Глава 29

Иисуса схватили, с гиканьем и свистом поволокли по камням среди маслин и кипарисов и повели через Долину Кедров в Иерусалим и доставили во дворец Каиафы, где уже собрался синедрион, чтобы судить бунтовщика.

Было холодно. Слуги развели во дворе огонь и грелись. Время от времени из дворца выходили левиты и сообщали новости. От рассказов о том, как его истязали, волосы вставали дыбом на голове. Что за хулу изрекал окаянный о Боге Израиля, о Законе Израиля, о святом Храме, который он обещает разрушить, а место, на котором стоит Храм, посыпать солью!

Плотно закутавшись и глубоко втянув голову в плечи, во двор проскользнул Петр. Он уселся у огня, протянув к нему руки, грелся и с ужасом слушал новости. Проходившая мимо служанка увидела его и остановилась.

— Эй, старче, — обратилась она к Петру, — что это ты прячешься от нас? Подними-ка голову, дай взглянуть на себя. Сдается мне, что ты тоже был вместе с ним.

Услыхав эти слова, несколько левитов подошли ближе. Петр испугался.

— Клянусь, — сказал он, поднимая руку, — что не знаю я этого человека!

Он направился было к выходу, но тут другая служанка заметила, что он собрался уйти, и протянула к нему руки:

— Эй, старче, куда ты? Ты был вместе с ним, я видела тебя!

— Не знаю я этого человека! — снова воскликнул Петр, отстранил девушку и прошел дальше, но уже в воротах двое левитов остановили его, схватив за плечи, и хорошенько встряхнули.

— Говор тебя выдал! — закричали левиты. — Ты галилеянин, его ученик!

Петр принялся клясться, божиться и кричать:

— Не знаю я этого человека!

Тут во дворе прокричал петух, и Петр оторопел, вспомнив слова Учителя: «Петр, Петр, прежде, нежели пропоет петух, ты трижды отречешься от меня!» Он вышел, сжавшись всем телом, и зарыдал.

Светало. Небо покраснело, наполнившись кровавым багрянцем. Из дворца выбежал возбужденный, бледный левит.

— Первосвященник рвет на себе одежды. Теперь злодей говорит: «Я — Христос, Сын Божий!» Все старейшины повскакивали с мест, рвут на себе одежды и кричат: «Смерть! Смерть!»

Появился другой левит.

— Сейчас его поведут к Пилату. Только он имеет право выносить смертный приговор. Дайте им пройти. Двери открываются!

Двери распахнулись, показались вельможи Израиля. Первым, медленно ступая возбужденный первосвященник Каиафа. Следом шли старейшины — множество бород, лукавые, злокозненные глаза, беззубые рты, злые языки. И все они кипели от злости, так что пар поднимался. Позади молча шел скорбный Иисус, с головы которого стекала, кровь от побоев.

Во дворе раздалось гиканье, смех, ругательства. Петр вздрогнул, прислонился к косяку ворот и заплакал.

«Эх, Петр, Петр, — тихо бормотал он. — Трус, лжец и предатель! Подними голову и крикни: „Я с тобой!“ И пусть тебя потом убьют!» Он терзал, бередил свою душу, но тело его оставалось на том же месте, прислонившись к дверному косяку, и дрожало.

На пороге Иисус споткнулся. Он пошатнулся, вытянул руку, ища, обо что бы опереться, и схватил Петра за плечо. Тот окаменел от ужаса, не в силах даже рта раскрыть, и застыл неподвижно. Он почувствовал, как рука Учителя вцепилась в него, не желая отпускать. Еще не совсем рассвело, стоял голубой полумрак, и Иисус даже не повернул головы, чтобы взглянуть, за что же он ухватился, пытаясь устоять на ногах. Он выпрямился и снова двинулся в окружений воинов вслед за старейшинам к Башне Пилата.

Пилат к тому времени уже проснулся, принял ванну, умастил тело благовониями и в раздраженном состоянии духа отправился на верхнюю террасу Башни. Никогда не был ему по душе день Пасхи, когда, захмелев от своего Бога, евреи впадали в безумие и всякий раз затевали ссору с римскими солдатами, что в этот год могло привести к резне, которая вовсе не была выгодна Риму. А нынешняя Пасха несла с собой еще и другие неприятности: может быть, это и к лучшему, если евреи предадут распятию злополучного юродивого Назорея. Негодное племя!

