Иуда остановился и прислонился к стене стоявшего напротив строения, то сжимая кулаки, то разжимая их: он был взволнован.

Вдруг он встрепенулся. Послышались звуки труб, и толпа расступилась в стороны. Четверо левитов принесли украшенные золотом носилки и бережно опустили их у ворот Башни. Шелковые занавески раздвинулись, и из носилок медленно вылез тучный, с пышными телесами, с мешками под глазами, в желтой шелковой тунике Каиафа. В это же мгновение створчатые ворота раскрылись, и оттуда вышел Иисус. У входа они столкнулись лицом к лицу: Иисус, босой, в покрытой заплатами белой одежде, остановился и устремил на первосвященника пристальный, немигающий взор, а тот поднял тяжелые веки, узнал Иисуса, быстро пробежал по нему взглядом с ног до головы, и его козлиные губы дрогнули:

— Чего тебе здесь нужно, смутьян?

Но Иисус неподвижно стоял, смотря на Каиафу своими большими, строгими и скорбными глазами.

— Я не боюсь тебя, первосвященник Сатаны, — ответил он.

— Отшвырните его прочь! — крикнул Каиафа четырем носильщикам и, обрюзглый, кривоногий, прошел во двор.

Четыре левита бросились было к Иисусу, но тут Иуда рванулся вперед и рявкнул:

— Руки прочь!

Он раздвинул левитов в стороны, взял Иисуса за руку и сказал:

— Пошли.

Иуда шел впереди, прокладывая Иисусу путь через скопление верблюдов, людей и овец. Они миновали крепостные ворота, спустились в Долину Кедров, поднялись по противоположному склону и вышли на дорогу, ведущую в Вифанию.

— Чего он хотел от тебя? — спросил Иуда, встревоженно стиснув руку Учителя.

— Нынешним вечером я открою тебе страшную тайну, Иуда, — после продолжительного молчания ответил Иисус.

Иуда наклонил рыжую голову и ожидал, приоткрыв рот.

— Ты самый сильный из всех товарищей. Думаю, ты однин сможешь выдержать ее тяжесть, другим я ничего не сказал и ничего не скажу, это им не но плечу.

Иуда покраснел от удовольствия.

— Благодарю за доверие, Учитель, — сказал он. — Говори. Будь спокоен, я не подведу.

— Иуда, ты знаешь, почему я оставил мою любимую Галилею и пришел в Иерусалим?

— Да, — ответил Иуда. — Потому что то, что должно свершиться, свершится здесь.

— Да, отсюда возгорится пламя Господне. Я уже не могу спать. Срываюсь в полночь и смотрю на небеса — не разверзлись ли они? Не низвергаются ли с них языки пламени? С наступлением дня я спешил в Храм, говорил, грозил, указывал на небо, приказывал, просил, заклинал, чтобы спустилось пламя. Голос мой умолкал, а небеса вверху надо мной по-прежнему оставались сомкнутыми, глухими и спокойными. И вдруг однажды…

Голос его прервался. Иуда склонил голову, чтобы лучше слышать, но смог разобрать только сдавленное дыхание Иисуса да стук его зубов.

— Однажды? Однажды? — спрашивал Иуда, затаив дыхание.

Иисус глубоко вздохнул и сказал:

— Однажды, когда я в одиночестве лежал на вершине Голгофы, пророк Исайя возник в мыслях моих. Нет, не в мыслях: я явственно видел его перед собой на камнях Голгофы, и в руках у него была искусно выделанная шкура козла, со всеми четырьмя ногами, головой, рогами, увешанная амулетами, — точь-в-точь черный козел, которого я видел в пустыне, — а на шкуре были начертаны письмена. «Читай!» — велел Исайя и поднял козла вверх прямо передо мной. Едва я услышал голос, пророк и козел исчезли, и в воздухе остались только черные письмена с красными заглавными знаками.

Иисус устремил взгляд к свету, побледнел, стиснул руку Иуды, впился в нее.

— Вот они! — испуганно прошептал он. — Заполнили воздух.

