Черт побери, да раньше люди вопили от ужаса при мысли о смерти от какого-нибудь дерьма вроде ТБ или холеры, а теперь вы говорите об этом, даже голос не повышая, просто делаете из этого свой маленький секрет и продолжаете смотреть телевизор, пока тихонько не свалитесь мертвыми на диван… Люди просто смирились с тем, что живут в аду! Они просто не обращают внимания; они уверены, что мир всегда, всегда будет становиться только хуже, и они не хотят даже слышать об этом и только говорят спасибо, что не угодили в переселенческий лагерь!
— Я не собираюсь сдаваться, Кэрол. Я прошу тебя помочь мне. Пожалуйста, помоги мне.
— Послушай, я ведь не врач, я не могу делать ничего такого. Это слишком ужасно, это похоже на то, как это было в лагерях.
— Кэрол, — проскрипел он, — меня не заботят лагеря беженцев. Меня не заботят твои чокнутые приятели луддиты. Я знаю, что тогда было тяжело, и ужасно, и все такое, но мне тогда было всего пять лет, и для меня это все история — мертвая история. В настоящий момент я живу в лагере — в этом самом лагере, в этот самый момент; и если я умру в нем, я буду считать, что мне посчастливилось! У меня вообще не будет никакой истории. Я не протяну и одного года! Единственное, чего я хочу, — увидеть эту штуку, которая на нас надвигается, и это все, чего я у тебя прошу!
Он тяжело оперся на стол.
— Если по-честному, я надеюсь, что этот эф-шесть убьет меня. Мне вроде как нравится такая идея, это выглядит достойно и избавит всех вокруг от лишней суеты. Так что если ты немного поможешь мне в этом, думаю, что я буду способен увидеть его, стоя на собственных ногах, и может быть, мне удастся сойти за человека, пока он будет меня убивать. Ты ведь поможешь мне? Пожалуйста, Кэрол! Пожалуйста!
— Хорошо, хорошо. Кончай реветь.
— Ты первая начала.
— Да. Я такая глупая. — Она поднялась с места. — Я плачу. У меня слишком длинный язык, и я совершенно не умею разбираться в ситуации; именно поэтому я и зависаю здесь в чертовой заднице, вместо того чтобы жить настоящей жизнью в каком-нибудь настоящем городе, где какой-нибудь смазливый коп понемногу вытянул бы из меня информацию, а потом повытаскивал бы всю семейку моих прежних дружков из их кооперативных квартир и привлек их по обвинению в терроре и саботаже. Я прирожденная дура, я совершеннейшее ничтожество!
Она вздохнула.
— Слушай, но если мы собираемся все это проделывать, надо покончить с этим побыстрее, пока нас никто не увидел, потому что то, что ты просишь меня сделать, — это самое настоящее извращение, а Грег очень ревнивый парень.
— О'кей. Хорошо, я согласен. Спасибо тебе. — Алекс вытер глаза рукавом.
— И я хочу, чтобы ты пообещал мне кое-что, медикаментозный. Я хочу, чтобы ты обещал мне прекратить доставать свою сестру. Ей не нужны дополнительные проблемы из-за какого-то чертова придурка вроде тебя. Она хороший человек, она прямодушна и желает добра.
— Может быть, и так, — сказал Алекс. — Но когда мы были детьми, она била меня так, что просто кошмар. У меня есть пленки с записью, где она пытается задушить меня подушкой.
— Что-о?
— Мне было три, ей восемь. Я тогда много кашлял — наверное, это действовало ей на нервы.
Кэрол долго смотрела на него, потом потерла покрасневшие глаза большими пальцами.
— Ну что ж, наверное, тебе придется просто простить ей это.
— Я прощаю ее, Кэрол! Конечно. Ради тебя — все что угодно.
Алекс взобрался на верстак и лег на спину. Он вытащил из кармана джинсов узкую прозрачную трубку и плоский пакетик с анестетической пастой.
