И так как он обладал талантом живописания словом, а в помощь слову привлекал то спичечную коробку, то чернильницу, то карандаш, то жест большой руки - большой, короткопалой, поросшей русыми волосками, красной на фоне яркого света настольной лампы и смуглой, когда она выносилась из-под света лампы, когда Иван Трофимович Орешко, сам восторгаясь и желая, чтобы восторгались другие, разводил руки вширь на уровень своих плеч, как дирижер, вытягивающий из своего оркестра "престо" и "фортиссимо".
      Когда он для изображения станции клал на зеленое сукно спичечный коробок, а для изображения железной дороги или реки - карандаш или линейку, то казалось, что настоящие поезда, гудя, несутся мимо настоящих станций, и, когда он левой пятерней не спеша проводил по столу полукруг и останавливался у корешка книги, изображавшей город, то казалось, что видишь верховых красноармейцев конного полка, зашедших в тыл белокитайцам; пальцы, замерев возле книги, начинали постукивать нервно и быстро по сукну, как сдерживаемые кони копытами.
      - Я все никак не мог понять, - сказал он внезапно, отстраняя от себя папиросные и спичечные коробки, книги, линейки и резинки и усаживаясь мальчишеским движением на угол стола, - почему китайские солдаты, попадающие к нам в плен, часто пытаются кончить самоубийством. Откуда страх у них. Тогда я велел принести агитационную литературу, которую распространяли среди китайцев. Что там только не писали! Китайские генералы раскопали историю о том, как в Амуре в девятисотые годы потопили две тысячи китайских рабочих... И еще каких только историй не раскопали или не придумали! Пришлось вместе с политуправлением принять меры, чтобы китайские рабочие и крестьяне отличали как-нибудь царскую власть от нашей рабоче-крестьянской... И надо сказать, что наши красноармейцы и краснофлотцы показали высший класс пролетарской солидарности. Китайским пленным первым отдавали обед, обувь, им раньше, чем нашим солдатам, перевязывали раны. Наши отдавали им последний свой табак. Даже табак! Сахар им давали. Они сахар особенно любили - редко его видят. На китайцев особенное впечатление, кроме сахара и табака, производили товарищеские взаимоотношения между нашим начальствующим и красноармейским составом. Они были удивлены и обрадованы. Говорили: "Шибко шанго красный капитан, наша капитана не шанго, наша капитана бьет, рубит голову, наша буржуя не шанго..."
      Густой голос комкора, подражая китайцам, внезапно стал тонким и слегка медоточивым, большое, чуть рябое лицо с темными усами чуть сморщилось.
      - Вы настоящий артист! - не удержался от похвалы народный артист Таланов, седой красавец с бархатным голосом, известным всей России.
      <2-я половина июня 1961 г.>
      В наше время молодые люди созревают поздно. Это многими замечено, но никем не объяснено. Полагаю, что причины таковы:
      1. Мир сложнее во сто крат, и постигнуть его сложности во сто крат труднее.
      Во времена Веневитинова и Пушкина из обихода молодых людей были исключены тома представлений технического и научного порядка. Воспитание ограничивалось гуманистическими навыками, религией, чувствами.
      2. Молодого человека политика как таковая непосредственно не затрагивала. О классовой борьбе он ровно ничего не знал. Круг его знакомств ограничивался сословием, в котором он состоял.
      13.8.61. Паланга.
      Уже 8 дней, как я здесь. Ничего не пишу, не записываю даже. Много хожу и гляжу на море. Оно обладает дивным даром обрывать, рассеивать все мысли.
      15.VIII.61.
      О б я з а т е л ь н о к собранию сочинений - если оно выйдет дополнить "Дом на площади" продолжением рассказа о "шести солдатах" путем писем: во 2-й части - три письма, в третьей - три письма (вразброс); письма из России о жизни в городе (Атабеков), о деревне (Петухов) и из Германии в ответ (Небаба, Веретенников), о Германии, Лубенцове, тоске по родине, сравнение уровня жизни и прочее; мысли о будущем, тревога за умонастроение немцев.
