Меня посадили к бедному старику, волосы и борода у него были совсем белые. Старик, увидев меня, забился в угол и закрыл лицо руками, как будто думал, что я собираюсь его ударить. Сначала я подумал, что он сумасшедший... Там многие сходили с ума... Но нет, он был в здравом уме. Он просто был евреем. И немцы немецкие заключенные, я имею в виду (не стоит даже упоминать об охранниках) все время избивали его, таскали за бороду по камере, били его седую голову об стену. Заключенные так поступали с другим заключенным. С несчастным стариком...
      Сосед Жербье занервничал. Он был невысоким, смуглым, с вьющимися черными волосами и острыми меланхоличными глазами.
      - Еврей, - подумал Жербье.
      Он не знал своих сокамерников. Их собрали вместе в одной камере только перед последним утром перед казнью.
      - Итак, когда я сбежал и через несколько месяцев они захотели отправить меня на работу в Германию, я защищался ножом, - сказал паренек, которому было всего восемнадцать лет, не меняя интонации. - И теперь я здесь. Но в этот раз дело серьезное. Мне уже достаточно лет...
      Крестьянин с сигаретой за ухом спросил:
      - Скольким из них ты пустил кровушку, сынок?
      - У меня не было времени, - ответил бретонец.
      - Ну, а я вот успел внести свою долю, - сказал крестьянин. Его губы, обросшие жесткими серыми волосами, скривились. Он не смеялся и не улыбался. Это скорее походило на движения челюстей охотничьей собаки, предвкушавшей удовольствие от добычи. Зубы у крестьянина были большие и темные.
      - Честно признаюсь, - начал он, - я не сам додумался до этой идеи. Мне здорово помог случай. Крестьянин подмигнул и потер руки, как будто собирался рассказать об умной сделке, которую он только что провернул.
      - Мой участок находится возле шоссе. В окрестностях разместилось несколько фрицев. Каждый день кто-то из них приходил ко мне с просьбой дать им что-то выпить. Я продавал им вино и продавал по очень высоким ценам... Это было уже слишком... Они всегда приходили в одно и то же время, поскольку это было им запрещено, а они всегда очень подозрительны по отношению друг к другу. И вот однажды вечером пришел унтер-офицер, уже немного пьяный, и, не увидев открытый люк погреба, упал вниз. Мой погреб довольно глубокий... Фриц сломал себе шею. Я спустился и увидел, что он мертв. Я не хотел неприятностей и закопал его прямо в погребе... Возможно, именно этот случай заставил работать мои мозги... Я конечно не полностью в этом уверен. Но, черт побери, через несколько дней люк погреба снова оказался открытым, когда фриц вошел в дом. Он тоже выпил пару лишних стаканов, и тоже упал... Только в этот раз я ему немного помог. Его я тоже похоронил в погребе. Потом был еще один. И еще один. Я считал. Их набралось девятнадцать... Но, в конце концов, я начал спешить. Я просто не мог контролировать себя. Люк погреба просто как бы заворожил меня. Если бы по одному фрицу пропадало каждый месяц, может быть, все прошло бы гладко. Но по два - три в неделю, это уже непостижимо. Комендант начал расследование. Наконец, они заглянули в мой погреб. А пол моего погреба, ну, как сказать, пол слишком поднялся. Там были три слоя зарытых фрицев. Вот теперь я здесь... Я внес свою долю...
      Губы крестьянина снова приняли то же выражение, напоминавшее довольного охотничьего пса.
      Жербье подумал:
      - Нам следовало бы взять его в нашу боевую группу. Но почти одновременно вспомнил:
      - Но ведь его расстреляют через несколько минут. И тут же внутренний голос напомнил:
      - И тебя самого тоже. Но Жербье не узнал этот голос. Он был не его. И он не мог ему поверить.
      В это время третий смертник начал рассказывать свою историю. Жербье понимал, что каждый из них слушает своего сокамерника равнодушно и только из вежливости. У каждого было только одно желание, только одно намерение: облегчить свою душу перед смертью.
