Кессель Жозеф
      Армия теней
      Перевод Виталия Крюкова с английского
      Виталий Крюков: Книга француза Жозефа Кесселя "Армия теней" - о голлистском сопротивлении во Франции во время войны. Хотя это, конечно, "проза войны", а не документальная книга, все же она писалась на основе собственных впечатлений автора и его знакомств. А Кессель во время войны был летчиком, поддерживавшим связь между лондонским штабом Шарля де Голля и группами Сопротивления во Франции. То есть, он знает, о чем пишет. Конечно, нельзя не вспомнить, что все Сопротивление потеряло за войну 15 тысяч человек - немногим больше дивизии. Нельзя не учесть, что большинство этих людей пало от рук самих же французов, очень многие из которых поддерживали Петена, Лаваля и Дорио. И что образы и поступки этих людей оцениваются современными историками и простыми французами давно уже не так остро негативно, как в книге Кесселя, с понятной для военного времени публицистической заостренностью.
      Об авторе: Кессель (Kessel) Жозеф (родился 10.2.1898, Клара, Аргентина), французский писатель, член Французской академии (1962). Родился в семье врача, русского по происхождению. В 1905-08 учился в России. Окончил филологический факультет в Париже. Был лётчиком и военным корреспондентом в 1-ю мировую войну 1914-18. Известность К. принёс роман о пионерах авиации "Экипаж" (1923). Участник Движения Сопротивления, К. дал его хронику в "Армии теней" (1944, рус. пер. 1971) и "Небесном батальоне" (1947), создал совместно с М. Дрюоном "Песню партизан" (1943). В центре послевоенных репортажей и романов К. стоит цельная и яркая человеческая личность, хотя и склонная к анархизму, но объективно противостоящая продажности буржуазного общества (романы "Лев", 1958; "Всадники", 1967; повести "Во имя чести", 1964, и др.). (БСЭ)
      Содержание
      Об авторе
      Предисловие
      Побег
      Казнь
      Отправка в Гибралтар
      "Это прекрасные люди"
      Заметки Филиппа Жербье
      Утро перед казнью в гитлеровской эре
      Стрельбище
      Дочь Матильды
      Примечания
      Об авторе
      Жозеф Кесель - выдающийся французский прозаик ХХ века (1898-1979), автор многих романов и повестей, кавалер Ордена Почетного Легиона, член Французской Академии, участник Первой и Второй мировых войн, награжденный за них двумя Военными крестами. Oтец Кесселя - доктор Самюэль Кессель, по происхождению литовский еврей, родился и жил в России, в Оренбурге. Жозеф родился в Аргентине, в 1908 году вернулся во Францию.
      В 1916 году вступил в армию. Сначала был артиллеристом, затем летчиком.
      Во время Второй мировой войны - активный участник французского Сопротивления Шарля де Голля, летчик. Поддерживал связь между правительством Свободной Франции в Лондоне и группами Сопротивления. Соавтор (со своим племянником Морисом Дрюоном, тоже участником Сопротивления) слов песни "Марш партизан".
      В 1943 году написал книгу "Армия теней" - сборник очерков о Сопротивлении. Как подчеркивал сам автор, книга написана на основе реальных событий, но, учитывая требования конспирации (Франция была еще под немцами), имена, места и даты событий изменены. Книга пользовалась большой популярностью в среде Сопротивления и в войсках де Голля.
      В 1969 году по книге был поставлен одноименный фильм с Лино Вентурой и Симоной Синьоре в главных ролях (режиссер Жан-Пьер Мельвиль, авторы сценария Жозеф Кессель и Жан-Пьер Мельвиль). Интересно, что в этом фильме роль самого себя сыграл Андре Деваврен - "полковник Пасси" - руководитель Второго Бюро (военной разведки Де Голля).
      Предисловие
      В этой книге нет ни пропаганды, ни выдумки. Не придумана ни одна деталь, не вымышлено ни одно действующее лицо. Читатель найдет в ней - без формальности и часто даже случайно - только факты - пережитые, проверенные и то, что кто-то сможет назвать ежедневными происшествиями: обычные факты нынешней французской жизни.