      <1961 г.>
      <К "МОСКОВСКОЙ ПОВЕСТИ">
      ...Некоторые идеологи, сознательно или бессознательно, готовы провозгласить девальвацию, то есть обесценение человеческой жизни - каждой в отдельности. В этом особенно заинтересованы диктаторы, считающие возможным объявить каждого человека винтиком огромной машины, которой управляет и которую регулирует якобы только он один, сам диктатор. Обесценение жизни маленьких людей увеличивало цену жизни и судьбу людей "больших", то есть захвативших много места, много благ и много влияния на общие дела своих народов.
      После падения диктаторских режимов важнее всего теперь восстановить цену любой человеческой жизни, любой судьбы.
      Вот я выхожу на улицу и вижу перед собой огромные толпы снующих туда и обратно вкривь и вкось людей. Это ужасно, если я буду относиться к ним как к быдлу, как к безликой толпе. Напротив, я стараюсь найти в каждом человеке его характер, его отдельную судьбу. Вот этот старичок с авоськой в руке, из которой торчит хлеб и пучок редиски, - я узнал его вдруг - врач из той больницы, где я лежал. И в связи с тем, что я узнал его, я вспоминаю все, с ним связанное, вспоминаю, сколько людей он успокоил, утешил и просто спас, слышу его властный и в то же время ласковый голос, вижу его на обходе, вижу десятки устремленных на него глаз, полных надежды и преклонения. Поистине - это человек, царь природы, существо, полное значения и смысла. И вот я вижу старушку. Это няня из той больницы, где я лежал. Что она такое? Идет себе старушка по тротуару, песчинка в бесчисленной массе таких, как она, ничтожество на взгляд высокомерного седока автомобиля или тщеславного исторического лица. Между тем она способна делать и действительно делает столько добра, она является источником радости и надежды для многих людей. Ее руки, имеющие талант облегчить людям страдания, эти простые красные руки, умеющие взбивать подушку, помочь бессильному делать то, чего он не мог бы без нее, ее ворчливый голос, ее уменье скрывать свою маленькую корысть, вызванную нуждой, а не дурным характером, за словами, полными поддельной заботы и ласки, - все это нужно людям как воздух, которым они дышат. Да, думаю я, это человек, царь природы, существо, приручившее сокола и покорившее слона, добившееся, чтобы от земли оторвался и ушел в воздух аппарат, который тяжелее воздуха, сумевший на дощатых скорлупках переплыть океаны и измерить пространство между звездами.
      Оттого, что я узнал в этих двух людях в течение получаса знакомых мне людей, я посмотрел другими глазами и на других людей, шедших рядом с ними, но знакомых другим людям, и понял, что нет среди них ни одного, который не был бы полезен окружающим или который не мог бы стать полезным, если бы не обстоятельства, злой рок или злые люди, каждый из которых тоже зол не от рождения, а от обстоятельств, простых и страшных в своей простоте.
      Так что повесть моя не только о поэте, и не столько о поэте, его таланте, его удивительном даре, сколько о самом простом человеческом таланте, о таланте быть человеком. Вот этот талант надо ценить и беречь. Для этого теперь пришла пора, и если мы теперь этого добиться не сможем, мы проиграли великую битву за будущее человечества, и будем отброшены на столетия назад, чтобы затем снова, ценой морей крови, океанов страданий, начать путь сначала. И хорошо, если наш опыт будет учтен - но ведь может получиться, что человечество опять будет ощупью в кромешной темноте искать путь в будущее.
      <8 - 9 сентября 1961 г., Париж.>
      8 сентября я вылетел в Париж. В 9 утра по парижскому времени.
      8.IX за день я проделал пешком по Парижу около 30 км. С площади Лафайетт по б. бульварам, затем к Лувру, Тюильри, на пл. Согласия, к пл. Звезды, по ав[еню] Иена к Трокадеро (дворцу Шайо), к Эйфелевой башне, по свят. Доминик, набережным и обратно домой. Нет почти такой улицы, площади, набережной, где не хотелось бы жить или хотя бы гулять.
