— Нет! — закричала я. — Тогда они никогда не вернутся! — Я на каждом шагу слышала, что стоит только заикнуться про адвоката — и делу конец. — Пожалуйста, Антон, не делай этого. Давай наберемся терпения.

— Ладно, я им позвоню, — сказал он.

Тут я вспомнила, что мы договорились, что у него будет послабление, поскольку ему накануне запломбировали зуб.

За последнюю неделю мы с Антоном выработали сложную систему послаблений, поощрений и обязательств, касающихся общения с работягами. Поскольку я зарабатывала больше Антона, мы условились, что на каждый мой звонок будет приходиться два его. Однако нагрузку можно было переложить на другого человека путем взятки, бартера или словесного убеждения; дважды мне удалось проделать это с Зулемой — я подкупала ее косметикой. Антон пытался приобщить к нашим вахтам Эму. Пропустить звонок можно было и по болезни; вот почему посещение зубного врача освобождало Антона от очередной повинности. Я, в свою очередь, с нетерпением ждала месячных.

В двери звякнул ключ — это Зулема с Эмой вернулись с прогулки.

— Я забыла про твой зуб, — сказала я Антону. — Не волнуйся. Я сама позвоню.

Совершив сей великодушный акт, я положила трубку.

Можно опять подбить Зулему.

Итак, Зулема. Зулема была наша домработница. Она стала составной частью нашей бесстрашной новой жизни — новый дом, моя работа над новой книгой и т. п. Рослая, симпатичная и волевая девушка. Три недели назад она приехала из Венесуэлы.

Я ее боялась. Антон — тоже. В ее присутствии даже Эма переставала улыбаться.

Первоначально планировалось, что Зулема появится в нашем доме по окончании строительных работ. Мы рассчитывали ввести ее в красивый дом, излеченный от сухой гнили, но, когда стало ясно, что к моменту ее прибытия наше жилье еще будет в плачевном состоянии, я позвонила ей насчет отсрочки. Зулема, однако, была неколебима, как ракета на заданном компьютером курсе.

— Я приеду.

— Да, но дом фактически представляет собой стройплощадку.

— Я приеду.

Мы с Антоном, как безумные, сбились с ног, готовя для нее спальню в задней части дома — это была единственная спальня с целыми стенами. Мы отдали ей свою кованую кровать и свое лучшее покрывало, и комната выглядела очень миленько, намного лучше, чем те, в которых спали мы или Эма. Но Зулема бросила один взгляд на окруженный строительными лесами, пропитанный пылью дом и объявила:

— Я здесь не останусь. Вы живете, как животные.

С устрашающей быстротой она нашла себе парня — некоего Блоггерса (откуда имя-то такое взялось?), обладателя милой квартирки в Криклвуде, и мигом к нему переехала.

— Как думаешь, может, она и нас с собой возьмет? — спросил Антон.

Польза от Зулемы была очень большая. До ужаса. Весь день она муштровала Эму, что давало мне возможность целиком посвятить себя работе, но я скучала по ребенку, а потому очень скоро возненавидела эту затею с домработницей. Крохотная сумма, которую мы, эксплуататоры, ей положили, вызывала у меня приступ стыда — и это при том, что платили мы больше общепринятой ставки, как я выяснила у бывших коллег, когда посетовала на свою прижимистость в разговоре !с Ники. (У Ники с Саймоном долгожданный ребенок родился через три месяца после нашей Эмы.) Ники сказала: — Мы с Саймоном платим своей вдвое меньше, и она счастлива. Сама подумай: эта ваша Зулема бесплатно учит английский и легально работает в Лондоне — вы же ей оказываете огромную услугу!

Поскольку Зулема жила на стороне, это было чревато проблемами, если бы няня потребовалась неожиданно, но мне было плевать. Я испытывала огромное облегчение оттого, что мне не надо делить с ней кров. Иначе и не расслабишься. Жить в одном доме с чужим человеком, пусть даже милейшим, нелегко. А Зулему милейшей не назовешь. Трудолюбивая? Да. Ответственная? Это точно. Честная — если не считать того, что берет мой гель для душа. Но радости от нее не прибавлялось. Всякий раз при виде ее красивой, но угрюмой физиономии у меня мороз шел по коже.

