Последнее искушение Христа

Взволнованный Иисус молча смотрел на огонь. Магдалина стояла в углу, глядела на него и хотела заговорить, но не решалась: иной раз женское слово приносит мужчине наслаждение, а иной — вызывает у него гнев. Магдалина знала это и потому молчала.

Было тихо. В доме пахло рыбой и розмарином. Окно во двор было открыто, где-то поблизости, должно быть, расцвела мушмула: ночной ветерок доносил ее сладостный, приятный запах.

Иисус встал, закрыл окно. Все эти весенние запахи были дыханием искушения, а не воздухом, который был нужен его душе. Пришел час уйти, вдохнуть того воздуха, который подобал ему, — Бог торопился.

Дверь открылась, и вошел Иуда. Он быстро окинул все вокруг взглядом своих голубых глаз, увидел Учителя, глядевшего на огонь, стройнобедрую Магдалину, похрапывавшего во сне Зеведея и писца, который что-то царапал подле светильника, марая очередную страницу — Иуда покачал головой. Вот каков, стало быть, их славный поход? Так вот отправляются завоевывать мир? Полоумный, писака, проститутка, несколько рыбаков, сапожник, коробейник и безделье в Капернауме?

Иуда сел, согнувшись, в углу, а почтенаая Саломея тут же накрыла на стол.

— Я не голоден, — прорычал Иуда, — Хочу спать.

И он закрыл глаза, не желая видеть того, что творится вокруг.

Присутствующие приготовились к ужину. Ночная бабочка влетела через дверь, покружилась вокруг пламени светильника; села на голову Иисусу, а затем принялась порхать по комнате.

— Гость будет, — сказала почтенная Саломея. — Добро пожаловать!

Иисус поблагословил хлеб, разделил его, и все молча принялись за еду. Почтенный Зеведей, который проснулся и ужинал вместе со всеми, тяготился молчанием — это было ему не по душе.

— Да заговорите же вы, наконец! — воскликнул он, стукнув кулаком по столу. — На похороны мы собрались, что ли? Разве вы не знаете: если несколько человек собрались за трапезой и не говорят о Боге, это все равно, что поминки. Так сказал однажды почтенный раввин из Назарета — да будет он благополучен! — и я это хорошо запомнил. Говори же, Сыне Марий! Приведи снова Бога в мой дом. Прости, что называю тебя Сыном Марии, до сих пор толком не знаю, как тебя называть. Одни говорят, что ты — Сын Плотника, другие — Сын Давидов, Сын Божий, Сын Человеческий, все словно спятили. Люди, знай, все еще колеблются.

— Почтенный Зеведей, — ответил Иисус. — Несметные рати ангелов витают вкруг престола Божьего, — серебряные да златые голоса их, что вода журчащая, и все они славят Господа, но только издали: никто из ангелов не осмелился слишком приблизиться к Богу. За исключением одного.

— Кого же это? — спросил Зеведей, выпучив осоловевшие глаза.

— Ангела молчания, — ответил Иисус и снова умолк.

Почтенный хозяин пришел в замешательство, наполнил чашу вином и одним глотком осушил ее. «Ну, и свиреп же этот гость!» — подумал Зеведей. — «Словно лев сидит с тобой за одним столом».

При этой мысли Зеведея охватил ужас и он поднялся с места.

— Пойду поищу почтенного Иону, поболтаю с ним по-человечески, — сказал он и направился к двери. Но тут на дворе раздались легкие шаги.

— А вот и гость, — сказала, поднимаясь, почтенная Саломея.

Все посмотрели на дверь. На пороге стоял почтенный раввин из Назарета.

Как он состарился, как исхудал! Жалкие кости, обтянутые морщинистой кожей, ровно настолько, чтобы душа не улетела прочь, — вот все, что осталось от него. В последнее время почтенного раввина мучила бессонница, а если иногда, уже под утро, удавалось уснуть, то видел он неизменно один и тот же необычайный сон — ангелов, огни и Иерусалим, подобный раненому зверю, который с ревом взбирался на гору Сион. Третьего дня рано поутру ему снова приснился тот же сон, он не выдержал, поднялся, вышел из дому, направился через поля, миновал долину Ездраелон, и посещаемая Богом гора Кармил выросла перед его взором. Пророк Илья, несомненно, пребывал на вершине ее, ибо он призывал к себе почтенного раввина, дав ему силы подняться наверх.

