Но вместе с тем надо приступать уже и непосредственно к "Новому времени". Пора. Дни и годы летят. Написать это, да еще "Р. в Г." и можно сказать, что что-то сделано. Впрочем, я уже убедился в том, как трудно планировать творчество в наше время и вообще. Неблагожелательная критика дополнительно тормозит работу, как ни стараешься оставаться спокойным.
      Будем надеяться, что эта зима на даче будет спокойной и продуктивной. Весной уеду на большой завод - Уралмаш или Магнитогорск.
      21.7.53., Каховка.
      Только что закончил X том Истории франц[узской] революции Луи Блана. Написано с блеском. Но, боже мой, что такое мелкобуржуазность! Какая половинчатость под маской объективности! Какая неуверенность под видом справедливости. Любя революцию, он осуждает ее крайности, как будто без крайностей может быть совершена революция. Он всех жалеет - и Людовика, и Жиронду, и Дантона, и Робеспьера. Ненавидит он только гебертистов и это тоже мелкобуржуазность. Сам понимая шаткость своей позиции, он оправдывает "злодейства" революционеров злодействами контрреволюции, но тут же, под влиянием своей мелкобуржуазной сущности, опять взывает к "общечеловеческой" гуманности и осуждает опять-таки революционеров. Полный филистерского прекраснодушия, он хотел бы, чтобы все было красиво и гуманно. А разве я этого не хотел бы? Разве меня (и любого коммуниста) не ужасает зрелище кровавого разгула? Но что же делать, когда другого выхода нет, а человек не поднялся так высоко над животным, чтобы он мог все делать по совести?
      Но один вопрос волнует меня больше всего: где же граница революции? Неужели она может кончиться только девятым термидора, только реакцией? Реакция кроется в недрах каждой революции, как революция кроется в недрах старого порядка? Можно ли миновать термидор? И как? Постоянным, продолжающимся до бесконечности террором или мирным, основанным на законности, закреплением завоеваний революции? Вот в чем весь вопрос. Затем. Современникам бывает очень трудно отличить красный террор от белого, рядящегося в красный. Ведь 9 термидора начался террор тоже "против тирании", лозунги революции по-прежнему оставались на поверхности общественных отношений, во имя этих лозунгов, как бы по инерции, дрались революц[ионные] армии и побеждали старый порядок за рубежами Французской республики. Учреждения революции оставались под прежними названиями.
      Видимо, истина заключается в том, что революция (буржуазная) выполнила свою задачу, сделав буржуазию командующим классом. Робеспьер оказывался ненужным более. А теперь?
      Надо прочитать Олара.
      27.7.53.
      <К РОМАНУ "НОВАЯ ЗЕМЛЯ">
      Семья Андреевых, хотя и была простой крестьянской семьей, тем не менее очень гордилась собою. Не было конца разговорам - особенно по вечерам, - о достоинствах семьи, о разных дядьях, сватьях, крестных отцах и матерях, о дедах и бабках, которые все - по мнению Андреевых отличались то физической силой, то ловкостью в делах, то хитрецой в нужных размерах, то многодетностью, то способностью к ремеслам, то умением здорово выпить, то мужской силой, то женской добродетелью.
      "Мы, Андреевы", - говорили они. "Это по-андреевски", - похвалялись они чьим-либо хорошим поступком. Бывало, когда появлялся на свет очередной Андреев, родичи обступали его, не спеша оглядывали, покачивали одобрительно головами: "Андреев", - говорили они, и одно это звучало как похвала. Нередко, огорченные поступком кого-нибудь из своей семьи, они сваливали этот поступок за счет матери (или отца) из породнившейся с ними семьи: "Этот в Семеновых".
      Особенно много было разговоров тогда, когда кто-нибудь из девушек выходил замуж; или из юношей женился. Тут вечное прославление рода Андреевых доходило до чего-то гомерического. Болтовня о достоинствах невесты, а главное, не так о ее личных достоинствах, как о тех, что связаны с ее принадлежностью к роду Андреевых, превосходила всякое вероятие.