Рука Пилата сжалась в кулак. Им вдруг овладело упрямое желание спасти этого юродивого; не потому, что тот был не виновен (ведь что такое «не виновен»?), и не потому, что он жалел его (недоставало ему еще евреев жалеть!), но чтобы досадить негодному еврейскому племени.

Под окнами Башни раздались громкие крики. Пилат нагнулся и увидел, что двор наполнился еврейским сбродом, разъяренная толпа переполнила портики и террасы Храма. В руках у всех были палицы и пращи, с гиканьем и свистом люди толкали и пинали Иисуса, а римские солдаты охраняли его, подталкивая к огромным воротам Башни.

Пилат вошел внутрь, уселся на украшенном массивной резьбой кресле, ворота распахнулись, и два мавра исполинского роста втолкнули Иисуса. Одежды его были разорваны в клочья, лицо все в крови, но голова была высоко поднята, а глаза сияли каким-то безмятежным, отрешенным от мира светом.

Пилат улыбнулся.

— Вот ты снова передо мною, Иисус Назорей, царь иудеев. Говорят, тебя хотят умертвить.

Иисус глянул через окно на небо. Мысли его витали где-то далеко от тела. Он молчал.

Пилат разозлился и крикнул:

— Оставь небо в покое, смотри на меня! Или ты не знаешь, что в моей власти освободить тебя или отправить на крест?!

— Ты не имеешь надо мной власти, — спокойно ответил Иисус. — Один только Бог имеет.

Внизу раздались яростные голоса:

— Смерть! Смерть!

— Что это их так взбесило? — спросил Пилат. — Что ты им сделал?

— Я провозглашал им истину, — ответил Иисус.

Пилат улыбнулся.

— Какую истину? И что такое «истина»?

Сердце Иисуса сжалось: вот каков мир, вот каковы его правители — спрашивает, что такое истина, а сам смеется.

Пилат выглянул в окно. Он вспомнил, что не далее как вчера схватили Варавву за убийство Лазаря. Согласно старинному обычаю в день Пасхи римляне освобождали одного из осужденных.

— Кого вы желаете, чтобы я освободил? — крикнул Пилат. — Иисуса, царя иудеев, или разбойника Варавву?

— Варавву! Варавву, — завопил народ.

Пилат крикнул стражников, указал на Иисуса и велел:

— Отхлестайте его, наденьте ему на голову терновый венец, заверните в багряницу и дайте в руки длинную трость вместо царского скипетра. Это царь, так облачите же его по-царски!

Пилат подумал, что, если Иисуса представить народу в столь плачевном виде, народ может сжалиться. Стражники схватили Иисуса, привязали к колонне и принялись хлестать плетями и плевать на него, затем сплели венец из терниев, который затянули у него на голове, да так, что кровь залила лоб и виски, набросили на плечи багрянпцу, вложили в руки длинную трость и привели к Пилату, а тот при виде его не мог удержаться от смеха.

— Добро пожаловать, Величайший! Иди-ка сюда, представлю тебя твоему народу!

Он взял Иисуса за руку и вывел на террасу.

— Се человек! — крикнул Пилат толпе.

— Распять его! Распять! — снова завопил народ. По приказу Пилата ему принесли таз и кувшин с водой, он наклонился и стал мыть руки на глазах у толпы.

— Я мою, умываю руки, — сказал он. — Не я проливаю кровь его. Я не виновен. Берете на себя грех?

— Кровь его на наших главах и главах детей наших! — загудел народ.

— Возьмите его в свое удовольствие! — сказал Пилат.

Иисуса схватили, взвалили на него крест, стали оплевывать, бить и подгонять пинками в направлении Голгофы. Он зашатался — крест был тяжел — посмотрел вокруг в надежде увидеть кого-нибудь из учеников, который кивнет ему, пожалеет его. Он смотрел, смотрел, но так никого и не увидел. Тогда он вздохнул и прошептал:

— Благословенна да будет смерть! Слава Тебе, Боже!

А тем временем ученики забились в таверну Симона Киренянина и ожидали, когда кончится распинание, чтобы с наступлением ночи уйти, не попадаясь никому на глаза. Притаившись за бочками, они прислушивались к тому, что происходило на улице. До слуха их доносился шум радостной толпы — все, женщины и мужчины, спешили на Голгофу. Они отменно справили Пасху, наелись до отвала мяса, напились вдоволь вина и теперь спешили посмотреть, как будет происходить распинание.

