Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Плагиат (Исповедь ненормального)

ModernLib.Net / Карлов Борис / Плагиат (Исповедь ненормального) - Чтение (стр. 4)
Автор: Карлов Борис
Жанр:

 

 


      «К директору… к директору…» — проносится по классу. Все смотрят на Телегина как на приговорённого.
      Вдруг Кира поняла, что она делает вид, будто они не знакомы. Гаденькое ощущение «хорошо, что не меня» не накатывало на неё со времён комсомольской юности. Она оглянулась на Гусева; тот отчаянно жестикулировал в адрес Телегина, стучал себя по лбу и ругался уже почти вслух.
      К директору… Кира подумала, что они, пожалуй, чересчур сильно вошли в образ. Они чувствуют себя детьми на все сто процентов. Взрослые для них это взрослые. Страх перед родителями, которые могут накричать или наказать, страх перед учителями, абсолютная зависимость, бесправие и невозможность что-либо изменить. И они, как хамелеоны, мгновенно приняли нужную окраску, вписались в форму и согласились с правилами игры.
      Учительница вернулась и, не глядя на Телегина, сухо произнесла:
      — Сию минуту к директору.

5

      В своё время Телегина не приняли в Литературный институт из-за сочинения, в котором он изложил собственное понимание поэмы Блока «Двенадцать». Россия — это Христос, которого распинают большевики в знак предостережения миру об опасности коммунистической угрозы. Намёк поняли. Испугались даже не за него, а за себя. Это было в семьдесят седьмом. Потом два года армии и вторая попытка. Но у него не захотели принимать документы, не помогли даже хлопоты партийно-влиятельной мамаши. Аллюзия про Христа и большевиков врезалась преподавателям в память и заставляла думать ещё многие годы. В итоге он поступил на журналистику. Книга о Брежневе должна была поставить всех на свои места, но размах был взят слишком широко, её написание растянулось на десятилетие, а затем она превратилась в кошмар, навязчивую идею всей жизни… Слава богу, с этим покончено. Молодёжная газета с колонкой телевизионной критики в той, настоящей жизни, была и останется для него убежищем и бухтой спасения.
      Тук-тук-тук.
      — Входи!
      Директор пьющий, толстомордый, всегда ласково улыбается. Был ректором института Культуры, почему-то попал сюда. Говорят, у него большие связи. Поднялся, обошёл стол, присел на краешек. Осматривает с ног до головы.
      — Ну, чего ты ей наговорил?
      Добренький или притворяется?..
      — У меня память хорошая. Где-то прочитал или услышал.
      — Сам-то понял?
      — Не-а.
      — Дверь закрой.
      — Что?
      — Дверь закрой, чтобы никто не мешал. Через пять минут перемена.
      Телегин повертел ключ в скважине, но не закрыл. Всё-таки ему уже не четырнадцать. Повернулся. Директор смотрит ещё ласковей, совсем нехорошо.
      — Спортом занимаешься?
      — Нет.
      — Ну, иди сюда. Ближе, ближе. Поговорить надо.
      Телегин подошёл к директору, и тот погладил его по голове.
      — Надо что-то придумать. Эта грымза тебя съест, у неё нюх на диссидентов.
      — На кого?..
      — На политику. О процессе Синявского и Даниеля слыхал? Она по материалам суда доклад писала. Потом ходила читала по всем школам. Может твоим родителям жизнь подгадить. Она любого слопает. — Директор наклонился, подмигнул и шёпотом добавил: — Только меня боится. Я позвоню — и от неё пшик останется, понял?
      Телегин почувствовал сладковатый запах спирта и мятной таблетки.
      Директор провёл пальцем по его голой шее.
      — Дружить будем? Хочешь, школу с золотой медалью? Ни одна сволочь четвёрку не поставит. Я знаю, ты способный. Хороший мальчик, красивый… директор обнял ребёнка за талию, рука скользнула в его трусы и стала ласкать, язык защекотал ухо. Одновременно в коридоре загремел звонок.
      Телегин опомнился, на него накатила ярость. Резким махом головы он перебил директору нос, схватил его за руку, грохнул об стол и стал колошматить по пальцам каменным пресс-папье.
      Свободной рукой директор схватил подростка за волосы, дёрнул, и они, в одной связке, налетели на стеклянный шкаф, который ударился о стену и рухнул, накрыв их стеклом, книгами и сувенирами.
      На крик сбежались, появился учитель физкультуры. Директор школы и ученик катались по полу, изрезанные стеклом. Их лица, руки, одежда и всё вокруг было в крови. Девочки завизжали, учитель физкультуры разжал пальцы Телегина и рывком поднял его на ноги.
      Директор глядел неподвижными, широко раскрытыми глазами в потолок. Рот его был чудовищно перекошен. Под его головой растекалась лужа густой крови. Из горла торчал осколок стекла и, затихая, пульсировал фонтанчик крови.