— Зулема! — окликнула я.

Она распахнула дверь моего кабинета. Вид у нее, как всегда, был недовольный.

— Я кормлю Эму.

— Да, да, спасибо. — Между ее колен показалась детская мордашка. Эма заговорщицки мне подмигнула (Заговорщицки? Но ей же всего год и месяц!) и удалилась. — Зулема, ты не могла бы еще раз позвонить строителям? Проси изо всех сил, чтобы приехали.

— А что вы мне дадите?

— Деньги. Хочешь? Двадцать фунтов? — Не надо было предлагать ей деньги, мы сами сидели на мели.

— Мне нравится крем «Прескриптивз».

Я посмотрела на нее с мольбой. Мой любимый ночной крем. Только что купила. Но разве у меня был выбор?

— О'кей. — Если так и дальше пойдет, я скоро вообще останусь без косметики.

Она вернулась в считаные секунды.

— Он сказал, они едут.

— Как думаешь, не обманул?

Она пожала плечами и уставилась на меня. Наши проблемы ее нисколько не волновали. — Так я возьму крем?

— Конечно.

Зулема протопала наверх, чтобы смахнуть с моего туалетного столика баночку крема, а я снова уткнулась взглядом в стол. Может, теперь и вправду приедут? На мгновение ко мне вернулась надежда, и я воспряла. Затем взгляд упал на «Книжные известия», я вспомнила о фантастической удаче Джеммы — на какое-то время новость вылетела у меня из головы — и снова скисла. Ну, что за день!

Я стала угрюмо просматривать остальную почту в надежде, что ничего слишком уж безумного на этот раз не будет: теперь, когда я стала «знаменитой писательницей», я получала в среднем одно сумасшедшее послание в день.

Мне писали те, кому нужны были деньги; те, кто считал, что книга о черной магии — бесовский промысел, а автора нужно покарать (такие письма всегда были написаны зелеными чернилами); кто прожил «очень интересную жизнь» и жаждал поделиться со мной подробностями (будущий гонорар, как правило, предлагалось поделить пополам); кто приглашал меня провести вместе выходные («Я не богата, но вполне могу спать на полу, а свою кровать уступлю вам. В числе местных достопримечательностей — часовая башня, являющаяся уменьшенной, но точной копией Биг-Бена, а также открывшийся всего полгода назад „Маркс энд Спенсер“); кто хотел, чтобы я поспособствовала изданию книги, рукопись которой прилагалась.

Каждый новый день был непохож на предыдущий. Вчера, например, пришло письмо от девушки по имени Хилари, с которой мы учились в школе в Кентиш-тауне. Она была из тех трех стерв, которые изрядно отравляли мне жизнь. Это было сразу после нашего переезда из Гилдфорда, я еще не оправилась от нанесенного нашей семье удара судьбы и от страха, что мама бросит отца. Эта Хилари с двумя жирными подружками почему-то увидели во мне надменную богачку и вмиг окрестили «Ее Величеством». Всякий раз, как меня вызывали к доске, класс хором надо мной потешался.

Однако в письме об этом не было ни слова. Она поздравляла меня с творческим успехом и выражала горячее желание «пообщаться».

— Ну да, конечно. Ты же теперь знаменитость, — проворчал Антон. После зубного он пока разговаривал одной стороной рта. — Пошли ее куда подальше. Или давай я это сделаю.

— Лучше оставим без ответа, — решила я и выкинула письмо в корзину. Какие все-таки странные люди! Неужто эта Хилари действительно думает, что я стану с ней встречаться? Совесть-то где?

Я решила рассказать об этом Ники. Ей тоже в свое время от Хилари перепало. Потом передумала. Они с Саймоном продолжали регулярно приглашать нас на ужин, а мы, хоть и обзавелись собственным домом, пока не могли ответить тем же.

Я вернулась к почте.