      МОЦАРТ И САЛЬЕРИ
      Киносценарий музыкального фильма.
      Навеян маленькой трагедией А. С. Пушкина
      ПРОЛОГ
      Начало: современная Москва. Осень, сильный ветер, он сдувает с деревьев улицы Горького листья, и они летят, быстро крутясь и кувыркаясь, по асфальту, касаются стен и домов, падают под колеса автомобилей. Экран то и дело заполняется весело летящими листьями, а когда аппарат отъезжает - мы снова видим московские улицы и кутающихся в пальто прохожих, которым, впрочем, не грустно, а весело, потому что осенний ветер бодрит и дразнит, раздувает платье, сдувает шляпы. Но вот мы добираемся до площади Пушкина, перед нами памятник поэту. Листья летают вокруг него.
      Кр[ылатый] пл[ащ]. Пушкин среди летящих листьев.
      И тут после некоторой паузы случается чудо, возможное только в кинематографе: Пушкин поднимает руку и надевает шляпу. Он ожил. Плащ начинает шевелиться на ветру. Самые проницательные в мире глаза усмехаются. Он поворачивает голову то вправо, то влево, с той неповторимой свободой и грацией, которые, как мне кажется, были ему присущи. Впрочем, это не тот Пушкин, что был в начале двадцатых годов, до декабристов. Здесь уже не только живость и свобода в движениях, но много размышлений и тайной грусти.
      Аппарат отъезжает, и мы видим, что Пушкин стоит у особняка в стиле русского ампира. Видно, он чего-то ждет. Осенний ветер рвет его плащ, треплет бакенбарды. Осенние листья, как в начале пролога, летят мимо, то и дело задевая Пушкина.
      Появляется карета. Пушкин садится в нее. Она едет по Москве двадцатых годов прошлого века. Копыта цокают по булыжной мостовой. Карета мчится по Тверской, обгоняя другие кареты, возки, коляски, крестьянские телеги. Иверские ворота, карета поворачивает налево и едет по Охотному ряду Охотному ряду начала прошлого века.
      Карета подъезжает к Большому театру - не нынешнему, а тому, который существовал до пожара: чуть поуже, чуть повыше, колонны чуть потеснее.
      Возле театра много карет и колясок, под колоннадой - мужчины и женщины. Но особой суеты нет, есть некоторая старинная степенность во всем.
      Пушкин входит в театр, вовсе не вызывая шепота "он, он", как это представляют себе наивные историки и восторженные читатели. Время от времени он раскланивается со знакомыми. Он проходит в ложу.
      Большой театр снаружи. Зажигаются свечи. Темнеет. Кареты продолжают прибывать.
      Афишка на театре:
      БУДЕТЪ ПРЕДСТАВЛЕНА ОПЕРА МОЦАРТА
      "ДОНЪ ЖУАНЪ"
      Пушкин в ложе. Темнота. Увертюра к "Дон Жуану". Лицо Пушкина. Оно ни в коем случае не должно сопровождать музыку, "изображать переживания" и т. д. Оно должно быть неподвижно и все.
      Начало оперы.
      Пушкин сидит, опершись на перила ложи.
      И в заключение - улица Горького, автомобили, листья летят. Пушкин. Он всходит на пьедестал, снимает шляпу, медленно опускает руку и - перед нами памятник.
      Пушкин. Листья.
      <Август 1953 г.>
      Человек с отвислой губой. Неспособный восхищаться, смотрящий на все будничными, белыми глазами. Борьба с таким человеком, вокруг которого тускнеют цветы, и Днепр теряет свой блеск, и все оказывается только скопищем домов и бетонной кладкой. Даже само электричество тускнеет. Отвислая губа. Я узнал эту губу: она принадлежала критику X (хотя он известный критик, назовем его X-м). Неумение и нежелание радоваться, гордиться, восхищаться. Зато как рассыпается он, когда нужно хвалить Гоголя или Чехова! Какие слова восторга находит он в арсенале, хотя он же, будь он современником Гоголя и Чехова, мучил бы их, уничтожал, измывался бы над ними не хуже, чем над нами, грешными.
