после долгих препирательств и уговоров, исходивших преимущественно от соседей по столу, что вдохновляло не слишком, леди У*** скинула с плеч шаль и неуверенно ступила на плитки пола, напоминавшего шахматную доску.

Дирижер ударил по клавише клавесина, мелодию порывисто подхватили скрипки, партнеры замерли напротив друг друга на расстоянии десяти шагов, словно дуэлянты, потом медленно шагнули вперед, постукивая каблуками по навощенному полу; затем величественно-размеренной поступью оба двинулись влево, каждый в свою сторону, удаляясь от партнера: чем не шашки, совершающие маневры на разграфленной игральной доске? Правую ногу вперед, приподнять, затем свести пятки вместе, согнуть колени, выпрямить, вновь правую ногу вперед, свести носки, слегка присесть. Руки одновременно поднять, сделать плавный взмах, опустить. Повторение фигуры, на этот раз разойтись направо (ее светлость слегка пошатнулась, но тут же овладела собой); руки теперь скользят de bas en haut[139] — то сгибаясь, то распрямляясь. Оба развернулись направо, словно луны, притягиваемые планетой посередине; сблизились почти вплотную; развернулись и отпрянули в противоположных направлениях, как корабли, внезапно меняющие курс во время шторма.

Послышались жидкие аплодисменты, но одобрение вызвал не столько сам менуэт, исполненный изящно, но не более, сколько несравненный вид леди У*** в турецком костюме. Сидевшие рядом ряженые — даже чумной доктор и Робинзон Крузо — готовы были простить мелкие погрешности в фигурах ради тех моментов, когда ультрамариновое дамастовое полотно обвивалось вокруг плеч и бедер ее светлости.

— …Нет, право, они словно выточены искуснейшим мастером, — шептал Крузо на ухо медику.

Наша пара могла бы приписать себе пусть небольшой, но все же успех, если бы грациозное скольжение леди У*** не приблизило ее к игорным столам — вернее, благодаря этому она оказалась на виду у мистера Трамбулла: до того он, поглощенный партией в вист и — еще более — беседой с особой в розовом домино, не уделял менуэтам почти никакого внимания, хотя и сидел на самом краю площадки. Теперь, однако, маска-череп оторвала взгляд от растопыренных веером карт, и леди У***, увидев ее в первый раз за вечер, глухо вскрикнула (Тристано, находившийся шагах в десяти, расслышал этот возглас даже сквозь пение скрипок) и мгновенно рухнула на пол, словно марионетка, у которой разом перерезали все нити.

— Даме плохо!

— Доктора!

— Скорее, принесите мою нюхательную соль!

— Расступитесь — слышите, расступитесь!

Вокруг сразу же столпилась целая дюжина костюмированных фигур: все торопливо протягивали флаконы с освежающими солями, все наперебой давали друг другу советы. Обилие сильнодействующих средств и усиленное махание веерами, безусловно, привели бы леди У*** в чувство достаточно скоро, если бы не обнаружилась более серьезная причина ее беспамятства: при падении она ударилась виском о плитки пола.

— Доктора, доктора!

Тристано не был в числе тех, кто первым кинулся к простертому телу ее светлости, а когда, наконец, осознал происшедшее, подковообразное сборище вокруг упавшей помешало ему пробиться вперед. Удержала Тристано на месте и еще одна странность: за минуту до обморока леди У*** ему помстилось, будто перед ним вовсе не она, а, скорее всего, Маддалена, которую он видел танцующей в том же самом ультрамариновом одеянии теплым летним вечером на вилле Провенцале всего лишь шестью месяцами раньше. Тристано вдруг пришло в голову, что всю свою жизнь, а особенно с того самого вечера, он был инертной пушинкой, кидаемой из края в край по воле пассатов — то погружаемый куда-то, то откуда-то выгружаемый, то на корабль, то в экипаж, перевозимый из одной страны в другую, словно экзотический товар, который приобретают и используют ради неуемного желания обойти соперника в тяге к роскоши. Дорогие товары, служащие целям украшения: тафта, муслин, кошениль, дамаст, бриллианты, пряности — все эти предметы краткосрочного пользования, на которые по его прибытии в Лондон царил такой ажиотажный спрос; товары, сгружаемые с лихтеров в порту Лондона, поэт мистер Поуп поименовал символами суетности, душевной порчи и утраты мужественности во владении собой. Эта утрата, думал Тристано, для него самого брала начало в прошлом: вспомнился ему тот залитый палящим солнцем полдень, когда так жужжали мухи, а он сидел один в ризнице деревенской церкви и вслушивался в тихое позвякивание монет, служившее погребальным звоном для его судьбы… И еще, в момент падения ее светлости Тристано стало вдруг совершенно ясно и то, что в Италию ему не суждено отправиться — во всяком случае, с леди У***

— Расступитесь, отойдите, неужели непонятно!

— Доктор Коллинз, где он? Доктор Коллинз!