— Читай! — сказал Иуда, тоже содрогаясь от страха. Хриплым, прерывающимся голосом Иисус стал разбирать слог за слогом, словно письмена были живыми зверями, на которых он охотился, а те не давались ему. Он читал по слогам, вытирая пот с лица:

— «На него взвалили проступки наши, прегрешения наши изранили его, а он, скорбящий и горестный, даже рта не раскрыл. Покинутый, презираемый всеми, брел он, не оказывая никакого сопротивления, вперед, словно агнец, которого ведут к мяснику на заклание».

Иисус умолк. Он был бледен, как полотно.

— Не понимаю, — сказал Иуда, разгребая носком камни. — Не понимаю. Кто есть агнец, которого ведут на заклание? Кто должен умереть?

— Иуда, брат мой Иуда, это я, — медленно ответил Иисус.

— Ты? Ты? — Иуда отпрянул. — Разве не ты — Мессия?

— Я.

— Не понимаю! — воскликнул Иуда и пнул камни так, что разбил в кровь пальцы на ногах.

— Не кричи, Иуда: ради спасения мира я должен добровольно принять смерть. Я тоже не понимал этого, хотя Бог и посылал мне знамения: то видения в воздухе, то сны, то дохлого козла в пустыне, принявшего на шею свою все грехи человеческие. А один призрак, словно пес, неотступно следует за мной с того дня, как покинул я материнский дом, иногда забегая вперед и указывая мне путь. Какой путь? На крест.

Иисус медленно огляделся вокруг. Позади возвышался горой белых черепов Иерусалим, а впереди — камни, несколько сребролистых маслин да черные кедры. Кроваво-красное солнце шло на закат.

Иуда рвал волосы из бороды и бросал их на землю. Иначе представлял он себе приход этого Мессии: явится с мечом в руке, бросит клич, и в долине Иосафата воспрянут из могил все поколения почивших евреев, соединятся с живыми, вместе с евреями воскреснут их кони и верблюды, и все они, пешие и конные, ринутся резать римлян, а Мессия воссядет на престоле Давидовом и подушкой для ног его будет Вселенная. Таким был Мессия, которого ожидал Иуда Искариот, и вот на тебе!

Он исподлобья глянул на Иисуса, закусил губу, чтобы резкое слово не вырвалось из уст, и снова принялся ворошить камни пятками. Иисус посмотрел на Иуду и пожалел его.

— Наберись мужества, брат мой Иуда, — сказал он, стараясь, чтобы голос его звучал поласковее. — Мне оно тоже нужно. Иначе нельзя, таков путь.

— А потом? — спросил Иуда, устремив взгляд в камни. — Что будет потом?

— Я вернусь в полной славе моей судить живых и мертвых.

— Когда?

— Многие из нынешнего поколения не умрут, не увидев меня.

— Пошли! — сказал Иуда и быстро пошел вперед.

Иисус, тяжело дыша, шел за Иудой, стараясь не отставать от него. Солнце уже изготовилось низринуться на Иудейские горы. Издали, со стороны Мертвого моря, послышалось завывание первых Проснувшихся шакалов.

Иуда с глухим рычанием стал спускаться вниз. Внутри него происходило землетрясение, все рушилось. Он не верил в смерть, которая представлялась ему худшим из путей, а воскресший Лазарь вызывал у него тошноту: из всех мертвецов он казался Иуде самым мертвым, самым мерзостным. А сам Мессия? Как он сам выйдет из схватки со Смертью! Нет, нет, в смерть Иуда не верил!

Он повернулся к Иисусу, желая возражать, желая бросить вертевшееся на языке резкое слово, — может быть, удастся заставить его пойти по другому пути, который не ведет через смерть, — но, обернувшись, закричал в ужасе: огромная тень падала от тела Иисуса. Это была не человеческая тень, а крест. Иуда схватил Иисуса за руку:

— Смотри! — крикнул он, указывая на тень.

У Иисуса волосы на голове встали дыбом.

— Молчи, — тихо прошептал он. — Молчи, брат мой Иуда.

Так, держась друг за друга, они добрались до плавно поднимающейся вверх дороги на Вифанию. Иисус почувствовал слабость в коленях, и тогда Иуда стал поддерживать его. Шли они молча. На мгновение Иисус нагнулся, подхватил с земли разогретый солнцем камень и некоторое время держал его, зажав в руке. Был ли это, действительно, камень или же рука любимого человека? Он огляделся. Как зелена была эта земля, умершая зимой, как цвело все вокруг!