      Источники этой информации многочисленны и надежны. Для изображения характеров, ситуаций, самого откровенного страдания и самой простой храбрости у автора было трагическое изобилие материала. В этих условиях задача представлялась совсем простой.
      Но из всего написанного мною за долгую жизнь, ничто не стоило мне таких усилий как "Армия теней". И ничто не оставляло меня таким неудовлетворенным.
      Я хотел сказать так много, но сказал так мало...
      Соображения безопасности, естественно, были первым препятствием. Кто хочет написать о Сопротивлении без романтизма и фантазий, скован своим гражданским долгом. Нельзя сказать, что роман или поэма менее правдивы и жизненны, чем описание реальных событий. Я скорее считаю обратное. Но мы живем в центре ужаса, окруженного кровопролитием. Я никогда не чувствовал в себе ни права, ни силы, чтобы отойти от простоты хроники, от скромности документа.
      Потому в книге все должно было быть точным, но ничто - узнаваемым. Из-за врага, его шпионов, его лакеев необходимо было скрыть лица, чтобы уберечь людей, переместить их в другое место, перетасовать события, спрятать источники, разорвать связи, утаить секреты атаки и защиты.
      Свободно можно было говорить лишь об умерших (если у них не было семьи или друзей, которым угрожала бы опасность) или рассказывать истории, которые настолько известны во Франции, что из них нельзя было бы узнать ничего нового.
      "Достаточно ли заметены, запутанны, стерты следы? Не сможет ли кто-либо узнать по ним этого мужчину или эту женщину - лицо, силуэт, тень?" Этот страх сковывал, останавливал мою руку снова и снова. Но когда я принимал эти меры предосторожности, во мне возрастал другой страх. Я начал думать: "Не сошел ли я с пути правды? Подобрал ли я правильные эквиваленты, чтобы передать привычки, профессии, взаимоотношения и чувства?" Для операции не имеет значения, провел ли ее богач или бедняк, холостяк или отец шести детей, старик или молодая девушка.
      И когда я взвесил все эти обстоятельства, то почувствовал большое огорчение: не осталось ничего от той женщины, от того мужчины, которых я любил, которыми я восхищался, и жизнь и смерть которых я так хотел бы описать под их настоящими именами. Тогда я попробовал, по крайней мере, передать хотя бы тембр смеха, взгляд или шепот голоса.
      Это было первой серьезной очевидной трудностью, можно сказать, материального порядка. Но очевидные и материальные препятствия не самые трудные для преодоления.
      Пока я писал эти страницы, мне мешало и другое мучение. Оно не было связано с вопросами безопасности. Это было личное ощущение, но такое сильное, что однажды я даже подумывал отказаться от написания книги. Приказывая самому себе продолжать, я говорил себе: "Нужно что-то рассказать о французском Сопротивлении, даже если это будет рассказано плохо". Для этой цели я, без всякой ложной скромности, чувствовал свою посредственность, свою неадекватность как писателя, чтобы выразить то, что составляет эту книгу, чтобы открыть образ и дух той великой чудесной тайны, которой является французское Сопротивление.
      Есть ли писатель, который, пытаясь описать ландшафт, свет, характер или судьбу, не чувствовал бы удары отчаяния, кто не замечал бы, что описанные им краски природы неправдивы, что свет выглядит не так, как он написал, что написанное им оказалось ниже или выше того, что сотворила судьба? Представьте, что говорить тогда об истории Франции - тайной, скрытной Франции, новой и неизвестной ни для ее друзей, ни для врагов, ни даже для самой себя! Во Франции больше нет хлеба, вина, огня. Но, прежде всего, в ней больше нет закона. Гражданское неповиновение, индивидуальный или организованный бунт стали долгом перед родиной. Национальный герой это человек под прикрытием, изгой вне закона. Он меняет место жительства каждый день, каждую ночь. Он живет под чужим именем, чужим адресом, с чужим лицом. Чиновники, полицейские помогают бунтарю. Он находит пособников даже в министерствах. Он нарушает порядок, даже не задумываясь об этом. Тюрьмы, казни, пытки, преступления, внезапные облавы, летящие пули. Люди умирают и убывают с естественностью.