      - Я тоже внес свой вклад, хотя мне еще нет и двадцати, - рассказывал следующий приговоренный. Его молодость выплескивалась в огне голоса, а жизнь оживляла его лицо и даже заставляла двигаться маленькие темные усики, отращенные в тюрьме. Выпуклый лоб и крепкие плечи делали его похожим на молодого бычка.
      - Я лотарингец, из аннексированной Лотарингии. Я учился в университете, когда боши объявили, что через шесть месяцев весь мой курс будет мобилизован в немецкую армию. Я не медлил ни минуты, можете представить. У меня было время, чтобы провести дома Рождество и сбежать. У нас был прекрасный полуночный праздничный ужин. Я не знаю, как моей маме удалось до праздника сохранить гуся. Отец достал последние бутылки хорошего вина. В конце трапезы отец обнял меня и провел к двери. Он открыл ее. И он сказал мне:
      - мы знаем, в чем состоит твой долг. Моя мать дала мне заранее приготовленный чемодан и немного денег. Утром я пересек французскую границу. В этот момент я подумал:
      - Старина, с родителями как у тебя, ты не сможешь вести тихую спокойную жизнь и ждать, пока кто-то другой добудет для тебя победу. В Париже я попытался сам принести пользу. Я знал группу прекрасных молодых ребят. Я работал в газете, выражавшей независимое мнение. Я должен вам признаться, что я всегда хотел стать писателем. Ну вот, я оказался пригодным для этого ремесла ... и как раз в такой исторический период, которого никогда раньше не было. Через сотни лет, через тысячи лет люди будут перечитывать эти наши газеты, вот увидите...
      Жербье на мгновение посмотрел на его щеки, окрашенные прихлынувшей кровью так ярко, что они горели сильнее, чем тусклый мерцающий свет и голубовато-серые отблески на стенах.
      - У парня есть темперамент, - подумал Жербье. - Он, наверное, писал статьи для "l'Etudiant Patriote" ( "Студент-патриот") или "Les Lettres Francaises" ( "Французская литература").
      Дошла очередь до следующего заключенного. Это был человек очень хрупкого телосложения и с деликатными чертами. Хотя он сидел, скрестив ноги, торс его был совершенно прямым, как будто закован в кирасу. Его глаза сияли, а голос был удивительно чист.
      - Я оказался тут среди вас не из-за освободительной деятельности, господа, - начал он. - Несмотря на мои чувства, я не осмелился выступить против Маршала. Я не был совершенно уверен в моих умственных способностях. Мой духовник - а я всегда следовал его советам - предложил мне подождать, пока я не увижу вещи в более реальном свете. У меня был маленький замок и немного земли. У меня четверо детей. Я жил ради них. Нет, я не занимался какими-то активными действиями, но я не смог отказать в убежище преследуемым людям. Я укрывал и англичан, и сбежавших заключенных, и скрывавшихся патриотов, и еврейских детей.
      Человек рядом с Жербье нервно покачал своей курчавой головой.
      - Наконец, они меня арестовали. Во время допросов мне удалось увидеть детей. Дети сперва вообще меня не узнали. Я был грязным. У меня отросла недельная борода, и я был одет как бродяга. Когда я обнял их, они испугались. Они смотрели на мать в поисках спасения. Наконец, самая старшая, ей семь лет и она ходит в начальную школу для девочек, спросила меня:
      - Папа, это ведь не правда, что ты сделал что-то очень плохое против Маршала? В первый раз в жизни я не знал, что ответить этому ребенку. В классе их всех учили любить Маршала. А Маршал держал меня два года за решеткой в неоккупированной зоне, а когда в зону вошли немцы, он передал меня им. Я простил всех моих врагов. Но именно из-за Маршала мне теперь очень трудно называть себя христианином.
      Человек с живыми меланхоличными глазами, сидевший рядом с Жербье, начал говорить так быстро. что слова сливались друг с другом. Жербье задумался, не было ли это проявлением нетерпеливости, свойственной этой расе, или просто означало понимание того факта, что время уже поджимало.