Ученики вслушивались в доносившийся с улицы шум и дрожали. Время от времени раздавалось тихое всхлипывание Иоанна, иногда поднимался Андрей, прохаживался взад-вперед по таверне и грозился, а Петр ругался и сквернословил из-за того, что ему не хватило мужества и смелости заявить о себе открыто и принять смерть вместе с Учителем… Сколько раз он клялся ему: «Вместе с тобой до смерти, Учитель!», а теперь, когда смерть приблизилась, он забился за бочки.

Иаков разозлился.

— Довольно хныкать, Иоанн, ты ведь мужчина! —сказал он. — А ты, молодчина Андрей, сядь уже и перестань подкручивать усы! Идите все сюда, подумаем, что дальше делать. Что если он и вправду Мессия? Если через три дня он воскреснет, с какими рожами предстанем мы перед ним? Об этом вы подумали? Что ты скажешь, Петр?

— Если он Мессия, то нам несдобровать, вот что я скажу, — в отчаянии произнес Петр. — Я ведь уже говорил, что успел трижды отречься от него.

— Если он и не Мессия, нам все равно несдобровать, — ответил Иаков. — А ты что скажешь, Нафанаил?

— Скажу, что нужно уносить ноги: Мессия он или нет, нам несдобровать.

— А его как же — так и бросим на произвол судьбы? Разве это вынесут сердца ваши? — спросил Андрей, направляясь уже к двери, но Петр удержал его за одежду.

— Сиди смирно, пока тебя не разорвали в клочья. Поищем другое средство.

— Какое еще средство, лицемеры и фарисеи? — прошипел Фома. — Давайте поговорим начистоту, и нечего тут краснеть: мы открыли дело, вложили в него все наши денежки. Да, это торговля и нечего пялиться на меня со злостью! Мы занимались торговлей: ты — мне, я — тебе. Я отдал свой товар — гребни, катушки, зеркальца, чтобы получить взамен Царство Небесное. И вы поступили точно так же: кто отдал челн, кто — овец, кто — покой, а теперь все труды пошли насмарку, мы разорились, все наше добро пошло к дьяволу, а теперь смотрите, как бы и саму жизнь не потерять! Что тут еще скажешь? Спасайся, кто может!

— Правильно! — воскликнули Филипп и Нафанаил. — Спасайся кто может!

Петр встревоженно посмотрел на Матфея, который сидел в стороне, наставив свои огромные уши, не издавая ни звука.

— Ради Бога, Матфей, не записывай этого: лучше прикинься глухим, не выставляй нас посмешищем на веки вечные!

— Успокойся, — ответил Матфей, — я свое дело знаю. Много я вижу, много слышу, но отбираю то, что нужно. Единственное, о чем я вас прошу, — для своей же пользы примите какое-нибудь благородное решение, покажите себя молодцами, чтобы я мог написать об этом и прославить вас, бедняги. Вы ведь апостолы, а это дело нешутейное!

Тут дверь распахнулась от удара ногой, и в таверну вошел Симон Киреняин. Одежда на нем была изорвана, лицо и грудь залиты кровью, правый глаз вспух и слезился. Он ругался и рычал. Сбросив с тела остававшиеся на нем лохмотья, Симон погрузил голову в кадку, где ополаскивал от вина стаканы, схватил полотенце, вытер верхнюю половину тела, не переставая при этом рычать и плеваться. Затем он подставил рот под кран бочки, выпил, услышал за бочками шум, заглянул туда, увидел сгрудившихся в кучу учеников и разозлился.

— Тьфу, чтоб вам пропасть, шкуры негодные! — закричал Симон. — Так вот бросают в беде своего предводителя, так вот бегут с поля битвы, негодные галилеяне, негодные самаритяне, ничтожества!

— Души наши хотели, Симон, — ответил Петр, — души наши хотели, одному Богу известно как, да вот тела…

— Пропади ты пропадом, болтун! При чем здесь тело, если душа хочет! Все становится душой: и палица в руке, и одежда на теле, и камень под ногой — все, все. Вот, смотрите, трусы, тело мое все в синяках, одежда превратилась в лохмотья, а глаза готовы вытечь! А почему? Чтоб вам пропасть, негодные ученички! Да потому, что я вступился за вашего Учителя, вышел один на один со всем народом — я, хозяин таверны, презренный Киренянин! А почему я это сделал? Потому что верил, что он Мессия, который на следующий день сделает меня — вертким да могучим? Нет, совсем не потому! Потому что было задето мое самолюбие — будь оно неладно — и я в том не раскаиваюсь!