      Эта сутулая спина, короткие ножки. Острый, ко всему принюхивающийся носик. Из двух с половиной метров, нужных на костюм, два метра уходит на пиджак и только полметра на штаны. Я однажды застал его пьяным в задней комнате одного кафе. Он сидел в обнимку с весьма легкомысленной дамой и пел... акафисты. В своих писаниях он особенно нападает на пьянство, легкомыслие и религию.
      28.10.53, Переделкино. ("В собственной даче")
      "Кулак Никифор Ошкуркин" (для "Н. В."?) Раскулачен, попал в ссылку; жизнь там; бегство через Гималаи; проклятие; эпилог - наша делегация в Батавии. Встреча на набережной. Желание ехать на родину, слезы, снятие проклятия (в связи с войной) и главное: понимание, что справедливо изгнан из общества, - в случае войны был бы, вероятно, тем, кто мешает. Сын? Да, сын! Оба - главные.
      11.XI.53.
      План конца 1953 - всего 1954 г.
      1. Закончить роман "Дом на площади".
      2. Написать повесть "Никифор Ошкуркин".
      3. Поездка в Ср. Азию (на месяц апрель?).
      4. Поездка на Урал (май - июль).
      5. Думать (и записывать) о "Н. В.".
      6. "Куриное перо" (на досуге, ежели таковой будет).
      7. Закончить "При свете дня".
      8. Закончить "Исповедь г-на Скорцени".
      9. Издать "Сердце друга".
      10. Закончить очерк "Летние впечатления".
      11. Стихи "Признания".
      21.XI.53.
      Уединившись на своей дачке, я, как буриданов осел, сижу среди начатых рукописей и не знаю, какую делать раньше. За какую ни возьмешься интересно, а потом вспоминаешь другую и тоже интересно. Надо ждать, какая зажжет настоящим огнем сердце? Роман надо кончать из-за денег, это ясно. Хорошо бы закончить очерк "Летние впечатления". Острая и умная статья о Скорцени - тоже пора кончать. В мозгу, кроме того, вертится и "Никифор Ошкуркин". Временами тянет на продолжение стихов и на комедию "Куриное перо". 5 дней мне нужно, чтобы привести в порядок Моцарта. Вот и попробуй выбирай.
      26.XI.53
      Роман и обязательно роман. А. Т. отговаривает: не пишите, не нужны никому "облегченные" романы. Нет, это будет не облегченный роман. Это будет книга лирическая, грациозная и назидательная. Верно, кое в чем она будет далека от того критического реализма, по которому тоскуют души после слащавых книг прошлых лет. Ну и что же? Зато это будет книга интересная, народная, очень поучительная. Ведь даже у Пушкина был не только "Медный всадник и "Моцарт и Сальери" - был также и "Домик в Коломне" и "Граф Нулин". Нужно только, чтобы было при этом настоящее мастерство. А в "Доме на площади" оно будет, надеюсь. Верно, в отличие от этих вещей-безделушек, моя вещь будет иметь ярко выраженную политическую нагрузку. Она будет учить тому, каковы должны быть советские люди за рубежом своей родины. Разве это не благородная задача? Разве не нужно настоятельно и страстно учить этому многих и многих людей. Разве это не даст свои плоды и не понадобится в будущем? А если это будет сделано с душой и мастерством чего же боле? К тому же в контексте, столь богатом возможностями, будет много настоящей правды по этому поводу.