Сегодня это было письмо от женщины по имени Бет, которая месяц назад присылала мне рукопись с просьбой передать ее моему редактору. Что я и исполнила. Однако Тане, по-видимому, книга не понравилась, во всяком случае, новое письмо было исполнено гнева, а меня называли эгоисткой. Покорнейше благодарю, писала Бет. Как это мило с моей стороны — лишить ее шансов на издание, особенно если учесть, что сама-то я ни в чем не нуждаюсь. Она-то считала меня хорошим человеком, но как она ошибалась! Никогда в жизни она больше не купит ни одной моей книги, да и всем другим расскажет, что я за птица.

Я понимала, что никак не виновата в неудачах Бет, тем не менее ее нападки меня расстроили и заставили дрогнуть. Итак, с радостями почты покончено, пора за работу. Ох!

Героями моей новой книги были мужчина и женщина, друзья детства, которые вновь встречаются уже взрослыми, на вечере одноклассников. Почти тридцать лет назад, в пятилетнем возрасте, они вместе стали свидетелями убийства. Тогда они этого не поняли, но теперь новая встреча выудила события многолетней давности из глубин их памяти и заставила переосмыслить. Оба уже давно состоят в браке, но совместное расследование делает их ближе друг другу. В результате страдают семьи. Я не хотела об этом писать, такое развитие сюжета меня огорчало, но пальцы упорно Печатали свое — помимо моей воли.

Я насупилась перед экраном, демонстрируя деловой настрой, но ничего не вышло. Я старалась изо всех сил. Печатала какие-то слова, но толку от них было немного.

Я зевнула. Меня, как одеялом, накрыла сонливость, сосредоточиться стало еще труднее. Накануне я спала урывками. И до этого — тоже. И перед этим…

Эма, как правило, просыпалась по два-три раза за ночь, и хотя в теории мы с Антоном должны были вставать к ней по очереди, на деле большая часть доставалась мне. Отчасти виновата была я сама — мне, видите ли, нужно было убедиться, что с ней все в порядке, — а отчасти из-за нее: посреди ночи Эма почему-то отказывалась признавать Антона.

Надо бы сделать себе кофе. Вот уйдет Зулема на прогулку… Мне было страшно себе представить, как буду стоять на так называемой кухне и беседовать с ней в ожидании, когда закипит чайник. Я навострила уши и стала ждать, когда она уйдет. Мне страшно хотелось приклонить голову на подушку и вздремнуть, но Зулема наверняка меня застукает и сочтет жалкой личностью. Каковой я, увы, и являюсь.

Тут я услышала, как она выводит Эму на улицу, и поспешила на кухню, сделала себе кофе — и опять за «работу».

Как только «статистика» показала, что я родила пятьсот слов, я остановилась. Но в глубине души понимала, что из пятисот примерно четыреста семьдесят надо отправить в корзину. Что же это за книга такая! Я же не задумывала ничего такого грустного!

В надежде получить совет — или хотя бы отвлечься — я позвонила Миранде. Да-да, Миранде Ингланд, той самой. Когда мы с ней познакомились в день моей злополучной презентации, я восприняла ее как недосягаемую величину, какой и подобает быть звезде. Но после этого мы пару раз общались на других рекламных акциях, и она держалась вполне дружелюбно. Антон считал, что ее любезность объясняется лишь моим успехом, и, скорее всего, был недалек от истины. Но она была не похожа на ту, какой я ее видела в первый раз, а когда я узнала, что ей никак не удается забеременеть, то и вовсе стала воспринимать ее как обычного человека.

В конце концов забеременеть ей все же удалось и даже пришлось отложить написание новой книги — во избежание выкидыша, но выслушать мои сетования она была готова.

— Я застряла, — сказала я и объяснила свою проблему.

— Когда возникают сомнения, — посоветовала она, — вставляй эротическую сцену. — Но это было не для меня: вдруг папа прочтет?

Внезапно я услышала рев подъезжающего грузовика. Следом раздался звонок в дверь и шум голосов. Мужских. Громогласных, пропитанных табаком и цементной пылью. Мне показалось, я слышу слово «козел». И кое-что покрепче. Неужто?..