— На вот, возьми и наверни ее на патрубок, который торчит из канистры.
— Ого, да эта канистра горячая!
— Да, я сегодня весь день держал ее под прямыми солнечными лучами, и сейчас она чертовски близка к температуре крови.
— Не могу поверить, что мы действительно занимаемся подобным делом.
— У меня вся жизнь такая.
Алекс закинул голову назад и на пробу попытался расслабить гортань.
— Ты не в курсе случайно, на сколько Джерри ее опустил? Я имею в виду в финансовом отношении?
— Мне кажется, Алекс, он выкачал ее почти полностью. Не то чтобы специально, просто ему наплевать на все, кроме взламывания ураганов.
— Ну ладно, только не говори никому… Дело в том, что я сделал Хуаниту своей единственной наследницей. Думаю, это поможет бригаде хоть немного. То есть на самом деле там довольно много.
Кэрол замялась.
— Это было довольно глупо с твоей стороны, говорить мне это. Я ведь тоже в бригаде, ты же знаешь.
— Ничего. Я хотел, чтобы ты это знала.
— То есть ты действительно доверяешь мне, так?
— Кэрол, мне кажется, ты здесь единственный по-настоящему хороший человек. И один из немногих действительно хороших людей, которых я встречал в своей жизни. Спасибо тебе за то, что помогала мне. Спасибо за то, что за мной присматривала. Ты заслуживаешь того, чтобы знать, что происходит, поэтому я сказал тебе, вот и все. Очень может быть, что во время этой операции я протяну ноги. Постарайся тогда не очень горевать.
Он вскрыл пакет с анестетической пастой, рукой в смарт-перчатке размазал ее по мундштуку трубки и затем, одним жестом, потребовавшим от него всей его смелости, аккуратно засунул в собственную глотку. Успешно миновав корень языка, Алекс ощутил, как трубка скользнула вниз вдоль его саднящей, распухшей гортани, спускаясь к пульсирующему центру груди. Он бы смог заставить себя продолжать, и может быть, даже говорить при этом, но тут включился в дело анестетик, и все силы улетели от него, словно стайка вспугнутых перепелок, оставив его пустым, холодным и слабым.
А потом пошла жидкость.
«Вы хорошо плаваете, Алекс?»
Она была холодной. Она была слишком холодной, холодной, как смерть, холодной, как красная глина Ларедо. Гигантская трескучая отрыжка вырвалась из его легких. С выпученными от ужаса глазами он попытался глотнуть воздуха и почувствовал, как жидкость внутри него огромной волной скользнула в туберкулы, словно мертвая, безумная, холодная амеба. Его зубы стиснули патрубок, и, испугавшись, он резко сел. Жидкость всколыхнулась, словно в полупустом пивном бочонке, и Алекс разразился судорожным кашлем.
Кэрол стояла рядом, все еще сжимая в руках канистру и являя собой воплощение отвращения и ужаса. Алекс потянул за шланг, он тащил и тащил его, словно ведя смертельную борьбу с неким отвратительным солитером, и в конце концов шланг вышел из него полностью, вместе со вспененной лужицей рвоты. Кэрол отпрыгнула назад, поскольку жидкость продолжала извергаться из канистры, шланг, плюясь, мотался взад и вперед, а Алекс все не мог остановить кашель. Его легкие казались ему сделанными из окровавленной пенорезины.
Он встал. Он чувствовал ужасную слабость, но был по-прежнему в сознании. Несмотря на то что синяя жидкость наполняла Алекса едва не наполовину, он по-прежнему был в сознании. Он нес в себе эту тяжесть, словно некую непристойную карикатурную беременность.
Потом он попытался заговорить. Обратив лицо к Кэрол, он задвигал губами, и из него выполз звук, словно утопающий енот, а рот наполнился большими лопающимися перекисшими пузырями.