— Не кручинься, брат мои Иуда! — сказал Иисус. — Почему зерно проникает в почву, а Бог посылает дождь, чтобы почва разбухла и колос взошел из мягкой земли напитать человека? Если пшеничное зерно не умрет, разве когда-нибудь сможет прорасти оно колосом? Так и Сын Человеческий.

Но это не утешило Иуду, который молча поднимался в гору. Солнце закатилось за горы, ночь взошла с земли, на вершине холма уже замерцали первые светильники.

— Вспомни Лазаря… — снова начал было Иисус, но Иуда почувствовал приступ тошноты и пошел вперед, сплевывая.

Марфа зажгла светильник и Лазарь отнял ладонь от глаз: свет все еще тревожил его. Петр взял за руку Матфея и уселся вместе с ним у светильника. Почтенная Саломея нашла клубок черной шерсти и принялась сучить нить, размышляя о сыновьях. Боже, когда же, наконец, наступит день, в который на волосах их заблистает золотая лента и все Геннисаретское озеро будет принадлежать им…

А Магдалина спускалась вниз по тропинке. Учителя все не было, и печаль ее была столь велика, что уже не умещалась в доме, и потому она ушла оттуда: кто знает, может быть, ей посчастливится встретить любимого? Сидя на корточках во дворе, ученики искоса поглядывали на ворота и молчали. Гнев все еще бурлил в них. В доме стояла полная тишина, не было слышно ни звука. Обстановка была самая что ни на есть благоприятная для Петра, которому давно уже не терпелось глянуть, что записывает по вечерам в свой свиток мытарь. После сегодняшней ссоры терпение его иссякло: он должен знать, что там говорится о нем. Бессовестный народ эти писаки, с ними нужно быть начеку, а то, чего доброго, выставят тебя посмешищем перед грядущими поколениями. Пусть только мытарь попробует сделать что-то в этом роде — все его рукописи и тростинки сегодня же вечером полетят в огонь. Поэтому Петр вкрадчиво взял Матфея под руку, и они опустились рядышком на колени у светильника.

— Будь добр, Матфей, почитай, — попросил Петр, — Мне, видишь ли, хотелось бы знать, что ты пишешь про Учителя.

Матфею было приятно слышать такие слова. Он молча вынул из-за пазухи рукопись, разложил ее на вышитом женском платке, который подарила ему Мария, сестра Лазаря, бережно развернул, словно какое-то раненое живое существо раскрыл и, размеренно покачиваясь, собрался с духом и то речитативом, то нараспев стал читать:

«Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова. Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова. Иаков родил Иуду и братьев его, Иуда родил Фареса и Зару…»

Петр слушал, закрыв глаза. Поколения еврейского народа проходили перед ним: четырнадцать поколений, от Авраама до Давида и от Вавилонского пленения до Христа, четырнадцать поколений. — Что за народ, рать несметная, бессмертный народ! Великое счастье, великая гордость быть одним из евреев! Петр прислонил голову к стене и слушал: миновали поколения, пришли времена Иисуса — он слушал. Сколько чудес свершилось, а он о них даже не ведал! Итак, родился Иисус в Вифлееме, а отцом его был не плотник Иосиф, но Святой Дух, и три волхва пришли поклониться ему. А что за слова принес ему с неба голубь при Крещении? Даже он, Петр, не слышал этих слов — так кто же сообщил их Матфею, который и вовсе при том не присутствовал? Мало-помалу Петр перестал различать отдельные слова, он слышал только музыку, убаюкивающую, монотонную, печальную, и сон незаметно овладевал им… И уже во сне музыка и слова стали слышны совершенно отчетливо. Каждое слово представлялось ему гранатом, похожим на те гранаты, которые год назад ел он в Иерихоне. Гранат раскрывался, и оттуда вылетали то языки пламени, то крылатые ангелы с трубами…

И вдруг среди великого наслаждения сном послышался шум и радостные голоса. Петр встрепенулся и увидел перед собой Матфея, который все читал, держа свиток на коленях. Петр вспомнил, где он находится, устыдился, что уснул, бросился к Матфею, обнял его, поцеловал в губы и сказал:

— Прости, брат Матфей, но слушая тебя, я вошел в Рай.