Я выглянула в окошко. Они приехали! Строители явились чинить мой дом!

— Миранда, извините, меня зовут. Спасибо.

Ради этого стоило пожертвовать кремом и тональной пудрой. Я готова была расцеловать Зулему. Если бы не боялась обратиться в соляной столб.

Я открыла дверь и впустила в дом ораву Дурачков Пэдди. Поскольку все они были на одно лицо, я никогда не знала, сколько их всего. Но сегодня явились четверо. Припаркованный перед входом грузовик был нагружен здоровенными металлическими балками — ах вот они какие, неуловимые швеллеры! Переругиваясь и пытаясь командовать друг другом, Дурачки Пэдди потащили их наверх, цепляя штукатурку на стенах и откалывая солидные куски от потолочных плинтусов. (Между прочим, старинная лепнина. Но я в тот момент испытывала такое счастье, что готова была не придавать этому значения.)

Я позвонила Антону.

— Приехали! Со швеллерами! Снимают старые перемычки. Оставляют в стенах огромные проемы!

Тишина. Опять тишина.

— Антон! Ты меня слышишь?

— Слышу, слышу. От радости меня даже замутило.

Остаток дня я провела за компьютером, пытаясь писать под звуки шагов, крик и ругань рабочих, без устали «козливших» друг друга или кого еще. Я радостно вздыхала. Прекрасная все же штука — жизнь.

Вернувшись с работы, Антон украдкой огляделся и беззвучно произнес:

— Она еще здесь? — Он имел в виду Зулему.

— Ушла. А ребята еще работают!

— Господи! — Это произвело на него впечатление. В те редкие дни, когда мы имели счастье их видеть, рабочие норовили свалить часа в четыре.

— У меня предложение, — объявила я. — Но оно тебе не понравится.

Он насторожился.

— Поскольку они наконец здесь, предлагаю с ними поговорить. Это более действенно, чем по телефону. Надо похвалить их за хорошую работу. — Идея была почерпнута мною из какой-то статьи по работе с кадрами. — После этого хорошо бы припугнуть, чтоб побыстрей пошевеливались. Сколько это может продолжаться? Короче, по принципу «добрый полицейский — злой полицейский». Как тебе такая мысль?

— Только я, чур, буду добрый.

— Нет.

— Черта с два!

— Ну ладно тебе!

Я потащила его в переднюю, где ребята сидели на новых перемычках и гоняли чаи, по щиколотку в сахарном песке.

— Макко, Спаззо, Томмо и Бонзо! — Я вежливо кивнула каждому. (Кого как зовут, я помнила весьма приблизительно.) — Спасибо, что вернулись к нам и сняли старые перемычки. Если вы так же успешно поставите новые, мы будем вам крайне признательны.

Тут я ткнула Антона в спину, побуждая выйти вперед.

— Вы, ребята, конечно, помните, что должны были закончить ремонт еще три недели назад, — строго проговорил он, потом чуть не сорвался и, сжав руками виски, закончил: — Пожалуйста, ребята, мы тут с ума сходим. У нас маленький ребенок. Спасибо.

Мы удалились. Едва за нами закрылась дверь, как послышался взрыв хохота. Распахнув ее, я увидела, как Макко утирает слезы со словами: «Вот козлы-то!»

Мы снова удалились. Мы с Антоном обменялись настороженными взглядами, и я сказала:

— Кажется, удачно прошло.

Мы с Антоном лежали в постели. Было всего восемь часов, но мы находились в дальней спальне — единственной с уцелевшими стенами. Три недели назад мы перенесли сюда телевизор и теперь по большей части жили в этой комнате. А поскольку сидеть здесь было не на чем, мы лежали в постели.

Я листала каталог «Джо Малоун» и мечтала проникнуть на эти глянцевые страницы и там и остаться. Безмятежный, ароматный, чистый мир. Антон смотрел кабельный канал, поскольку как раз находился в процессе переговоров с его руководством; а Эма деловито выхаживала в комбинезоне и любимых розовых сапожках, с которыми даже на ночь не желала расставаться. Ее крепкие, упругие ножки словно были сделаны из резины.