      В одном из бесчисленных кафе сидел человек с девушкой и зевал. И я подумал с безмерным удивлением: "Ты живешь в Париже и зеваешь?" Город рабочий, служащий, трудовой, толпа не нарядная, только очень пестрая. Она - спокойная, нешумливая, неназойливая, у нее внимательные, немного печальные глаза. Она столичная, т. е. не глазеет на тебя и ни на кого, а ведет себя естественно - так, словно она одна.
      Память Парижа - большая, глубокая, не ограниченная своим брюхом или своим островом, как Лондон. Она - в названиях улиц и площадей, "беспартийных" названиях, впитывающих весь пестрый мир Европы, а иногда Америки, Африки и Азии. Франция может захиреть, - Париж будет жить, ибо он Европа. Герцен, Гейне, Хемингуэй. Впрочем - хвалить Париж - пошлость. Кто не хвалил Парижа?
      Дом Инвалидов. Гробница Наполеона. Маленький итальянец. Маленький грузин.
      <Сентябрь 1961 г., Франция.>
      О, поля Нормандии, огороженные живыми изгородями, желтеющими в сентябре! О, это олицетворение частной собственности, поля (не сады!), огороженные как бы крепостными валами. После урожая здесь лежат пятнистые нормандские коровы со скучающими лицами членов президиума. Индейки, величиной со страуса, куры, ростом с гуся!
      Деревни, где деревянные только деревья.
      О, край Мопассана, пославший своего бедного сына заявить о себе миру, край, давший великих завоевателей и прижимистых торгашей! Север без морозов, край яблок и омаров - сады и море, блондинок-скандинавок и брюнеток-испанок! Одна из колыбелей Британии и <неразборч. слово> Сицилии!
      Между тем, как мы ходим, смотрим, радуемся, удивляемся, веселимся и сравниваем, наш руководитель испытывает в одиночестве собственную гамму чувств. Он ходит со скучающим и брюзгливым лицом человека, знающего все наперед: он демонстрирует свое равнодушие к изобилию товаров и к красотам природы. Его равнодушие к товарам до некоторой степени искренне: он часто ездил в заграничные командировки с деньгами, и его жена и сам он перенасыщены заграничными промтоварами. Поэтому он может себе позволить высокомерно посмеиваться над нашими бедными дамами, в первый раз попавшими в этот дамский рай. Его, помимо того, коробит наша независимость. На мне он не может сорвать свою самолюбивую злость, и он поэтому выбирает для этой цели более слабых. Он капризен, как баба, и не умеет разговаривать с человеком.
      В Канне нас в гостинице встретили несколько человек из общества "Франция - СССР". Один - поэт, маленький, в очках, с ним жена. Он преподает историю и географию в технологическом колледже, она воспитательница детсада. Человек с усиками - торговец. С ним жена и девочка. Жена происходит из Одессы, еврейка, муж - француз. Они полны любви и уважения к СССР и радуются как дети, получая значки с Гагариным или Титовым. Поэт участвовал в юношеском Сопротивлении и сидел в немецком лагере до 45 года.
      Гавр.
      Я живу в отеле Марли. Мои окна выходят на улицу Эмиля Золя <...>
      Угол улицы Шатильон и Орлеанской - Совет ред[акции] "Пролетария" (полукруглый вход). Июнь 1909.
      Площадь Орлеан, 110 - типография ("Социал-демократ" и "Пролетарий").
      Спальня. Камин из черного камня с белым зеркалом. Дверь - окно с решеткой и деревья (деревянные жалюзи).
      Вид из окна - садик и стена из камня, за ней - буржуазные домики.
      2-й этаж по-франц[узски] (наш 3-й этаж).
      Коридорчик (4 двери), слева спальня, маленький ведет на кухню (стенной шкаф).