      - Я раввин, - сказал сосед Жербье. - Раввин в большом городе. Так как я раввин, немцы включили меня в комитет, занимающийся идентификацией тех евреев, которые не хотели сами о себе заявлять. Вы слушаете? В комитете было пять человек: два немца, два французских католика и один французский иудей. Последним был я. Вы слушаете? Каждую неделю к нам приводили мужчин и женщин, которых подозревали в том, что они евреи. А мы должны были сказать, евреи они или нет. У еврея, а тем более у раввина, были лучшие шансы узнать своего единоверца, чем у первого встречного. Вы слушаете? Немцы, кончено , думали именно так. И они предупреждали меня. В первый раз, как только я скажу "нет", и если они проверят, и окажется, что на самом деле - "да", меня расстреляют. Вы слушаете? Но проблема была в том, что стоило бы мне сказать "да", как этих людей депортировали бы в Польшу на верную смерть. Прекрасная ситуация для раввина, не правда ли?..
      Человек возле Жербье наклонил голову к плитке на полу с разрывающим сердце и почти виноватым выражением на лице. Он вздохнул:
      - Я всегда говорил только "нет". Вот поэтому я здесь...
      Шестой смертник все время держал свою руку у левой стороны лица. У него не было одного глаза, и мясо с этой стороны выглядело так, будто глаз выжгли.
      - Я коммунист и сбежавший из тюрьмы, к тому же, - сказал он. - Когда я вернулся, то не нашел ни своей жены, ни сестры, ни их детей. Никто ничего не знал. Произошло вот что: моя сестра была замужем за депутатом от нашей партии. Он сидел в тюрьме. Сестра начала собирать деньги среди товарищей, чтобы послать ему посылки. Однажды она узнала, что жену другого депутата арестовали за такое же преступление. У моей сестры всегда были слабые нервы. Она потеряла голову. А так как она жила вместе с моей женой, то это безумие перекинулось и на нее. Они сбежали из дому, чтобы где-то спрятаться. Но идти им было некуда. Они всех боялись. И никому не хотели доставлять хлопот. Наконец, они нашли брошенный сарай в поле. Они выходили только ночью, чтобы поискать картошку, которую выкапывали из земли. И потом ели корни. Они месяцами жили без хлеба, без одежды, без мыла. И дети тоже. Двое моих и один - сестры. Когда мне, наконец, удалось найти их, ну и вид у них был, скажу я вам... Но сейчас у них все в порядке, они живут с несколькими товарищами.
      Человек вдруг заскрипел зубами и простонал:
      - Проклятый глаз... как он болит...
      Он глубоко вздохнул и продолжал странным бесстрастным тоном. - И никто не знает, что стало со мной. Гестапо так и не смогло опознать меня. Меня расстреляют под чужим именем.
      Человек инстинктивно повернулся к Жербье, и другие последовали за ним. Жербье намеревался молчать. Он чувствовал, что внутренне не гармонировал со своими сокамерниками. Он ничего не мог им доверить. Но и они не любопытствовали по поводу его тайн.
      Если они вопрошающе посмотрели на него, то это было простой вежливостью. Тем не менее, Жербье тоже заговорил:
      - Я не хочу бегать, очень скоро, - сказал он.
      Никто ничего не понял. Жербье вспомнил, что все эти смертники были либо изолированными членами Сопротивления, либо чужаками в этом городе.
      - Здесь, - пояснил Жербье, - они стреляют в бегущих узников из пулеметов. Я думаю, это что-то вроде тренировки... Кроме того, это еще и развлечение. Они разрешают вам бежать, вы бежите, пробегаете двадцать, тридцать метров. Потом, огонь... Это хорошее обучение стрельбе по движущейся цели. Я не хочу предоставлять им это удовольствие.
      Жербье вытащил свою пачку сигарет и разделил три оставшиеся, разрезав на половинки.
      - Никто не побежит, - сказал студент.
      - Это все равно ничего не даст, - сказал крестьянин.
      - И это действительно потеря лица, - заметил землевладелец.
