ДЖЕММА

Я думала, я никогда не переболею Оуэном. Я к этому и не стремилась, я прекрасно себя чувствовала в своем горе. И однажды утром, проснувшись и осознав, что я в самом деле чувствую себя хорошо, я словно очнулась. Мне даже потребовалось некоторое время, чтобы разобраться в этом чувстве, настолько я от него отвыкла.

Я вдруг посмотрела на все это с другой стороны: ему пришла пора возвращаться на свою планету, Планету Молодых, где его ждала Лорна.

И я была готова согласиться, что момент был выбран на редкость удачно: он ушел от меня ровно в тот день, когда вернулся папа. Как будто он был послан ко мне на тот срок, что я в нем нуждалась. Обычно я не верю в милосердного господа (я вообще ни в какого господа не верю), но сейчас я призадумалась. Я больше не была зациклена на том, как сильно я по нему скучаю, — я стала испытывать благодарность судьбе за то, что он у меня был хоть какое-то время.

Надо честно сказать, глаза у меня еще были на мокром месте, но перемена во мне меня саму поразила. Это было как во время долгой болезни — вдруг просыпаешься и видишь, что ты здоров.

Чтобы обсудить мое загадочное состояние, я попросила Коди сходить со мной в бар, и он, надо отдать ему должное, согласился.

— Обещаю: плакать не буду. — Правда, я это и в прошлый раз говорила.

— Поедем куда-нибудь в пригород — так, на всякий случай, — предложил он, и уже через час, в неведомом пабе в Блэкроке, я призналась ему в новообретенном душевном покое.

— А твоя проблема?

— Меня беспокоит, что я такая поверхностная. Так быстро воспрянуть… Еще на прошлой неделе, даже два дня назад, я была развалиной, а теперь — в полном порядке. Мне его не хватает, но сердце уже не болит.

— Ты выполнила годовую норму по слезам. Думаю, ты не только о нем горевала. Я говорил о тебе с Юджином.

— Кто это — Юджин?

— Юджин Ферлонг. — Это был один из самых знаменитых в Ирландии психиатров, он то и дело на экране. — Он сказал, твоя реакция была такой несоразмерной, потому что наложилась на тоску по отцу.

— Но мой отец как раз вернулся.

— Именно. И горевать можно было не страшась.

— Чушь какая-то!

Коди развел руками.

— Согласен. Полная дребедень. Мне больше нравится версия о поверхностном характере.

Мне так и не довелось работать с Антоном над экранизацией «Радуги». Что-то там произошло с ведущей актрисой, и сделка сорвалась. Я была разочарована — но лишь из-за того, что рассчитывала, что фильм будет способствовать популярности книги да и вообще выйдет смешным; а еще мне хотелось сходить на премьеру в декольтированном платье и с искусственным веером. А вовсе не потому, что мне так и не удалось встретиться с Антоном. Потом я отряхнула перышки и обнаружила, что испытываю странное облегчение.

ЛИЛИ

Было еще совсем темно, когда я проснулась и протянула руку к Антону; я обнаружила, что его рядом нет, и удивилась, но потом вспомнила все, что произошло.

На следующую ночь я опять проснулась, и на этот раз, не обнаружив его рядом, я расплакалась. С того дня, как я от него ушла, я спала очень хорошо, намного лучше, чем когда мы жили вместе. И я не понимала, почему это происходит сейчас, когда мы вплотную подошли к финальной стадии процесса перевода наших отношений в дружбу. Еще до того, как ушла от Антона, я примирилась с ситуацией. Горе не выбило меня из колеи, и мне даже в голову не приходило задать себе вопрос: почему, собственно, я так легко с этим справляюсь? Я просто радовалась, что мне не пришлось сильно страдать.

Так почему же теперь, через два месяца после разрыва, мне так грустно?

Наутро, когда принесли почту, Ирина протянула мне официального вида конверт, а я спросила:

— Больше для меня ничего нет?

— Нет.

— Ничего?

— Нет.

— И открытки нет?

— Я же сказала — нет.

Мелькнула мысль: надо ненадолго уехать.

Я давно уже обещала навестить маму в Ворвикшире — она уже перестала бояться, что я приеду к ней жить.