      Рядом - спальня Н. К. Крупской (без окна, между спальней и кабинетом), освещение газовое.
      Рабочий кабинет - на ул. Мари-Роз.
      Камин каменный мраморный бело-коричневый и зеркало (над ним). Коричневая резьба.
      Маленький балкон железный, слева фонарь, железные жалюзи (балкон - он же окно). За углом - рю Саррет.
      Потолок с гипсовой лепкой (цветы, виноград, фрукты), темная деревянная панель.
      Полы - деревянный паркет.
      Дом занимает весь квартал от рю Пер Корантэн до рю Саррет.
      Верхний этаж - длинные балконы, над ними - мансарды.
      Гулял в парке Монсури, читал газеты. Озера парка.
      Столярная мастерская в Лонжюмо, там происходили занятия школы стеклянная стена (галерея рядом с каменным домом).
      В. И. жил в деревянном домике.
      "Closerie des lilas" (ресторан на бульваре Монпарнас). Ленин там иногда обедал (по свидетельству Поля Фора).
      Кухня (окна в садик).
      Дом четырехэт[ажный] (кроме нижнего), железные балкончики, железные жалюзи, высокие дымоходы.
      <2-я половина сентября 1961 г., Москва.>
      Необъятна историческая память Парижа. В названиях его улиц - вся Европа, Азия, Америка, Африка, история и география.
      В доме Инвалидов, где лежит маленький итальянец, наложивший такой неповторимый и вечный отпечаток на эту страну <...> Наполеон был деспотом, но деспотом, чуждым коварству. Он прикарманивал чужие страны, но сам при этом рисковал жизнью. Он губил врагов, но ласкал друзей. Он был честолюбив, но не был жесток. Поэтому, несмотря на деспотизм и эгоцентризм необычайный, он был так обаятелен, что покорил Гейне и Пушкина, Лермонтова и Гете, Гюго и Бальзака, Стендаля и Байрона.
      6.10.61.
      Вышла отдельным (прелестным) изданием "Синяя тетрадь". Скольких трудов и нервов стоила мне эта маленькая синяя книжица. Но она вышла.
      11.10.61.
      Пьеса "Измена родине". Группа туристов. Напуганный и потому строгий руководитель, глупый и плоский, 25 лет. Изменник - ничтожество, мнящее себя "критически мыслящей личностью". Полный предрассудков, член партии, не понимающий ничего и не разделяющий ни одной из основ партии. Промтовары пленили его. Однако не он один виноват. Виноват многолетний самообман: "они - гибнут, мы - процветаем". Для мелкой души это - решающее. Разочарование. Когда все это случается, остальные мечутся. Что делать? Кому-то удается прорваться к нему, она объясняет ему: что-де мы жертвовали и т. д. "А почему ему это раньше не говорили?" (или, может быть, не пьеса, а повесть? Это было бы удивительно интересно! Основные, главные вопросы современности были бы поставлены во всю ширь.)
      14.10.61.
      О С-ВЕ И ДРУГИХ
      Их объединяет не организация, и не общая идеология, и не общая любовь, и не зависть, а нечто более сильное и глубокое - бездарность. К чему удивляться их круговой поруке, их спаянности, их организованности, их настойчивости? Бездарность - великая цепь, великий тайный орден, франкмассонский знак, который они узнают друг на друге моментально и который их сближает, как старообрядческое двуперстие - раскольников. Бездарность - огромная сила, особенно в нашем мире, который провозгласил счастье и процветание обыкновенных простых людей своей целью. Простых, обыкновенных, не обязательно талантливых и умелых. Наши недостатки суть продолжение наших достоинств; провозгласить процветание всех людей своей целью - достоинство; оно превращается в порок, когда дело касается таланта; ибо это достоинство нашего строя используется Бездарными со всей силой их цепкости и жажды низменных наслаждений, составляющих смысл жизни для Бездарных.
      Они сильны, потому что едины, а едины из чувства самосохранения, ибо каждый из них в глубине души знает, что в одиночку он нуль.
