Домино

— Да. — Мысль о подобном доказательстве привязанности со стороны сэра Эндимиона ничуть, казалось, не поколебала ее любовный настрой. — Перережет глотку, это верно.

Почему, раздумывал я, это странное создание привязывается именно к тем, кто плохо с ней обходится? Быть может, она целовала руки грубого мужлана, который охаживал плеткой ее голую спину в Брайдуэлле, вздыхала о нем, мечтала? Не приняла ли она эту порку в присутствии олдермена и сладострастно ревущей толпы за свидетельство любви? Быть может, шрамы на плечах представлялись ей знаком уважения?

Что же она тогда думает обомне, притом что я ничем ее не обидел, а толькозащищал, утешал и помог обрести свободу?

Когда, наконец, минут через двадцать, настало время отправляться, новый пассажир вошел первым и занял место напротив Элиноры. Это был высокий мужчина с черной бородой невероятных размеров, которая начиналась прямо под глазами и кончалась у средней пуговицы экстравагантного вышитого камзола, где была гуще всего. Представившись «мистером Джоном Скроггинзом», пивоваром из Чизуика, он окинул Элинору оценивающим взглядом, а потом кивнул мне. Что долженствовал обозначать этот жест, мне было невдомек, но, пока «Летучая машина» со скрипом и тряской проезжала Странд-он-зе-Грин (где мы увидели Темзу), а затем Брентфорд (где река скрылась из глаз), на душе у меня было неспокойно. Но в конце концов меня одолел сон, и я склонился на газету (ее я стянул у владельца, пока тот завтракал), спрятанную в моем рединготе.

Пока я говорил, в окно чердака проникал с улицы громкий шум карет, двигавшихся, по-видимому, к Пэлл-Мэлл и к Хеймаркет. Звенела упряжь, цокали копыта, раскаты смеха взлетали вверх, как серебристые пузырьки вскипающей воды. Когда я замолк (сколько времени продолжалась моя речь, не знаю), все шумы уже стихли, а окно было темным, как тот асфальт, который я растирал между пальцами.

— Выходит, это был маскарад? — Слушая, Элинора так сильно наморщила лоб, что мне даже показалось не лишним пририсовать к портрету, ради большего сходства, эти задумчивые складки. Концовка моей истории — рассказ о результатах опыта с «Дамой при свете свечи» — заставила ее ахнуть и сбивчиво запротестовать. — Ничего не понимаю. Чтобы Роберт переодевался в женское платье!

Элинора ждала ответа, но, поскольку в моем мозгу тоже вертелись одни только вопросы, я мог лишь пожимать плечами и трясти головой, словно история, мною рассказанная, или события, в ней описанные, внезапно отняли у меня дар речи. «Странные представления в таверне»Глобус»? — вслух раздумывала Элинора. — Его связь с мистером Ларкинсом, чьи причудливые вкусы в одежде были ей знакомы, как никому другому?»

Я не знал, что отвечать, и, видя ее вопрошающий взгляд, только вновь и вновь разводил руками, а под конец принялся перекладывать краски сэра Эндимиона. Между тем мне подумалось, что мистер Беркли, пожалуй, был прав в споре с графом Хайдеггером и платье действительно меняет поведение человека; все начинается с безобидного переодевания и заканчивается самыми низкими пороками. Возьмем, к примеру, мистера Ларкинса: будучи, если верить Элиноре, скопищем всевозможных грехов, разве не любил он одеваться сам — и одевать ее — в самые что ни на есть странные и ненатуральные наряды? Да, ей, наверное, пришла на ум правильная идея: предатель-импресарио мог заразить Роберта своими пристрастиями. В таком случае не приходится удивляться, что леди Боклер, то есть Роберт (так следует отныне и говорить, и думать), не хотел обсуждать «скандал», принудивший его покинуть сцену.