Он ходил туда-сюда, пиная скамьи, плевался и извергал ругательства. Матфей сидел как на иголках — ему хотелось узнать, что произошло у Каиафы, у Пилата, что сказал Учитель, что кричал народ, чтобы занести все на страницы рукописи.

— Если ты веруешь в Бога, брат мой Симон, — сказал он, — успокойся и расскажи нам, что произошло: как, когда и где, и сказал ли какое слово Учитель.

Конечно же, сказал! — отозвался Симон. — «Да будьте вы неладны, ученики!» — вот что он сказал, записывай! Что ты на меня уставился? Возьми тростинку и пиши: «Будьте вы неладны!»

Плач раздался за бочками, Иоанн с визгом катался по полу, а Петр бился головой о стену.

— Если ты веруешь в Бога, Симон, — снова взмолился Матфей, — расскажи нам всю правду, чтобы я записал все, как было. Разве ты не понимаешь, что от слов твоих зависят теперь судьбы мира?

Петр еще раз ударился головой о стену.

— Не отчаивайся, Петр, — сказал хозяин таверны. — Я сейчас скажу тебе, что нужно сделать, чтобы прославиться на века. Слушай! Сейчас его будут вести здесь, я уже слышу шум. Встань, распахни бесстрашно дверь, возьми у него крест и взвали себе на плечи: тяжел он, чтоб ему пропасть, а бог ваш слишком уж тщедушен и совсем измучился.

Он засмеялся и пнул Петра ногой.

— Ну что, сделаешь это? Хочется посмотреть!

— Я бы сделал, клянусь, если бы не толпа, — захныкал Петр. — Она из меня отбивную сделает.

Хозяин таверны яростно сплюнул.

— Пропадите вы пропадом, засранцы! — крикнул он. — Неужели никто из вас не сделает этого? Ты, висельник Нафанаил? Ты, головорез Андрей? Никто? Неужели никто? Тьфу, чтоб вам пропасть! Эх, злополучный Мессия, ну и полководцев же выбрал ты, когда вздумал покорить весь мир! Меня нужно было выбрать, меня, хотя по мне и веревка и кол плачут! Зато у меня есть самолюбие, а когда есть самолюбие, пусть ты даже пьяница, злодей да лжец, но ты — мужчина! А коль нет самолюбия, что толку с того, если ты голубка невинная? Ты и гроша ломаного не стоишь!

Он снова сплюнул, подошел к двери, распахнул ее и, тяжело дыша, стал на пороге. Улицы были полны народу. Мужчины и женщины спешили с гиканьем и криками:

— Ведут! Ведут! Ведут царя иудеев!

Ученики снова забились за бочки. Симон повернулся к ним.

— Эй, вы, ничтожества! Так и не выйдете взглянуть на него? Не желаете, чтобы бедняга увидел вас и утешился? Ну что ж, я пойду кивнуть ему. Я здесь, Симон Киренянин, вот он — я!

Сказав это, он одним прыжком очутился посреди улицы. Толпа волнами продвигалась вперед. Впереди ехали римские всадники, а за ними шел с крестом Иисус. Кровь струилась по его телу, одежда свисала лохмотьями. У него больше не было сил идти, он то и дело спотыкался, готовый упасть лицом долу, но его то и дело заставляли держаться на ногах и пинками гнали вперед. За ним спешили хромые, слепые и калеки, которые, озлобленные тем, что он не исцелил их, поносили его и били костылями и палками. Он то и дело оглядывался вокруг: не покажется ли кто из товарищей? Что случилось с дорогими его сердцу?

Неподалеку от таверны Иисус обернулся, увидел хозяина, который махал ему рукой, и на сердце его стало радостно. Он попытался было кивнуть в ответ на приветствие, но споткнулся о камень, рухнул на землю с крестом на плечах и застонал от боли.

Киренянин бросился вперед, поднял Иисуса, взял крест, взвалил себе на плечи, повернулся к Иисусу и, улыбнувшись, сказал:

— Держись! Я с тобой. Не бойся!

Они вышли из Давидовых врат, стали подниматься в гору и уже приближались к вершине Голгофы. Вокруг были только камни, тернии да кости. Здесь распинали бунтовщиков, оставляя распятых на поживу хищным птицам. В воздухе стоял тяжелый смрад мертвечины.