      Кусок шлема, плоти и настороженного взгляда открыл окошко в двери. Немец прокричал несколько слов Жербье. - Он просит нас поторопиться с курением, - перевел Жербье. - За нами сейчас придут. Он тоже не хочет неприятностей.
      - Ты получишь столько неприятностей, сколько сможешь достать, - сказал коммунист, пожав плечами.
      Студент совсем побледнел. Землевладелец перекрестился. Раввин начал читать псалмы на иврите.
      - В этот раз все серьезно, - сказал восемнадцатилетний бретонец.
      Жербье улыбнулся своей полуулыбкой. Крестьянин медленно вытащил из-за уха сигарету...
      Стрельбище
      Центральная часть старых казарм соединялась со стрельбищем очень длинным коридором со сводчатым потолком. Семь приговоренных к смерти узников вошли в него один за другим, окруженные по бокам солдатами СС. Жербье оказался почти точно в середине колонны. Первым шел студент, а замыкал ряд крестьянин. Смертники передвигались медленно. У них все еще были кандалы на ногах. В коридоре не было окон. Электрические круглые лампы с регулярными промежутками наполняли его мрачноватым светом. Тени смертников и их вооруженных охранников образовали на его стенах гигантский колеблющийся эскорт. В гулкой тишине коридора шаги солдатских сапог издавали глубокий тяжелый звук, к которому добавлялся звон цепей и скрип кандалов смертников.
      - Получается какая-то симфония, - сказал про себя Жербье. - Если бы шеф мог ее услышать...
      Жербье вспомнил выражение лица Люка Жарди, когда тот говорил о музыке. И его едва не ослепил образ этого лица в коридоре под сводчатым потолком. Звенели цепи. Скрипело железо.
      - Действительно любопытно, - подумал Жербье. - Наши кандалы заставили меня подумать о шефе. Но, прежде всего... возможно...
      И внезапно Жербье сказал сам себе:
      - Я идиот.
      Он только сейчас понял, что никакой образ и никакое ощущение в этот момент не смогут вернуть его к Люку Жарди каким-то неожиданным и неизбежно окольным путем.
      - Слово "любовь" имеет для меня значение только тогда, когда оно относится к шефу. Он значит для меня больше, чем все на свете, - сказал сам себе Жербье. Но тут же откуда-то изнутри получил ответ:
      - Больше, чем все на свете, но меньше, чем жизнь.
      Тени танцевали, кандалы гремели.
      - Сен-Люка я люблю больше всего в жизни, но Сен-Люк может исчезнуть, а я все еще буду хотеть жить.
      И я скоро умру... но я не боюсь. Невозможно не бояться, когда идешь на смерть... Это потому, что я слишком ограничен, слишком животное, чтобы поверить в это. Но если я не верю до последнего момента, до последней черты, то я никогда не умру... Вот так открытие! И как оно могло бы понравиться шефу... Я должен постичь его глубже... Я должен....
      В этот миг вспыхнувшую было медитацию Жербье грубо оборвали. В первую минуту он сам не понял причину этой остановки. Затем он услышал песню, заполнившую собою весь гулкий коридор. Потом он узнал песню. "Марсельеза". Начал ее студент. Другие сразу же подхватили. У студента, раввина и рабочего были красивые голоса, полные и страстные. Именно их Жербье слышал лучше всех. Но он не хотел слушать их. Он хотел думать. Эти голоса мешали ему. И, прежде всего, он не хотел петь.
      -  "Марсельеза". Так всегда происходит в подобных ситуациях, - сказал про себя Жербье. На мгновение он снова смог улыбнуться своей полуулыбкой.
      Ряд смертников двигался медленно. Песня проносилась мимо Жербье, не трогая его.
      - Они не хотят думать, а я хочу... - сказал он себе. И с диким нетерпением ждал, когда знакомые строфы подойдут к концу. Коридор был длинным.
      - У меня все же должно остаться немного времени для самого себя, решил Жербье. "Марсельеза" закончилась.