6

      Тук-тук-тук.
      — Войдите.
      — Вызывали?
      Директор строгий, похож на чекиста, уставшего от ночных допросов и расстрелов. Посмотрел на Телегина поверх очков, не ответил. Читает бумагу из раскрытой папки. Компромат, личное дело? Неужели на каждого ребёнка было личное дело… Что же писали? Что в носу ковырял?.. Тянет время, чтобы нагнать страху.
      — Отец во время войны был в оккупации, — произнёс директор, не поднимая глаз.
      Телегин попытался понять, это в заслугу или в минус? Не понял, решил взять часть инициативы и зачислить в заслугу:
      — Да, знаете ли, героически перенёс все тяготы немецко-фашистской оккупации.
      От такой наглости и ереси директор на некоторое время потерял дар речи. Опомнившись, попытался нагнать жути:
      — Кто жил под немцами, почти все сотрудничали.
      Тут Телегин, потеряв осторожность, чтобы заступиться за отца, мгновенно превратился из ребёнка в матёрого сорокалетнего журналюгу:
      — Ах вот в чём дело! Наверное, под немцами красиво жили. Экспроприированную большевиками собственность назад получали. Работали на себя, а не на колхоз. Тогда ещё на земле работать не разучились. Свои грабили, враги возвращали. И не надо пугать детей несуществующими промахами их родителей! Вы ещё скажите, что окостенелое, убыточное государство всех нас бесплатно учит, кормит, поит и одевает!
      Директор, который и это тоже собирался сказать, теперь, после немыслимого, недопустимого, сюрреалистического выступления ребёнка, начал Телегина бояться.
      — Кто вас научил? — проговорил он на одной ноте, перейдя на «вы».
      Как всегда расплескав весь запал в одну минуту, Телегин скис. Он подумал, что своим поведением подставляет партийную мамашу, которой с пьющим отцом и без того не сладко. Кстати, отец, кажется, тридцать девятого года рождения. Какое сотрудничество во время оккупации, в четыре года! Просто на испуг взял… Необходимо всё исправить.
      Ребёнок вдруг застонал закатил глаза к потолку манерно поднял руку ко лбу и, неуклюже ухватившись другой за спинку стула, повалился на пол. Директор, не сдвинувшись с места, вызвал по телефону сестру из медпункта. Вдвоём с уборщицей они подняли мальчика и усадили его на кожаный диван. Сестра поднесла к его носу ватку с нашатырём.
      Прозвенел звонок, в кабинет то и дело заглядывали без стука. Образовалось много свидетелей, в их числе учительница русского-литературы. Директору стало намного легче. Ничего не было; мальчик переутомился и бредил.
      — Где я… — замотал головой Телегин. — Ничего не помню. Первый урок помню, второй помню, большую перемену… А после ничего не помню. Где был, что говорил… Это я вчера на катке сильно головой ударился.
      — Пусть идёт домой, — сказал директор.
      — Спа-асибо… — пробормотал Телегин. — Спасибо. Я посплю, и всё пройдёт.
      Гусев и Берёзкина стояли у стенки напротив, их лица не предвещали ничего хорошего. Не говоря ни слова, все трое поднялись на чердак и забились в угол.
      — На хрена ты так делаешь, — раздражённо сказал Гусев. — Нам надо вместе держаться, хотя бы первое время, чтобы не спятить. За такое морду надо бить.
      Он сделал резкое движение, как будто бьёт, Телегин машинально дёрнул головой и ударился. На чердаке сделалось тихо, все смотрели.
      — Эй, орлы, в чём дело? — пробасил старшеклассник.
      — Я не бил, просто замахнулся, — поспешно объяснил Гусев.
      — Они шутят, — повернулась Берёзкина и, прислонившись вплотную к Гусеву, схватила его за самое дорогое.
      Гусев закричал и согнулся. Одновременно на всех этажах загремел звонок. Не сводя глаз со странной компании в углу, старшеклассники затушили окурки и удалились.
      — На химию не пойду, — прошипел Гусев.
      — Меня отпустили, — сказал Телегин, потирая ушибленную голову. — Между прочим, мог бы и ухом, шариком в смысле, долбануться. Тогда прощай детство. Спокойнее, интеллигентнее надо быть, товарищ Гусев.
      — Не, ничего, если бы даже долбанулся, — мотнул головой Гусев, всё ещё не разгибаясь, — ухо защищает. Через ухо не раздавишь.
      — В следующий раз я тебе точно что-нибудь раздавлю, — пообещала Берёзкина. — Подёргайся ещё. Короче говоря, если вы на урок не идёте, я тоже не останусь. Вам хорошо, в школе вы всегда были двое, особняком. А мои подруги такие дуры…
      — Можно в кино пойти, — предложил Гусев. — В семидесятых было хорошее кино. И наше, и переводное. Дублировали так, что лучше оригинала. Жаль что сиськи-письки вырезали. Домой вообще не пойду; заставят заниматься на пианино с этой крысой, репетиторшей. Теперь я и сам её могу научить. Я свой портфель на чердаке спрячу, чтобы не таскаться.
      — Я тоже спрячу, — сказал Телегин.
      — А я свой возьму, — сказал Берёзкина. — У меня там вещи… Я ещё, может быть, в бассейн пойду. А пока да, в кино можно посидеть. Спокойно, в себя прийти.