Внутри него что-то хрустнуло, и началась настоящая боль. Он упал на колени, перегнулся пополам и принялся извергать жидкость на блистерное покрытие пола — мощными толчками, огромными пенящимися сгустками. В его ушах звенело. Его руки были забрызганы рвотой, она покрывала всю его одежду. И тем не менее он все не терял сознания, просто не мог.
Ему понемногу становилось лучше.
Кэрол смотрела на него с недоверием. Жидкость продолжала вытекать из канистры, неистощимым ручейком струясь из шланга.
«Закрой ее, закрой», — жестами показал он, булькая, словно утопающий, и тут же зашелся в следующем приступе кашля, снова соскальзывая по длинному, черному, мучительному склону к беспамятству.
Несколько мгновений спустя он ощутил, что его обхватили руки Кэрол. Она усадила его, прислонив спиной к ножке стола. Заглянула ему в лицо, оттянула веко большим пальцем; ее широкое лицо было бледным и мрачным.
— Алекс, ты слышишь меня? Он кивнул.
— Алекс, это артериальная кровь. Я уже видела такое. Ты истекаешь кровью!
Он покачал головой.
— Алекс, послушай меня. Я сейчас приведу Эда Даннебекке, и мы переправим тебя в больницу где-нибудь в городе.
Алекс гулко сглотнул.
— Не надо, — прошептал он. — Я не поеду, вы меня не заставите… Не говори никому. Не говори… Мне уже лучше…
ГЛАВА 8
К пятнадцатому июня уже самому зеленому из начинающих новичков было ясно, что на Оклахому готово обрушиться нечто, вышедшее прямиком из адских измерений. Прямое последствие: штат переживал самый обширный туристический бум за последние десять лет.
Все, в ком присутствовала хоть капля здравого смысла, задраивали все щели, укладывали вещи и (или) эвакуировались. Однако число здравомыслящих даже отдаленно не могло быть сопоставлено с прямо-таки демографическими количествами людей без всякого здравого смысла, которые толпами прибывали сюда с бесконечными караванами грузовиков, чартерных автобусов и мопедов. Оклахома стала настоящей меккой для фанатов плохой погоды — а их оказалось значительно больше, чем представляла себе Джейн.
После некоторого колебания многие из людей, обладавших благоразумием, стыдливо возвращались на исходную позицию, чтобы проследить за тем, как бы фанаты ничего у них не украли — что те, собственно, и делали, в характерной для них веселой, бесшабашной манере. Анадарко, Чикашоу, Уэзерфорд и Элк-сити, чьи дешевые гостиницы были переполнены, а городские парки пестрели палатками переселенцев, превратились в пристанища неопрятного, добродушного пьянства, периодически перемежающегося случайными ночными перестрелками и грабежами с битьем окон. Чтобы восстановить порядок, призвали на помощь национальную гвардию, но у оклахомских гвардейцев почти всегда хватало других дел. Национальная гвардия была одним из крупнейших предпринимателей штата, со своим зерном, скотом, лесом и портландцементом. Поэтому днем милитаризированные гвардейцы продавали мародерам сувенирные футболки и сахарные трубочки, а по ночам надевали униформу и задавали им перцу.
Судя по отчаянному энтузиазму местных телепередач, почти все участвующие получали нездоровое и откровенное наслаждение от истеричного, невыносимого напряжения, вызванного погодными условиями. Небосвод был канареечно-желтого цвета, в воздухе висела пыль, в небе каждый вечер потрескивали огромные устрашающие сполохи зарниц, повсюду пахло отбросами, потом и озоном, и люди усиленно смаковали это положение. Просто засуха продолжалась чересчур долго, и жители Аллеи Торнадо выстрадали уже слишком много. Они давно оставили страх за плечами. Они оставили за плечами даже угрюмую покорность судьбе. К настоящему моменту эти несчастные полностью отдались во власть судорожно-ироничного черного юмора.