      - Быстрей, быстрей, мне нужно исследовать мое открытие, - думал Жербье. Но сильный, чистый голос студента начал снова. И в этот раз Жербье почувствовал, как его самого схватила и цепко держала изнутри какая-то волшебная рука. Песня "Chant du Dopart" всегда вот так же воздействовала на него. Жербье легко реагировал на ее акценты, на ее слова. Он упирался. Он не хотел делать то же, что и все. Ему нужно было решить существенную проблему. Но он уже чувствовал, как мелодия подымается в его груди. Он сжал зубы. Его товарищи пели:
      "Француз живет ради нее...
      За нее француз должен умирать..."
      Жербье еще сильнее стиснул зубы, потому что эти слова уже звучали в его горле. Неужели он позволит увлечь себя?
      - Я не уступлю... Не уступлю, - повторял сам себе Жербье. - Это инстинкт толпы. Я не хочу петь. Я не хочу петь, так же как я не хочу бежать перед пулеметами.
      Эта ассоциация помогла Жербье подавить песню, которая уже рвалась у него из груди. У него возникла чувство, что он поборол внутреннюю угрозу.
      Колонна людей в кандалах, наконец, достигла маленькой двери, устроенной слева в толстой стене коридора. Тени прекратили плясать. Звон железа утих. И песня тоже. Часовой открыл дверь. Природный свет распространился по участку коридора. Студент снова запел "Марсельезу", и смертники, один за другим, вошли за ограждение, означавшее их смерть.
      Это было обычное военное стрельбище. Просто голый прямоугольный участок земли, огражденный достаточно высокой стеной. У дальней стены, отделенный от нее узкой полосой, можно было увидеть стрельбищный вал для мишеней. Сильный утренний бриз развевал на его склонах несколько обрывков одежды и бумаги. Свет был острым и меланхоличным. Один за другим смертники прекратили петь. Они находились уже лишь в нескольких шагах от шести ротных пулеметов. Эсэсовский лейтенант, очень усталый, с металлическим лицом, командир расстрельного взвода, посмотрел на часы.
      - Бошевская пунктуальность, - проворчал рабочий-коммунист.
      Студент глубоко вздохнул и потянул за свой маленький ус.
      - Я не побегу... Не побегу, - все повторял про себя Жербье.
      Другие, как завороженные, не могли отвести взгляд от лейтенанта. Он прокричал приказ. Подошли несколько солдат с ключами и открыли замки на кандалах заключенных. Железо упало на землю с глухим звоном. Жербье вздрогнул, почувствовав внезапную легкость. Ему показалось, что у него теперь новые и молодые ноги, что он должен испробовать их безотлагательно, что им требуется простор, что они унесут его отсюда как на крыльях. Жербье посмотрел на своих товарищей. Их мускулы возбудились таким же нетерпением. Особенно студент явно с трудом контролировал себя. Жербье посмотрел на офицера СС, зажавшего сигарету большим пальцем правой руки. У него были зеленые, бесстрастные глаза.
      - Он очень хорошо знает, чего хотят мои ноги, - неожиданно понял Жербье. - Он уже готов к представлению.
      И сам Жербье почувствовал себя более уверенным, скованный убежденностью этого человека больше, чем минуту назад - кандалами. Офицер посмотрел на часы и обратился к смертникам на весьма неплохом французском языке.
      - Через минуту вы пойдете и станете спиной к пулеметам и лицом к стрельбищному валу, Бегите как можно быстрее. Мы не станем стрелять сразу. Мы дадим вам шанс. Тот, кому удастся перебежать через вал, будет казнен позже, со следующей партией.
      Офицер говорил сильным металлическим голосом, как будто командовал обычным маневром. Закончив, он зажег сигарету.
      - Мы всегда можем попробовать... Нам же нечего терять, - сказал крестьянин раввину.
      Последний не ответил, но его глаза жадно оценивали расстояние, отделявшее его от вала. С той же неуверенностью смотрели туда же студент и молодой бретонец.
      Солдаты выстроили семь человек, как им приказал офицер. И больше не видя пулеметов, лишь чувствуя спиной их дула, Жербье ощутил внутри себя странное сжатие. Пружина внутри него, казалось, приготовилась метнуть его вперед.