На пороге появился Иисус, а за ним — сияющая от радости Магдалина. Ее глаза, губы и открытая шея пылали огнем. Иисус увидел, как Петр обнимает и целует мытаря, и лицо его просветлело.

— Вот Царство Небесное! — сказал он, указывая на эти объятия.

Затем он подошел к Лазарю. Тот попытался было подняться, но кости его затрещали. Боясь, как бы они вовсе не сломались, Лазарь снова принял прежнее положение, вытянул руку, коснулся концами пальцев руки Иисуса. Тот вздрогнул, рука Лазаря была слишком холодна, черна и пахла землей.

Иисус снова вышел во двор, чтобы перевести дух. Этот воскрешенный все еще маялся между жизнью и смертью, Бог все еще не мог одолеть гниение внутри него. Никогда еще смерть не являла свою силу столь явственно, как, в этом воскрешенном. Страх и великая скорбь овладели Иисусом:

Почтенная Саломея, с прялкой под мышкой, подошла к нему и, приподнявшись на цыпочках, тайком прошептала на ухо:

— Учитель…

Иисус склонил к ней голову:

— Слушаю тебя, почтенная Саломея…

— Учитель, когда ты взойдешь на престол, окажи мне одну любезность. Ты ведь видишь, сколько мы сделали для тебя…

— Говори, матушка…

Сердце Иисуса сжалось. «Когда люди наконец поймут, что доброе дело делается не ради вознаграждения?» — подумал он.

— Теперь, когда ты взойдешь на престол, дитя мое, поставь возле себя моих сыновей — справа Иоанна и слева Иакова…

Иисус закусил губу, чтобы не рассмеяться, и потупил взгляд в землю.

— Слышишь, дитя мое? Иоанна справа…

Иисус поспешно вошел в дом, стал возле светильника и увидел Матфея, который все еще держал на коленях развернутый свиток: закрыв глаза, он углубился в прочитанное.

— Матфей, — обратился к нему Иисус. — Дай-ка сюда свиток. Что ты там пишешь? Матфей радостно поднялся и протянул свое сочинение.

— Учитель, я рассказываю грядущим поколениям о житии и деяниях твоих.

Иисус опустился на колени возле светильника и принялся за чтение.

Едва прочитав первые страницы, он вскочил с места и торопливо перелистал страницы, быстро пробегая взглядом по письменам. Лицо его побагровело от возмущения. Матфей смотрел да него, забившись в Угол и в страхе ожидая дальнейшего; Иисус листал и перелистывал написанное и, не в силах больше сдерживаться, встал и с негодованием бросил Евангелие Матфея наземь.

— Что это такое?! — вскричал он. — Ложь, сплошная ложь! Мессия не нуждается в чудесах, он сам есть чудо, и другого чуда ему не нужно! Я родился в Назарете, а не в Вифлееме, никогда и ноги моей не было в Вифлееме! Я не помню волхвов, никогда не бывал в Египте, а слова голубя, якобы сказанные мне, как ты пишешь, при Крещении: «Это сын мой возлюбленный», — откуда они известны тебе? Я и сам не расслышал их как следует, так откуда же ты разузнал их?

— Мне сообщил их ангел, — с дрожью в голосе ответил Матфей.

— Ангел? Какой еще ангел?

— Тот, который приходит ко мне каждый вечер, как только я беру в руку тростинку, склоняется к моему уху и диктует, что я должен писать.

— Ангел? — удивленно переспросил Иисус. — Ты пишешь под диктовку ангела?

Матфей приободрился:

— Да, ангел. Иногда я даже вижу его, а слышу всегда. Уста его прикасаются к моему правому уху, и я чувствую, как крылья обволакивают меня. Я пишу, укутанный крылом ангела. Я не пишу, а записываю то, что он говорит мне. А то как же? Разве стал бы я сам по себе писать обо всех этих чудесах?

— Стало быть, ангел? — снова прошептал Иисус, погрузившись в раздумья.