Солнце уже клонилось к закату, когда почтенный раввин добрался до вершины. Он знал, что там, на святых высотах, стоит жертвенник — три огромных камня, а вокруг разбросаны кости и рога жертвенных животных… Но когда раввин добрался туда и поднял вверх очи свои, крик вырвался из уст его: не камни, но три мужа — три исполина в белоснежных одеждах — стояли там в тот вечер, и лица их были сотворены из света. Посредине — Иисус, Сын Марии, слева от него — пророк Илья с пылающими углями во дланях, а справа — круторогий Моисей со скрижалями, исписанными огненными письменами… Раввин пал ниц на землю и в ужасе зашептал: «Адонаи! Адонаи!» Он знал, что Илья и Моисей не умерли, но должны снова явиться в грозный День Господень и то будет знаком, что настал конец света. И вот они явились, и ужас объял почтенного раввина. Он поднял глаза: три огромных камня блистали в сумерках, залитые солнечным светом.

На протяжении многих лет почтенный раввин раскрывал Писание, вдыхал дыхание Иеговы и научился за зримым и незримым познавать смысл Божий. Понял он и теперь, поднял с земли посох — откуда только силы взялись в дряхлом теле? — и направился в Назарет, в Кану, в Магдалу, в Капернаум, страстно желая отыскать Сына Марии. Он знал, что тот возвратился из Иудейской пустыни, и теперь раввин шел по его следам в Галилею, познавая сказание о новом пророке, создаваемое земледельцами и рыбаками, — сказание о том, какие чудеса сотворил он, какие слова изрек, на каком камне произносил речь, после чего камень покрылся цветами. В дороге ему повстречался старик, который воздел руки к небу и сказал:

— Я был слепым, ноон коснулся глаз моих, и зрение вернулось ко мне: «Никому не говори об этом», — велел он, но я хожу по селам и рассказываю.

— А где он теперь, старче? Можешь мне сказать?

— В последний раз я видел его в Капернауме, в доме почтенного Зеведея. Поторопись увидеть его, пока он не вознесся на небо!

Почтенный раввин поспешно отправился в путь. Наступила ночь, но он отыскал в темноте дом почтенного Зеведея и вошел внутрь. Почтенная Саломея вскочила на ноги, приветствуя его.

— Мир дому сему, Саломея, — сказал раввин, широким шагом переступая через порог. — Да имеют хозяева дома сего блага Авраама и Исаака!

Он повернул голову, посмотрел на Иисуса, и взгляд его затуманился.

— Много птиц пролетает надо мной с вестями, — сказал раввин. — Кремнист и долог путь, на который ты вступил, дитя мое, да пребудет с тобой Бог!

— Аминь! — проникновенно ответил Иисус. Почтенный Зеведей приложил руку к сердцу в знак приветствия и сказал:

— Каким ветром занесло тебя в мой дом, старче? Но раввин не стал отвечать, — может быть, потому, что не слышал его, — и присел к огню. Он устал, промерз, проголодался, но есть ему не хотелось. Два пути простиралось перед ним — на какой из них встать, он не знал… Почему он покинул дом и пришел сюда? Рассказать Иисусу о сне? А что если это видение было не от Бога? Почтенный раввин прекрасно знал, что Искушение может принимать облик Божий, чтобы соблазнять людей. Если он поведает Иисусу об увиденном, демон гордыни может завладеть душой его, и тогда тот пропадет, а виноват будет он, раввин. Может быть, не открывать тайны, а попросту следовать за ним повсюду? Но разве подобает ему, почтенному раввину из Назарета, следовать за дерзким бунтарем, который бахвалится, что несет новый закон? Разде по пути сюда он не видел, что вся Кана взбудоражена противозаконным словом, которое изрекли его уста? Говорят, в святую субботу, он шел по полю, увидал крестьянина, который занимался рытьем канавы и поливкой сада, и сказал ему: «Возрадуйся, человече, если ты знаешь сам, что творишь, но если не знаешь, то будь ты проклят, ибо нарушаешь закон!» Почтенный раввин вздрогнул, услыхав это. «Это опасный бунтарь, — подумал он. — Смотри в оба, почтенный. Симеон, как бы не нажить беды на старости лет!»