7

      Фильм действительно оказался очень хороший. Яркий, с потрясающими видами каньонов и прерий. Назывался «Золото Маккены». Кинотеатр «Ленинград» — самый большой в городе; именно здесь потом, в конце девяностых, открыли ресторан «Сталин».
      Деньги на билет нашлись только у Берёзкиной, и оба кавалера плотно сели ей на хвост. Сначала посидели в буфете с пирожками, потом поиграли на первых примитивных автоматах, потом взяли по мороженому и пошли в зал.
      Из трёх тысяч мест занято от силы тридцать. Три старушки, остальные прогульщики. Такая картина в зале на всех дневных сеансах. Сели в последний ряд, чтобы всех видеть, потому что волнение не покидало. Мальчики по бокам, девочка посередине. Сняли шапки, расстегнулись.
      — Что тебя понесло на уроке? — спросил Гусев.
      — Сам не знаю.
      — Учебника не помнишь?
      — Я всё помню. Всё, что прочёл. Про Пушкина не читал, скучно показалось.
      — Ну и сказал бы, что не знаешь.
      — Я в точности не знаю — чего я знаю, а чего нет. Вышел к доске и понесло.
      — Ты в другой раз поосторожней, чтобы очень заносило. Как у директора?
      О господи… Как у директора. Снова в памяти какая-то чертовщина, винт. Всё смешалось. Но, скорее всего, в реальности ничего страшного не случилось.
      — Ничего страшного, — сказал Телегин.
      — Я иногда воображал, как прихожу к своему директору увольняться. Ну, здесь, в «Сталине» в ресторане. А я его, гада, ненавижу.
      Телегин прикрыл на мгновение глаза и представил на месте кинозала пафосный ресторан «Сталин». В своём директорском кабинете — сам Сталин. Очень холёный — во френче от кутюр, гладкое, здоровое лицо, нафабренные усы, вместо трубки — сигара.
      — Ну, расскажи.
      Гусев стал рассказывать.
      — Захожу молча с папироской, сажусь в кресло, закидываю ноги на стол и стряхиваю пепел ему в кофе.
      — А, хорошо. Он тебе говорит: «Что вы себе позволяете!»
      — Нет. Он нажмёт кнопку, вызовет охрану и мне навешают.
      — Ладно. До того, как сесть, ты, глядя ему в глаза, обрываешь провода и запираешь дверь на ключ.
      — Вот это хорошо. Это мне нравится. Значит, он уже никого не может вызвать. Подхожу к нему — и по морде. Потом мордой об стол — хрясь, потом на пол и ногами…
      — Погоди, ты рэкет или крутой герой?
      — Я крутой герой. Типа, Стивен Сигал. Охрана ломает дверь, а я так спокойно носы плющу, руки ломаю…
      Берёзкина, сидевшая между ними, подумала, что эти двое сорокалетних оборотней разговаривают как дети. Может, они всю жизнь такими и были?
      — …Или нет, не так. Я вообще не из оркестра, я из полиции. А он, падла, сливает отходы в речку. Блин, я уже всё прочувствовал, как будто на самом деле. Смотри, сидят, прогульщики, они же вообще таких фильмов не видели.
      — А я ещё круче, — придумал Телегин. — Я волк.
      — Кто?
      — Джек Николсон, оборотень. Кино такое «Волк».
      — Точно, точно, помню, хороший фильм.
      — Помнишь, у него появлялась такая особенная сила, как он прыгал.
      — Метров на тридцать. У него все органы стали сильнее — зрение, слух, обаяние. Как у нас.
      — Обоняние. В том-то и дело, я поэтому и говорю. Всё видится и ощущается совершенно по-новому, как у оборотня.
      — Ну, обаяние, это тоже. Ты помнишь, какая тёлка на него запала?
      — Мишель Файфер.
      — Вот так. Она в конце тоже превратилась.
      — А мы тоже такие.