      24.12.61.
      Я. Господи, разве можно так поступать? Дать человеку талант и не дать ему здоровья! Смотри, как мне плохо. А ведь я должен написать свой роман. Кто-кто, а ты ведь знаешь, как это нужно написать.
      Бог. Ты напрасно жалуешься. Тебе 48 лет. За это время можно было успеть кое-что, согласись. Приходится еще раз тебе напомнить, что Пушкин, Рафаэль и Моцарт умерли в 37 лет, что многие другие умирали еще раньше, и успевали сделать так много, что откладывали отпечаток своей личности и своего искусства на целые поколения.
      Я. Это... верно, но ты ведь знаешь причины, почему я не смог развернуть свои силы. Ты не можешь не учитывать время, в которое я жил; разруху, голод, многолетнюю жестокую диктатуру. Ты не можешь не знать, что в такие времена вообще, а в наше время в частности, люди рано созревают житейски и поздно - в моральном отношении, что в нашем демократическом обществе - ибо несмотря на диктатуру, общество было и старалось казаться демократическим - знания преподавались односторонне и опыт приобретался односторонний: то, что требуется знать художнику, было в загоне: латынь, Гомер в оригинале, свобода духа. Ты ведь все это знаешь; некоторые даже считают, что именно ты всему этому виновник. Я не стану на тебя взваливать всю ответственность, но знать-то ты должен.
      Бог. Все это верно. Но великие тем и отличаются, что даже в труднейшие времена они способны остаться собой и оттиснуть очертания своего лица (или хотя бы ладони) на огромном изменчивом железном лице времени. Раз ты не смог, значит ты не велик. Примирись с этим и не жалуйся.
      7.1.62.
      Незаметно в русский язык вошло очень умное, емкое, выразительное слово, вначале техническое, затем ставшее психологическим "обтекаемость", "обтекаемый". Какой язык! Какая выразительность!
      15.2.62.
      ДЕСЯТЬ СТРОК О ГРИНЕ
      Он непохож; на всех других. Разве этого мало? Непохож: не потому, что старался быть непохожим, а потому, что иначе не мог. Вероятно, хотел, но не мог.
      Почему он был таким, а не другим - это вопрос особый; разрешить загадку Грина - значит разрешить некоторые важные проблемы всей нашей литературы - литературы эпохи великого перелома. Понятие "перелом", кроме всех прочих, переносных, смыслов имеет еще один, совсем прямой, смысл: от глагола "ломать", "переломать". Грина время тоже ломало и переламывало, а он не давался. По мере сил.
      Только в процессе деятельности познается человек. Мысль - тоже деятельность. Переживания, сомнения и преодоление их - тоже деятельность.
      Обладая властью, весьма заманчиво преувеличивать достоинства своего руководства. Бойтесь этого.
      <11 - 22.3.1962 г.>
      1. Аэровокзал и вокзал в Риме.
      2. Флоренция. Конгресс. Джанкарло Вигорелли. <...>
      Твардовский устал и грустен. Выглядит неважно <...> Говорили с ним о сельском хозяйстве. Ведь он сам был на Пленуме, но впечатления его и заботы полностью совпадают с моими.
      Моя гостиница "Риччиоли" - на самом берегу. Мутные воды Арно довольно быстро текут слева направо, и от этого кажется, что я плыву вместе с домом. Напротив - холм Сан-Миннато, кипарисы и оливки, дома с зелеными жалюзи и бурыми черепичными крышами.
      Равенна. Чудесная дорога через Аппенинские горы. Фоли. Равенна сама по себе нехороша. Но гробница Галлы Плачидии, чудная церковь с византийскими и римскими мозаиками и баптистерией (все 5 - 6 веков) поразительны. На обратном пути в горах нас застала снежная буря.
      Гробница Данте нехороша, но там лежит все-таки не кто иной, как он. За гробницей висит колокол, отлитый на средства всех муниципалитетов Италии; каждый день в час заката он бьет 13 раз: 13 числа Данте умер (1321 г. какого месяца?).