Иисус подошел к нему и уселся рядом. Лежавший на полу Иуда открыл глаза, а Матфей занял свое место у светильника, держа наготове тростинку. Но Иисус молча смотрел, как огонь пожирает дрова, и слушал, как рядом тяжело дышит почтенный раввин, словно все еще пребывая в пути.

Тем временем почтенная Саломея готовила раввину постель. Он был уже стар, поэтому постель и подушка должны быть мягкими. Рядом Саломея поставила небольшой кувшин с водой, чтобы ночью он мог утолить жажду. А почтенный Зеведей, увидав, что новому гостю нет до него дела, взял палицу и отправился к Ионе, желая побыть в человеческом обществе, поскольку его собственный дом превратился в львиное логово. Магдалина поспешила выйти вместе с Саломеей в другую комнату, оставив Иисуса наедине с раввином. Обе женщины догадывались, что тем предстояла трудная, тайной укутанная беседа.

Иисус и раввин сидели молча. Обоим им было хорошо известно, что слова никогда не способны облегчить сердце человеческое, утешить его. Ничто не нарушало тишины. Они молчали. Время шло. Матфей уснул с тростинкой в руке; Зеведей, наговорившись всласть, возвратился и улегся рядом со своей старухой. Наступила полночь. Раввин тоже вдоволь насытился молчанием и поднялся.

— Вечером мы уже поговорили кое о чем, а об остальном поговорим завтра! — тихо сказал он и, устало волоча ноги, поплелся к постели.

Солнце встало, взошло на небо, уже близился полдень, а почтенный раввин все не мог открыть глаза. Иисус отправился на озеро, поговорил с рыбаками, затем сел в лодку к Ионе, чтобы помочь ему ловить рыбу. А Иуда слонялся в одиночестве, словно пастуший пес.

Почтенная Саломея склонилась к раввину — послушать, дышит ли он еще. Раввин дышал. «Слава Богу, — прошептала Саломея. — Он еще жив». Она хотела было уйти, но тут раввин открыл глаза, увидел склонившуюся над ним женщину, понял все и улыбнулся:

— Не бойся, матушка Саломея, я не умер. Я еще не могу умереть.

— Мы уже стары, — строго ответила почтенная Саломея. — Мы оба уже состарились, удалились от людей и приблизились к Богу. —Никто не может знать, когда придет его час. Грех нам говорить: Я еще не могу умереть».

— Я еще не могу умереть, матушка Саломея, — настойчиво повторил раввин. — Бог Израиля дал мне слово: «Ты не умрешь, Симеон, не увидав Мессии!»

И сказав это, он вдруг оторопело выпучил глаза: а что если он уже видел Мессию?! Что если это был Иисус?! Что если видение на Кармиле было видением от Бога? В таком случае пришел его час! Он покрылся холодным потом, не зная, что делать — радоваться или рыдать. Душа его ликовала: «Пришел Мессия!» Нет, дряхлое тело не желало умирать… Он с трудом поднялся, поплелся к порогу, уселся там на солнышке и погрузился в раздумья.

Под вечер Иисус возвратился, изнемогая от усталости. Весь день он рыбачил вместе с почтенным Ионой, лодка до самых краев наполнилась уловом, почтенный Иона был очень доволен и открыл уж было рот, желая сказать что-то, но передумал. Он стоял, увязая по колени в трепещущей рыбе, смотрел на Иисуса и смеялся.

В тот же вечер ученики воротились из окрестных селений, уселись вокруг Иисуса и принялись рассказывать о том, что видели и что сделали. Понизив голос, чтобы внушить страх, они возвещали крестьянам и рыбакам о наступлении Дня Господня, но те слушали спокойно, занимаясь починкой сетей или прополкой грядок на огороде, и только изредка покачивали головой, говоря: «Посмотрим… Посмотрим…» И переводили разговор на другое.