Я, разумеется, слышал ранее о подобных случаях: о мужчинах, которые на сцене или вне ее переодевались в женское платье, а затем не могли уже обходиться без этого маскарада, влекшего за собой всевозможные проявления безнравственности. Мой батюшка не реже чем раз в год произносил на эту тему убедительную проповедь, в которой, ссылаясь на Книгу Второзакония, сурово и недвусмысленно осуждал подобную практику. Для этих проповедей он приберегал тон мрачно-торжественный, в иных случаях ему несвойственный, разве что речь заходила о вредоносности театра. Он рассказывал пастве, как Спор, Сарданапал и двое самых развращенных римских императоров, Элагабал и Калигула (а также и прочие символы безнравственности, чьих имен я не усвоил до сих пор, равно как и деяний), переодевались в дамское платье, и это было их первым шагом на пути порока. Поскольку различие между полами, каковое обозначается штанами и юбкой (убеждал отец, взмыленный и запыхавшийся от трудов проповеднических, как лошадь в Нью-маркете), есть не менее важный элемент общественного порядка, чем разница в положении, также проявляющаяся в одежде. Ибо когда предписанное различие между полами отсутствует или забывается, то мужчина с женщиной — а также мужчина с мужчиной или женщина с женщиной — «пользуются в общении между собой (звучал у меня в ушах его громоподобный голос) ничем не ограниченной свободой, имея прикрытие, позволяющее невозбранно совершить грех, за который Всемогущий Творец разрушил Содом».

Но я не стал обременять Элинору истинами, высказанными в этой проповеди. Я ограничился следующими словами:

— Каков бы ни был ее скрытый смысл, теперь вам известна правда и ею вам придется довольствоваться. Так же как и я, вы искали любви и истины, нашли же предательство и обман. Что нам остается теперь? Только стать умнее и впредь никому слепо не доверяться.

Я взял свой этюдник. Страницы успели подсохнуть и пошли пузырями, отчего набросанные углем здания приобрели необычный вид, словно принадлежали к иному, искаженному миру — загадочной Атлантиде или неизвестной туманной планете. Часть Лондона выглядела такой же обескураживающей и неродной, как то зрелище, которое я наблюдал ранее тем же утром.

— А теперь, мисс Элинора, — проговорил я, взбираясь по наклонному полу к двери, — боюсь, мне нужно ехать.

— Но ваша картина…

— Можете делать с ней все, что хотите. Взглянув на картину, которую думал назвать по завершении «Дама в мансарде», я готов был раскаяться в этих словах. Клянусь, она превосходила все, что я до сих пор написал. Не сомневался я и в том, что она лучше «Красавицы с мансарды».

— Красота и величие искусства, — заявил сэр Эндимион в ходе одной из наших бесед на эти темы, — состоят в том, что оно способно отражать нечто высшее, чем единичные формы, случайности и незначительные детали. Оно должно быть полностью очищено от всяких признаков индивидуальности, только таким путем достижима правда в живописи.

Это изречение не выходило у меня из головы, когда я заканчивал портрет Элиноры. Правда в живописи? Есть ли правда, раздумывал я, в «Красавице с мансарды»? Теперь мне стало ясно: когда Элинора три дня назад мне исповедалась, я вознамерился изобразить ее в картине такой, какой она была, со всеми случайными чертами и незначительными деталями, ибо без них я не смог бы пересказать ее трагическую, полную мук и горестей историю. Я понимал теперь, что «Красавица с мансарды» являлась ложью и маской, прикрывавшей бесчестие не Элиноры, а ее портретиста. Мне вспомнились слова мастера, что одежда есть маскировка, вспомнился термин «антикостюм», который он, говоря с Элинорой, отнес к наготе. Согласно той же логике, подумал я, «Дама в мансарде» есть не что иное, как «антиживопись». Ибо я, так сказать, снял своей кистью маску — словно бы моя работа заключалась в том, чтобы провести смоченной скипидаром тряпкой по обманчивой поверхности «Красавицы с мансарды», обнажив тем самым внутренний слой: варварство и муки, которые, как он то и дело повторял, порождают величайшие творения искусства. Быть может, мысль о несчастной судьбе Элиноры и заставила меня откликнуться на ее просьбу повременить с отъездом, а затем и еще на одну: проводить ее на Пиккадилли или на Уайтхолл. Не сомневаюсь, если бы я ответил отказом и ушел из дома в одиночестве, то вернулся бы в Шропшир если не вечерней почтовой каретой, отходившей в Шрусбери (ее я, возможно, уже пропустил), то на следующий день уж точно. Кто знает, как бы сложилась в этом случае моя жизнь?