Люди, стекавшиеся сюда со всех концов Америки — включая, разумеется, и Мексику, и Канаду, — представляли собой скопище совершенно другого рода, нежели обычные охотники за ураганами. Стандартный фанат торнадо, как правило, в глубине души был книгочеем, совой, он старательно следил за самыми последними прогнозами в Сети и полировал свой цифровой бинокль, чтобы быть наготове, когда надо будет выскочить за дверь и понестись в отчаянную погоню за исчезающе коротким природным явлением, длящимся считанные минуты.
Совсем другое дело было с нынешней толпой безумцев. Это были не те люди, которых Джейн привыкла видеть среди погодных фанатиков, и не те, которых она ожидала увидеть. Несмотря на то что они находились в самом сердце континента и от любого побережья их отделяли многие километры, они гораздо более походили на современных охотников за цунами.
Среди фанатиков плохой погоды можно было выделить множество социологических разновидностей. Прежде всего, среди них присутствовало некоторое количество людей, ни в грош не ставящих свою жизнь. Это были отчаянные, люди, активно жаждавшие саморазрушения. Открыто стремилась к самоубийству лишь малая их толика, хотя именно они были главной движущей силой и, можно сказать, сердцем и душой этого явления. Большинство же этих горемык, этих одетых в черное Гамлетов, как правило, внезапно вновь открывали в себе сильную тягу к выживанию, как только ветер за окнами превращался в плотный, пульсирующий, ревущий поток.
Вторую и гораздо более многочисленную группу составляли откровенные фанаты, получавшие наслаждение от участия в катастрофах, — дочерна загорелые жокеи и находящиеся в предраковом состоянии мускулистые живчики-серфингисты. Поразительно, как мало из этих безголовых идиотов оказывались действительно убитыми или изувеченными даже в самых худших ураганах. Как правило, при них всегда были акваланги и смарт-доски для виндсерфинга — все для того, чтобы поймать большую волну, настоящую большую волну, безумно большую волну! В Оклахоме, впрочем, не было ни моря, ни серфинга, поэтому благодаря абсурдной изобретательности современной индустрии развлечений, давно уже погрузившейся в глубокий психоз, они притащили с собой десятки маленьких суперпродвинутых «ветровых шхун» — парусных экипажей на алмазных втулках, которые от природы были настолько непредсказуемы, что даже их бортовые навигационные компьютеры постоянно клинило. И все же жизнь тех сукиных детей, которые правили этими приспособлениями, казалось, была защищена свыше. Убить их было не проще, чем тараканов.
Затем шла самая многочисленная группа разнообразнейших людей, которые попросту восхищались ураганами и обожали их. Большинство из них не взламывало торнадо; иногда они снимали их на фото- или видеокамеры, но не имели к ним интеллектуального или профессионального интереса. Некоторые были глубоко религиозными людьми, некоторые писали совершенно ужасные стихи и публиковали их в Сети. Попадались в этой группе и очень немногочисленные индивидуалы, которые украшали себя татуировками, цепями и искусственными шрамами, принимали галлюциногены и (или) устраивали заранее запланированные оргии в подвалах, когда события достигали высочайшего накала. Все они отличались фирменным отсутствующе-искренним видом и имели необычные пристрастия в одежде и пище.
В-четвертых, здесь были воры. Люди, высматривающие свою золотую удачу: грабители, спекулянты, жулики всех мастей. Среди них ошивались и взломщики зданий — не в огромных количествах, не армии мародеров, как прежде, но их было достаточно, чтобы беспокоиться. Они отличались склонностью оставлять повсюду загадочные нарисованные мелом символы и готовить себе в опустевших зданиях рагу из всего, что попадется под руку.
Последнюю группу — группу, которая быстро набирала численность и которую Джейн нашла наиболее необъяснимой, поразительной и зловещей, — составляли эвакуационные фанаты. Люди, распускавшие крылья сразу после ураганов. Люди, которым нравилось жить в эвакуационных лагерях. Возможно, они выросли в таких лагерях во времена чрезвычайного положения и с тех пор всегда питали нездоровую тягу к подобной жизни. Или, может быть, им просто нравилось это ощущение, порождаемое напряженным, несколько призрачным сообществом людей, всегда возникавшим в результате крупного стихийного бедствия. А может быть, им необходимы были катастрофы, чтобы жить полной жизнью, так как из-за того, что они выросли под давящей тяжестью плохой погоды, у них никогда не было настоящей жизни.