За такими вот беседами и застали их три апостола. Молчаливо сидевший в стороне Иуда, глянув на них, не мог удержаться от смеха:

— Ну и вид же у вас, апостолы! Поколотили вас на славу, горемычные!

И, действительно, правый глаз Петра затек и слезился, щеки Иоанна были в царапинах и крови, а Иаков хромал.

— Учитель, — простонал Петр. — От слова Божьего одни только неприятности, да еще какие!

Все засмеялись, но Иисус смотрел на них строго и задумчиво.

— Задали нам жару, — продолжал Петр, которому не терпелось рассказать обо всем, чтобы разом покончить с делом. — Поначалу мы пошли было каждый своим путем, но затем испугались оставаться в одиночестве, снова собрались все втроем и принялись возвещать. Я поднимался на камень или влезал на дерево где-нибудь посреди сельской площади, хлопал в ладоши или же свистел, заложив пальцы в рот, и народ сходился к нам. Если было много женщин, речь держал Иоанн — потому и щеки его все в царапинах. Если было много мужчин, говорил своим тяжелым, низким голосом Иаков, а когда речь его становилась слишком уж резкой, слово брал я. О чем мы говорили? О том же, что и ты, но в ответ вам летели гнилые овощи да ругань, потому как мы якобы несли им крушение мира. Нам задавали трепку: женщины — ногтями, мужчины — кулаками, и вот полюбуйтесь на наш плачевный вид!

Иуда расхохотался, но Иисус строго взглянул на него, заставив дерзкие уста умолкнуть.

— Я знал, что посылаю вас, словно агнцев к волкам, — сказал Иисус. — Я знал, что вас подвергнут оскорблениям, забросают камнями, назовут безнравственными за то, что вы ополчились на безнравственность, возведут на вас лживые обвинения, будто вы желаете разрушить веру, семью и отечество, потому что вера наша более чиста, дом наш более просторен, а отечество наше — вся вселенная! Затяните потуже пояса, товарищи, попрощайтесь с хлебом, весельем да беспечностью — мы отправляемся на войну!

Нафанаил встревоженно глянул на Филиппа, но тот кивнул ему, словно говоря: «Не бойся, он говорит так, чтобы испытать нас…»

Раввин снова улегся на свою постель, потому что очень устал, но разум его напряженно работал, он все видел и слышал. Раввин уже принял решение и был спокоен. Некий глас звучал внутри него. Глас, исходивший от него же самого или же от Бога? А может быть от обоих? Глас этот приказывал: «Следуй за ним повсюду, Симеон!»

Петр уж было снова открыл рот, собираясь сказать еще что-то, но Иисус простер руку и велел:

— Довольно!

Он поднялся с места. Пред его мысленным взором возник Иерусалим. Яростный, весь в крови, доведенный, до края отчаяния, откуда и начинается надежда. Капернаум исчез, а вместе с ним исчезли, добрые рыбаки и землепашцы. Геннисаретское озеро утонуло внутри него. Дом почтенного Зеведея стал тесен, его четыре стены сжались, подступили к Иисусу, стали давить на него. Он подошел к двери и распахнул ее настежь.

К чему сидеть здесь, есть, пить и греться у очага, который каждый вечер растапливают женщины, подающие ему на стол и обед и ужин? К чему заниматься рыбной ловлей? Разве так можно спасти мир? Не позор ли это? Он вышел во двор. От распустившихся деревьев веял теплый ветерок, звезды легли ожерельем на плечи и на шею ночи, а под ногами у него вздрагивала земля, словно несметное множество ртов припалок груди ее.