— Эма, ты у нас как цирковой силач, — оторвался от экрана Антон. — Не хватает только усов.

У Эмы был набор любимых вещей — обожаемый гаечный ключ по имени Джесси; курчавый щенок, подарок Вив, База и Джеза, которого она тоже окрестила Джесси; и старый отцовский мокасин, также откликавшийся на имя Джесси. Эти три предмета она перемещала из одной комнаты в другую, где выстраивала в порядке, ведомом ей одной.

— Паровозик, — сказала она.

Волосы у нее росли странно — две длинные пряди обрамляли личико, а сзади и на макушке шевелюра была намного короче. Она была похожа на хиппи, но это не умаляло ее обаяния. Часами можно было за ней наблюдать.

Я дождалась, пока закончится передача, и показала Антону заметку про Джемму и ее книгу. Пока он читал, я следила за его лицом в надежде угадать реакцию.

— Что скажешь? — спросила я. — Только, пожалуйста, не надо говорить, что все это ничего не значит.

Если Антон, величайший оптимист столетия, скажет, что это «немного странно», значит, это настоящая катастрофа.

— Жожо сказала, книжка не про нас.

— Что ж, это хорошо. Лучше, чем получить спицей в глаз.

— Но Джемма просила Жожо передать мне привет.

Все это… Я знаю, это нелогично, но мне почему-то страшно. Как будто должно случиться что-то ужасное.

— Какого рода?

— Сама не знаю. У меня предчувствие — и все. Мне кажется, она решила сломать нашу жизнь. Твою и мою.

— Сломать жизнь? Да она нас пальцем не тронет.

— Скажи, что всегда будешь меня любить и никогда не бросишь.

Он крайне серьезно на меня посмотрел.

— Ты же и так это знаешь.

— Так скажи!

— Лили, я всегда буду тебя любить и никогда не брошу.

Я кивнула. Хорошо. Теперь настроение может улучшиться.

— Тебе не станет спокойнее, если мы поженимся? — спросил Антон.

Я поморщилась. Оформление брака лишь ускорит осуществление самых страшных опасений.

— Стало быть, нет. В таком случае лучше отнести кольцо за двадцать тысяч назад к Тиффани, — пошутил он.

Эма ткнула в меня своим гаечным ключом — прямо в зубы.

— Лили, поцелуй меня!

Я смачно поцеловала гаечный ключ.

Неожиданно для нас Эма недавно стала называть нас с Антоном по именам. Мы крайне встревожились — не хотелось, чтобы нас считали чокнутыми либералами от педагогики.

— А теперь дай папе поцеловать.

— Антону, — поправила она меня.

— Папе, — повторила я.

Поцеловав гаечный ключ, Антон объявил:

— У меня для тебя подарок.

— Надеюсь, не кольцо за двадцать тысяч от Тиффани?

Он сунул руку под кровать и выудил пакет с логотипом Джо Малоуна. Тональный крем взамен того, что я отдала Зулеме.

— Антон! У нас же ни гроша!

— Не навсегда же. Вот протолкнем с Майки эту сделку — и огребем мешок денег. А в конце сентября на тебя посыплются потиражные.

— Ладно, — успокоилась я. — Объявляю тебе благодарность от имени моей физиономии. А с какой стати ты мне делаешь подарок?

— С такой, что надо же хоть немного жить. И еще я рассчитываю на интимную близость.

— Для интимной близости подарки делать необязательно. — Я улыбнулась.

Он улыбнулся в ответ.

— Три раза позвони за меня строителям — и я твоя раба навек.

— Идет.

Прошла еще неделя. Рабочие продолжали появляться как бог на душу положит — ровно с той периодичностью, чтобы поддерживать в нас искры надежды, но явно недостаточной для ощутимых результатов. Они сняли старые перемычки, но устанавливать новые не спешили.