Вифлеем, волхвы, Египет, «Ты сын мой возлюбленный»… А что если все это — истинная правда? Что если это — высшая ступень истины, доступная одному Богу? Что если то, что мы считаем правдой, Бог считает ложью?

Он умолк, наклонился, бережно собрал с пола брошенные им записи и вручил их Матфею, который снова завернул их в вышитый платок и спрятал на теле за пазухой.

— Пиши так, как велит тебе ангел, — сказал Иисус. — А я уже…

Он так и не договорил.

Между тем ученики окружили во дворе Иуду и принялись расспрашивать, что хотел от Учителя Пилат и зачем вызывал его, но Иуда даже головы не повернул, чтобы взглянуть на них, и, выйдя на улицу, стал у ворот. Ему было противно видеть и слышать их. Теперь он мог разговаривать только с Учителем — страшная тайна объединяла их и отделяла от прочих… Иуда смотрел, как ночь поглощает мир и первые звезды начинают загораться над ним.

«Помоги мне, не дай сойти с ума, Боже Израиля», — мысленно взмолился он.

Встревоженная Магдалина подошла и стала рядом с Иудой. Тог хотел было уйти, но Магдалина схватила ею за край одежды.

— Иуда, — сказала она. — Мне ты можешь смело доверить тайну. Ты ведь знаешь меня.

— Какую тайну? Пилат вызвал его, чтобы предупредить об опасности: Каиафа…

— Нет, не эту, другую.

— Какую еще «другую»? Ты снова запылала огнем, Магдалина, глаза твои стали словно раскаленные угли. Он невесело засмеялся:

— Плачь. Плачь, чтобы погасить их.

Магдалина закусила конец платка, разорвала его зубами.

— Почему он избрал тебя? — тихо спросила она. — Тебя, Иуда Искариот?

Теперь рыжебородый уже разозлился и схватил Магдалину за руку.

— А кого же еще мог избрать он, Мария из Магдалы? Ветрогона Петра? Или глупышку Иоанна? Или, может быть, тебе хотелось, чтобы он избрал тебя — женщину? Я — осколок кремня из пустыни и способен выдержать, потому он и избрал меня!

На глазах у Магдалины выступили слезы.

— Ты прав, я — женщина, слабое, легко уязвимое создание… — тихо сказала она, вошла в дом и уселась, собравшись в комок, у очага.

Марфа накрыла стол для ужина. Ученики пришли со двора и уселись вокруг на коленях. Лазарь выпил куриный отвар, который в жилах его превращался в кровь и придавал ему силы. Воздух, свет, еда постепенно восстанавливали и укрепляли его потрескавшееся тело.

Дверь в соседнюю комнату отворилась, и вошел бледный, словно воздушный призрак, почтенный раввин. Он тяжело опирался о посох священника, потому что ноги уже отказывались держать его тело. Раввин увидел Иисуса и кивнул ему, давая понять, что желает поговорить. Иисус встал, помог раввину сесть и сам сел рядом с Лазарем.

— Мне тоже нужно поговорить с тобой, старче, — сказал Иисус.

— Сегодня я должен пожурить тебя, дитя мое, — сказал раввин, глядя на него со строгой нежностью. — Я говорю об этом открыто, в присутствии всех. Пусть нас слышат женщины, мужчины и Лазарь, который встал из могилы и, должно быть, знает многие тайны. Пусть все слышат и судят нас.

— Что могут знать люди? — ответил Иисус. — Ангел витает в этом доме и слышит все — спросите о том у Матфея. Пусть он и судит. В чем твоя жалоба, старче?

— Почему ты хочешь упразднить Святой Закон? Доныне ты почитал его, как сын почитает престарелого отца, но сегодня поднял перед Храмом свой собственный стяг. Что есть предел для бунта твоего сердца?

— Любовь, старче. Стопы Божьи. Там он уляжется и утихомирится.

— Разве ты не можешь добраться туда в согласии со Святым Законом? Разве ты не знаешь, что гласит наше святое Писание? За девятьсот четырнадцать поколений до того, как Бог сотворил мир, Закон был уже записан. Не на пергаменте, потому как не было еще животных, из шкуры которых изготовляют пергамент. Не на древе, потому как и деревьев еще не было. Не на камне, потому как и камней еще не было. Он был начертан черными языками пламени поверх белого огня на левой длани Господа. В согласии с этим святым Законом Бог и сотворил мир.