      Для внешнего мира Виши продолжает играть роль правительства. Но живая Франция вся ушла вглубь. Ее настоящее и неизвестное лицо обращено во тьму. В катакомбах восстания люди создают свой свет и находят свой собственный закон.
      Где эти любвеобильные, легковесные французы, так довольные продуктами своей земли и настолько цивилизованные, что кажутся забальзамированными в своих удовольствиях и тонких искусствах? Они заполняют тюрьмы, концлагеря, их выстраивают перед расстрельными командами, их разрывают на куски, но они не плачут, не сгибаются и молчат.
      И бесчисленные женщины всех классов, всех возрастов, эти женщины, которых считали самыми фривольными в мире, вызывают восхищение даже у своих палачей; женщины - курьеры, женщины - организаторы побегов, казней и рейдов.
      Никогда еще Франция не вела такую возвеличенную, благородную войну, чем та, в пещерах которой печатаются свободные газеты, на поверхности которой она принимает своих свободных друзей и отправляет своих детей, где в камерах пыток вырванные языки, ожоги от раскаленных булавок и сломанные кости сохраняют молчание свободных людей.
      И я знаю, что мне не дано описать это как следовало бы описывать это уникальное состояние милосердия, проходящего сквозь весь народ в подпольную чистоту, как невидимый росток пробивает почву холма...
      Все на этих страницах - правда. Все это переживают мужчины и женщины во Франции.
      Мне повезло, что во Франции у меня были друзья вроде Жербье, Лемаска или Феликса Тонзуры. Но именно в Лондоне мне удалось увидеть французское Сопротивление в самом живом свете. Меня это не удивило, как могло бы показаться со стороны. Из-за необходимости секретности, опасения быть пойманным, на родной земле рассказать обо всем было трудно и с большой предосторожностью. В Лондоне можно было побеседовать свободно. Рано или поздно в Лондоне встречались все выжившие лидеры Сопротивления. И этот необычайный переезд из Франции в Англию и обратно казался совершенно естественным. Лондон - перекресток самых странных судеб Франции.
      Однажды я обедал со "Святым Лукой". В другой раз весенним утром в гостиной с большими окнами я беседовал с тремя французами, приговоренными к смертной казни. Они улыбались, глядя на деревья в саду, и собирались вернуться во Францию, чтобы снова уйти в тень и руководить своими отрядами...
      У меня не было глупых амбиций дать полную картину Сопротивления. Все, на что я был способен - поднять краешек занавеса и дать хоть какое-то представление о пульсе жизни и о страданиях посреди сражения.
      Жозеф Кессель
      Лондон, Киннертон Стьюдио,
      8 сентября 1943 года
      Побег
      Шел дождь. Полицейский фургон медленно продвигался вверх и вниз по узкой скользкой дороге через холмы. Жербье был один внутри машины, кроме жандарма. Другой жандарм сидел за рулем. У охраняющего Жербье жандарма были крестьянские щеки и сильный запах мужского тела.
      Когда машина свернула в переулок, жандарм огляделся.
      - Мы немного отлучимся, но я полагаю, что вы не спешите.
      - Нет, конечно, нет, - сказал Жербье с широкой улыбкой.
      Полицейский фургон остановился перед отдельно стоявшей фермой. Через решетку Жербье мог видеть только кусок неба и поля. Он услышал, как водитель вышел из машины.
      - Это не продлится долго, - сказал жандарм. - Мой партнер просто пойдет купить немного продуктов. Нужно стараться как-то выжить в эти трудные времена.
      - Это совершенно естественно, - ответил Жербье.