Жить с дырявыми стенами в июле и августе еще куда ни шло — иногда это даже удобно, — но сентябрь и надвигающаяся непогода…

Каждое утро я, затаив дыхание, ждала их появления, а Антон звонил по двадцать раз на дню и спрашивал, пришли или нет.

Я всеми способами отговаривалась от общения с рабочими — очень часто и помногу занималась с Антоном любовью, а косметику почти всю пожертвовала Зулеме, так что мне почти не приходилось выслушивать бредни строителей в свое оправдание. Однако, если верить Антону, все причины были уважительными: Спаззо сломал руку, у Макко умер дядя, у Бонзо умер дядя, у Томмо угнали машину, а потом тоже умер дядя.

— Да что это такое? — бушевал Антон. — Неделя дядиных похорон, что ли?

Потом пошел дождь; новые швеллеры вставлять под дождем было нельзя. Перед этим четыре недели подряд — беспрецедентный случай! — стояла сухая погода, но, как только она стала нам нужна, небеса прохудились.

Меня тащили и тащили со дна океана. На поверхности я с трудом очнулась. Разбуженная детским плачем — в четвертый раз за ночь. Трудная выдалась ночь, даже по нашим меркам.

— Я посмотрю, — сказал Антон.

— Спасибо. — Я провалилась назад в тяжелый сон. Потом кто-то стал трясти меня за плечо, а я лежала мертвым грузом и никак не могла очнуться. Это был Антон.

— Она нездорова. Ее стошнило. Она вся перепачкалась.

— Переодень ее и поменяй белье.

Через две секунды меня снова тащили со дна океана.

— Прости, родная, но ей нужна ты.

«Надо проснуться, надо проснуться, надо проснуться».

Я заставила себя встать и направилась к Эме. Она вся пылала, в комнате стоял кислый запах, но она все равно улыбалась.

— Лили! — обрадовалась она, хотя в последний раз мы общались меньше часа назад.

Я взяла ее на руки; какая горячая! Эма редко болела. Она была мужественным ребенком и, падая и разбивая коленки, лишь потирала ушибленное место и вставала, в то время как другие дети поднимали рев. Она была настолько мужественная, что, случалось, поднимала других детей на смех, когда они плакали из-за ушиба; она смеялась, затем терла кулачками глаза и дразнилась: «Бу, бу, бу!» (Я пыталась ее от этого отучить, потому что другим мамашам это не нравилось.)

— Давай-ка смеряем температурку.

Термометр показал: под мышкой — 36, 7, в ушке — 36, 8, во рту — 36, 9, в попке — «прости, детка» — 37 ровно. Во всех отверстиях тела, куда ни загляни, — полный порядок.

Я посмотрела, нет ли сыпи, потом заставила ее покрутить головой.

— Ой! — сказала она. Это меня насторожило, и Эма проделала то же самое еще несколько раз, пока не зашлась смехом.

— С тобой все в порядке, — сказала я. — Ложись в кроватку. Завтра мне надо писать книжку.

Она закрыла ладошкой глаза и пропела:

— А я тебя вижу!

— Зайчик, сейчас четверть пятого, что ты можешь видеть?

Я опустилась в кресло-качалку в надежде, что так она уснет скорее, но тут, к моему изумлению, в окне спальни показалась чья-то голова. Мужчины лет сорока. Я не сразу поняла, что это грабитель. Я всегда думала, этим занимаются только молодые. Судя по всему, он взобрался по лесам. Мы уставились друг на друга в оцепенении.

— Зря стараетесь, — сказала я. — Брать у нас нечего.

Он не двинулся.

— Даже наша домработница-венесуэлка отказалась тут жить, — покричала я, прижимая Эму к себе. — Она предпочла жить в Криклвуде с едва знакомым мужчиной. И зовут его Блоггерс. У меня была кое-какая дорогая косметика, но все к ней перекочевало. Теперь это все в Криклвуде.

Я сделала паузу, а когда снова подняла глаза, грабитель исчез так же бесшумно, как появился. Потом я вернулась в нашу спальню, растолкала Антона и рассказала о случившемся.

— Что за чертовщина! — сказал он. — Утром же поговорю с рабочими.