      Нет, определенно, нужно писать "Дом на площади", и я напишу. Нет ли в этом компромисса? Т. е. не означает ли это, что я ради реального успеха топчусь на месте, не иду вперед в своем творчестве? Да, означает. Вероятно, те творческие силы, которые я употребляю на роман, можно было бы использовать на нечто более высокое в смысле искусства. И что же? Ведь я и борец, не только художник. А проблема, которую я выставляю здесь, очень важна, необычайно важна для всех нас. Я сам дал себе гос[ударственный] заказ, и ничего худого не вижу в этом. Моцарт и Рубенс выполняли заказы и делали это прекрасно.
      Я спрятал в ящик стола "Летние впечатления", "Скорцени" и "Моцарта". Роман, в первую голову, и ни о чем больше не надо думать. Через 5 - 6 месяцев надо иметь готовый роман. Потом пойдет великий "Ошкуркин" - самое интересное, что я написал до сих пор по замыслу. А там "Крик о помощи" и прочее <...>
      <Конец декабря 1953 г.>
      Конец декабря. Не помню числа, залез в эту дачку и пишу, думаю, страдаю потихоньку за людей. Роман идет хорошо, но больше в голове, чем на бумаге. Придумал (и записал, что важно) много безусловно интересного для романа. Это будет настоящая книга "Наставление по комендантской службе". Никто лучше не служил общему делу, чем я этой книгой. И это будет художественно, почти уверен. Там будет много милого, прелестного и даже подлинно драматического и правдивого. И он принесет мне деньги и, ergo, возможность писать "Н. В." и "Р. в Г.". В конце концов оказалось, что роман пошел быстро, как только я отложил все остальное.
      Кончается наполненный событиями 1953 год. Год спасения. Год надежды.
      Для меня он начался с No 1 "Нового мира", где было напечатано "Сердце друга", которое было изничтожено лицемерами, и окончился No 12 "Нового мира", в котором меня походя лягнули за "Весну на Одере" <...>
      Весь мир кишит сюжетами. Чехов потому так много написал, что не мудрствуя брал эти сюжеты и писал. Перед ним не стоял вопрос о том, напечатают ли тот или иной рассказ.
      Здесь в нашей дачной слободке, каждая дача, жизнь ее обитателей, дает тьму сюжетов <...> Сюжеты валяются на белом снегу, и никто их не поднимает.
      <К "ДОМУ НА ПЛОЩАДИ">
      Через 3 года после того, как фюрер Германии, Адольф Гитлер, со свойственной ему правдивостью и проницательностью сообщил миру о том, что русская армия уничтожена и более не существует, русская армия заняла Германию.
      _____
      Так же трудно поверить в злой умысел человеку нормальному, как ненормальному, болезненному трудно поверить в отсутствие злого умысла. (Подозрительность - антипод бдительности.) Касаткин был уверен во вредительстве; Лубенцов - нет; он колебался. Прав в данном случае был Касаткин, но зато в другие разы оказался прав Лубенцов. Касаткин потребовал ареста Воробейцева - и он был прав; но он же потребовал ареста Чохова - и был неправ. "Нельзя впадать в панику", - сказал Лубенцов. Нельзя так сильно переживать из-за того, что один человек оказался подлецом, и уже подозревать всех в подлости. Зачем вы так пугаетесь? Ну, подлец Воробейцев убежал. Да хрен с ним! Это ведь небольшая потеря, это, м. б., хорошо, что он разоблачил себя и ушел, что он не с нами. Такие случаи еще будут и были. Они не так уж противоестественны при нынешних обстоятельствах в конце концов, когда два лагеря - лагерь тунеядцев и лагерь трудящихся - борются между собой с такой решительностью. Зачем же приходить в уныние и, тем более, впадать в панику?
      30.12.53.
      Я все один и один на даче. Роман понемногу движется, мелкой сеткой, как дождь. Еще ничего почти не написано набело, все - сплошной черновик; идет захват территории, закреплять ее буду после. Пока у меня работа более административная, чем художественная. Я воображаю, с какими проблемами сталкивается комендант и что бы я на его месте сделал во всех случаях; я создаю образ идеального, вернее - отличного коменданта; я, иначе говоря, воображаю себя комендантом. Идет создание воображаемой жизни, которая является материалом для будущего романа. Когда роман не идет, пишу стихи "Признания" и другие.