Киренянин снял крест с плеч, два воина стали копать яму, чтобы установить его в глубине между камнями. Иисус опустился на камень и стал ждать. Солнце стояло в вышине, небо было раскалено добела и пусто: ни пламени, ни ангелов, никакого, даже самого незначительного знака, который бы свидетельствовал, что некто следит в высях за происходящим на земле… Сидя так в ожидании и разминая пальцами горсть земли, он почувствовал вдруг, что кто-то стоит перед ним и смотрит на него. Медленно, не спеша он поднял голову и узнал ее.

— Привет тебе, верная спутница, здесь оканчивается мой путь, — тихо сказал Иисус. — Свершилось то, чего ты желала. Свершилось то, чего и я желал. Всю свою жизнь я пытался сделать Проклятие благословением и сделал это. Мы примирились. Прощай, Мать!

С этими словами он медленно помахал рукой грозному призраку. Два воина схватили Иисуса за плечи.

— Вставай, Величайший! — крикнули воины. — Поднимайся на свой престол!

Они сорвали с него одежду, и показалось худое тело, все в крови. Было очень жарко, народ устал драть горло и молча смотрел.

— Дай ему вина, пусть выпьет и приободрится, — сказал один из воинов. Но Иисус отстранил чашу и раскрыл объятия кресту.

— Отче, — тихо сказал он. — Да, свершится воля Твоя.

— Лжец! Подлец! Совратитель народа! — завопили слепые, прокаженные и калеки.

— Где Царство Небесное? Где печи с хлебами? — вопили оборванцы, швыряя в него гнилыми плодами и камнями.

Иисус раскрыл объятия, открыл уста, желая крикнуть: «Братья!» — но воины схватили его, подняли на крест и кликнули медников с гвоздями.

Когда те подняли молотки и раздался первый удар, солнце сокрыло лик свой. Раздался второй удар — небо потемнело и показались звезды. Но это были не звезды, а крупные слезы, падавшие на землю.

Ужас объял народ. Кони, на которых сидели римские всадники, впали в буйство, поднялись на дыбы и пустились в бешеный галоп, топча скопление евреев.

И вдруг тишина овладела землей, небом и всем воздушным пространством, как это бывает перед землетрясением. Симон Киренянин упал лицом на камни, и мир множество раз сотрясся под его телом, повергая Симона в ужас.

— Ох, — простонал Симон, — сейчас земля разверзнется и поглотит нас!

Он поднял голову, огляделся вокруг. Мир словно потерял сознание и бледно дымился в голубом полумраке. Человеческие головы исчезли, и только глаза черными дырами сверлили воздух. Густая стая ворон, учуявших запах крови и устремившихся было на Голгофу, теперь в страхе летела прочь. Тихий, жалобный стон доносился с креста. Киренянин собрался с духом, поднял глаза, глянул вверх, и тут же из уст его вырвался вопль. Не медники приколачивали распинаемого ко кресту, но целый сонм ангелов с молотками и гвоздями в руках спустился с неба и порхал вокруг Иисуса. Одни радостно размахивали молотками, прибивая руки и ноги, другие затягивали тело распятого толстыми веревками, чтобы тот не свалился, а какой-то маленький ангел с розовыми щеками и золотыми локонами держал в руках копье и пронзал им сердце Иисуса.

— Что это? — в страхе прошептал Симон Киренянин. — Сам Бог, сам Бог распинает его!

И тогда — большего страха, большей муки никогда в жизни своей не испытал Симон Киренянин — громкий, душераздирающий, исполненный укора крик разорвал воздух сверху донизу:

— Или! Или!

Ничего больше крикнуть он не мог — хотел, но не мог. Дыхание его прервалось. Распятый опустил голову и потерял сознание.

Глава 30

Ресницы его затрепетали в радостном изумлении: это был не крест, но огромное дерево от земли до неба. Была весна, и дерево от корней до самой вершины покрылось цветом, а на каждой ветке, на самом кончике, сидела птица и пела… Он же стоял во весь рост, прильнув телом к цветущему дереву, и, подняв голову, считал: одна, две, три…

— Тридцать три, — прошептал он. — Столько же, сколько мне лет. Тридцать три поющие птицы.

Глаза его расширились, вышли за установленные им границы, заняли все лицо, так что даже не поворачивая головы, всюду видел он цветущий мир. Его уши — две витые раковины — принимали в себя шум, ругань и плач мира, обращая все это в песню, а сердце его, пронзенное копьем, истекало кровью.