      - Марш, - сказал эсэсовский лейтенант.
      Студент, раввин, молодой бретонец и крестьянин побежали сразу. Коммунист, Жербье и землевладелец не двинулись с места. Но создавалось впечатление, что они балансируют на месте вперед и назад, как будто внутри них борются две противоположные силы.
      - Я не побегу... Я не побегу, - повторял сам себе Жербье.
      Лейтенант трижды выстрелил из револьвера. Пули пролетели мимо Жербье и щек его сокамерников.
      И баланс был сломлен. Трое смертников последовали за своими товарищами.
      Жербье не чувствовал, что бежит по своей воле. Сжатая пружина, которую он ощущал внутри, теперь распрямилась и толкнула его прямо вперед. Он все еще мог размышлять. И он знал, что эта гонка к стрельбищному валу не имеет смысла. Еще никто не вернулся со стрельбища живым. Пулеметчики знали свою работу.
      Пули пролетали у него над головой, проносились сбоку.
      Глупые пули, - говорил сам с собой Жербье. - Треск выстрелов... Чтобы мы бежали быстрее... Ждут более достойной дистанции... Гротеск - изнурять самих себя... И при каждом свисте пули, проносившейся рядом, Жербье бежал все большими шагами. В его голове все перепуталось. Тело его работало лучше мозга. Скоро он превратится в зайца, обезумевшего от страха. Он не позволял себе смотреть на вал. Он не хотел никаких надежд. Взглянуть на вал означало взглянуть на смерть, а он не чувствовал себя мертвым. .. Пока человек думает, он не может умереть. Но тело побеждало... все еще побеждало разум. Жербье вспомнил, как его тело, назло ему самому, расслаблялось в Лондоне в отеле "Ритц"... Яркий свет канделябров замерцал перед его глазами... Обед в доме у старой леди вместе с шефом. Свечи горели, горели, горели как яркие солнца.
      Потом наступила темнота. Волна плотного черного дыма накрыла стрельбище с одного края до другого. На землю опустился темный занавес. Руки Жербье звенели так сильно, что он даже не услышал взрыва дымовой гранаты. Но так как его мозг еще не совсем достиг предела прочности, он понял, что этот густой туман был сделан для него. И так как он был единственным, кто никогда не воспринимал состояние смерти, то только он смог воспользоваться этой стеной тумана.
      Другие смертники остановились быстро. Они сами отказались от своих мускулов для последней игры. В тот миг, когда игра прекратилась, их мускулы больше не могли нести их. Жербье собрал все резервы духа и мышц. Теперь он больше совсем не думал. Пулеметные очереди неслись вдогонку ему, пули окружали его, но пулеметчики теперь могли стрелять только наобум. Пуля вырвала кусок мяса из его руки. Другая обожгла бедро. Он бежал быстрее. Он перемахнул вал. За валом была стена. И на этой стене, Жербье увидел...да, не было никаких сомнений... веревку.
      Не пользуясь ногами, не чувствуя, что поднимается вверх только силой своих рук, как гимнаст, Жербье достиг гребня стены. В нескольких сотнях метров он увидел... да, не было никаких сомнений... автомобиль. Он прыгнул... Он побежал... Бизон ждал его, и мотор уже работал, машина рванула вперед. Внутри ее были Матильда и Жан-Франсуа.
      Бизон вел машину очень хорошо, очень быстро. Жербье говорил, говорили так же Жан-Франсуа и Матильда. Жан-Франсуа рассказывал, что это не было трудно. Он всегда хорошо метал гранаты в разведывательном корпусе. Самым важным было правильно рассчитать время операции, что и сделала Матильда. А Матильда сказала, что и это было не трудно, благодаря инструкциям, которые они получили.
      Жербье слушал, отвечал. Но все это было только на поверхности. И не имело смысла. Один вопрос, один главный вопрос, занимал его мысли.
      - А что было бы, если бы я не побежал?
      Жан-Франсуа спросил его:
      -Что-то не так? Товарищи, оставшиеся там?