Но я ушел не один. Я протянул руку Элиноре. — Хорошо, — сказал я. — Куда же мы направимся?

Проснулся я не раньше, чем мы достигли Хаун-слоу. В дилижанс запрягли свежих лошадей. Мы ненадолго вышли, чтобы пройтись по грязному булыжнику, расправить затекшие члены, размять ноги и глотнуть свежего утреннего воздуха. Затем кучер, в своем ярко-алом кафтане похожий на военного, позвал нас обратно. К нему присоединился на козлах плотный мужчина, с золоченым горном в одной руке и ружьем в другой, а форейтор, молодой человек в треуголке и кафтане для верховой езды, пересел на переднюю лошадь.

Когда мы тронулись с места, стражник, очень жизнерадостный парень, поднес к губам горн и заиграл «Смерть оленя» и «Девчонку с Ричмондского холма» — песни, которые уже прежде вплетались в мой сон. На этом его ограниченный репертуар был исчерпан, и он начал было повторять номер первый, но кучер отчаянно запротестовал, и стражник, отложив инструмент, собственным голосом принялся выводить веселую мелодию, летевшую над вересковой пустошью:

Немало разностей хранит Дорога через Хаунслоу-Хит. Бывает, за кустом сокрыт Разбойник в маске. Скакал Дик Терпин под луной? А Клод Дюваль порой ночной Поодаль с дамой разбитной Качался в пляске.

— Заткнись, — скомандовал кучер. — Посматривай лучше по сторонам.

Думаю, под влиянием этой песенки беспокойно озираться начали все путешественники до одного, поскольку, когда карета приближается к пустынным областям Хаунслоу-Хит, румянец сбегает со всех без исключения лиц. Все мы выпрямились, и пассажиры, сидевшие лицом вперед, то и дело сталкивались носами и лбами с теми, кто сидел лицом назад.

Наконец наш охранник указал раструбом рожка направо. Снова стукаясь головами, пассажиры вгляделись вдаль: на пустом, окутанном дымкой горизонте, за группой побитых ветром вязов на краю пустоши, стояли две виселицы. На каждой болталось по безжизненному телу; вертясь и раскачиваясь в унисон, они, казалось, исполняли в воздухе ленивое pas de deux.

— Разбойники, — объявил стражник. Его каркающий смех спугнул четверку грачей, которые с ответным криком вылетели из травы и, сонно хлопая крыльями, принялись описывать круги в воздухе.

Проехав еще лигу по этой печально известной дороге, среди зарослей утесника и травянистых холмов, мы, прежде чем достигнуть Колнбрукской заставы, встретили еще четырех опутанных цепями висельников — глаза их были выклеваны, тела смердели. У развилки дорог на Стейнз и Эксетер нам даже попался скелет, чьи кости белели сквозь дыры в красивом некогда платье: две недели подвергаясь воздействию дождя, солнца и ветра, шелковый кафтан не утратил своей гиацинтовой голубизны; оставались на месте эполеты, золотое шитье и отделка из кружев. Чулки спустились до лодыжек, обнажив колени, но тоже сверкали парчой, в золотых пряжках башмаков отражалось солнце.

Прежде чем я отвернулся от окна, мне бросилась в глаза прикрытая тонкой кружевной манжетой ладонь висельника, а точнее — истлевший до кости указательный палец. Он показывал на запад, вдоль дороги, куда мы должны были свернуть. Голова была небрежно откинута назад (наверное, шея преступника была сломана на Тайбернском эшафоте) — можно было подумать, он злорадно смеется про себя над нашей глупостью.

Вероятно, мистер Скроггинз заметил, как меня передернуло, потому что произнес в свою густую черную бороду:

— Может, вам знаком этот джентльмен?

Я энергично затряс головой.

— Нет, сэр, надеюсь, что нет!