— Нет! Нет! — воскликнул Иисус, дав себе волю. — Нет!

Почтенный раввин нежно коснулся его руки:

— Почему ты кричишь, дитя мое?

Иисус покраснел от стыда. Узда выскользнула из дланей его. Он больше не в силах был приказывать собственной душе. Весь он — с головы до ног — был сплошная рана: любое прикосновение, даже самое легкое, заставляло его кричать от боли.

И он закричал. Затем, несколько успокоившись, взял почтенного раввина за руку и сказал уже тише:

— Святое Писание — это листы моего сердца, старче. Все прочие листы я разорвал.

И тут же исправил сам себя:

— Нет, не я… Не я, а пославший меня Бог.

Сидя рядом с Иисусом и касаясь коленями его колен, почтенный раввин чувствовал, как некая раскаленная мощь неудержимо рвется из тела Иисуса, и, когда из от крытого окна вдруг метнулся порыв ветра и погасил светильник, раввин увидел, что Сын Марин стоит во мраке исполненный сияния, словно огненный столб. Он пристально глянул по обе стороны Иисуса, готовый увидеть там Моисея и Илью, но никого не увидел. Иисус одиноко стоял в сиянии своем, касаясь головой камышового потолка и воспламеняя его.

И в то мгновение, когда из уст почтенного раввина готов был сорваться громкий крик, Иисус распростер руки — и возник крест, который лизали языки пламени…

Марфа поднялась, зажгла светильник, все сразу же вернулось на свое место и оказалось, что Иисус сидит, задумчиво склонив голову. Раввин огляделся вокруг: никто не видал ничего в темноте, все мирно устроились вокруг стола, приготовившись к ужину. «Бог держит меня в дланях своих и играет мною, — подумал старик. — Семь ступеней имеет истина, Он то поднимает, то опускает меня с одной ступени на другую, и голова моя идет от этого кругом…»

Иисус не был голоден и потому не стал садиться к столу. Остался на месте и почтенный раввин. Оба они сидели возле Лазаря, который закрыл глаза и казался спящим, но на самом деле не спал, а углубился в раздумья. Что это за сон приснился ему: будто он умер, его закопали в землю, вдруг раздался страшный крик: «Выйди, Лазарь!» Он, как был в саване, сорвался, вышел из могилы — и тут проснулся и оказался закутанным в саван, точь-в-точь как во сне? А может быть, это был не сон? Может быть, он и вправду спускался в потусторонний мир? Почтенный раввин склонился к Иисусу:

— Зачем ты вытащил его из могилы, дитя мое?

— Я не хотел делать этого, — тихо ответил Иисус. Не хотел, старче. Когда я увидел, что могильный камень поднимается, мне стало страшно. Я попытался было уйти, но постеснялся и остался там, хотя мне было страшно.

— Я все могу вынести. Все, кроме смрада гниющего тела, — сказал раввин. — Мне довелось видеть и другое страшное тело, которое еще жило, вкушало пищу, говорило, вздыхало, но уже гнило. Это был царь Ирод. Великая грешная душа. Он убил женщину, которую любил, прекрасную Мариамну, убил своих друзей, своих полководцев, своих сыновей. Он завладел целыми царствами, воздвиг башни, дворцы, города и святой Иерусалимский Храм, еще более пышный, чем древний Храм Соломона. Он прочно утвердил имя свое в камне, бронзе, золоте, жаждая бессмертия. И вдруг на самой вершине славы перст Божий коснулся его, и он тут же начал гнить. Мучился от голода, непрестанно ел, но все не мог насытиться. Внутренности его стали огромной зловонной раной, и он терпел такие муки, что шакалы дрожали по ночам от его воя. Его брюхо, ноги, подмышечные впадины начали вздуваться. Из срамного места, которое загнило первым, полезли черви. Смрад стоял столь сильный, что люди не могли приблизиться к нему, рабы его падали в обморок. Его повезли на теплые воды Каллирон близ Иордана, но там ему стало еще хуже. Его погружали в теплое масло — хуже. В те дни я прославил свое имя лечением и заклинанием болезней, слава обо мне дошла до царя, и он вызвал меня. Ирод находился тогда в садах Иерихона. Смрад его доносился от Иерусалима до Иордана. Когда я впервые приблизился к нему, то потерял сознание. Делая ему притирания, я тайком наклонился и меня вытошнило.