      — Мы такие. Давай Берёзкину покусаем.
      Гусев с Телегиным зарычали и вцепились зубами в плечи её синтетической куртки.
      Берёзкина дёрнула плечами и поморщилась. Несколько человек на рычание обернулись. Мальчики сели прямо и замерли.
      — Придумай ещё что-нибудь, как ты увольнялся, — сказал Телегин.
      Гусев протянул ноги, засунул руки в карманы.
      — Тёлки из кордебалета. Они, твари, меня даже не стесняются. Заходишь в гримёрку — а там все голые… Ну, почти голые. Некоторые вообще без лифчиков. А если ты в форме оркестра — уже не человек. Вот если бы зайти в цивильном, скрипнуть лопатником…
      Берёзкина презрительно хмыкнула, погас свет, стали смотреть кино.
      Постепенно Киру невольно захватил сюжет. Ей очень захотелось, чтобы герой полюбил девушку, с которой попадает в передряги. Она подумала, что будь она на месте этой дамочки, легко бы окрутила красавца-ковбоя. Мужчины примитивны, они только думают, что сильны и упрямы. Интересно, а смогла бы она сейчас заставить бегать за собой его… Того самого, свою первую несчастную любовь, которая, как говорят, навсегда оставляет в сердце грусть.
      Три раза в неделю Кира ходила на тренировки в бассейн. Потом, к концу восьмого класса, кто-то сказал, что фигура будет мужиковатой, и она бросила. А ходила только из-за одного взрослого парня, с которым здоровалась, но не знала его имени. Слышала однажды, как его окликнули по прозвищу — Акула. Она приходила, а его смена уже заканчивалась. Часто она приходила раньше, садилась на трибунах и смотрела, как он плавает баттерфляем. По советски стиль назывался «дельфин». Дельфин, Акула… В общем, можно понять: не могли же его назвать Дельфин, словно какого-нибудь изнеженного педераста. А плыл этот парень действительно как дельфин — сильно, грациозно… Плавать дельфином по-настоящему, красиво, дано не многим, даже очень хорошим спортсменам.
      Кира почувствовала, что хочет видеть этого парня. Что она уже почти снова в него влюблена. По-детскому, без секса, когда сама не знаешь, чего хочешь, только чтобы он был рядом… Позвольте…
      А это ещё что такое?! Телегин, оказывается, обнимает её за плечи. А Гусев положил руку на колено. Поглаживая, двигается выше, выше…
      — Куда лезешь! — Кира ударила его по руке.
      — Да ладно, не дури, киска.
      — Убери, я сказала! — тут она заметила, что Телегин щупает её за грудь.
      Пока она защищала девичью честь с левого фронта, Гусев залез под юбку и попытался раздвинуть стиснутые коленки.
      — Дураки, мне нельзя, у меня месячные!
      Аргумент никакой: во-первых, дело не в этом; во вторых, этого уже нет; в третьих… короче, в любой ситуации, даже в кино, есть варианты.
      — Ну киска, ну пожалуйста, я не могу… — Гусев почти плакал. Он попытался взять её за шею и наклонить. На экране полыхнул взрыв, и Кира успела увидеть, что у обоих героев штаны расстёгнуты и что оба онанируют.
      — Что… Что такое!.. С ума сошли?! — вскочила она с места и, споткнувшись, побежала к выходу. — Психи, идиоты…
      На улице, чтобы запутать следы, пролезла в дырку решётки Таврического сада, оглядываясь, пересекла его боковыми аллеями и вышла с другой стороны. Порылась в вещах. Купальник, шапочка… нашла абонемент в бассейн. Понедельник, среда, пятница. Подходит. Он там. Можно даже не плавать. Просто посидеть на трибунах.
      Кира вышла на Суворовский и села в троллейбус.