Растительность на лице мистера Скроггинза зашевелилась, как будто его губы под нею растянулись в улыбку.

— Это не кто иной, как Джек Поттер, — сказал он.

— Джек Поттер! — вскричали двое из наших попутчиц, вытягивая шеи, чтобы получше рассмотреть это жуткое зрелище.

— Он, он. Также известный, если не ошибаюсь, как «Любимец дам». — Куст волос вновь шевельнулся; глаза, едва в нем не тонувшие, превратились в щелки. — Совершенный был джентльмен этот Джек Поттер, — продолжал мистер Скроггинз. — Занимаясь своим ремеслом, никогда не забывал о хороших манерах, носил самое нарядное платье. Этот мошенник держался как заправский придворный! Утянув у леди кошелек, он целовал ей руки…

Две сидевшие напротив меня дамы, поспешно подтвердив его слова кивками, возбужденно заверили, что недавно убедились в этом на собственном опыте:

— Да-да — именно так!

— …Ас джентльменами обменивался рукопожатием. Прожил много лет на Сент-Джеймс, общался со знатью, которая принимала его за своего — за деревенского сквайра. Все уважали старину Джека. Увы, на той неделе его вздернули на Тайберне, — заключил он несколько опечаленно, — наряженного, как всегда, в самое лучшее свое платье. Думаю, половина обитателей Нью-Бонд-стрит всплакнула, завидев такое зрелище, и многие из дам тоже.

Две дамы из нашей компании, услышав концовку истории, тоже пригорюнились. Затем над нашими головами стражник негромко продудел несколько нот из «Девчонки с Ричмондского холма».

— Заткнись, — рявкнул кучер.

Еще милю мы тряслись и подскакивали молча. Закрыв глаза, я увидел умственным взором Джека Поттера, который, закованный в кандалы, медленно поворачивался вокруг своей оси, но только лицо у трупа было мое. Кого, подумалось мне, прошибет слеза, когда на Тайберне будет сломана моя шея? Кто станет запоминать и пересказывать мои кровавые деяния? И во что мне принарядиться, вздохнул я, засыпая, когда настанет мой роковой час?

Пробудился я только когда кучер объявил, что мы добрались до Слау, в двадцати милях от Тайберна.

Наша прогулка оказалась не такой уж длинной. Завернув на Маркет-лейн, мы обнаружили, что узкий проезд весь забит каретами, фаэтонами и портшезами, причем пустыми. Мы проложили себе путь среди колес и шестов к западному фасаду Королевского театра, нависавшего над нами темной громадой. Оттуда нам были видны крылатые скакуны над фронтонами на противоположной стороне Хей-маркет, хотя в сумерках мы не отличили бы их от крылатых жестикулирующих демонов, застывших в небе.

— Итальянская опера, — произнесла Элинора взволнованно. — Или, быть может, пьеса. Смотрите, представление заканчивается. — Она кивком указала на одну из дверей, откуда выскользнуло в темноте несколько фигур.

— Вы ошиблись, — произнес я чуть позже, внезапно вспомнив о несостоявшейся встрече с леди Боклер. Лавируя между колясками, я отыскивал для нас северо-западный проход на Пэлл-Мэлл, кишевшую костюмированным народом, который валом валил из дверей. — Это маскарад.

— Маскарад?

— Я должен был встретиться с Робертом. — Взяв Элинору за руку, я стал огибать группу носильщиков портшеза.

— С Робертом?..

— С леди Боклер, если вам так больше нравится.

Нас едва не увлекла на Кокспер-стрит прибывавшая толпа масок: индийские властители, квакеры, евреи, арабы, люпиферы и домино, все в плащах с капюшонами. Я позволил бы этому потоку вынести нас на Чаринг-Кросс или на Уайтхолл, но Элинора отчаянно тянула меня за руку, не желаяуходить с Хеймаркет, где было тесно, как в ярмарочные дни. Меня удивляла ее настойчивость. Может, ей хотелось получше рассмотреть фантастические костюмы на хорошо освещенной широкой улице? Я ее разубеждал, поскольку боялся наткнуться на черное домино и треуголку с золотым кружевом, но она упорно тянула меня на север. Только когда мы с большим трудом достигли колоннады театра, я, вздрогнув от страха, понял, что на эту встречу она как раз и надеется.