— Не толкайтесь, нечего!

Однако, к каким бы выводам ни пришел Тристано за это короткое время, все они разом превратились в прах. Когда он пробивал себе дорогу к недвижной марионетке на шахматном полу, один из ряженых грубо пихнул его в бок; обернувшись, Тристано замер, пораженный видом маски-черепа: глаза Смерти, окинувшие его взглядом с ног до головы, не были теперь водянисто-серыми — они принадлежали его грубому антиподу.

Глава 40

Через день — то есть назавтра после того дня, который начался под знаком Марса в Гайд-Парке и закончился под не столь воинственным влиянием Венеры в спальне леди Боклер, — мне пришлось повторить путь Тристано в дилижансе по Батской дороге. Путь незнакомый и — в ту пору — непредусмотренный, однако еще более непонятной была дорожка, которая меня туда привела. Сейчас, по прошествии нескольких десятилетий, события тех дней представляются мне не менее странными и удивительными, чем тогда.

Скоро вам станет ясно: не за горами конец моей истории. Что-что? Что вы сказали? Я не завершил историю Тристано? Верно, вы совершенно правы. Но наберитесь терпения: в нужное время вы все услышите. Почему молодые люди, которым торопиться некуда, всегда так нетерпеливы?

Итак, мой Ганимед, я должен заключить, что его история интересует вас больше, чем моя? Что вы попали в ее сети, а не в мои? Неважно. Я не обижаюсь. Поскольку, наверное, историй не две, а одна.

Хотя, понятное дело, вернулся я с Сент-Джайлз очень поздно, на следующее утро меня ни свет ни заря пробудил скрип Самсона и Далилы, а равно и голоса ломовых извозчиков, которые погоняли вдоль Хеймаркет своих цокающих копытами кляч; к тому же в подставленные мною сосуды ручьями текла вода, в несколько меньшем количестве попадая на пол. Иными словами, я был пробужден тем же способом, что и сотни раз прежде.

Такое ординарное начало нового дня казалось мне невозможным: в то хмурое лондонское утро, среди грубых повседневных шумов я чувствовал себя так, словно в предыдущие часы — то есть в спальне миледи — под нами воздвиглись спины черных жеребцов, которые понесли нас через широкие зеленые луга; словно бы я порхал в небе и трогал неприступные горные пики, кольца и луны неоткрытых планет, острые кончики морозных звезд. Несколькими днями позднее, когда у меня появилось время подумать, я вновь поразился заурядному началу этого утра, поскольку тот день выдался еще более богатым на приключения, чем предыдущий.

Опуская ноги на пол (как обычно, холодный) и разводя огонь в камине, куда со всегдашней предусмотрительностью положил накануне несколько кусков угля, я думал, не предстанет ли передо мной, когда я гляну в зеркало, совершенно иной человек. Мой отец утверждал в «Совершенном физиогномисте», что наша оболочка, внешний человек, будучи отлитой по образцу внутреннего человека, меняется вместе с последним; того же, в свою очередь, преобразует наш опыт. Мои глаза, губы, нос — не примут ли они иную форму после вчерашнего вечера, с его новым опытом? Может, их привычные очертания и размеры изменились так разительно, что, когда я сяду за стол с чайником и полупенсовыми булочками и примусь за завтрак, Шарпы тоже меня не узнают и будут с удивлением взирать на затесавшегося в их ряды незнакомца.

Увы, незнакомца прыщеватого и всклокоченного. Взглянув чуть позже в зеркало, я в самом деле был удивлен, причем неприятно, видом косившегося на меня оттуда Джорджа Котли, ибо за ночь чудес и превращений на самом кончике моего носа вскочил прыщ размером с добрую горошину (оттого, возможно, что я закусывал вино шоколадом); углы губ изъязвились (о причинах оставалось только гадать), а короткие каштановые волосы торчали во все стороны, отвергая как законы тяготения, так и действие расчески, пока я спешно не нахлобучил на них свой не очень подходивший по размерам парик.

— О, я недостоин твоей красоты, — шепнул я «Даме при свете свечи», целуя ее пахнувшие маслом и скипидаром губы. Вечером я надеялся припасть губами к оригиналу, поскольку мне предстояло вновь встретиться с леди Боклер, на этот раз на маскараде в Королевском театре. Моя радость от этой перспективы не переходила в восторг лишь потому, что она опять отказалась открыть, какой на ней будет костюм.

Я оделся и поковылял вниз по лестнице, чтобы в компании Шарпов позавтракать творогом с сывороткой. Шарпы отнюдь не увидели во мне загадочного незнакомца; самые младшие и крикливые из них, напротив, с неприятной фамильярностью стали карабкаться мне на колени, щипать меня за нос, кормить со своих ложек или самим кормиться творогом с моей тарелки.

Во все время завтрака Джеремая не сводил с меня широко открытых глаз, а за ним, с некоторой суровостью, наблюдали мистер и миссис Шарп.