Верный своему слову, утром он первым делом позвонил бригадиру и разговаривал подчеркнуто учтиво, что лишь свидетельствовало о том, как он зол.

— Доброе утро, Макко. Можем мы сегодня рассчитывать увидеть вас и ваших коллег? Нет? А что случилось? Кто-то из родственников умер? Не говорите, не говорите, я сам угадаю. Ваша собака? Ваш четырнадцатиюродный брат? Ах, ваш отец! За этот месяц ваш старик умирает, если не ошибаюсь, уже в третий раз. Новая попытка? Надо ему попринимать рыбий жир.

Антон замолчал и слушал, что ему говорят. Потом что-то пробурчал и повесил трубку.

— Черт!

— Что такое?

— У него и вправду умер отец. Он даже плакал. Теперь они никогда не вернутся.

Я была в отчаянии. Джемма тут была ни при чем, но я все равно возложила вину на нее.

В этот день мне еще раз пришлось вспомнить Джемму. Таня Тил прислала с курьером окончательный макет моих «Кристальных людей». Не книга, а красавица: увесистый том в твердой обложке, оформленной в том же ключе, что и «Мими». На той обложке было размытое изображение похожей на колдунью женщины на синевато-сизом фоне. Здесь было слегка размытое изображение похожей на колдунью женщины на лавандово-голубом фоне. Сначала мне даже показалось, что рисунки идентичны, но, вглядевшись, я обнаружила массу различий. На обложке «Мими» глаза у женщины были голубые, здесь — зеленые. Та была в сапогах на шнуровке, эта — в туфлях на невысоких шпильках. Масса различий, просто масса.

Книга поступит на прилавки через два месяца, двадцать пятого октября, но уже с завтрашнего дня начнет продаваться в аэропортах в киосках дьюти-фри.

— Удачи тебе, книжечка! — сказала я и поцеловала свое творение, стараясь защитить от злых чар, посланных Джеммой.

Если бы я не валилась с ног от усталости, то отвезла бы ее Ирине.

У Ирины жизнь переменилась. Она познакомилась с украинским «бизнесменом» по имени Василий, который вытащил ее из угрюмого Госпел-оука и поселил в квартиру с прислугой в Сент-Джонс-Вуде. Он был от нее без ума. Она продолжала работать на неполную ставку, но лишь из любви к компании «Клиник», а не для того, чтобы зарабатывать.

— Как подумаю, что бесплатных образцов не будет, — жить не хочется. (Тут она мелодраматически ударила себя в грудь, после чего достала пудреницу с зеркальцем и проверила, в порядке ли помада.)

Я уже навещала ее в новом жилище — большой квартире с тремя спальнями в модном многоквартирном доме с полным набором услуг. В окна третьего этажа заглядывали ветви деревьев, и хотя я понимала, что это всего лишь дом русской девицы на содержании у украинского гангстера, выглядел он ужасно респектабельно. На мой вкус, небольшой перебор с золотом, но в целом очень миленько. Особенно я оценила отсутствие строительной пыли.

Мы послали Макко цветы на похороны отца и, кажется, вернули его расположение, потому что в понедельник все четверо были на месте. У всех появился странно деловитый вид, и мы уже решили, что швеллеры наконец займут положенное им место, как вдруг один из умельцев, Бонзо, сделал неловкое движение, задел опору лесов и высадил ею витражное окно над парадной дверью, которое радугой рассыпалось по земле.

Я терпела, когда эти неандертальцы обсуждали соски моей домработницы; когда они подолгу сидели в туалете с похабными журнальчиками; когда учили Эму сквернословить по-ирландски. Все это я снесла безропотно. Но витражное стекло было старинное, красивое, единственное в своем роде. Оно оказалось для меня последней каплей. Все переживания по поводу затянувшейся стройки, все мои надежды и разочарования разом обрушились на мою хрупкую нервную систему, и на глазах у изумленных Бонзо, Макко и Томмо я разрыдалась в голос.