8

      Это утро началось для Владимира Путина, по прозвищу Акула, в шесть утра. Ложился он рано, соблюдал режим и всегда хлопал рукой по будильнику минутой раньше звонка.
      Сначала неторопливо потягивался, чтобы восстановить кровообращение в мышцах и суставах, потом делал дыхательную гимнастику и одновременно перемножал в голове произвольно взятые четырёх-пятизначные числа. Бодро вскакивал и, растворив окно, минут пятнадцать делал интенсивные силовые упражнения с гирями. Университет, борьба, плаванье, библиотека, потом дома позаниматься и почитать перед сном.
      Душ, лёгкий завтрак, двадцать минут на повторение пройденного. Поцеловать мамочку в щёчку — и на улицу. До университета пешком по набережной и через мост, к стрелке Васильевского.
      Вышел из парадной, поздоровался с сидевшей на скамейке дворничихой.
      — Здравствуй Володечка, — отозвалась та, всхлипнув в платок.
      — Вы плачете, Надежда Фёдоровна? — Владимир наклонился к женщине.
      — Мурзик… не слез… Как вчера псина загнала, так и сидит! День уговаривала, ночь уговаривала…
      На верхушке растущего в огороженном решёткой крошечного скверика на углу Гродненского переулка и Знаменской, сидит полосатый кот. Совершенно обессиленный, он только дрожит и едва слышно попискивает.
      — К пожарным не пробовали обратиться?
      — Да что с ними говорить, с пожарными! Они говорят, машин не хватает. Будто бы пожары горят, а они тушить не успевают.
      Владимир снял куртку и пиджак. Одновременно ему показалось странным то, что вокруг как будто осень, на газонах подсохшая трава, а дерево, на котором сидит кот, роняет жёлтые листья.
      — Подержите, Надежда Фёдоровна.
      — Ты что, сынок, не думай даже! Я лучше им денег заплачу, пусть приедут. Сколько надо займу, колечко продам.
      А юноша уже её не слушал. Прикинул острым глазом маршрут, подпрыгнул и уцепился за сук. Легко подтянулся, перекинул ногу, полез выше.
      На уровне шестого этажа, когда ствол утончился и стало заметно покачивать, а опорами служили тонкие веточки, посмотрел вниз. Если сорвётся, девяносто пять процентов на то, что ухватится и удержится за нжние ветки. Плохо будет, если ствол сильно поведёт в сторону…
      А вокруг сквера уже собирались прохожие. Надежда Фёдоровна металась в волнении, кричала, чтоб слезал, звала пожарных, милицию, скорую помощь.
      Ещё немного… тщательно балансируя, соизмеряя лёгкие порывы ветра. Веточки под ногами уже трещат, но рука крепко сжимает ствол, который уже не толще рукоятки метлы. Если его качнёт, и он вовремя не отпустит ствол, верхушка уведёт его в сторону, обломится, и тогда он полетит на тротуар или стальную ограду.
      Ещё метр-полтора — и вот они перед ним, полусумасшедшие кошачьи глаза. Как он остался жив, проведя сутки на тонкой и шаткой рогатине? Расстегнул верхние пуговицы рубашки. Протянул руку. Тщательно рассчитывая баланс, подхватил Мурзика под брюхо и сунул за пазуху.
      Кот послушно обхватил талию дрожащими лапами.
      И вдруг… Повело!
      Владимир выпустил ствол, ломая ветки, проскочил несколько метров вниз, снова ухватился обеими руками. Качнуло туда, сюда, выровнялось.
      Всё. Всё позади, полный порядок.
      Спустился, спрыгнул на утоптанную землю.
      Теперь пробиться через эту толпу, переодеть дома рубашку и — на лекцию.
      Надежда Фёдоровна плачет, лезет целоваться.
      — Хватайте, жить будет.
      Счастливую дворничиху в обнимку с котом увели добрые соседи, а зеваки плотно окружили героя.
      — Нет-нет, позвольте пройти. Ничего, не стоит… Нет-нет, я вообще здесь не живу…