      Вчера в автобусе из гостиницы "Минерва" в кинотеатр Андронников сказал Хикмету, что я здесь. Хикмет вдруг встал (они сидели впереди) и прошел ко мне и сказал: "Я старый глупый турок. Простите меня. У меня склероз. Я слышал, что вы приедете, и все спрашивал о вас. А когда вы приехали, я не понял, что это вы, - человек, которого я люблю". Он расцеловался со мной. Он был очень растроган, я - смущен, и мне было неловко перед другими за то, что меня любят. После кино Хикмет зазвал нас выпить. Мы разговаривали до 1 ч. ночи. Он иногда смотрел на меня с любопытством.
      <...> После этого мы ушли к себе в гостиницу через ночную Флоренцию.
      Здесь я неожиданно услышал через стенку голос Твардовского. Я зашел к Винокурову и Вознесенскому. Там были три итальянца, Твардовский, оба поэта молодых, <...> Ирина Огородникова и русская жена итальянца Страды - Клара. <...> Мы много пели. Перед уходом (в 4 ч. утра) итальянцы сказали: "Мы тут говорили между собой: разве мыслимо, чтобы изв[естные] итальянские писатели: Моравиа, Пратолини или др., приехав в Ленинград, сидели с русскими и пели до утра!"
      Клара - жена Витторио Страда, русская. Она здесь 1 г. 4 мес. Ее тоска по родине доходит до истерии. Она не отходила от нас. Она смотрела на нас - как Мария на младенца - любовно и тревожно. В конце концов она убежит.
      20.3.62, Рим.
      Я пишу это в ресторане гостиницы "Имперо" на Виа Виминале. Я ужинаю один. Я одинок после двух недель беспрерывного нахождения на людях. Все ушли на прием в посольство, а я не пошел, сослался на болезнь (живот!). И очень доволен. Хорошее тихое настроение. Ужасно надоела суета <...>
      1.IV.62.
      В "Знамени" напечатана статья Ф. Левина "При свете дня". Странный метод! Защищать Ольгу Петровну вздумал! Будто кто-то ее обвиняет. Да хотя бы и обвинял - как можно защищать беспамятность и душевную черствость. Будто у нас нет таких женщин? Такие есть. Единственный упрек, который критик имеет право и обязан предъявить автору, это: выдуманность, нежизненность героя или ситуации. Но раз не выдуман, он существует, и ситуация тоже жизненная, как может критик возражать? Это глупо.
      _____
      1944
      Рассказ об операции "В". В 1944 г. наши захватили в заволжской степи трех немецких шпионов с рацией, спущенных с самолета. У них узнали шифры и стали держать связь с Берлином. По указанию наших немцы прислали новый стратег[ический] бомбардировщик "Ю-124" (?) с большим к[оличест]вом взрывчатки. Из Москвы туда отправили три батальона войск НКВД и оперативную группу, на посадочной площадке прорыли длинную траншею, накрыли ее дерном, выложили огни и стали ждать.
      Самолет сел, одно его колесо попало в траншею. Страшный гул моторов. Все бросились к самолету. Оттуда - стрельба из пулеметов. Убили человек 9. Взрыв на самолете: это была взорвана самолетная рация (новейшего типа). Затем полковник - командир самолета - застрелился. Остальные 4 кинулись вниз в траншею, и вскоре сдались. Летчик был убит. Захватили самолет новейшей конструкции. Если бы выдержали нервы - всё захватили бы целиком.
      30.VI.1962 г.
      <В Кунцевской больнице.>
      В голове что-то явственно поворачивается, и я явственно слышу вопросы то басом, то детскими голосами - краткие, быстрые. "Цедалкитамо. Ой-ой-ой". И другие.
      1.VII.1962 г.
      <В Кунцевской больнице.>
      Два заглавия. Первое для книги: "Человек и его страдания", если я смогу ее написать, и второе - для части о старшем Ловейко: "Левая губерния".