Иисус обратил лицо к югу, в сторону святого Иерусалима, словно прислушиваясь, словно пытаясь разглядеть во мраке его суровое, сплошь покрытое окровавленными камнями лицо. И когда, охваченный Страстным желанием и отчаянием, он мысленно устремился через горы и Долины к святому городу, вдруг что-то дрогнуло, и во дворе, под покрытым разбухшими почками деревом показалась огромная тень. И тут же в темном, еще более темном, чем сама ночь, воздухе — потому он и смог разглядеть ее — появилась его исполинская спутница, и в спокойствии ночном он отчетливо услышал ее глубокое дыхание. Он не испугался: за столько времени он уже привык к ее дыханию. Он ждал.

И вот из-под миндального дерева раздался спокойный голос, звучавший медленно и повелительно:

— Идем!

На пороге появился Иоанн, встревоженный, словно и он тоже услыхал голос во тьме.

— С кем ты разговариваешь, Учитель? — тихо спросил Иоанн.

Но Иисус уже вошел в дом, протянул руку, взял из угла пастуший посох и сказал:

— Идемте, товарищи!

Он направился к двери, даже не глянув, следует ли за ним хоть кто-нибудь.

Почтенный раввин вскочил с постели, затянул потуже пояс, взял посох священника.

— Я иду с тобой, дитя мое, — сказал он, и первым направился к двери.

Почтенная Саломея, сидевшая за пряжей, встала, положила пряжу на сундук и сказала:

— Я тоже ухожу. Вот ключи, Зеведей. Будь здоров!

Она сняла ключи с пояса и вручила их мужу а затем плотно закуталась в платок, обвела взглядом дом и кивнула ему на прощание. На сердце у нее внезапно стало так, будто ей было всего двадцать лет. Счастливая Магдалина молча поднялась с места. Ученики встали и бодро переглянулись.

— Куда это вы? — спросил Фома, вешая трубу на пояс.

— Так поздно? К чему такая спешка? Не лучше ли завтра с утра? — сказал Нафанаил, исподлобья глянув на Филиппа.

Но Иисус уже прошел быстрым шагом через двор и направился на юг.

Глава 25

Содрогались основы мира, ибо содрогалось сердце человеческое. Оно изнывало под тяжестью камней, имя которым было Иерусалим, под тяжестью пророчеств, светопреставлении, проклятий, фарисеев и саддукеев, сытых богачей и голодных бедняков, Бога Иеговы, с бороды и усов которого во веки веков струилась в бездну кровь человеческая. С какой стороны к нему ни подступишься, он все ворчит. Скажешь ему доброе слово — он заносит руку, стиснутую в кулак, и кричит: «Хочу мяса!» Приносишь ему в жертву агнца или первородного сына своего — он кричит: «Не хочу мяса! Не разрывайте предо иною одежды — разорвите сердца ваши, обратите плоть вашу в дух, а дух — в молитву и пустите ее по ветру!»

Сердце изнывало под тяжестью шестисот тринадцати писанных заповедей еврейского Закона и тысяч неписаных и не могло сдвинуться с места: оно изнывало под тяжестью «Бытия», «Левитов», «Чисел», «Судей», «Царств» и не могло сдвинуться с места.

И вдруг совсем нежданно подул легкий ветерок — не с неба, а с земли — и глубины сердца человеческого задрожали, словно листва. И тут же дали трещину, содрогнулись и стали рушиться, поначалу в сердце, затем в мыслях и, наконец, на земле камни, имя которым Иерусалим, пророчества и проклятия, фарисеи и саддукеи, «Судьи» и «Царства». И надменный Иегова снова опоясался кожаным передником Первотворца, снова взял угольник и метр, спустился на землю и принялся крушить прошлое и вместе с людьми созидать грядущее, начав перво-наперво с Храма Еврейского в Иерусалиме.

Каждый день Иисус приходил на залитые кровью каменные плиты, созерцал этот перегруженный Храм и чувствовал, как сердце его стучит молотом, сокрушая Храм. Он все еще блистал, возвышаясь под солнцем, словно украшенный венками бык с вызолоченными рогами. До самого верха стены его были облицованы белым мрамором с лазурными разводами, отчего казалось, будто Храм плывет среди бурного моря, а у подножия его поднимались одна над другой три террасы: нижняя, самая широкая, — для идолопоклонников, средняя — для народа Израилева, а верхняя — для двадцати тысяч левитов, которые мыли, чистили, убирали, зажигали и гасили огни в Храме… Денно и нощно горели семи видов благовония, и дым от них стоял столь густой, что козы чихали на семь миль вокруг.