Я стала прикидывать, сколько потеряю в заработке, если уеду, но, вскрыв официальный конверт, нашла в нем чек на огромную сумму — потиражные за «Мими». Те самые, которые могли бы спасти наш дом, получи мы их в декабре.

Из глаз хлынули слезы. Насколько другой была бы сейчас наша жизнь! Но я вытерла глаза и призналась: зная нас с Антоном — не намного другой. В январе мы должны бы были начать регулярные выплаты, а регулярными заработками мы никогда похвастаться не могли.

Ужасно странно было получить этот чек, он принадлежал к совершенно иному периоду моей жизни и стал для меня посланием из далекой галактики. В то же время это был сигнал, которого я подспудно ждала; он означал, что я могу сделать перерыв в работе, и я позвонила маме, чтобы сообщить радостную весть.

— Долго планируешь пробыть? — спросила она с беспокойством.

— Лет сто, — сказала я. — Несколько месяцев. Пока ты не начнешь глубоко дышать. С недельку, не против?

— Ладно.

Я отправилась складывать вещи и в ящике комода наткнулась на истрепанное письмо от Антона. Оно лежало в чашечке лифчика, и я уставилась на него так, будто оно живое. Мне не терпелось его вскрыть. Но я взяла его за уголок и отправила в мусорную корзину; надо было давно это сделать.

После этого я нагрузила машину (Ирина дала мне попользоваться своей новой «Ауди» — очередной подарок от Василия) — главным образом мягкими игрушками.

Стояло чистое весеннее утро, приятно было мчаться по шоссе — у меня было такое чувство, будто все тревоги остались позади, в Лондоне. После двух часов пути, даже меньше, мы уже съезжали с трассы на боковую дорогу. «Почти приехали!» Несколько небрежных поворотов (в моей манере) — и опа! — перед нами вырос грузовик, доверху нагруженный бетонными дорожными тумбами. Миль пятнадцать в час, не больше. Дорога была слишком узка и извилиста для обгона, но я объявила:

— Эма, мы теперь за городом. Здесь можно не спешить.

Эма согласилась, и мы в миллионный раз запели песню Мадонны про автобус.

Так мы и тащились за грузовиком и распевали, когда тот вдруг — дальше все происходило, как в кино — налетел на какой-то бугор, тумбы в кузове поехали, крепившие их цепи полопались, и груз посыпался вниз — как кегли, только из бетона. Эти кегли сыпались на нас градом, скатывались с дороги в кювет, летели прямо на меня; все происходило так быстро, что времени удивляться не было. Одна тумба скользнула по нашему лобовому стеклу и вмяла его внутрь. Другие падали на крышу, та прогнулась и закрыла мне обзор, нога моя уперлась в тормоз, но мы продолжали катиться вперед. В какой-то момент мы с Эмой прекратили пение, и в голове у меня с кристальной ясностью оформилась мысль: сейчас мы умрем. Я погибну вместе с ребенком на сельской дороге в Ворвикшире. Я еще не готова…

Я взглянула в зеркало заднего вида — Эма была озадачена, но не испугана. Это мое дитя, я не смогла его уберечь.

Камнепад продолжался целую вечность. Мне показалось, что, прежде чем мы замедлили ход, прошли годы: Эма пошла в школу, благополучно преодолела подростковый возраст, и сейчас впервые в жизни она испугалась, что залетела. Это было как во сне, когда хочешь бежать, а ноги не слушаются; педаль тормоза была вдавлена в пол, но безрезультатно.

Наконец, слава богу, мы остановились. Я сидела, тупо глядя перед собой и не веря, что мы наконец встали. Потом повернулась к Эме. Та протянула мне ручку. В кулачке у нее что-то было.

— Стекло, — сказала она.

Я выбралась из машины, в ногах была такая легкость, будто я не шла, а плыла по воздуху. Я вынула Эму из детского сиденья, и она тоже показалась мне невесомой. В ее прическе, как у девочки Доры из «Затерянного города», блестели сотни осколков — заднее стекло вдавилось внутрь, прямо на ее головку, но странное дело — ее совсем не поранило. И меня тоже. Нигде не болит, крови тоже не видно.