— Значит, он здесь. — Под бликами света из хрустальных шаров глаза Элиноры светились не нежностью, как я заподозрил вначале, а той безграничной яростью, какую я наблюдал, когда она с самыми кровожадными намерениями схватилась за железную саламандру. С какой пугающей легкостью чувства несчастной злючки колебались от любви к ненависти! Можно было подумать, она не всегда отличает одно от другого. Планы обнять его и простить внезапно лопнули, были отброшены прочь. — Я узнаю его под любой личиной, — заявила она решительно. — Пришло время нам испить вино мести!

Я попробовал возразить, но леди Макбет толкнула меня в толпу, крикнув в ухо: «Разыщите его! Разыщите!» Напор масок как раз поменял направление, оттесняя нас на север. Мы ежеминутно рисковали погибнуть под лошадиными копытами или колесами карет. Одна из лошадей, вильнув крестцом, опрокинула меня на мостовую, но Элинора схватила меня за воротник и рывком поставила на ноги, едва не удушив при этом.

— …Должны его найти, — выдохнула она сквозь стиснутые губы. — Вперед, на поиски!

Если бы не яркий цвет турецкого костюма, исполнить ее намерение было бы невозможно, однако каким-то чудом я вскоре заметил, как у гостиницы на северной стороне театра мелькнуло пятно ультрамарина. Не сомневаюсь, что я бы промолчал и позволил Роберту скрыться в толпе и навсегда исчезнуть из моей жизни, но Элинора проследила мой взгляд, встрепенулась и закричала:

— Там! Платье!

— Нет, — отозвался я. — Не думаю…

— Да, то самое! Живо! — Она подтолкнула меня в поясницу. — За мной, за мной!

Еще один толчок, и мы пустились в погоню. При виде нас замаскированная фигура — кто это был, я знал теперь точно — проворно свернула в конный двор гостиницы, тем самым подтвердив наши предположения.

— Он убегает! За ним, за ним!

Конный двор сообщался с узким двориком, а тот, в свою очередь, — с Маркет-лейн. После шума и сутолоки на Хеймаркет это место казалось мрачно-одиноким, тишину нарушало только фырканье лошадей и топот наших бегущих ног. Я, с моим широким шагом, догнал мошенника первым, когда он выбегал на Мэрибоун-стрит. Еще немного, и я бы схватил его — точнее, схватил бы кусок дамаста, летевший за его головой, как пара тонких крыльев, — но, завернув к югу на Маркет-лейн, споткнулся о подкову и растянулся на соломе и камнях мостовой.

— Поднимайтесь, ну же! — Элинора, отставшая совсем ненамного, схватила меня за воротник. — Он убегает на Чарлз-стрит! Живо!

Ну же, ну! Ладони у меня кровоточили, колени саднило, один башмак исчез. Сбросив второй башмак, я еще отчаянней возобновил погоню. Я осыпал ругательствами удалявшуюся фигуру, словно царапины и потерянный башмак пробудили во мне большую жажду мести, чем все, что произошло раньше.

Замедлив шаги — вероятно, от усталости, — Роберт бежал по Чарлз-стрит; сворачивать на Олбанз-стрит он не стал, а направился прямиком к Сент-Джеймс-Сквер. Ага, он улепетывал как раз туда, где мы впервые встретились.

К тому времени, как я поймал его в нескольких шагах от крыльца, он, как я и подозревал, совершенно выбился из сил. Этим, вероятно, можно объяснить его дальнейшие действия. Когда я схватил его за плечо и крутанул к себе, он извлек из складок своего одеяния нож. Я увидел это слишком поздно, когда успел уже вступить с Робертом в короткую и отчаянную схватку, проходившую, отличие от предыдущего вечера, под знаком не Венеры, а Марса. Столкновение, как я сказал, было самое короткое — с тем более любопытными последствиями. Жестокая сшибка завершилась еще до подхода Эли-норы, которой досталось утешение — или злорадное удовольствие — узнать, что последним словом, булькнувшим в горле Роберта, когда его сердце пронзил нож, было ее имя.