      - Нет, - сказал Жербье.
      Он не думал о своих сокамерниках. Он думал о металлическом лице лейтенанта и его бесстрастных глазах, когда тот зажал сигарету ногтем большого пальца, и о том, что немец был уверен в том, что Жербье побежит, как и все - как обезумевший кролик.
      - Я чувствую отвращение к жизни, - внезапно сказал Жербье.
      Машина переехала мост, затем лес. Но перед глазами Жербье все еще было лицо офицера СС, сигарета, ноготь большого пальца. Он чувствовал себя, как будто скрипел.
      До этого времени Жербье казалось, что его отвращение к немцам настолько полно и абсолютно, что уже ничто не сможет его усилить; он был также убежден, что все источники этой ненависти, которую он так лелеял, истощились. Теперь он ощутил в себе самом ярость, которую раньше совсем не знал, и которая вытесняла и заменяла все прежние. Но она была липкая и нездоровая и стыдилась саму себя. Ярость унижения...
      - Он осквернил мою ненависть, - думал Жербье, отчаявшись.
      Эти мучения исказили его лицо, и Матильда сделала то, на что казалась неспособной. Она взяла руку Жербье и мгновение подержала ее в своих руках. Жербье, казалось, не заметил этого жеста. Но в душе он был более благодарен ей за это, чем даже за спасение своей жизни.
      Дочь Матильды
      В маленьком доме долго никто не жил. Он ничем не отличался от бунгало, построенных вокруг, сжатых вместе в районе новой застройки для низших классов. Он был только более сырым, чем другие, потому что узкий сад примыкал к болоту за ним. Этой дорогой Жербье вместе с Бизоном приехали сюда на следующую ночь после приключения на стрельбище. Жербье нес с собой чемодан, полный бланков, карточек и документов. Бизон нес мешок с едой. Бесшумно войдя в дом, оба мужчины были поражены резким запахом плесени.
      - Ничего, зато вполне безопасно, - сказал Бизон.
      Он поставил на пол в кухне мешок и вышел. Жербье осторожно закрыл дверь, ведущую из сада в маленький, покрывшийся плесенью домик.
      Три месяца подряд он не выходил из него.
      Ставни были всегда наглухо закрыты. Парадная дверь, выходящая на дорогу, никогда не открывалась. Жербье никогда не разводил огонь. (К счастью, весна была ранней.) Он никогда не включал электричество, чтобы не увеличивать показания счетчика. Он работал при свете карбидной лампы, тщательно накрытой плотным колпаком. Он ел холодную пищу. Раз в неделю, вместе с почтой, ему приносили хлеб и консервы, которые можно было достать на черном рынке. Дни и часы таких посещений были установлены заранее.
      Кроме них, у Жербье не было никакой надежды на связь с внешним миром. Шеф приказал ему самую максимальную осторожность. Фотографии Жербье были вывешены повсюду. За его голову Гестапо обещало огромную награду.
      Когда ночи были очень темными, Жербье выходил в сад. Но проводил там только несколько минут. Стоило залаять собаке, хлопнуть двери в соседнем доме, как Жербье тихо возвращался к себе.
      Все эти три месяца к нему не пробилась ни одна искорка окружающей жизни.
      II
      Приближалась полночь. Жербье, сняв обувь, бродил из одной комнаты в другую, из которых состоял дом. Карбидная лампа освещала только часть стола, на котором лежали бумаги: планы, донесения, заметки. Почта была готова. Жербье не знал больше, чем заняться. Он немного дольше побродил по дому. Потом пожал плечами, взял колоду карт и начал раскладывать пасьянс.
      Очень медленно провернулся ключ в замке двери, выходящей в сад. Жербье прекратил пасьянс, но оставил карты лежать на столе, чтобы потом спокойно продолжить игру. Он закрыл глаза.
      - Бизон или Жан-Франсуа, - удивился он. - Если Бизон, значит принес новости.. Сухие жесткие губы сжались, а брови искривились, как у человека, борющегося с душевными муками.
      - Я совсем отупел, - пробормотал Жербье.