Водитель грузовика от шока заговаривался.

— О господи, — твердил он. — О господи! Я думал, я вас убил, я думал, я вас убил.

Он достал мобильный телефон и куда-то позвонил («Помощь вызывает», — вяло подумала я), а я стояла, держала Эму и смотрела на изуродованную машину, и повсюду, по всей дороге, были бетонные тумбы, тумбы, тумбы… Мне захотелось сесть, я опустилась на поросшую травой обочину и прижала к себе ребенка. Мы сидели на краю дороги, и я вдруг поняла: на мне нет ни царапины не потому, что я такая везучая, а потому, что я уже умерла. Я щипнула себя за руку. Что-то вроде почувствовала, но я не была уверена. Тогда я ущипнула Эму, и она посмотрела на меня с удивлением.

— Прости.

— Ой, Лили, — сказала она. — Не шали.

День выдался довольно холодный — от дыхания шел пар, — но мне было комфортно: голова, как в разреженном воздухе, кружилась, но на меня снизошел необычайный покой. Я еще крепче прижала к себе Эму, щека к щеке, и мы замерли, будто позировали фотографу. Вдалеке раздался вой сирен, потом подъехала «Скорая», из нее выпрыгнули какие-то люди и побежали к нам.

«Вот оно, — подумала я. — Сейчас я увижу, как мое бездыханное тело кладут на носилки, а я буду парить в пяти метрах над землей». Я только не могла понять, жива ли Эма или тоже умерла.

Мне в глаза посветили тонким фонариком, на руку нацепили рукав тонометра, и посыпались дурацкие вопросы. Какой сегодня день? Как зовут премьер-министра? Кто победил в конкурсе поп-музыкантов? Врач «Скорой», солидный мужчина средних лет, взглянул на искореженную машину и поморщился.

— Вам чертовски повезло.

— Правда? — У меня блеснула надежда. — Вы хотите сказать, мы не умерли?

— Вы не умерли, — деловито ответил он. — Но у вас шок. Не делайте резких движений.

— Как это?

— Не знаю. Резких — и все.

— Хорошо.

Нас доставили в больницу, признали абсолютно здоровыми, потом приехала мама и забрала нас к себе: идиллический маленький домик в идиллической деревушке на краю фермерского поселка. Мамин сад выходил к полю, где паслись три флегматичных овцы и ягненок; он скакал вокруг с веселостью дурачка.

Эма, городской ребенок, впервые в жизни увидела живых овец и пришла в восторг. Она кричала им:

— Плохая собака! Плохая собака!

Потом начала лаять, и довольно убедительно, овцы сбились к воротам и с ласковым выражением уставились на нее, сомкнув кудрявые головы.

— Ступай в дом, — сказала мне мама, — ты перенесла сильный шок, тебе надо прилечь.

Мне не хотелось оставлять Эму и даже отрывать от нее взгляд — сейчас, когда я ее едва не лишилась.

Но мама объявила: «Здесь она в полной безопасности», — и я поверила. Она привела меня в комнату с деревянными балками и розочками на обоях, и я провалилась в мягкую постель с ситцевыми простынями. Пахло чистотой, уютом и безопасностью.

— С машиной надо разобраться, — сказала я. — И Антону позвонить. И позаботиться, чтобы с Эмой больше никогда ничего не случилось. Но сначала — поспать.

А потом наступило утро, я открыла глаза — передо мной стояли мама с Эмой, и Эма улыбалась сладкой улыбкой ребенка.

Я первым делом сказала:

— Мы вчера не умерли.

Мама выразительно на меня посмотрела («Не перед ребенком же!») и спросила:

— Как спалось?

— Чудесно. Посреди ночи вставала в туалет, но умудрилась не налететь на косяк, ничего не разбить, так что в глазах не двоится.

— Отец уже выехал, хочет убедиться своими глазами, что вы с Эмой живы. Но возвращаться к нему я не собираюсь! — поспешила добавить она. Она всегда мне это говорит, когда предстоит встреча с папой. — Антону я позвонила.

— Только чтоб не приезжал!

— Почему?

— Потому что мне нельзя делать ничего резкого.