Если у тебя не было четкого представления о самом себе, в эвакуационном лагере ты мог стать кем угодно и чем угодно. Гибель какого-нибудь городка или селения уничтожала все барьеры между классами, статусом и жизненным опытом, облекая всех без разбору в одинаковые бумажные комбинезоны. И некоторые люди — причем, судя по всему, их число росло — черпали в подобном положении жизненные силы. Это был новый класс человеческих существ, они ушли дальше обычных шарлатанов, обычных жуликов и проституток, у них не было настоящих предшественников, они были за пределами истории, за пределами всякого определения. Порой, и даже довольно часто, эвакуационный фанат бывал сердцем и душой местного спасательного движения, маниакальным, розовощеким субъектом, всегда веселым, находящим улыбку для каждого, всегда готовым утешить потерпевших, омыть раненых, играть в бесконечные игры у постели благодарного ребенка-инвалида. Часто они выдавали себя за священников, или медицинских работников, или общественных адвокатов, или каких-нибудь федералов из низшей лиги, и им это сходило с рук, поскольку среди общего ужаса, страданий и смятения никто не проверял документов.
Они оставались в лагере, пока у них хватало смелости, ели правительственные концентраты, носили бумажные комбинезоны, а когда их спрашивали, откуда они, расплывчато отвечали: «Да тут неподалеку». Как ни странно, эвакуационные фанаты были почти всегда безобидны, во всяком случае в физическом смысле. Они ничего не крали, не грабили, не убивали и не взламывали зданий. Некоторые из них были слишком ошеломлены и смущены для чего-нибудь большего, чем просто сидеть, есть и улыбаться. Но довольно часто они самоотверженно работали вместе со всеми, в буквальном смысле не щадя себя и вдохновляя людей рядом с собой — и люди равнялись на них, и восхищались ими, и беззаветно верили им, и полагались на этих пустотелых людей как на столпы, поддерживающие их общество. Среди эвакуационных фанатов попадались как мужчины, так и женщины. В том, что они делали, не было ничего по-настоящему преступного, и даже когда их ловили, бранили и наказывали, они явно не были способны остановиться. Они просто переправлялись в какой-нибудь новообразованный ад в другом штате, и рвали на себе одежду, и покрывали себя грязью, после чего, шатаясь, вваливались в очередной лагерь, изображая полное истощение.
Но самым странным в них было то, что эвакуационные фанаты, по-видимому, всегда путешествовали в полном одиночестве.
— Хуанита, — произнесла Эйприл Логан, — я всегда чувствовала, что ты можешь оказаться одной из моих лучших учениц.
— Спасибо, Эйприл.
— И куда же ты относишь себя в этом своем маленьком социально-аналитическом списке?
— Себя? К ученым.
— Ага, — Эйприл медленно кивнула. — Это очень хорошо.
Джейн рассмеялась.
— Ну вы-то ведь тоже здесь, правда?
— Разумеется, — ответила Эйприл Логан.
Ее изящно причесанные волосы слегка колыхались на сухом порывистом ветерке; она задумчиво рассматривала лагерь бригады, вбирая в себя все вокруг бесстрастным, предельно внимательным взглядом желтоватых глаз.
Если бы не засуха, это место было бы очень милым. Бригада разбила лагерь к западу от Эль-Рино, на сороковом шоссе. Это был край красных обрывистых скал из рассыпающегося песчаника, красной почвы, ручейков с орехом и осиной вдоль русла и жимолостью по склонам, край золотарника, и маковой мальвы, и рудбекии, и ползучего лилового боба. Весна здесь еще не окончательно сдалась. Она умирала от жажды и была покрыта пылью, но она еще не сдалась.