Один за другим сострадательно опадали в безветрии цветы на его оплетенные терниями волосы и на покрытые кровью руки. Так вот, среди этого щебета пытался он вспомнить, кто он и где находится, и вдруг воздух взвился вихрем, сгустился и некий ангел предстал пред ним. В это мгновение и наступил рассвет.

Многих ангелов видел он во сне и наяву, но такого ангела не видел никогда. Какой теплой, какой человечной была его красота, каким нежным был кудрявый пушок на щеках и над верхней губой! Как игриво поблескивали исполненные страсти глаза, словно это были глаза влюбленной женщины или влюбленного юноши. Тело его было худощавым и крепким, ноги от икр до самого верха округлых бедер тоже обволакивал волнующий черно-голубоватый пушок, а под мышками у него пахло желанным человеческим потом.

Иисус вздрогнул.

— Кто ты? — спросил он, и сердце его тревожно забилось.

Ангел улыбнулся, все лицо его стало ласковым, словно человеческое, и он сложил широкие зеленые крылья, словно не желая слишком пугать Иисуса.

— Я то же, что и ты, — ответил он. — Я — твой Ангел-хранитель. Верь мне.

Голос его был проникновенным и ласковым, милосердным и знакомым, словно человеческий голос. Все голоса ангелов, которые он слышал ранее, были строгими и порицали его. Он обрадовался и с мольбой посмотрел на Ангела, желая, чтобы тот заговорил снова.

Ангел понял и, улыбнувшись, решил удовлетворить человеческое желание.

— Бог послал меня усладить уста твои. Много горечи довелось испить тебе от людей, много горечи — от неба, ты страдал, боролся и так и не увидел ни одного сладостного дня за всю свою жизнь. Твоя мать, твои братья, ученики, бедняки, калеки, обездоленные — все, все покинули тебя в последнюю страшную минуту. Ты остался в полном одиночестве, беззащитный на скале во мраке. И тогда Бог-Отец сжалился над тобой.

«Эй, чего ты там расселся! — крикнул Он мне. — Разве не ты его Ангел-хранитель? Спустись вниз и спаси его! Я не желаю, чтобы его распяли, довольно с него!»

«Господи Всемогущий, — с трепетом ответил я. — Не Ты ли послал его на землю для распятия? Для спасения людей? Потому я и сижу здесь беззаботно. Я думал, что такова воля Твоя.»

«Да будет распят он во сне своем, испытав при том такой же ужас и такую же муку, как наяву», — ответил Бог.

— Ангел-хранитель! — воскликнул Иисус, схватившись за голову, словно пытаясь удержать ее на месте. — Ангел-хранитель, мальчик мой, я схожу с ума — неужели меня не распяли?!

Ангел положил свою белоснежную руку на неистово стучавшее сердце Иисуса, пытаясь утихомирить его.

— Успокойся, дорогой мой, — сказал он, и глаза его игриво заблистали.

— Не волнуйся. Тебя не распяли.

— Так, значит, и крест, и гвозди, и мучения, и солнце, покрывшееся мраком, — все это было всего-навсего сон?!

— Сон. И во сне ты претерпел все свои страсти: во сне тебя подняли на крест и пригвоздили к нему, изранив руки, ноги и сердце твое столь жестоко, что — глянь-ка! — до сих пор из них струится кровь…

Иисус посмотрел вокруг безумным взглядом. Где он? Что это за поля, цветущие деревья и воды? «А Иерусалим? А моя душа?» Он повернулся к Ангелу, прикоснулся к его руке. Как свежа, как крепка его плоть!

Ангел-хранитель, мальчик мой! С каждым твоим словом плоть мои становится легче, крест становится тенью креста, гвозди — тенью гвоздей, а распятие уплывает облаком в небо… Ангел обнял его за плечо.

— Пошли, — сказал он, ступая широкими, летящими по цветущему лугу шагами. — Великая радость ожидает тебя, Иисусе Назорей: Бог позволил мне дать тебе насытиться всеми радостями, которых ты втайне желал на земле, дорогой мой… Благо есть земля — вот увидишь! Благо есть вино, смех, улыбка на губах жены и убаюкивание на коленях сына-первенца… Мы, ангелы, — представь себе! — часто заглядываемся на землю, склонившись с небес, и только вздыхаем.