Мама погрустнела.

— До чего же жаль, что у вас так вышло.

— Да, — согласилась я. — Хорошо хоть, я ни разу не застукала его в красном корсете и черных чулках. Или мастурбирующим перед моим туалетным столиком.

— Что за гадости ты говоришь! — возмутилась мама.

Я нахмурилась:

— Говорю, как хорошо, что этого не было. Это бы серьезно осложнило наши отношения — я бы хохотала каждый раз, как его видела.

— А что ты там говорила про дверной косяк?

— Просто радовалась, что не покалечилась.

По маминому лицу пробежала тень, она притянула к себе Эму и сказала:

— Пойдем-ка печь блины, а?

Они удалились на кухню, а я неторопливо оделась, села у окна и стала тихонько напевать, пока по дорожке не прошуршал двадцатичетырехлетний «Ягуар» — из Лондона прибыли папа и Поппи.

Мама взглянула на выходящего из машины отца и закатила глаза.

— Я так и думала — он в слезах! Что за сентиментальность! Даже неприлично. И так некрасиво!

Она распахнула дверь, и Эма задохнулась от радости, что, приехала Поппи. Они взялись за руки и стали носиться по дому, круша все на своем пути, а папа заключил меня в такие тесные объятия, что я тоже чуть не задохнулась.

— Девочка моя, — бормотал он сквозь слезы. — Мне как сказали — я сам не свой. Как же вам повезло!

— Да уж. — Мне наконец удалось высвободиться и перевести дух. — Если подумать, вся моя жизнь — сплошное везение.

Эти слова его слегка озадачили, но поскольку я только что побывала на волосок от смерти, то меня полагалось подбадривать.

— Ну, ты сам подумай, — продолжала я. — Сколько раз в жару пила кока-колу из банки — и ни разу меня не ужалила забравшаяся внутрь оса. И ни разу у меня не было анафилактического шока, так, чтобы язык распух, как мячик. Разве не чудеса?

Мама посмотрела на отца.

— Она все время что-то такое говорит. Что с тобой, Лили?

— Просто поддерживаю разговор.

Все погрузились в неловкое молчание, и стали слышнее радостные вопли Эмы и Поппи, терзающих овец. Мама обернулась на шум, потом вдруг накинулась на меня:

— А теперь о чем ты думаешь?

— Да ни о чем! Думаю, я счастливая, что у меня ногти на ногах не криво растут. Вросший ноготь — это ужасно. А делать операцию — вообще с ума сойдешь.

Мама с папой переглянулись.

— Надо тебе врачу показаться, — сказала мама.

Вовсе нет. Обычный приступ благодарности судьбе, который случается у меня после чего-то ужасного. Я попыталась объяснить.

— Мы с Эмой вчера могли запросто погибнуть. Нас могло придавить бетонной тумбой, я могла вывернуть машину в кювет — ведь мне ничего не было видно! — мы могли врезаться в грузовик. Так как ничего этого не случилось, я и вспомнила обо всех ужасах, которые могли произойти, но не произошли. Хотя нельзя сказать, чтобы у меня сейчас все было в порядке, я все равно чувствую себя счастливой.

На лицах родителей ничто не отразилось, и я продолжала.

— Ночью мне снилось, что я несу Эму через поле, а с неба валятся огромные камни, но они падают у нас за спиной, и там, где мы прошли, разверзается земля. Но мы с Эмой невредимы, мне открывается безопасный проход, по нему я и иду.

Я замолчала. Лица у них оставались бесстрастными. Наконец заговорил отец.

— У тебя, наверное, сотрясение мозга, дочка. — Он повернулся к маме. — Полюбуйся, что мы с ней сделали. Это мы с тобой виноваты.

Он пустился в разглагольствования о том, как повезет меня к лучшим специалистам в Лондоне, но мама его оборвала:

— Пожалуйста, не мели чепухи.

— Спасибо, мама. — Хоть кто-то меня понял. Но тут она добавила:

— Местного доктора вполне хватит.

Я пыталась запрятать это поглубже, но не могла. Это было похоже на то давнее нападение, только наоборот — если вы понимаете, о чем я. Тогда мне открылись все страшные вещи, которые могут случаться с людьми. Теперь — то, что могло произойти, но не произошло.