      Жандарм посмотрел на своего узника и покачал головой. Этот человек был хорошо одет, говорил в открытой манере, у него было приятное лицо. Что за ужасные времена. Он был не первым для жандарма человеком в наручниках, за которого он ощущал бы некое беспокойство.
      - Вам не будет слишком плохо в этом лагере! - сказал жандарм. - Я не говорю о пище, конечно. До войны ее не ели бы даже собаки. Но за исключением питания, лагерь этот самый лучший во Франции, как мне рассказывали. Это немецкий лагерь.
      - Я не совсем понял вас, - заметил Жербье.
      - Во время "Странной войны", как мне кажется, мы думали, что захватим множество пленных. Для них был создан большой центр в этой части страны. Конечно, из немцев туда ни один не попал. А теперь он пригодился.
      - Настоящая удача, как вы сказали, - предположил Жербье.
      - Это вы сказали, месье, вы сказали, - воскликнул жандарм.
      Водитель вскарабкался назад на сидение. Машина дала ход. Дождь продолжал поливать поля Лимузена.
      II
      Жербье, без наручников, но стоя, ждал, пока комендант лагеря обратится к нему. Комендант читал досье Жербье. Время от времени он нажимал большим пальцем левой руки на щеку и медленно убирал его. Эта толстая, мягкая и нездоровая плоть несколько секунд белела, а затем снова становилась красной как старая свекла, теряя эластичность. Это движение определяло темп замечаний коменданта.
      - Та же самая старая история, - думал он про себя. - Мы не знаем, ни кого получаем, ни как с ними обходиться.
      Он вздохнул, вспомнив довоенное время, когда был тюремным надзирателем. Тогда его интересовало лишь получение своего процента от поставок в тюрьму продовольствия. Больше трудностей не было. Сами заключенные делились на определенные категории, и для каждой категории были свои правила обращения. Теперь, напротив, можно было здорово заработать на лагерных пайках (за этим никто не следил), но зато сортировка людей причиняла ужасную головную боль. Прибывающие без суда, без приговора оставались за решеткой на неопределенный срок. Другие, с ужасными приговорами, оказывались на воле быстро и получали влияние в департаменте, в региональной префектуре и даже в Виши.
      Комендант не смотрел на Жербье. Он отказался от мысли составлять мнение о людях по их внешнему виду и одежде. Он пытался читать между строчек полицейского досье, которое жандармы передали ему в тот же момент, когда ввели заключенного.
      - Независимый характер, быстрый ум, спокойная и ироничная позиция, читал комендант. И сразу переводил: "Сломать его". Затем: "Опытный инженер по мостам и автодорогам", и, с пальцем на щеке, комендант сказал бы сам себе: "Сберечь его".
      "Подозревается в операциях голлистского Сопротивления". "Сломать его, сломать его".
      Но сразу же за этим: "Освобожден за недостатком улик". - Влияние, влияние, сказал про себя комендант - сберечь его.
      Большой палец коменданта уткнулся еще глубже в жирную щеку. Жербье показалось, что щека больше не вернется в свое первоначальное положение. Но отёк постепенно рассосался. Затем комендант заявил с некоторой торжественностью:
      - Я собираюсь определить вас в барак, который предназначался для немецких офицеров.
      - Благодарю за честь, - ответил Жербье.
      В первый раз комендант посмотрел вверх, своим размытым и тяжелым взглядом человека, который слишком много ест, в лицо своего нового заключенного.
      Тот улыбнулся, вернее, наполовину улыбнулся - губы его оставались тонкими и сжатыми.
      - Сберечь его, да, - подумал комендант, - но следить за ним.
      III
      Кастелян выдал Жербье башмаки на деревянной подошве и красную домотканую тюремную робу.
      - Это предназначалось, - начал он, - для...
      - Для немецких заключенных, я знаю, - ответил Жербье.