На Эйприл Логан был изысканного покроя бумажный комбинезон с печатным узором в виде золотых листьев — один из наиболее кислотных орнаментов из «Келлской книги»
, в совершенстве адаптированный к человеческому телу. Это было как раз в духе Эйприл: костюм как оксиморон. Позолоченная бумага. Доиндустриаль-ная ручная работа, выполненная постиндустриальной машиной; потребительская шарада, рожденная раздираемой на части ничейной территорией между ценой, стоимостью и ценностью. И, по случаю, костюм был также весьма красив.
— Видишь ли, я по-прежнему в седле своего проекта, — проговорила Эйприл. — Это проект послал меня сюда.
— Вы шутите!
— О нет. Проект порой сходит с ума, но он никогда не шутит, — отозвалась Эйприл.
Джейн помогала ей создавать проект, когда была студенткой. Это была идея, которую профессор Логан терпеливо собирала воедино и совершенствовала многие годы, — жуткая помесь исполинской пресс-службы, генетического алгоритма и нейронной сети; сверхобразованная, неоакадемическая машина корреляций, нашпигованный чипами и мегачипами генератор синхронности. В обширной аналитической похлебке Эйприл варилось множество кусков: демографические данные, занятость населения, потребительские тенденции. Географическое распределение сетевого трафика данных. Проценты смертности, потоки частных валют. А также разнообразнейшие шифры-индексы, относящиеся к графическому дизайну, — подобно самой Эйприл, проект был докой по части направлений в графическом дизайне.
Обсуждая свой проект, Эйприл любила приводить в пример сверхъестественную корреляцию, существовавшую в двадцатом веке между длиной женских юбок и фондовой биржей. Когда цены на акции поднимались, юбки становились короче. Цены опускались, и юбки становились длиннее. Никто не знал, и так и не узнал, почему это происходило, но соответствие оставалось неколебимым несколько десятилетий. Разумеется, в конце концов фондовая биржа потеряла всякий контакт с реальностью, а женщинам стало наплевать на длину своих юбок — это в тех случаях, когда они вообще давали себе труд носить юбки. Однако, как всегда повторяла Эйприл, основным моментом ее проекта было обнаружить и ухватить подобные корреляции в современном мире, пока они еще свежи и прежде, чем бездонный социальный хаос прекратит их существование. Поскольку это был хаос, вопрос «почему» здесь вряд ли был правомерен. А поскольку проект составляли генетические алгоритмы, причинно-следственные отношения не могли быть даже логически прослежены внутри машинных контуров. В любом случае, причины и следствия не были основным моментом усилий Эйприл. Главным вопросом здесь было: сможет ли предпринятое Эйприл обширное моделирование достаточно точно повторить реальность, чтобы стать полезным орудием для дизайна.
Проект, в цифровой основе своих процессов, не так уж сильно отличался от погодного моделирования Джерри — за исключением того, что модели Джерри твердо опирались на всецело проверяемые, полностью утвержденные законы физики, в то время как Эйприл Логан была не ученым, а художником и критиком дизайна. Насколько могла понять Джейн, аналитический аппарат Эйприл по сути не намного интеллектуально превосходил колоду карт таро. И однако, подобно картам таро, какую бы чепуху эта штуковина из себя ни извергала, всегда оказывалось, что это работает, несет в себе некий глубокий и соблазнительный смысл.
Проект не был наукой и не претендовал на то, чтобы быть ею, но он принес Эйприл Логан немалое состояние и влияние в обществе. Она оставила академию, хотя дела у нее там шли вполне неплохо, и теперь получала огромные гонорары в качестве частного консультанта. Люди — разумные, практичные люди — платили Эйприл Логан немалые суммы за предсказания таких вещей, как «цвет сезона». И где найти рынок сбыта для одноразовой посуды, которую можно после употребления разжевать и съесть. И почему в отелях разразилась эпидемия подростковых самоубийств в стеклянных лифтах и помогут ли здесь ярко-розовые ковровые покрытия. Эйприл понемногу стала настоящим гуру в области дизайна.