«Наш мир вполне безопасное место, — подумала я. — И жизнь отнюдь не рискованная штука».

На следующее утро папа нехотя уехал домой — его срочно затребовала Дебс, ей приспичило открыть банку джема или что-то в этом роде, — и мы остались втроем: я, мама и Эма. Погода была чудесная, настроение — тоже. Я готова была скакать от радости, что у меня не шумит в ушах. Или что я не прокаженная.

Я повернулась к маме.

— А здорово, когда подагры нет, правда?

В ответ она рявкнула: «Да, точно!», набрала номер и вызвала врача на дом.

Доктор Лотт, молодой человек с курчавой головой, вошел в мою комнату с розочками меньше чем через час.

— Ну, какие у нас проблемы?

За меня ответила мама:

— У нее разлад с мужем, карьера рухнула, но она вполне счастлива. Правда же?

Я подтвердила. Да, все так. Доктор Лотт нахмурил брови.

— Что ж, это тревожный симптом. Тревожный, но еще не говорит о болезни.

— Меня чуть не убили, — сказала я.

Он с ужасом посмотрел на маму. Брови поползли вверх.

— Нет, не она. — Я рассказала, что произошло.

— А-а, — сказал он. — Ну, все понятно. Ваш организм настолько поражен фактом своего спасения, что у вас произошел массированный выброс адреналина. Это объясняет вашу эйфорию. Не переживайте, это быстро пройдет.

— То есть я скоро опять впаду в депрессию?

— Да, да, — успокоил он. — И даже, может быть, более глубокую, чем всегда. У вас может начаться адреналиновая недостаточность.

— Ну, слава богу, — сказала мама, — вы нас успокоили. Спасибо, доктор. Я вас провожу.

Она проводила его до «Сааба», а в окно доносились их голоса.

— Вы ничего ей не выпишете? — спросила мама.

— Например?

Мама была озадачена.

— Ну, не антидепрессанты, а наоборот? Как это назвать?

— С ней все в порядке.

— Но она невыносима. А больше всего меня волнует, как эти ее восторги отразятся на ребенке.

— На той девочке, что кричит на овец? Она не производит впечатления ребенка, перенесшего психическую травму. И если честно — тот факт, что после такого шока ее мама пребывает в хорошем настроении, ей только на пользу.

Я победным жестом сжала кулак. Беспокойство за Эму не оставляло меня ни на миг, и сейчас я была счастлива узнать, что — по чистой случайности — делаю то, что лучше для ребенка.

— Не волнуйтесь, — успокоил маму доктор Лотт, — эйфория у Лили скоро пройдет.

— А пока — что нам делать?

— Она, кажется, писательница? Посоветуйте ей сесть и обо всем написать. Уговорите, если не послушает. Начнет писать — по крайней мере, говорить перестанет.

Он еще и договорить не успел, а я уже схватила ручку и тетрадь и написала: «Грейс проснулась и убедилась, что и в эту ночь самолет не рухнул ей на голову». Неплохое начало, подумала я.

И следующий абзац был хорош. Грейс пошла принять душ и не обварилась кипятком; съела тарелку хлопьев — и не подавилась; включила чайник и не погибла от удара током; сунула руку в ящик с инструментом, но не пропорола ножом вену; вышла из дома, но не поскользнулась на огрызке яблока и не угодила прямо под колеса мчащегося автомобиля. По дороге на работу автобус не попал в аварию, рака ушной раковины из-за мобильного телефона у нее тоже пока нет, и на работе на ее стол не упал с неба кусок метеорита. И все это — до девяти часов утра! Тут же родилось название — «Зачарованная».

Все заняло меньше пяти недель. Все это время мы с Эмой жили у мамы, и я по пятнадцать часов в день сидела за маминым компьютером и стучала по клавишам. Пальцы не поспевали за потоком слов, выдаваемым моим мозгом.

Когда стало ясно, что меня захватило не на шутку, мама взяла на себя все заботы об Эме.