Скромный прадедовский Ковчег, пронесенный кочевыми предками через пустыню, а теперь пребывающий внутри Храма, причалил здесь к вершине Сиона, пустил корни, разросся, облачился в кипарисовое дерево, золото и мрамор и стал Храмом. Дикий бог пустыни поначалу не соизволял войти в дом и обосноваться там, но благоухание кипарисового дерева, воскурении и дыма, идущего от сжигаемых жертв, настолько понравилось ему, что в один прекрасный день он решился и вошел.

Вот уже два месяца со дня своего прихода из Капернаума Иисус ежедневно стоял перед Храмом, созерцая его. Каждый день он смотрел на него так, словно видел в первый раз, словно каждый раз поутру ожидал увидеть его повергнутым, чтобы ступить на него стопами своими и пройти чрез него. Он больше не желал и не боялся Храма. Он уже низвергнул Храм в сердце своем. Однажды, когда почтенный раввин спросил его, почему он не войдет в Храм совершить поклонение, Иисус вскинул голову и ответил:

— Годами кружил я вокруг Храма, а теперь Храм кружится вокруг меня.

— Великое слово изрек ты, Иисусе, — ответил раввин, втягивая старческую голову в плечи. — Не страшно тебе?

— Когда уста мои произносят «я», говорит не это тело, которое есть прах, — сказал Иисус. — Говорит не Сын Марии, который тоже есть прах, обладающий всего лишь малой искрой огня. Когда уста мои произносят «я», почтенный раввин, это значит «Бог».

— Это богохульство еще страшнее! — воскликнул раввин, закрывая лицо руками.

— Не забывай, что я — Святой Богохульник, — ответил Иисус и засмеялся.

Однажды, когда он увидел, как ученики разглядывают горделивое строение, разинув от восхищения рты, гнев охватил его.

— Восхищаетесь Храмом? — едко спросил он. — Сколько лет ушло на его сооружение? Двадцать лет, а трудилось при этом десять тысяч человек. Я же ниспровергну его в три дня: посмотрите на него хорошенько в последний раз и проститесь с ним, ибо камня на камне здесь не останется!

Ученики отпрянули в страхе: может быть, и вправду Учитель повредился рассудком? В последнее время он стал вдруг резким и странным. И упрямым. Он стал вести себя чудаковато и противоречиво. Лицо его то сияло солнцем, несущим всюду день при восходе своем, то покрывалось тенью, а глаза его были полны отчаяния.

— И тебе не жаль его, Учитель? — осмелился спросить Иоанн.

— Чего?

— Храма. Ведь ты хочешь ниспровергнуть его.

— Чтобы воздвигнуть новый. В три дня я воздвигну новый. Но прежде этот должен освободить мне место.

В руках у него был подаренный Филиппом пастуший посох, и он ударил им по каменным плитам. Лицо его дышало гневом. Он смотрел на фарисеев, которые брели, спотыкаясь, и ранили себе тела, наталкиваясь на стены, словно ослепленные чрезмерным сиянием Божьим.

— Лицемеры! — кричал им Иисус. — Если Бог возьмет нож и рассечет сердца ваши, змеи, скорпионы да нечистоты низринутся оттуда!

Фарисеи слушали его, приходили в ярость и тайком порешили забить землей бесстрашные уста.

Почтенный раввин прикрывал рот Иисусу ладонью, призывая его к молчанию.

— Ты что смерть на себя накликаешь?! — воскликнул он как-то, обращаясь к Иисусу, и глаза его наполнились слезами. — Разве ты не знаешь, что фарисеи-книжники то и дело ходят к Пилату, требуя тебе смерти?

— Знаю, старче, знаю, — отвечал Иисус: — Но я знаю и иное… Иное…

Он приказывал Фоме трубить в трубу, поднимался на свое обычное место, площадку у портика Соломона, и снова принимался возглашать оттуда:

— Пришел, пришел День Господень!