— Мисс Элинора… — успел шепнуть он сквозь атласную маску, прежде чем его слова внезапно потонули в потоке крови.

Потрясенный делом рук своих (совершенно случайным, уверяю вас), я отшатнулся. Недоуменным взором следя за темным пятном, проступившим на платье Роберта, я услышал ужасный вой, который доносился откуда-то сверху, — морозный ветер, завывавший среди острых горных пиков.

Когда теплая кровь коснулась моих застывших ног, я поднял голову и в одном из многочисленных окон разглядел лицо с крючковатым носом и близко посаженными глазами и рот, похожий в сумеречном освещении на сплошной черный круг боли.

Глава 43

Седые буки и вязы, островки боярышника и шиповника, желтовато-зеленые холмы, старинные курганы, болотистые низины, вересковые пустоши, однообразные, как аравийская пустыня, и повсюду могучие дубы — их чешуйчатые стволы, выступавшие из тумана, походили на лапы драконов…

Пейзаж разворачивался перед нами, как свиток, один конец которого находился в Лондоне, а другой в Бате; наше путешествие можно было сравнить с перематыванием свитка с одного цилиндра на другой, за каковым процессом мы наблюдали через овальные окошки с кожаными занавесками. Или иначе: мы заплатили за проезд и вошли в крохотный колышущийся театрик, чтобы любоваться оптическими эффектами, которые создаются при помощи картонных фигурок, рисунков на прозрачной бумаге, свечей и рефлекторов, проецирующих изображение на холст. Вот деревенская гостиница или кузница, вот домики из дерева и кирпичей на меловом нагорье — в сумерках можно подумать, это гнездится стая сорок; вот разорванныможерельем пролетают в небе птицы, а там скачет заяц или молодой олень, вспугнутый на опушке рощи.

Однако владельцы этого увеселительного заведения нимало не заботились об удобствах гостей: что дороги, что ночлег — все было отвратительно. Батскую дорогу в низких местах развезло, в высоких — прихватило морозом; кое-где она совсем терялась под слоем грязи. Немного к западу от Рединга у нас сломалось колесо, а после починки мы застряли в глине, не доехав двух миль до Ньюбери, где провели первый вечер путешествия. Пока мы старались выбраться из ловушки, налегая плечами на вымазанные глиной колеса, за нашими усилиями наблюдало стадо грязных овец. Под конец мы пешком отправились в темный город, где ни блохи, ни неудобные узкие кровати не помешали нам забыться сном.

На следующее утро, после очередного молитвенного заседания в столовой над яйцами с окороком, а потом кексами и элем, перед нами пошел развертываться остаток свитка: Хангерфорд, Марлборо, Овертон, Калн, Блэк-Дог-Хилл, Чиппнем, Бат. В сумерках за овальным окошком змеилась река, вонзались в небо шпили, на недостроенных зданиях вдоль склонов Уолкот-Парейд карабкались по стенам леса, черепичные крыши опоясывали склон холма, как ползущая гигантская гусеница. И наконец, Столл-стрит и Уайт-Харт-Инн, где незакрепленный конец свитка колыхнулся, уносимый в сторону ветром.

Мы не решались перейти на шаг, пока не нырнули в темные переулочки к северу от Пиккадилли, вблизи Голден-Сквер. Дважды во время бегства — посередине Пиккадилли и на Литтл-Суоллоу-стрит — я останавливался из-за неудержимых позывов к рвоте; и каждый раз костюмированные гуляки с Хей-маркет высовывали головы в клинообразных масках из окон фаэтонов и портшезов, чтобы развлечься этим зрелищем.

— Мне нужно… найти… мои башмаки, — выдохнул я, опираясь на тележку мясника и чувствуя, что сейчас меня вырвет в третий раз.

— Кроме башмаков, вам, выходит, не о чем беспокоиться? Идемте… вот туда.

— Не могу. — Мною овладело отчаяние. — Ни шагу больше… Благие небеса! Я убийца!

— Идемте!