Долгие недели забот и тревог, постоянные денежные затруднения, отчаянные усилия родить книгу, которая никак не хотела рождаться, и страх, что Джемма сделает что-то ужасное моей семье, — все это бурным потоком хлынуло из моих глаз.

Томмо, самый добросердечный из нашей четверки, смущенно произнес:

— Ну же, ну…

Бонзо же, словно в ответ на молчаливое порицание его проступка, вышел. Затем вернулся и сердито призвал к себе коллег, которые робко последовали за ним. Они ушли и не вернулись и спустя два дня. Я дошла до ручки. Всякий раз, как что-то не ладилось, я вспоминала о Джемме. Я действительно боялась, что у нее открылись колдовские способности. Она превратилась в моего злого гения, и вопреки всякой логике я все неудачи в своей жизни теперь относила на ее счет. Я пыталась говорить об этом с Антоном, но он — вполне резонно — отвечал, что Джемма тут ни при чем.

— При всем моем ангельском терпении даже я готов их поубивать, — объявил он. — В этом доме и сам далай-лама потерял бы выдержку.

Мы обсудили целесообразность приглашения другой бригады для завершения работы, но денег, как всегда, не было. И раньше, чем придут первые потиражные, и не предвиделось — иными словами, ждать надо было до конца сентября, то есть еще месяц.

Из-за подавленного настроения Антон потерял интерес к сексу, а я раздала всю косметику Зулеме, за исключением дорожного набора «Джо Малоун», поэтому мне ничего не оставалось, как самой позвонить Макко и просить, чтобы Бонзо вернулся.

— Вы его обидели, — заявил тот. «А ваш. сожитель обидел меня, когда глумился над моим горем», — слышалось в его тоне.

— Мне очень жаль, — сказала я. — Я не хотела его обижать.

— Он очень чувствительный.

— Мне правда очень жаль.

— Ладно, поговорю с ним, может, что и получится.

Зазвонил телефон. Это была Таня Тил. Но голос ее звучал натянуто. И говорила она слишком быстро.

— Да, Лили, есть новости. Хорошие. Мы решили переделать обложку. Тот вариант очень симпатичный, но слишком уж похож на «Мими». Новую уже сделали, курьер привезет вам на утверждение.

— Да, хорошо…

— Это просто отлично, можете мне поверить. Лучше, чтобы книги не путали.

— Таня, у вас все в порядке?

— Абсолютно, — сказала она. — Правда. Только утвердить эскиз надо срочно. Сегодня сдаем в типографию. Иначе выбьемся из графика. Курьер уже выехал. Если в течение получаса не появится, позвоните мне, я пошлю другого.

Через полчаса обложку доставили. Коричневая, размытая, очень серьезная. Полная противоположность первому варианту, но к содержанию книги подходит больше. Мне понравилось. Я позвонила Тане, та, как и в тот раз, тараторила с космической скоростью.

— Понравилось? Вот и хорошо. В аэропортах, наверное, уже голубая продается. Но это неважно. Когда книга появится в настоящей продаже, она будет в новой обложке.

— У вас правда все в порядке?

— Да, да, в порядке.

Что-то тут не так.

Это был поистине день «Докин Эмери», потому что следом позвонила мой рекламный агент Отали.

— Отличные новости! Вас хотят пригласить в «Одиннадцать часов».

Так называлась телевизионная дневная передача; несмотря на название, она была в эфире с половины одиннадцатого до двенадцати; вели ее две дамы, которые, похоже, ненавидели друг друга всей душой, но обращались друг к другу подчеркнуто ласково. Рейтинг у нее был высокий.

— Я понимаю, новая книга еще не вышла, но это национальный канал, и упускать такой шанс было бы преступно.

— Когда они хотят меня видеть?

— В пятницу.

Послезавтра. Я содрогнулась. Я же в абсолютно разобранном состоянии! Я снова подумала о Джемме; если бы ее пригласили в такую передачу, она бы была неотразима. У Джеммы классные костюмы, блестящие (и густые!) волосы и туфли на каблуках. Она всегда ухоженна. Я же и в лучшие времена выглядела неизвестно как, а сейчас и подавно.