      <10.I.1954 г.>
      Новый год, вроде встреча его прошла хорошо. Много хороших светлых надежд. Много планов. Впечатление - все более укрепляющееся - мудрости, спокойствия и трезвости правительства.
      29.7.54.
      Мучает бессонница. Сегодня всю ночь не спал. И в этом тяжелом состоянии самое страшное то, что вполне терпимые и приемлемые вещи кажутся невыносимыми, такими, что при их наличии жить нельзя. Любая дневная досада, обида, недоразумение кажутся невозможными, страшными - умри и только! Кажется, что ты задыхаешься, что нет тебе воздуха, нет жизни, что нельзя мириться с этим всем, что есть плохого на свете. В то же время разум работает, хотя и туманно, но четко. Он говорит и твердит: это тебе все представляется таким невыносимым; на самом деле все не так страшно; это - только от бессонницы и, м. б., от болезни - ты, вероятно, болен.
      <Без даты.>
      "Разве построишь коммунизм с такими людьми, готовыми уничтожить товарища?"
      <Февраль - март 1954 г., Венгрия>
      Моя жизнь превратилась в калейдоскоп событий и встреч. Как все писатели, я жаден до новых впечатлений и, как губка - извините за банальное сравнение, - впитываю в себя эти впечатления <...>
      _____
      Народность, близость к народу. Общество писателей и общество вообще. Мой опыт: колхоз. Можно жить в колхозе и быть за 1000 верст от народной жизни; можно жить в столице и быть связанным с народом. Можно жить в Москве и не знать Москвы (о писателе, который умер, так и не повидав Третьяковскую галерею, хотя жил рядом с ней). Раз трудящиеся - в центре жизни, трудящиеся в центре литературы. С этим ничего не поделаешь. Это логика истории.
      Но некоторые понимают это однобоко. Производство становится самоцелью. Как будто мы пишем о производстве как таковом, а не о производстве как средстве улучшения жизни людей, как о средстве воспитания людей. Поэзия Верхарна, ужас перед промышленностью...
      Традиция - промышленность - новое, село - старое, бывшее всегда. На заводе человек не так виден, вокруг него "меньше воздуха", писатели в грохоте машин не слышат человеческого голоса, под копотью не видят человеческого лица. Пути преодоления этого - изучение жизни индустриальных рабочих. Фадеев, его жизнь в Магнитогорске. Моя предстоящая поездка на Урал.
      Отношение к критике. Здоровое отношение писателей к ней. Заботливое отношение критики к ним - такое же, как вообще отношение к людям в социалистическом обществе, где критика - средство воспитания, а не путь к инфаркту миокарда. Поиски верного в любой критике.
      И в то же время критика должна учиться... Критик должен сам знать жизнь не хуже, если не лучше писателя - тогда он может учить писателя.
      С. Рихтер - прелестный человек, простодушный и, вопреки своей позе простодушия, он на самом деле простодушен. Поза у значительных людей не расходится с их характером, а только сознательно подчеркивает его.
      Конференция читателей. Человек 250 - из заводов и учреждений Будапешта. Любят "Звезду". И особенно "Весну на Одере". Одна милая смуглая красивая девушка рассказала, что ее освободила в Германии из лагеря Сов[етская] Армия. Она многого не понимала, и "Весна на Одере" помогла ей многое понять. Она часто перечитывает эту книгу в минуты уныния, и эта книга всегда вселяет в нее бодрость и уверенность <...>
      Значение сатиры общеизвестно.
      В буржуазном обществе сатира играла прогрессивную роль, ибо она обнажала язвы общества, воспитывала людей в духе критики существующего строя, вооружала революционеров острым оружием. Всем известна нежная любовь В. И. Ленина к суровому, могучему и прекрасному таланту Салтыкова-Щедрина, всем известно, что поколения революционеров воспитывались на сатирических произведениях Гоголя, Некрасова, Салтыкова.