Прежде Элинора оттащила меня от тела, вокруг которого расползалась лужа крови, и торопливо увела с площади. Теперь мы оказались — где же? — в Сохо. Во время нашего отчаянного бегства ее лицо хранило выражение мрачной, нездоровой радости, я же, наоборот, горевал. Когда Элинора схватила мою руку, меня вырвало в третий раз, прямо в тележку. Стеная и корчась, я, к сожалению, не сразу заметил спавшую там дворнягу, которая пробудилась, едва первые капли моей горькой рвоты увлажнили ее лохматый лоб. Рыча, она вцепилась зубами в мои пальцы.

— Идем! — В голосе Элиноры было больше ярости, а в хватке — больше силы, чем у собаки. — Туда!

Куда? Налево. Прямо. Направо. Налево, налево. Прямо. Направо и снова направо. Крадучись и спотыкаясь. Прочь от огней Голден-Сквер, широких проспектов Палтни или Брод-стрит, прочь от групп прохожих, пересекавших Сохо-Сквер или стоявших на Милк-Элли. Не преследуемые, как мы надеялись, никем, кроме лохматой дворняжки, которая начала слизывать кровь с моих чулок, когда я, невзирая на протесты Элиноры, устало опустился на землю на Хог-лейн.

Хог-лейн. Я поднял голову. Над сбившимся набок капором Элиноры я увидел черные очертания колокольни Сент-Джайлз, похожей на рачий хвост.

— Не здесь, — произнесла Элинора. — Кто-то идет.

Я съежился под окном-фонарем. Гулкое «цок-цок-цок» лошадиных копыт звучало все громче, сопровождаемое тоненьким звоном уздечки. Дворняга оскалила клыки и облаяла проезжавший мимо наемный экипаж. На шум в окно высунулась голова, и тут Элинора выпустила мою руку и неожиданно закричала:

— Роберт, Роберт, Роберт, любовь моя!

Экипаж резко остановился. В окне, окаймленном малиновыми занавесками, возник — так мне показалось — живой портрет Роберта: белая атласная маска, черное покрывало из кружев, шелковый капюшон, который упал на плечи, позволяя видеть шляпу с золотой отделкой. Руки в белых перчатках вцепились в дверцу, словно для того, чтобы не дать ей открыться.

Мы сняли комнаты на Грин-стрит. Я расписался в книге «мистер и миссис Роберт Ханна» (идея Элиноры) и оплатил неделю проживания одной из тех монет, которые она зашила в свою нижнюю юбку. В первые дни я задумывался о том, не эти ли самые комнаты занимал полвека назад Тристано. Тут и вправду было очень сыро и убого. К оконным стеклам прилипли опавшие листья, по цвету схожие с яичным желтком. По потолку и стенам разбегались трещины, образуя подобие географической карты. В водосточной трубе под карнизом раздавалось дождливыми ночами бульканье, как перед смертью в горле повешенного. Такие же звуки буду издавать и я (думал я, проснувшись на жалком ложе), когда мне придется корчиться червем на виселице Тайберна. Иногда я пробуждался с криком: дождь, проникавший через трещины в потолке, падал мне на лоб, превращаясь в моих снах в капли крови.

— Сжальтесь, прошу, — звучал в темноте раздраженный голос Элиноры (под самым моим ухом, как мне казалось). — Тише, бога ради!

Даже когда я бодрствовал, мне чудилась кровь, которая капала с голубого одеяния в лужу под бессильно поникшей головой; эта темная лужа безудержно тянулась к моим ногам, словно живое существо — лист или цветок плотоядного растения, развивавшегося у меня на глазах.

Я думал о том, излечат ли меня батские воды от этих снов и воспоминаний? Средоточие надежд и чудес, так описывала Бат леди Боклер. Место, где обретают исцеление недужные и утомленные. Увы, в моем случае лечебный эффект обернулся своей противоположностью: не пробыв в Бате и двух дней, я — вероятно, по причине своих тревожных снов — сделался жертвой опасной болезни. Трое суток я не вставал с постели, потел и трясся в лихорадке. Скоро я так исхудал, что сквозь ночную рубашку чувствовал свои ребра и торчащие тазовые кости, словно, подобно Джеку Поттеру, постепенно превращался в скелет. А когда с севера, из Верхнего города, где строилась новая Зала Ассамблей, доносился отдаленный стук молотка, мне чудилось в бреду, будто это на Тайберне возводят для меня эшафот и каждый гвоздь, в него вогнанный, приближает мой неизбежный роковой час.