«И это царь, — сказал я тогда сам себе. — Вот каков, стало быть, человек — смрад и зловоние. Где ж тут душа, которая должна поставить все на свое место?»

Раввин говорил очень тихо, чтобы вкушавшие ужин не слышали его, а доведенный до отчаяния Иисус, склонив голову, слушал. Именно об этой услуге и хотел просить он в тот вечер почтенного раввина — поговорить с ним о смерти, чтобы набраться мужества. Ему нужно было видеть перед собой смерть, нужно было свыкнуться с ней, но теперь… Хотелось поднять руку и остановить почтенного раввина, крикнуть ему: «Довольно!» Но разве теперь его остановишь?! Тот спешил передать на словах весь смрад, извлечь его из своей памяти, очиститься от него!

— Притирания оказались тщетными — их тоже пожрали черви, но некий демон владел и повелевал им и среди этого смрада. Ирод распорядился собрать всех богатых и знатных людей Израиля и запер их у себя во дворе. Умирая, он крикнул своей сестре Саломее: «Как только я отдам душу, умертви их всех, чтобы не радовались смерти моей!» Он околел. Околел Ирод Великий, последний царь Иудеи. А я укрылся за деревьями и пустился в пляс: околел последний царь Иудеи, настал благословенный час, который предрек Моисей в Завете своем:

«Придет в конце царь, расслабленный и блудный, и сыны его будут нечестивы, и придут чужеземные рати, и царь с Запада завладеет Святою Землей. И тогда настанет конец света!» Так говорил пророк Моисей. Все свершилось — настал конец света!

Иисус сорвался с места. Он впервые слышал это пророчество.

— Где это написано? — воскликнул он. — Что это за пророк? Я впервые слышу это!

— Не так уж много лет назад в пещере посреди Иудейской пустыни нашли глиняный кувшин с древним пергаментом внутри. Какой-то монах нашел его. Он развернул пергамент и в начале его увидели заглавие, начертанное красными письменами: «Завет Моисеев». Перед смертью великий праотец позвал своего преемника Иисуса Навина и продиктовал ему все, что должно свершиться в грядущем. И вот мы дожили до времен, о которых гласит пророчество. Расслабленный царь — это Ирод, чужеземные рати — римляне, а конец света можно увидеть, стоит только голову поднять, — он уже у порога?

Иисус встал. Ему было тесно в доме. Он прошел мимо товарищей, которые беззаботно ужинали, вышел во двор, поднял голову. В этот миг из-за Моавитскнх гор взошла крупная, печальная луна, уже почти совсем круглая. Скоро наступит полнолуние, придет Пасха.

Он рассеянно смотрел на луну, словно видел ее первый раз в жизни. Что это восходит из-за гор, пугая собак, которые поджимают хвосты и скулят? Что это восходит посреди ужасающей пустыни, безмолвно источая яд? Сердце человеческое становится ямой и наполняется этим ядом. Иисус почувствовал, что какой-то ядовитый язык лижет ему щеки, шею, руки, обволакивая белым светом лицо, а тело — белым саваном.

Иоанн догадался о муке, терзавшей Учителя, вышел во двор и увидел его, с головы до пят укутанного лунным светом.

— Учитель, — тихо, чтобы не испугать его, позвал Иоанн и подошел, ступая на кончиках пальцев.

Иисус обернулся, посмотрел на Иоанна. Нежный безусый юноша исчез, посреди двора под луной стоял старец преклонных лет, держа в одной руке раскрытую книгу с чистыми страницами, а в другой — писчую тростинку, длинную как медноострое копье. Белоснежная борода волнами ниспадала старику до колен.

— Сыне Грома! — воскликнул, обращаясь к нему, обезумевший Иисус. — Пиши: «Я есмь Альфа и Омега, тот кто был, есть и будет, Господь Сил». Ты слышал глас, мощный, как труба?