      После революции, в период строительства соц[иалистического] общества и в эпоху построения социализма, некоторые теоретики л[итерату]ры считали, что сатира изжила себя, что, поскольку создан новый строй, основанный на справедливости, поскольку у власти стоит народ, - сатира отжила свой век. Дескать, как можно подвергать сатирич[ескому] бичеванию своих людей, вышедших из народа и т. д. Эти теоретики, весьма далекие от идеологии марксизма, не понимали той элементарной истины, что не может революция сразу уничтожить собственническую психику, не может сразу одним махом перевоспитать всех людей в духе коммунизма, что перевоспитание всего народа в духе коммунизма - процесс довольно длительный, требующий немалых усилий и широко поставленной идеологической работы.
      Изъять из литер[атуры] сатиру - значит лишить ее оружия критики и самокритики, лишить писателя этого права, к[ото]рое у нас имеется у любого гражданина, права - открыто и смело бичевать недостатки и язвы. Сатира развивалась, вопреки этим горе-теоретикам. Произв[едения] Маяковского.
      Ни для кого не секрет, что и в соц[иалистическом] об[щест]ве еще имеются всякие проходимцы, сволочи, что некоторые люди, да и просто головотяпы, своим недомыслием часто наносят немалый вред народу. Да и нередко бывает, что хорошие люди страдают серьезными недостатками, от которых не могут так просто освободиться.
      Бороться с этими явлениями методами искусства - задача важная, серьезная; надо ее выполнять и компартия поставила этот вопрос. Нельзя замазывать недостатки - это опасная вещь. Нельзя <...>
      Писатели все острее пишут о недостатках в работе, круг их тем становится все шире, но основная тема - бесстрашная, пламенная борьба средствами искусства против бюрократизма, отрыва от масс некот[орых] работников, против зазнайства, против забвения того, что деятели в соц[иалистическом] обществе работают для народа и являются слугами народа; против тех, кто не выполняет указаний партии на этот счет, кто ставит личные интересы выше общественных, у кого еще не изжит подлый инстинкт собственности, хамское отношение к людям, к женщине, к обществу, против двурушников, говорящих одно, делающих другое, - одним словом, против прыщей, вскочивших на могучем здоровом теле социалистического общества.
      Здоровое тело!
      Не боимся критики, говорим на весь мир открыто о своих недостатках и ошибках.
      Что теперь важнее - идейность или художественность - так ставить вопрос нельзя. Идейность и художественность неразрывны.
      Генеральная линия! <...> Нельзя говорить: с одной стороны, с другой стороны <...> А где линия, от которой отклоняются? <...> Этакая пропаганда "золотой середины" - детки, все будьте довольны, кушайте хорошо <...>
      Генеральная линия: воспитание любви к новому и ненависть к старому, буржуазному порядку. Образ положительного героя, новый человек, строитель народной демократии.
      1.4.54.
      Здесь прохладно, солнца почти нет. Очень тихо. Думаю, что работа пойдет быстро и ладно. Такое у меня предчувствие...
      Море серое, довольно угрюмое, но и такое оно радует сердце...
      Я всему рад - признак наступающей продуктивной работы...
      Приехавший из Москвы писатель сообщил о том, что Президиум ЦК разрешил печатать поэму Твардовского, оставил Твардовского редактором и т. д... Это хорошо для литературы, и я рад.
      21.IV.54.