      3.VII.1962 г.
      <В больнице.>
      Когда я что-то говорю и меня понимают, - меня это удивляет. Это к ощущениям больного человека. головой - диктовать хотя бы.
      <4.VII.1962 г.>
      Выяснить, когда был отменен партмаксимум и каким образом: решением или как-нибудь иначе.
      Во время бреда - стихи:
      Шепот в Ваганьково и в Новодевичьем:
      Ну, что же медлят там с Казакевичем?
      <Август 1962 г.>
      <...> Большинство человечества, подчиняясь укоренившимся инстинктам самым элементарным, но самым сильным - заботе о собственном благополучии и продолжении рода - считают стремление к собственности естественным состоянием человека, а заботу о других - довеском, украшением, весьма приятным для самолюбия, но не обязательным в жизни <...> Бороться за лозунг коллективизма, социализма трудное дело.
      18 сентября 1962 г.
      Таганская больница.
      Если я все это превозмогу, надо написать маленькую повесть о чувствах одного хирурга - со всеми подробностями, разумеется. Это дает такой материал - социальный, бытовой и лирический, что, пожалуй, не с чем сравнивать. При этом я смогу описать это с точек зрения самого хирурга, больных, их родственников, обслуживающего персонала - сестер и няней, других врачей, выше и низке поставленных. Такая многозначительная вязь! Дает возможности необыкновенные. Я к ней совсем готов уже. Правда, нужна одна малость - чтобы болезнь отступила.
      Тут может быть еще один роман мирового масштаба, вроде Фауста и Маргариты или Отелло и Дездемоны: молодой врач и молодая сестра, пожилой врач и молодая пациентка.
      Ох, когда я уже смогу владеть своими конечностями, чтобы писать! И головой - диктовать хотя бы.
      КОММЕНТАРИИ
      И з д н е в н и к о в и з а п и с н ы х к н и ж е к. - Впервые посмертно (фрагменты): Вопросы литературы, 1963, No 6 ("Из дневника и писем") и 1964, No 9 ("Из дневников и писем"); Литературная газета, 1973, 28 февраля ("Различать великое в малом. Из записных книжек"). В настоящем томе представлены наиболее полно - с января 1948 года, когда Казакевич начал делать записи, до сентября последнего года жизни. Иначе говоря дневники охватывают период всей послевоенной литературной деятельности писателя.
      Записи не были ежедневными, но делались регулярно, с небольшими, редкими промежутками. Они не предназначались для публикации, не подвергались обработке. Разноплановость и разнохарактерность записей, сделанных даже в один и тот же день, говорит о их "первозданности". Не видно какой-либо особой заботы о композиции или стиле. Это записи для себя. Казакевичу хочется побыстрее зафиксировать впечатления от встреченного, увиденного, прочитанного, запечатлеть заинтересовавший факт, сформулировать внезапно осенившую мысль или выстраданную идею. Дневник стал для писателя своеобразной опорой, позволял сосредоточиться на планах, замыслах, прочертить близкую или более отдаленную перспективу работы, осмыслить сделанное, определить задачу на будущее. Вместе с тем это проза, которую интересно читать. В ней отчетливо выразилась личность автора, его искренность, самокритичность, способность к самоконтролю, его симпатии и антипатии, устремленность его интересов, его эмоциональный мир, склад его ума, - все, что может сблизить читателя с художником.
      Круг тем широк. Казакевич много думает о влиянии общественной жизни, характера времени на писательский труд. Его волнуют судьбы тех художников, у которых были непростые отношения со временем. Размышления о власти его над художником и об обязанностях последнего перед ним, о трудностях постижения современной жизни с близкого расстояния человеком, являющимся и сыном и невольником своей эпохи, не были отвлеченными, они для Казакевича актуальны и подсказаны собственной работой, в частности, сложными отношениями с критикой.