      Он взял одежду и натянул старую робу. Затем, на выходе из каптерки, он окинул взглядом весь лагерь. Это было ровное, поросшее травой плато, окруженное неровностями обычного необитаемого ландшафта. Дождик все еще моросил с низкого неба. Приближался вечер. Уже зажглись прожекторы, ярко освещавшие ряды колючей проволоки и патрульную дорожку между ними. Но строения на другой стороне от плато оставались темными. Жербье направился в одно из самых маленьких из них.
      IV
      В камере было пять красных старых роб.
      Полковник, аптекарь и коммивояжер сидели, скрестив ноги у двери, и играли в домино кусочками картона на дне перевернутого котелка. Два других заключенных сидели в дальнем углу камеры, негромко переговариваясь.
      Армель растянулся на своей соломенной постели, завернутый в одно лишь одеяло, полагавшееся заключенным. Легрэн накинул поверх него еще свое одеяло, но оно не спасало Армеля от дрожи. Он, похоже, потерял много крови за этот день. Его светлые волосы слиплись от лихорадочного пота. Его бесплотное лицо несло на себе выражение не слишком выделявшейся, но неизменной мягкости.
      - Я заверяю тебя, Роже, я заверяю, что если бы только у тебя была вера, ты уже не был бы несчастлив оттого, что ты больше не можешь принимать участие в восстании, - шептал Армель.
      - Но я хочу, я хочу, - сказал Легрэн.
      Он сжал тонкие кулаки, и своего рода хрип вырвался из его больной груди. Он сердито заключил:
      "Когда ты попал сюда, тебе было двадцать лет, а мне семнадцать. Мы были здоровы, мы не сделали никому ничего плохого, все, что мы хотели - чтобы нас оставили в покое. Посмотри на нас сегодня. И на все, что происходит вокруг нас. Я уже даже не понимаю, что что-то существует, и что Бог есть".
      Армель закрыл глаза. Его черты казались скрытыми внутренними мучениями и наступающей темнотой.
      - Только с Богом можно все постичь, - ответил он.
      Армель и Легрэн были среди первых заключенных лагеря. И у Легрэна во всем мире не было иного друга. Он сделал бы все, лишь бы вернуть жизнь в это бескровное ангельское лицо. Оно внушало ему нежность и жалость - последнее, что связывало его с человечеством. Но в нем было еще другое, сильное и неподатливое чувство, которое не давало ему присоединиться к мольбам, которые бормотал Армель.
      - Я не могу верить в Бога, - сказал он. - Это слишком удобно для этих сукиных детей - заплатить за все в следующей жизни. Я хочу видеть правосудие на земле. Я хочу...
      Движение двери заставило Легрэна замолчать. В камеру вошла новая красная роба.
      - Меня зовут Филипп Жербье, - представился новичок.
      Полковник Жарре дю Плесси, аптекарь Обер и коммивояжер Октав Боннафу представились по очереди.
      - Я не знаю, месье, почему вы здесь, - сказал полковник.
      - Я тоже не знаю, ответил Жербье со своей полуулыбкой.
      - Но я хочу сразу сказать вам, за что интернировали меня, - продолжал полковник. - Я сделал громкое заявление, в кафе, что адмирал Дарлан{1} негодяй. Да.
      Полковник сделал эффектную паузу и с пафосом продолжил:
      - А сегодня я добавил, что маршал Петен{2} тоже негодяй, позволивший морякам измываться над солдатами.
      - В конец концов, полковник, вы страдаете за идею, - заметил коммивояжер. - А вот я просто по делам проходил через площадь, где проходила демонстрация сторонников Де Голля.
      - А я, - вмешался Обер, аптекарь, - со мной еще хуже.
      Он внезапно повернулся к Жербье.
      - Вы знаете, что такое снаряд Малера? - спросил он.
      - Нет, - ответил Жербье.
      - Вот это всеобщее незнание меня и погубило, - продолжал Обер. - Снаряд Малера, месье, это контейнер в форме заостренного с одного конца цилиндра для проведения химических реакций под давлением. Я химик, месье. Я, в конце концов, не мог работать без снаряда Малера. На меня донесли - якобы у меня нелегально хранится снаряд. У меня не было возможности получать известия от властей.