Иоанн испугался. Учитель повредился рассудком! Он знал, что Иисус пьянеет от лунного света, потому и вышел во двор, чтобы взять его и отвести в дом, но, к несчастью, опоздал!

— Учитель, сказал он. — Замолчи. Это я, твой любезный Иоанн. Пошли в дом. Это жилище Лазаря.

— Пиши! — снова раздался повелительный голос Иисуса. — Семь ангелов вокруг престола Божьего, и каждый из них подносит трубу к устам своим. Видишь их, Сыне Грома? Пиши! Первый ангел пал на землю градом и пламенем, смешанным с кровью, и сгорела треть суши, треть деревьев, треть трав зеленых. Затрубил второй ангел: гора пламени низверглась в море, треть моря стала кровью, треть рыбы издохла, треть судов пошла ко дну. Затрубил третий ангел: великая звезда упала с неба, треть рек, треть озер и треть источников обратилась в яд. Затрубил четвертый ангел: потемнела треть солнца, треть луны, треть звезд. Затрубил пятый ангел: еще одна звезда низверглась, открылась бездна, взметнулось облако дыма, а в дыму том — акриды, и ринулись они не на травы, не на древа, но на людей, и власы их длинны, словно женские, а зубы — словно львиные, облачены они в доспехи железные, крылья их гремят повозками многоконными, что на врагов устремляются. Затрубил шестой ангел…

Но Иоанн больше не выдержал, разрыдался, бросился в ноги Учителю и воскликнул:

— Замолчи, Учитель, замолчи…

Иисус услышал плач, встрепенулся, наклонился, увидел припавшего к его ногам своего любимца Иоанна.

— Иоанн любезный, почему ты плачешь? Иоанну было неловко признаться, что всего лишь мгновение назад рассудок Учителя был поврежден от воздействия луны.

— Пошли в дом, Учитель, — сказал он. — Старец спрашивает, что с тобой, и ученики хотят тебя видеть.

— И из-за этого ты плачешь, любезный Иоанн? Пошли!

Иисус вошел в дом и снова сел подле почтенного раввина. Он выглядел очень усталым, руки его вспотели, его бросало в жар и знобило. Старик встревоженно посмотрел на него.

— Не смотри на луну, дитя мое, — сказал раввин, беря Иисуса за потную руку. — Говорят, что это изливающийся сосок великой любовницы Сатаны — Ночи.

Но мысли Иисуса были обращены к смерти.

— Старче, — сказал он. — Я думаю, ты неподобающим образом говорил о смерти. Смерть не имеет лица Иродового. Нет, Демон Смерти — великий властелин, ключник Бога, открывающий дверь. Вспомни, старче, о других смертях и утешь меня.

Ученики уже закончили ужинать, прекратили свои пустые разговоры и стали слушать. Марфа накрыла стол, а обе Марии устроились у ног Учителя, время от времени тайком поглядывая на руки, грудь, глаза, уста, волосы другой, беспокойно думая о том, кто из них двоих красивее.

— Ты прав, дитя мое, — сказал старец. — Неподобающе говорил я о черном архангеле Божьем. Он всякий раз принимает облик умирающего: если умирает Ирод, становится Иродом, но если умирает какой-нибудь святой, лик его сияет лучезарным солнышком. Это великий властелин, который приезжает на колеснице, поднимает святого с земли и возносит его на небо. Если желаешь узреть, человече, свой вечный лик, смотри, в каком образе явится перед тобой в твой последний час ангел смерти.

Все слушали, разинув рты, и каждый встревоженно размышлял о собственной душе. На какое-то время всеми овладело молчание, словно каждый из присутствующих и вправду пытался узреть лик своего ангела смерти. Наконец, Иисус раскрыл уста.

— Старче, — сказал он. — Однажды, когда мне было двенадцать лет, я слышал, как ты рассказываешь народу в синагоге Назарета о мучениях и убиении пророка Исайи. С тех пор прошло много лет, и я уже позабыл о том. И вот сегодня вечером мне захотелось снова услышать о его смерти, чтобы душа моя возрадовалась, а я примирился со смертью, ибо премного ты разбередил душу мою рассказом об Ироде, старче.