Он взывал каждый день, с раннего утра и да захода солнца, заставляя небеса разверзнуться и низринуть вниз пламя, ибо знал, что голос человеческий обладает всемогущей силой заклинания: достаточно воззвать к огню или к прохладе, к аду или к Раю: «Приди!» — и те явятся на зов. Так и он взывал к Огню, который должен очистить мир, который должен открыть путь Любви, ибо стопам Любви всегда любо ступать по пеплу…

— Учитель, — как-то спросил его Андрей, — почему ты больше не смеешься, не радуешься, как прежде? Почему ты становишься все суровей?

Иисус не ответил. Да и что мог он ответить? Разве доброе сердце Андрея было способно понять его?

«Этот мир нужно выкорчевать с корнем и взрастить новый нужно низвергнуть старый Закон — и я низвергну его! Новый Закон нужно высечь на плитах сердца — и я высеку его? Я сделаю Закон более просторным, дабы смог объять он врагов и друзей, иудеев и идолопоклонников, дабы восторжествовали десять заповедей! Для этого и пришел я в Иерусалим. Здесь разверзнутся небеса. Что снизойдет с неба? Великое чудо или смерть? То, чего желает Бог. Я готов и вознестись на небо и низвергнуться в ад. Решай же, Господи!»

Близилась Пасха. Необычайная весенняя доброта излилась на суровый лик Иудеи. Всюду на открылись пути, по которым прибывали паломники со всех четырех концов еврейского мира. Террасы Храма гудели, наполняясь смрадом приносимых в жертву животных, навоза и людей.

У портика Соломона собралось множество калек и оборванцев. Бледные, изголодавшиеся лица, горящие глаза, косо поглядывающие на холеных саддукеев, богатых, смеющихся хозяев и их жен, увешанных массивными золотыми украшениями.

— Доколе вы будете ухмыляться? — прорычал какой-то бедняк. — Близок уже час, когда мы свернем вам шею. Ибо сказал Учитель: «Бедные умертвят богатых и разделят между собой добро их».

— Ты плохо расслышал, Манассия, — перебил его человек с бледным лицом, овечьими глазами и волосами похожими на овечью шерсть. — Не будет больше ни бедных, ни богатых — все станут равными. Вот что значит Царство Небесное.

— Царство Небесное значит изгнание римлян, — встрял разговор верзила.

— Пока есть римляне, Царства Небесного быть не может.

— Ничего из слов Учителя ты так и не понял, Аарон, — сказал старик с заячьей губой, покачивая плешивой головой. — Нет ни израильтян, ни римлян, нет ни эллинов, ни халдеев, ни бедуинов — все друг другу братья.

— Все есть пепел! — воскликнул кто-то. — Вот что понял, вот что Я слышал собственными ушами. Учитель сказал: «Разверзнутся небеса — первый потоп был от воды, этот же будет от огня. Все — богатые и бедные, израильтяне и римляне — обратятся в пепел!»

— «И останутся, как бывает при обивании маслин, две-три ягоды на самой вершине или три-четыре, на ветвях», — говорит пророк Исайя. — «Смелее, ребята, мы и есть ягоды, которым суждеио уцелеть. Смотрите только, чтобы Учитель не покинул нас» — сказал черный как сажа человек с глазами навыкате пристально вглядываясь в покрытую белесой пылью дорогу на Вифанию. — «Что-то он запаздывает сегодня… Запаздывает… Смотрите, ребята, как бы он не улизнул от нас!»

— Куда он денется? — возразил старик с заячьей губой. — Бог велел ему сражаться в Иерусалиме. Здесь он и будет сражаться!

Солнце уже достигло середины неба. Каменный настил дымился. Жара усиливала смрад. Прошел нагруженный амулетами фарисей Иаков, расхваливая достоинства каждого из них: эти вот исцеляют от оспы, от острой боли, от рожи, эти вот изгоняют демонов, а самый мощный, самый дорогой убивает недругов… Он увидел калек и оборванцев, узнал их.

— Тьфу! Чтоб вам пропасть! — злобно захихикал Иаков своим ядовитым ртом и трижды сплюнул.