      Писатель убежден в силе искусства слова, у него есть здесь свои небожители, свое представление о вершинах, о их загадочности. Одна из них - Шекспир. Писатель предлагает собственную версию разгадки. Аргументов для нее немного, но попытка проникнуть в тайну интересна.
      Вместе с тем великие загадки не мешают будничным литературным заботам, которые то и дело заставляют втягиваться в обсуждение дискуссионных проблем: положительного героя, сатиры, типического, бесконфликтности, художественной правды, шире - отношений литературы с действительностью. Казакевич специально не занимается разработкой теоретических проблем, его суждения конкретны, но нередко направлены против теоретического упрощенчества.
      Дневниковые записи дают многочисленные подтверждения разносторонности эстетических интересов писателя. Заметки, сделанные во время поездок в Италию, во Францию, в скандинавские страны, отражают не только естественное внимание к политическим, культурным, бытовым особенностям страны, впервые увиденной, но и взгляд на ее прошлое, на сохранившиеся следы ее истории. Историческая ее память ощущается писателем остро, он словно вживается в нее, убеждаясь, как богат и прекрасен европейский мир, и мы - его наследники, "наследники событий живой жизни многих столетий".
      Многие страницы дневников - это записи о творчестве, о работе над произведениями. Приоткрыта дверь в писательскую лабораторию, обычно остающуюся недоступной читательскому взору.
      Казакевич рано ушел из жизни, оставив нереализованные замыслы, задуманные, но не написанные или лишь частично написанные произведения. Дневники щедро знакомят с ними. Заготовки, наброски, наметки сюжетов, их "конспекты" позволяют догадываться, в каком направлении суждено было писателю развиваться.
      Осуществление замысла эпопеи в нескольких книгах ("Новое время" "Новая земля") осознавалось писателем как решение новых для него задач. Возникает имя Л. Н. Толстого. Желание проникнуть в секреты писательского обаяния Льва Николаевича сочетается с наблюдением над тем, как происходит у него создание огромного самостоятельного мира. Аналогичную задачу ставил перед собой и Казакевич. Эпопея была задумана масштабно, должна была вместить разные исторические пласты с конца 20-х до начала 50-х годов, широкий круг лиц разных социальных слоев, исторических и вымышленных. Действие романа предполагалось развернуть на большой территории: в столице, Московской области, Ярославле, на Урале, Дальнем Востоке, часть повествования должна была быть перенесена в послевоенную Германию. Предполагалось отразить события международной жизни.
      В дневниках даны и общие очертания грандиозного замысла, и первоначальные наметки к романам. Наконец, судить о романе позволяют помещенные в записных книжках, отделанные набело главы начала первой книги эпопеи.
      "Московская повесть" - это тоже прорыв за привычную тему "человек и война". В центре - трагическая судьба большого русского поэта, Марины Ивановны Цветаевой и ее семьи. Записей к повести меньше. Работа над ней была продвинута менее, чем работа над "Новой землей". Но основные очертания прояснены, как и идея, ради которой повесть была задумана.
      Совсем немного записей о замысле "Мифов классической древности", однако и в этом случае речь должна идти о новых исканиях писателя. "Мифы..." определены как повесть, но повесть эта необычная, ока носит характер сказания, легенды, так что и по материалу, и по жанру явно отличается от предыдущих произведений. Главный герой - певец, и Казакевич знакомит читателя с его песнями. Прозаический текст должен был сочетаться в ней с поэтическим, для чего пришлось вспомнить опыт собственной довоенной работы над стихом.
      Как видно из дневника, у Казакевича было задумано автобиографическое произведение, и он хотел назвать его "Моя жизнь". Интересно, хотя и не во всем бесспорно, писатель размышлял о том, какое принципиальное оправдание может иметь обращение к автобиографическим заметкам, этому, как он считал, "полуфабрикату искусства". Для себя откладывал подобную задачу на будущее - время и силы должны быть отданы сочинениям, которые уже созрели, настойчиво просились на бумагу, мучили его воображение.