      Почти три месяца ничего не вписывал в эту книжку. Это было время довольно интересное. С 17 февраля по 18 марта был членом сов[етской] делегации в Венгрии. Объехал эту небольшую, интересную страну. Уразумел, что такое народная демократия. Много чего видел, понял, обдумал. Приятно было убедиться в том, что народная демократия в принципе правильное и жизненное дело. Кроме того, мне пришлось много выступать, говорить и даже вмешиваться в литер[атурную] политику. И что же! Я блестяще справился с этой работой, проявив и такт, и политическую прозорливость, и настойчивость. Ох как легко заниматься лит[ературной] политикой и руководить л[итерату]рой и как невероятно трудно писать! Дело в том, по-видимому, что, руководя, и тем более, если ты понимаешь толк в делах, тебе помогают разные люди. Чем лучше руководитель, тем больший круг людей помогает ему. Писатель же - один как перст. Он и руководитель и руководимый. Он создает мир, он населяет его людьми, он руководит их поступками, речами, ужимками, улыбками. Он и администратор, и политик, и отриц[ательный], и полож[ительный] герой. Он - один, и несть человека, который может помочь ему. Хорошо, если созданный им образ сразу схвачен верно, и сам начинает как-то жить. Конечно, хорошо, но как бы он ни жил, как бы ни подсказывал поэту свои дальнейшие поступки, но ведь все это надо еще и написать! Просто написать на бумаге!
      В этом секрет малописания у наших писателей. Они имеют возможность руководить. А это легче - вот в чем дело.
      Роман за эти три месяца не сдвинулся с места. По приезде счел необходимым написать очерк о Венгрии. Закончу его завтра. "Глазами друга" будет он называться. Постараюсь написать хорошо, хотя очень трудно писать о стране, по которой проехал галопом.
      7.7.54.
      Говорить всерьез? Хорошо, если такой, как Чехов. А если такой, как Куприн? Дана ли мне сила прозвучать трубой на дорогах моего времени? Или только бабочкой махнуть крылышками по дорожке? Ведь я прирожденный драматург - и не написал ни одной пьесы. Ведь я чувствую настоящее кино и знаю, как его делать, - и не написал ни одного сценария. Я почти ничего не сделал - я, созданный для большого дела. Зная, что и кого винить в этом, я не могу не винить и самого себя.
      Надо отказаться от суетности. Надо забыть, что у тебя семья и надо ее кормить, что есть начальство и надо ему потрафлять. Надо помнить только об искусстве и о подлинных, а не о мнимых интересах народа.
      М. б., тогда можно еще что-нибудь успеть, хотя все равно не все, что было бы возможно.
      <Без даты.>
      Какая радость описывать мирные картины, труд рыбовода, бакенщика, крестьянина, тихий смех девушек и чуть хрипловатые голоса парней, парочек, идущих к реке с таким видом, словно они идут в межпланетное пространство, плеск уток в озере, лай собак... Неужели мне не суждено все это? Неужели опять писать о боях, сражениях?
      <31.VIII.1954 г., Махачкала.>
      Очерк и его роль. Полезность очерка для работы над точностью слова, выражения, пейзажа. Жизнь - очерк. Очерк можно планировать. Очерк нужно делать. Очерк приведет к рассказу, новелле и т. д. Очерки Пушкина, Короленко, Чехова, Горького, Фадеева и др.
      Отрыв писателей от читателей, от их нужд, приводит к отрыву читателей от писателей, к потере интереса читателя к писателю.
      От незнания жизни - бесконфликтность, упрощение человеческих характеров, то, чем болеют мн[огие] писатели. Если знаешь жизнь - тебя не собьет редактор ("Хлопок", Овечкин). Незнание жизни мстит за себя надуманностью ситуаций и характеров.
      Идейность ее будет только мнимой, поверхностной. Воспитательное значение ее будет неглубоким и скоропреходящим.
      Отсутствие анализа произведений литературы - общее несчастье многих докладов и учебников (и статей).
      Овладение методом соц[иалистического] реализма невозможно без овладения марксизмом-ленинизмом, этой важнейшей из всех наук. Не казенно, как бухгалтер. Без этого писатель, как дикарь, попавший в огромный город. Он видит: люди спешат, заходят и выходят из каких-то дверей, ездят странные козявки на колесах. Он замечает: такие-то люди, так-то одеты, так-то бегут (если он талант), но он не знает, куда, зачем и для чего.