      - У нас больше нет властей, остались лишь негодяи. Вот так! воскликнул полковник. - Они урезали мою пенсию...
      Жербье понял, что ему придется сто раз подряд слушать эти истории. Подчеркнуто вежливо, он спросил, где он мог бы устроиться в камере. Полковник, который был старостой барака, показал на соломенную постель у дальней стенки. Пока Жербье нес свой чемодан, к нему приблизился еще один сокамерник. Он указал на Легрэна, который представился и сказал: "Коммунист".
      - Уже? - спросил Жербье.
      Легрэн густо покраснел.
      - Я слишком молод, чтобы обладать партийным билетом, вы правы, - быстро пояснил он. - Но это не имеет значения. Я был арестован вместе с моим отцом и другими бойцами. Но их отправили в другое место. Видимо, посчитали, что для них жизнь здесь оказалась бы слишком легкой. Я просил, чтобы меня отправили с ними, но эти мерзавцы мне не позволили.
      - Когда это было, - спросил Жербье.
      - Сразу после перемирия.
      - Почти год назад, - заметил Жербье.
      - Я самый старый в лагере, - сказал Роже Легрэн.
      - Самый долгосидящий, - поправил с улыбкой Жербье.
      - Следующий за мной Армель, - продолжал Легрэн, - вот этот молодой учитель, который лежит здесь.
      - Он спит? - спросил Жербье.
      - Нет, он очень болен, - пробормотал Легрэн. - Гнилая дизентерия.
      - Почему не в карантине? - спросил Жербье.
      - Нет помещения, - ответил Легрэн.
      У его ног раздался слабый голос:
      - Любое место подходит, чтобы умереть.
      - Почему вы здесь, - спросил Жербье, склонившись к Армелю.
      - Я дал понять, что никогда не смогу учить детей ненависти к евреям и к англичанам, - сказал учитель, не в силах даже открыть глаза.
      Жербье выпрямился. Он не показал никаких эмоций. Только его губы немного потемнели.
      Жербье поставил свой чемодан у изголовья соломенной кровати, выделенной ему. В камере совершенно не было никакой мебели и удобств, за исключением неизбежного "очка" в середине.
      - Здесь все, что потребовалось бы немецким офицерам, которые сюда так никогда и не попали, - сказал полковник. - Но надзиратели и охрана помогают сами себе, а оставшееся продают на черном рынке.
      - Вы играете в домино? - спросил аптекарь.
      - Нет, извините, - ответил Жербье.
      - Мы можем вас научить, - предложил коммивояжер.
      - Спасибо, но я действительно не чувствую тяги к этому, - сказал Жербье.
      - Тогда вы простите нас? - спросил полковник. - Как раз подошло время сыграть еще разок, пока не стемнело.
      Наступила ночь. Прошла перекличка. Двери заперли. В бараке нет света. Дыхание у Легрэна было хриплое и сдавленное. В своем углу стонал маленький школьный учитель. Жербье подумал: "Комендант лагеря вовсе не глуп. Он засунул меня между тремя глупцами и двумя потерянными детьми".
      V
      Когда на следующий день Роже Легрэн вышел из барака, шел дождь. Несмотря на это и на холодный воздух апрельского утра на плато, открытом всем ветрам, Жербье в своих обносках и подпоясанный полотенцем, начал делать зарядку. Его тело было загорелым, сухим и крепким. Мускулы были не видны, но их компактная игра создавала впечатление некоего мощного блока. Легрэн смотрел на эти движения с меланхолией. Стоило ему несколько раз глубоко вдохнуть, как его легкие засвистели как полый пузырь.
      - Наконец-то можно выйти наружу, - прокричал Жербье между упражнениями.
      - Я иду на лагерную электростанцию, - сказал Легрэн. Я там работаю.