Оборванцы спорили друг с другом, каждый старался истолковать слово Учителя в соответствии с влечением собственного сердца, и тут перед ними вдруг появился высокий, внушающей почтение наружности старик с длинным посохом в руках. Он был весь покрыт потом и пылью, но его широкое, еще не тронутое морщинами лицо сияло.

— Мельхиседек! — воскликнул старик с заячьей губой.

— Что хорошего принес ты нам из Вифании? Лицо твое излучает свет!

— Возрадуйтесь и возликуйте, друзья! — воскликнул достопочтенный старик и принялся обнимать всех со слезами на глазах. — Покойник воскрес! Я собственными глазами видел, как он встал из могилы и пошел! Ему дали воды, и он выпил ее, ему дали хлеба, и он съел его, а затем заговорил!

— Кто? Кто восстал из мертвых? Кто воскрес?

Все бросились с расспросами к почтенному старосте. Из соседних портиков сбежались слышавшие его слова мужчины и женщины, подошло Также несколько левитов и фарисеев. Проходивший мимо Варавва услыхал краем уха шум и тоже подошел. Мельхиседек обрадовался, что столько людей собралось послушать его, оперся о посох и начал рассказ:

— Кто из вас знает Лазаря, сына Елиакимова? Недавно он умер, и мы похоронили его. Прошел день, другой, третий, мы уж забыли и думать о нем. И вот на четвертой день на дороге послышались голоса. Я спешно направился туда и увидел Иисуса, Сына Марии из Назарета, и двух сестер Лазаря, которые, припав к его стопам, целовали ему ноги и оплакивали брата.

«Если бы ты был с ним, он бы не умер, Учитель…» — причитали они, терзая на себе волосы.

«Верни его из царства мертвых, Учитель! Позови его, и он явится на зов!»

Иисус взял их обеих за руки, поднял с земли и сказал:

— Идемте!

Мы все поспешили за ними и пришли к могиле. Иисус остановился. Вся его кровь прилила к голове, глаза стали вращаться, исчезли, остались только белки, он издал мычание, словно бык находился внутри него, и ужас объял всех нас.

И вдруг, стоя так и содрогаясь всем телом, он издал дикий, невообразимый вопль, словно из преисподней, — так, наверное, кричат разгневанные архангелы:

— Лазарь! Выйди!

И тут же мы услыхали, как земля в могиле задвигалась и треснула, могильный камень зашевелился и медлеино-медленно стал подниматься. Даже сказать страшно. Никогда я не боялся смерти так, как этого воскрешения. Если бы меня спросили, что я предпочитают увидеть — льва или воскрешение, я ответил бы: «Льва!»

— Господи помилуй! Господи помилуй! — восклицали люди и плакали. — Говори, говори, почтенный Мельхиседек!

— Женщины визжали, многие из мужчин попрятались за камни, а прочие дрожали от страха. Могильный камень медленно-медленно поднимался. И вот мы увидели две руки желтого цвета, а затем — уже позеленевшую, потрескавшуюся голову, всю в земле, и, наконец, костлявое тело, завернутое в саван… Он поднял ногу, другую и вышел на свет. Это был Лазарь.

Достопочтенней старец умолк и широким рукавом вытер пот со лба. Вокруг него шумел народ: одни плакали, другие плясали, а Варавва поднял волосатую ручищу и закричал:.

— Ложь! Ложь! Он подослан римлянами, потому и состряпал историю с Лазарем. Долой предателей!

— Молчать! — раздался грозный голос у него за спиной. — Какими еще римлянами?!

Все обернулись на этот голос и тут же отпрянули. Центурион Руф шел на Варавву, занеся плеть в руке, которую старалась удержать бледная белокурая девушка. Все это время она стояла и слушала Мельхиседека, и слезы катились из ее больших зеленых глаз. Варавва проскользнул в гущу людей и скрылся. Иаков Фарисей со всеми своими амулетами устремился за Вараввой и догнал его за одной из колонн. Там, склонив головы друг к другу, они завели вполголоса беседу. Разбойник и фарисей побратались.