      О б р а з п о л о ж и т е л ь н о г о г е р о я. Он есть - смогите увидеть его. Это человек сложный, умный, мыслящий, деятельный, страдающий, как и полагается человеку, при встрече с недостатками, неполадками, при столкновениях со старым, которое кое-где еще сильно; но не опускающий руки, готовый драться за коммунизм; человек, полный оптимизма: человек светлый, прекрасный, хотя и обыкновенный.
      Образ! Это слово я произношу тихо. Образ человека! На ум приходят сотни людей. Выбрать то, что нужно - слово, улыбку, жест; м н о г о е о т м е т а т ь.
      Статичное изображение действительности: так было в старину, так стало теперь: все сделано - и дороги, и колхозы, и души, и тем более горы. Между тем жизнь идет в противоречиях, в борьбе нового со старым.
      Положительный герой в сатире. Чацкий, Гулливер, Мертвые души, ч. II, Дон-Кихот и т. д. Тем более у нас. Нужно только, чтобы положительный герой был так же сильно написан, как и отрицательный. А ведь многие делают ту ошибку, что в сатире вовсе не считают необходимым работать над образом п[оложительного] г[ероя].
      О литературной критике. Слабость ее. Строгая, но товарищеская и заботливая критика, без крикливого тона, без любви к пустым сенсациям. Критик должен знать жизнь, иначе - писатель плохо знает жизнь и пишет, а критик еще хуже знает жизнь и пишет о произведениях писателя, плохо знающего жизнь.
      23.IX.54.
      Она прожила жизнь в молчании. Властность его характера и его эгоцентризм не позволяли ей сознаваться в своих слабостях, чувствах, интересах. Он, при его силе и связанной с силой самоуверенностью, брал все на себя и был удовлетворен ее подчинением и робостью. Позднее он возненавидел ее за ее молчание, потому что уловил за ним многое, не всегда благоприятное; он хотел, чтобы она была с ним свободна и откровенна, но было уже поздно. Так закрылся перед ним добавочный источник вдохновения. Сомнения в ее подлинных чувствах язвили его.
      Так бывает с мужьями и правительствами.
      24.IX.54.
      Полное и безусловное неуважение к человеческому достоинству - пафос всех русских правительств за много сотен лет (читая Костомарова).
      9.10.54.
      Обожествление насилия.
      Надо при необходимости уметь пользоваться насилием; надо знать, что в некоторых случаях нельзя без насилия. Но нельзя обожествлять насилие. Это мстит за себя впоследствии.
      Оправдывать целью средства опасно. Средства действуют на цель и видоизменяют ее. В конечном счете, не верно ли будет сказать, что нельзя применять подлые средства для достижения благородной цели в той же степени, как не может быть благородных средств для достижения низкой цели.
      27.10.54.
      - Уважаемый читатель! - произнес он, насупясь, - эта книга, которую я писал в продолжение нескольких лет, описывает то, что она описывает. Но дело не в том, что она описывает, а в том, к а к она описывает. Ибо то, о чем здесь написано, писали уже и до меня, но у меня оно описано лучше, потому что я понимаю явления глубже и к тому же обладаю некоторым талантом. Здесь, уважаемый читатель, описывается молодой человек 40-х годов, деятельный, умный, сложный, с достоинствами, свойственными людям с ясным и оптимистическим мировоззрением; мечтатель, способный претворять мечты в жизнь; деятель, умеющий поэтизировать свою деятельность; молодой человек, силой обстоятельств поставленный на место, дающее ему возможность развернуть полностью свои способности политика и администратора, самостоятельно мыслить и принимать решения - то, чего недостает многим молодым людям, из-за чего некоторые из них оскудевают сердцем и остывают умом. Фигура живая, но до некоторой степени условная - без чего нет литературы, а то, что я предлагаю вам - литература. Слишком сильная регламентация - враг молодых людей. Чем сильнее становится государство, тем больше простора должно оно давать духовному развитию личности особенно такое государство, как наше, основанное на стремлении к благу трудовых людей.