Годы не пощадили Эйприл. Вновь оказавшись со своей учительницей лицом к лицу, вне жестко контролируемого сияния ее выверенного публичного имиджа, Джейн заметила в ней нервную дрожь и чудаковатость, даже легкую сумасшедшинку. Эйприл Логан не была счастливой женщиной. А успех лишь слегка изменил ее. В Эйприл всегда присутствовали нервный трепет и напряжение. Они медленно и видимо выедали ее сердце — однако сердца у Эйприл Логан было в избытке. Она держала свою музу мертвой хваткой и была одержима своей работой. Просто оказавшись рядом с ней, можно было сразу почувствовать радиоактивное свечение этой одаренной, тонко чувствующей, яркой женщины, уделявшей ужасающе мощное и концентрированное внимание таким вещам, которых большинство людей вообще не видит. Эйприл была настоящим художником, самым истинным художником из всех, которых встречала в своей жизни Джейн. Без подделок. Даже самая мерзкая и подавляющая коммерческая атмосфера на этой катящейся в ад планете не смогла уничтожить их всех.
— Истинные новшества имеют тенденцию влиять на эксцентриков, — размышляла вслух Эйприл. — На меньшинство эксцентриков, может быть, одного из сотни…
Она помолчала.
— Разумеется, на плечах общества при этом остаются девяносто девять претенциозных, дурно воспитанных психов.
— Все та же профессор Логан.
— Я должна была предвидеть, что в конце концов увижу тебя в самом центре какого-либо события в этом роде, Хуанита. Без всякого сомнения, это событие имеет некое кардинальное значение. Я наблюдала, как оно постепенно превращается из гипотезы в моду, затем почти в манию… Если природный катаклизм будет соответствовать предварительным оценкам, это может стать долгосрочным социальным явлением, поворотным пунктом в истории.
— А мы фиксируем это!
— Это очень опасно, не так ли? Причем не только физически — как легко заметить, это явление собирает вокруг себя обширное ядро нестабильных социальных элементов.
— Судьба награждает отважного, — весело ответила Джейн. — С нами все будет в порядке. Мы знаем, что мы делаем. И то же можно будет сказать обо всех остальных, если вы поможете нам.
— Это интересно, — проговорила Эйприл.
В ее устах подобная фраза была высшей похвалой.
— Я произвела в проекте комплексный категориальный поиск методом нейронных взвешиваний в отношении твоего друга доктора Малкэхи. Очень редко бывает, чтобы проект выбрал из всех одного-единственного индивидуума, тем более настолько малоизвестного для публики, и однако доктор Малкэхи проходит не менее чем по четырнадцати различным категориям.
— Вот как!
— Это абсолютно экстраординарно. А между тем у него есть еще менее известный брат, который зарегистрирован в целых семнадцати!
— А вы когда-нибудь смотрели в проекте данные по себе самой?
— Смотрю ежедневно. Иногда мне удается набрать пять, один раз было даже шесть — очень ненадолго.
Она сдвинула брови.
— Разумеется, можно возразить, что меньшее количество категорий говорит о более глубоком влиянии на социум…
— Конечно. А меня вы не смотрели в последнее время?
Эйприл тактично перевела взгляд на лагерь.
— Что это за устройство они там снаряжают?
— Метеозонд, — ответила Джейн, вставая.
Не стоило обижаться, это ведь всего лишь большая дурацкая гадательная машина.
— Хотите посмотреть?
Джерри стоял перед костром с непокрытой головой, заложив руки за спину.