      Жербье закончил наклоны и подошел к Легрэну.
      - Хорошая работа?
      Яркий румянец проступил на впалых щеках Легрэна. Это свойство краснеть время от времени - было последним следом его молодости. Во всем остальном, лишения, заключение и прежде всего постоянное тяжелое, сводящее с ума бремя внутреннего восстания ужасно состарили и его лицо и его поведение.
      - За работу я не получаю и крошки хлеба, - сказал Легрэн. - Но мне нравится работа, и я не хотел бы ее потерять. Это все, что есть у меня здесь.
      Переносица у Жербье была очень узкой, поэтому его глаза казались посаженными очень близко друг к другу. Когда Жербье внимательно смотрел на кого-либо, как сейчас на Легрэна, то его обычная полуулыбка превращалась в узкую щель, а из глаз исходил черный огонь. Жербье молчал, и Легрэн уставился на его башмаки. Жербье мягко сказал: "До свиданья, товарищ".
      Легрэн оглянулся вокруг и посмотрел на него, как будто его неожиданно обожгли.
      - Вы ... Вы. .. Вы тоже коммунист? - запинаясь произнес он.
      - Нет, я не коммунист, - сказал Жербье.
      Он секунду помолчал и добавил с улыбкой: "Но это не мешает мне иметь товарищей".
      Жербье затянул полотенце на талии и закончил упражнения. Красная роба Легрэна медленно исчезла на краю залитого дождем плато.
      VI
      Во второй половине дня небо немного прояснилось. Жербье решил осмотреть лагерь. На это ему потребовалось несколько часов. Плато было огромными, и почти все было занято городом заключенных. Было видно, что город этот разрастался беспорядочно и кусками, когда приказы вишистского правительства раз за разом отправляли все возраставшую популяцию узников на возвышенности этой голой земли. В центре размещалось изначальное ядро лагеря, построенного для немецких военнопленных. Эти здания были мощными и надежными. В лучшем из них разместилась лагерная администрация. Вокруг ядра, насколько видел глаз, разместились лачуги из фанеры, рифленого железа, просмоленной бумаги. Они напоминали трущобы, окружающие большие города. Лагерю требовалось все больше, больше и больше места.
      Место для иностранцев. Место для контрабандистов. Место для масонов. Для кабилов. Для противников Легиона. Для евреев. Для непокорных крестьян. Для бродяг. Для бывших преступников. Для тех, чьи намерения показались подозрительными. Для тех, кто смущал правительство. Для тех, чье влияние на народ могло быть опасным. Для обвиненных без доказательств. Для тех, кто отсидел свой срок, но кого власти не хотели освобождать. Для тех, кого судьи отказались осуждать, но кого наказали за их невиновность.
      Здесь были сотни мужчин, отлученных от их семей, работы, городов, от их правды, согнанных в лагерь по указанию чиновника или министерства на неопределенный срок, подобно разрушенному судну, брошенному на грязном берегу вдали от течения.
      Чтобы содержать этих людей, легионы которых росли изо дня в день, требовались еще люди. И их число возрастало все больше и больше. Их набирали по случаю, в спешке, среди самых низких групп безработных, некомпетентных, алкоголиков, дегенератов. Их единственной униформой были берет и нарукавная повязка, дополнявшие их обычные лохмотья. Им платили очень плохо. Но эти изгои внезапно почувствовали власть. Они показывали большую жестокость, чем скоты-профессионалы. Они делали деньги из всего: из лагерных пайков, которые они урезали наполовину, из табака, мыла, основных предметов гигиены, которые продавали по безумным ценам. Только коррупция действовала на этих охранников.