В те дни, когда ей нужно было на работу (она работает на полставки — рассылает фартучки с эмблемой «Национального достояния» из находящегося неподалеку старинного имения), она просто брала Эму с собой. А в другие дни они гуляли с Эмой по полям, рвали весенние полевые цветы и превращались (по ее словам) в «женщин, резвящихся вместе с овцами». А я была предоставлена сама себе и могла перенести свой рассказ из головы в компьютер.

Мою героиню звали Грейс — довольно примитивный выбор, согласна, ведь Грейс значит «милость господня», но все же лучше, чем Лаки — «везучая». Она стояла в центре запутанного любовного сюжета (не треугольника, а шестиугольника — во как!), разворачивающегося на фоне тех страшных вещей, которые нас минуют.

В тот первый вечер я читала маме и Эме вслух то, что успела написать за день.

— Дорогая, это чудесно! — сказала мама.

— Грязь! — согласилась Эма. — Гадость!

— Это просто замечательно. И столько оптимизма!

— Но ты — моя мама, — заметила я. — Мне нужно чье-то объективное мнение.

Я бы не стала тебя обманывать, дочка. Я не из таких мамаш. — И блаженно добавила: — Надеюсь, ты не считаешь меня бездушной из-за того, что я вызвала тебе врача. Я просто за тебя тревожилась.

— Я все понимаю.

— Между прочим, Антон снова звонил, он жаждет видеть Эму.

— Нет. Ему сюда нельзя. Мне врач запретил. Я могу сделать что-то резкое.

— Ты же не можешь отказать ему в праве видеться с ребенком, тем более что она чуть не погибла. Лили, нельзя быть такой эгоисткой.

Неважно, что там хочет Антон, но об Эме я должна была подумать. Хотя недавнюю травму она и перенесла со своей обычной самонадеянностью, регулярное общение с отцом было ей жизненно необходимо.

— Ладно, — проворчала я угрюмо. Как девчонка.

Мама вышла из комнаты, но быстро вернулась.

— Завтра утром он приедет. Просил передать тебе спасибо.

— Мам, сегодня, когда приедет Антон, ты сама ему открой и отдай Эму, я не могу.

— Это еще почему?

— Потому что, — повторила я, — мне врач не рекомендовал резких движений.

— Каких таких резких движений?

— Резких — и все тут. Пусть сначала эта адреналиновая лихорадка — или как там? — пройдет, тогда я смогу с ним видеться.

Она была недовольна. И рассердилась еще больше, когда я задернула в спальне шторы, чтобы не наделать ничего резкого при виде Антона. Я с головой ушла в запутанную любовную историю Грейс с ее счастливыми избавлениями и ждала, пока пройдет время.

Прошло несколько часов, и мама вошла. Я вынула из ушей затычки (я их вставила на всякий случай — чтобы звук Антонова голоса не спровоцировал резких движений с моей стороны) и спросила:

— Уехал?

— Да.

— Как он?

— Хорошо. Обрадовался, когда Эму увидел. А она-то… Папина дочка, ничего не скажешь.

— Обо мне не спрашивал?

— А как же.

— Что сказал?

— Сказал: «Как там Лили?»

— И все?

— Да вроде.

— А после этого вы о чем говорили?

— Да так, ни о чем… Мы с Эмой играли. Передразнивали овец.

— А когда уходил, ничего про меня не сказал? Мама подумала.

— Нет, — наконец ответила она. — Ничего.

— Чудесно, — проворчала я, глядя на экран.

— А что ты так волнуешься? Ты же от него ушла.

— Я не волнуюсь. Просто удивительно, что он такой невежливый.

— Невежливый? — удивилась мама. — И это говорит женщина, которая все это время просидела с опущенными шторами и затычками в ушах? Невежливый, говоришь?

Второй приезд Антона я восприняла спокойнее: он приехал повидать ребенка, у него есть на это право. Мама правильно говорит: я должна радоваться, что у моей дочери такой любящий отец. После этого он каждые пять-шесть дней приезжал из Лондона, но я из комнаты не выходила. Впрочем, однажды — даже сквозь затычки в ушах — до меня донесся его смех, и это было как удариться ногой, которая когда-то была сломана; я поразилась, насколько сильной болью это отзывалось. До сих пор.