      Дверь в вестибюль открылась бесшумно, и на пороге появилась фигура. Хотя эта часть комнаты была темной, Жербье сразу увидел, что это не Жан-Франсуа и не Бизон. Человек был ниже их. У него были длинные волосы и сгорбленная спина. Жербье встал, но не решался подойти к нему. Человек засмеялся - наивным, нежным, почти бесшумным смехом.
      - Это..., это вы..., шеф? - недоверчиво прошептал Жербье.
      Люк Жарди подошел ближе к столу, и каждый шаг делал его лицо все больше различимым. Жербье положил руки на плечи Жарди и, не моргая, уставился на него.
      - Мне захотелось немного поговорить с тобой, - сказал Люк Жарди. Маленький братец Жан показал мне дорогу. Он караулит снаружи.
      Жербье все еще держал Жарди за плечи, и его пальцы ласкали изношенный материал пальто.
      - Его челюсти и глаза все еще крепки, - подумал Жарди. - Но он больше не способен на свою полуулыбку.
      Наконец Жербье сказал:
      - В последний раз я видел вас, шеф, как раз на стрельбище. Я видел вас среди свечей. Помните тот обед при свечах в Лондоне? Я бежал... Потому что я побежал, как и все, вы знаете... Я не хотел петь, как они, потому что я нашел решение для смерти и думал о вас. Я не пел, но я бежал. Как ничтожно...
      - Я не думаю, что это ничтожно - быть человеком, - со смехом сказал Жарди.
      Жербье, показалось, не слышал его. Он опустил руки и продолжал:
      - На допросах, однако, мне удалось устоять. Правда, со мной не особо плохо обращались. Думаю, они чувствуют тех, кто не очень уязвим. Кроме того, люди носят на себе знак. Часто тот, кто предпринимает самые серьезные меры предосторожности, попадается. А другие, вроде Бизона или вашего брата, всегда ускользают... У них есть знак.
      Люк Жарди взглянул на пасьянс, разложенный на столе.
      - Я знаю, знаю, - сказал Жербье.
      Он снова потер лоб и неожиданно перемешал все карты.
      - - Иногда мне кажется, что тюрьма была менее удушливой, - сказал он. Там можно было предусмотреть ответы. Я искал пути побега. Я слушал других. Я разговаривал с охраной. Здесь я живу в крошечном ватном мире. Мокрая, темная вата. Образы и мысли ходят по кругу. Потеря контактов сводит с ума. Я вспоминаю одного коммуниста в тюрьме. Не того, со стрельбища. Другого. Он так же долго, как и я прятался в укрытии. Товарища, единственного, кого он видел, арестовали. Никаких контактов неделями. Это было хуже всего, говорил он. Я знаю, что у нас разграничение не столь сурово. Я много думал о дисциплине коммунистов.
      - Жербье, я хотел бы узнать одну вещь, - спросил Жарди дружелюбным тоном.
      - Это одиночество заставило вас говорить так много и так быстро? Или вы хотите избавиться от мыслей о Матильде?..
      III
      Жан-Франсуа припал к земле, невидимый и неподвижный, у стены маленького дом. Внутри дома его старший брат выполнял неведомое ему задание. Его брат...
      - В чем дело? Почему все не так, как раньше? - удивлялся Жан-Франсуа. Кто изменился? Он или я?
      Жан-Франсуа думал о своих товарищах - преследуемых, посаженных в тюрьму, изуродованных, повешенных, расстрелянных. И еще он думал о восхитительных успехах, диверсиях, рейдах, газетах, распространяемых тысячами экземпляров, связях с Лондоном, высадках с парашютом, отправках на кораблях, о чудесах подпольного мира, к которому он принадлежал. У всего этого был свой источник, и все по - прежнему организовывалось в маленьком особняке на Рю де ла Мюэт, с клавесином, старушкой-служанкой и братом, которого Жан-Франсуа всегда считал беззащитным, трогательным и немного смешным. Для Жана-Франсуа он все - таки не мог быть Шефом. Но больше не мог быть и Святым Лукой.