— Завтра мы будем фиксировать самый жестокий ураган за всю историю наблюдений, — говорил он. — Он разразится завтра, возможно, около полудня, и унесет тысячи, а возможно, и десятки тысяч жизней. Если он окажется стабильным и просуществует дольше нескольких часов, он убьет миллионы. Если бы у нас было время, и силы, и благоприятные обстоятельства, я попытался бы спасти людей. Но ничего этого у нас нет, поэтому нет и подобной возможности. У нас нет ни времени, ни права приказывать, поэтому мы не сможем спасти никого. Мы не сможем спасти даже самих себя. Наши жизни не будут завтра иметь для нас первоочередного значения. Собравшиеся в круг люди сидели очень тихо.
— Рядом с ужасающим масштабом того, что случится завтра, наши жизни значат не так уж много. Знания об эф-шесть более важны, чем любой из нас. Я бы хотел, чтобы это было не так, но такова правда. Мне хотелось бы, чтобы вы поняли эту правду и приняли ее, чтобы вы прониклись ею до самого сердца, прочувствовали ее и решились действовать на основании этой правды. Вы все видели модели и знаете, что я имею в виду, когда говорю «эф-шесть». Но люди, эта чертова штуковина наконец-таки готова разразиться! Она здесь, она реальна — на этот раз это не воспроизведение, не изображение; она здесь, с нами, в нашей реальности! Мы должны узнать о реальном эф-шесть все, что сможем выяснить, любой ценой. Это ужасное событие, которое должно быть задокументировано — любой ценой. Завтра мы должны суметь ухватить столько истины, сколько сможем вытащить из этой кошмарной штуковины. Даже если мы все умрем, делая это, то благодаря нашим усилиям кто-нибудь из выживших узнает правду о том, что произошло. Это будет великолепной ценой за наши жизни.
Джерри принялся шагать взад-вперед.
— Я не хочу завтра никакого безрассудства. Никакой любительщины, никакой чепухи подобного рода. То, чего я от вас прошу, — это абсолютной решимости и абсолютного понимания необходимости и вероятных последствий того, что мы делаем. У нас будет только один шанс. Это самый мощный вызов из всего, с чем когда-либо встретится наша бригада. Я надеюсь и верю, что это будет единственное настолько жестокое природное явление, которое мы увидим за свою жизнь. Если вы считаете, что ваша жизнь более важна, чем взлом этого урагана, я могу понять такую точку зрения. Это мудро. Большинство людей скажут, что это разумно. Вы все находитесь здесь со мной потому, что вы определенно не принадлежите к большинству людей, но то, чего я сейчас прошу от вас, — это ужасная вещь, которой нельзя требовать ни от кого. Это не просто еще одна охота за ураганом. Это не просто еще один грозовой фронт или парочка смерчей. Эта штука — смерть, люди. Это разрушитель миров. Это самое худшее, что человеческие действия когда-либо вызывали к жизни со времен Лос-Аламоса
. Если ваша жизнь имеет для вас первостепенное значение, вы должны покинуть этот лагерь немедленно, прямо сейчас. Я предсказываю метеорологическое событие, которое будет более быстрым, более неуловимым, более обширным и более разрушительным, нежели самый свирепый эф-пять, любое макси-торнадо, на целый порядок величин. Если вы хотите избежать этой катастрофы, вы должны спасаться сейчас, держа курс на восток и не останавливаясь до тех пор, пока не окажетесь по ту сторону Миссисипи. Если вы предпочтете остаться, я хочу, чтобы вы отдавали себе полный отчет в том, что мы будем встречать этот катаклизм прямо в лоб.
Никто не шевельнулся. Все сидели молча.
Внезапно воздух раскололся леденящим кровь диким воплем, вибрирующим, заливистым, ликующим, словно какая-то безумная индианка торжествовала при виде свежеснятого скальпа.
Это была Жоан Лессар. Все уставились на нее в полном остолбенении. Жоан сидела скрестив ноги на куске пенки возле костра, она только что вымыла свои тонкие белокурые волосы и теперь расчесывала их. Она ничего не сказала, только ослепительно улыбнулась во всполохах пламени, пожала плечами и продолжала расчесываться.