9

      Подъём в шесть часов, Владимир всегда хлопал рукой по будильнику минутой раньше звонка. Душ, лёгкий завтрак, двадцать минут на повторение пройденного. Поцеловать мамочку в щёчку, и на улицу. До университета пешком по набережной и через мост — к стрелке Васильевского.
      Владимир вышел из парадной, поздоровался с дворником Степанычем. Всегда немножко датый, он щурился на солнышко, покуривал «приму» через короткий обгрызенный мундштук и чему-то улыбался.
      — Здорово, Володька! — сказал дворник, обрадовавшись соседу. — Новость слыхал? — понизил он вдруг голос, — Брежнева кладут на операцию.
      На улице было по-весеннему тепло и солнечно. Владимир снял куртку и сложил в округлившийся портфель. Догадавшись, что сценарий нехитрого анекдота предполагает диалог, послушно спросил:
      — Зачем?
      — Грудь расширять. Чтоб орденов ещё больше влазило!
      Дворник хрипло засмеялся, а Владимир, тонко улыбнувшись из вежливости, кивнул и поспешил в университет.
      По Неве маршировал парад-ледоход, от этого всем было торжественно и празднично. На льдинах катались птицы, звали на помощь надоевшие всем компании унесённых рыбаков. Отблески солнца впивались в глаза острыми весёлыми лучиками.
      На спуске у воды собрались первоклашки. Они весело галдели и толкались.
      — Поосторожней! — прикрикнул на них Владимир, но голос утонул в ледоходе.
      Тут девчонка ударила мальчика портфелем по голове, выбежала на льдину, и её медленно понесло. Девочка, потеряв от страха голос, побежала обратно, перепрыгивая с одной льдины на другую, тут же кувырнулась в воду, забарахталась. Её красная курточка раздулась, удерживая голову над водой огромным воротником. Было страшно смотреть, как она плывёт вниз по течению, одна, в чёрной воде, затёртая льдами.
      Маленький буксир-ледокол, ничего не замечая, оставил посередине реки полосу чистой воды шириной метров тридцать. Красный комок вынесло на это пространство; ещё минут десять, и будет поздно…
      Владимир бросил портфель, скинул на ходу куртку и шапку, выбежал на мост и, успев заметить, что буксир даёт гудок и разворачивается, прыгнул в воду. Несколько десятков метров мощных гребков против течения. «Жива? Дыши ровно, не разговаривай!»
      Вскоре их подняли на борт, девочку поднесли к угольной топке и растёрли. Она порозовела и открыла глаза.
      — А я вас помню, — сказала она, глядя на Владимира. — Это вы прыгнули прямо с моста, я видела. А потом тащили за воротник. Вы такой мокрый… вам тоже было страшно?..
      — Нет, — улыбнулся Владимир, — наоборот, даже приятно. Я хорошо плаваю.