      Во время прогулки Жербье удалось выиграть у двух поставщиков. Он перекинулся парой слов с несколькими заключенными, лежащими у своих бараков. У него было такое чувство, будто он приблизился к своего рода почве, к красноватым грибам в человеческом облике. Эти недокормленные люди, дрожащие и качающиеся в своих обносках, опустившиеся, небритые, немытые, с пустыми блуждающими взглядами, мягкими ртами, потерявшими подвижность. Жербье понял, что их пассивность была совершенно естественной. Настоящие бунтари, когда их поймали, попадали в глубокие бесшумные тюрьмы или передавались в руки Гестапо. Несомненно, в лагере тоже было несколько решительных людей, не поддавшихся этому процессу гниения. Но чтобы найти их в этой толпе случайно собранных людей требовалось время. Жербье вспомнил о Роже Легрэне, об его изможденных, но несгибаемых чертах, о храбрых истощенных плечах. Ведь именно он провел больше всех месяцев в этой куче перегноя. Жербье отправился к электростанции, находившейся среди той центральной группы зданий, которую называли в лагере "немецким кварталом".
      Приближаясь к ней, Жербье смешался с группой истощенных как скелеты кабилов, толкавших тачки с мусорными баками. Они двигались очень медленно. Казалось, что их запястья через секунду переломаются. Их головы были слишком тяжелы для их тощих шей. Один из них споткнулся, и его тачка перевернулась, мусорный бак упал. Очистки, гнилые объедки прилипли к земле. Жербье не успел понять, что произошло, но увидел, как молчаливая ужасающая толпа набросилась на отбросы. Затем он увидел еще одну подбегающую группу. Охранники начали избивать их кулаками, ногами, дубинками, кастетами. Сначала они били по долгу службы, чтобы восстановить порядок. Но вскоре они почувствовали удовольствие от избиений, передающееся от одного к другому как своего рода заразная болезнь. Они метили в самые слабые и уязвимые части человека - в живот, в задницу, били по печени и по гениталиям. Они оставляли своих жертв в покое лишь тогда, когда те уже не подавали признаков жизни.
      Жербье внезапно услышал сдавленный, свистящий голос Легрэна.
      - Это сводит меня с ума, - сказал молодой человек. - Меня сводит с ума, когда я думаю, что мы собрали этих несчастных в Африке и увезли от их жилищ. Им рассказывали о прекрасной Франции, и о Маршале, великом старике. Им пообещали платить10 франков в день. В доках они получают только вполовину меньше. Они спросили почему. За это их сослали сюда. Они подыхают толпами. И когда у них нет на это времени, сами видите, что случается...
      Задыхаясь, Легрэн затрясся от долгого, сухого кашля.
      - Все долги будут оплачены, - сказал Жербье.
      В этот момент его полуулыбка стала необычайно острой. Большинство людей испытывали чувство неловкости, когда видели это выражение лица Жербье. Но именно оно придало Легрэну чувство большого доверия.
      VII
      К середине мая хорошая погода установилась надолго. Поздняя весна расцвела сразу и во всем великолепии. Тысячи цветов выросли на травяном поле. Заключенные даже начали загорать. Острые лопатки, выступающие ребра, сморщенная кожа, руки не толще костей отдыхали на свежих цветах. Жербье, который проводил целый день на плато, сразу почувствовал в себе прилив человеколюбия, вызванного приходом весны. Никто, возможно, не сказал, было ли это его чувство к ним чувством отвращения или жалости или безразличия. Он и сам этого не знал. Но когда однажды в полдень, он заметил, как Легрэн разделся, как и все остальные, то подбежал к нему.
      - Не делай этого, хорошо укройся, - сказал он. Когда Легрэн не послушался, Жербье набросил на его голое тело тюремный жакет.
      - Я слышал, как ты дышишь и кашляешь во сне, - сказал Жербье. - У тебя наверняка проблемы с легкими. Солнце может оказаться очень опасным для тебя.
      Жербье никогда не выказывал к Легрэну большего интереса, чем к аптекарю или к другим сокамерникам.
      - Вы не похожи на доктора, - сказал Легрэн с удивлением.
      - А я не доктор, - ответил Жербье, - но я однажды руководил строительством линии электропередач в Савойе. Там было несколько госпиталей для туберкулезников, и я много беседовал с врачами.