Элинора в эту годину бедствий не показала себя исправной сиделкой, однако, несмотря на ее многократные отлучки и нерегулярный прием минеральной воды, капель и слабительных средств, я на четвертый день очнулся от сна, в котором мне виделся эшафот, и, ощутив прилив сил, один прогулялся по Грин-стрит. Рассвет только занимался (облака за Уидком-Хилл сохраняли местами желтый, как масло, колер), но больные, закутанные, в передвижных креслах, уже возвращались из купален; когда их везли по Миллсом-стрит, от их шей и плеч, виясь, поднимались испарения. Другие совершали моцион на Куин-Сквер, с утра пораньше наряженные в самое пышное платье, в оборках и кружевах. Но изнуренные (как у меня самого) лица большинства из них снова напомнили мне Джека Поттера, франтовато истлевавшего на виселице. Потом мне пришло в голову старинное бриттское название города — Акманчестер, то есть «город недужных» (не от леди ли Боклер я его слышал?), и при виде этих живых скелетов я почувствовал дрожь в членах и лихорадочную испарину на лбу.

В самом деле, нездоровые лица здешних обитателей побудили меня отказаться от первоначального плана зарабатывать здесь себе на жизнь писанием портретов. Мне было известно, что, помимо Лондона, Бат был единственным английским городом, где портретист мог прокормиться своим ремеслом. Сэр Эндимион — я слышал это от него самого — провел здесь не один успешный сезон; часто он одновременно с завистью и насмешкой говорил о том, как много заказов достается его батскому приятелю, мистеру Гейнсборо. Но теперь…

— И чем же мы тогда будем добывать пропитание? — нетерпеливо вопросила Элинора позднее тем же утром, когда я опрометчиво поделился с нею своими сомнениями. Мы сидели, погруженные по шею, в Кросс-Бат, и вода плескалась у самых наших подбородков. С неба падал мелкий дождичек, рисуя пунктиры на поверхности, а ему навстречу устремлялись колонны пара. Он собирался в такие плотные тучи, что чуть ранее, направляясь по Чип-стрит в Западные ворота, я испугался большого пожара.

— Это купальни, — раздраженно указала пальцем Элинора, — вот Кросс-Бат, а там — Кингз-Бат.

За время моей болезни она, очевидно, успела познакомиться как с купальнями, так и с другими курортниками — несколькими неотесанными юнцами, которые приветствовали ее при появлении, а потом, когда мы вышли из раздевальни, игриво плеснули в нее водой. Мне стало понятно, что за веселое времяпрепровождение отвлекало ее от моего одра болезни.

— Кусок хлеба нам даст твой сценический дебют, — огрызнулся я. Речь шла о еще одной причине, побудившей нас отправиться в Бат: Элинора считала, что сможет найти работу в театре на Орчард-стрит. Когда нам в «Летучей машине» выпадал случай пошептаться без посторонних ушей, она только об этом и твердила. Но в Бате, пока я был болен, она развлекалась как угодно и бывала в каких угодно местах, только не в театре.

— Не желаю это слушать, — фыркнула она, перемещаясь к противоположной стенке бассейна. При этом рукава и юбки ее холщового одеяния надулись, как парус, отчего можно было подумать, что это движется по воде какой-то грозный воин.

Чуть позже, с плеском выбравшись из воды, я, как в вечер маскарада в Воксхолле, принялся раздумывать в одиночестве, не слишком ли поспешно я вверил свою судьбу женщине, которая ни в грош меня не ставила и легко бы приняла сторону моего гонителя, замыслившего сжить меня со свету.

— Я не более чем пассажир фаэтона, — подумалось мне, — который мчится во весь опор, направляемый кучером-невидимкой.