* * *

      Шесть часов утра. Душ, лёгкий завтрак, двадцать минут на повторение пройденного. Поцеловать мамочку в щёчку, и на улицу. До университета пешком по набережной и через мост — к стрелке Васильевского.
      Февральский мороз ударил в ноздри и заставил чихнуть. Подняв глаза, Владимир увидел, что на скамеечке в сквере сидит кенгуру, работавшее у них дворником. На кенгуру была надета рваная ушанка, валенки, ватные штаны и бушлат. К скамейке была прислонена фанерная лопата для уборки снега, в руках оно держало платок, пахнущий пятновыводителем.
      — Здорово, студент! — сказало кенгуру и вдохнуло через платок.
      — Доброе утро…
      Владимир не знал, как зовут кенгуру. Слово, обозначающее имя, как говорили, было записано в документах и с языка австралийских аборигенов переводилось как «Рождённый за семь лун до смерти железного крокодила, содержимое которого, разлившись, светилось и рождало в головах веселящие или же наводящие ужас картинки». Он даже не знал, какого пола это конкретное животное и потому разговаривал с ним хотя и неизменно вежливо, но неопределённо.
      — Погоди, студент, анекдот слыхал?
      Владимир остановился. Затоптался, чтобы не замёрзнуть.
      — Если короткий… опаздываю.
      — Заходит, значит, мужик в пивную. Ну, то есть, это у нас, там, в Австралии. Врубаешься?.. А там сидит его знакомый, абориген, стало быть, пьяный. И плачет. Пьёт, стало быть, и плачет. Мужик говорит: как дела, нигер? А тот ему говорит: купил, говорит, новый бумеранг. Мужик говорит: фиговый, что ли попался? Нет, говорит, такого, говорит, более пиздатого бумеранга у меня вообще никогда не было. Так чего ж ты плачешь? — мужик удивляется. А я, говорит, никак не могу выбросить старый!
      Кенгуру заржало и, трясясь всем туловищем, стало подливать на платок пятновыводитель. Владимир улыбнулся, сказал «всего доброго» и поспешил в сторону набережной.
      — Нет, ты понял, студент!.. — доносилось до него ржание кенгуру.
      Мороз сковал Неву толстым льдом. Метелица гнала снежную пыль вдоль русла, то там то здесь закручивая её буранчиками. Снег заметал ведущую на другой берег тропинку и одинокую лыжню вдоль холодной гранитной набережной.
      Встречным ветром на Владимира пахнуло горелым. Впереди, у одного из жилых домов, столпились жильцы со скарбом в руках и зеваки. В небо поднимались клубы чёрного дыма. Пожилая дама в старомодном вортничке особенно сильно волновалась, подбегала к пылающим дверям парадной, обжигалась и всё время звала кого-то.
      — Муж у неё там остался, — сказала одна из погорелиц. — На втором этаже, шестнадцатая квартира. Инвалид безногий, герой войны. Уж так она его ждала, уж так любила все эти годы!..
      Владимир поставил портфель у парапета набережной, пересёк улицу и остановился у самой парадной. Здесь уже обжигало лицо пламенем, дым разъедал глаза, повсюду сыпались искры. Юноша стянул кашне, обвязался им до самых глаз, накинул капюшон, затянул и завязал тесёмки. Если куртка не загорится, он не пострадает.
      Выбил ногой прогоревшую дверь — и в два прыжка на второй этаж по задымленной лестнице. Квартира номер шестнадцать, дверь нараспашку, в прихожей стена огня.
      — Есть кто-нибудь?!
      Никакого ответа.
      Закрыв глаза рукой, пробежал сквозь пламя. В первой комнате никого, в другой тоже. Вот он! На кресле-каталке военный человек в орденах, весь седой. Он без сознания.
      Набросил байковое одеяло, подхватил как ребёнка, пробежал сквозь огонь, потом вниз по лестнице и — на воздух. Позади с треском обвалилась прогоревшая балка крыльца.
      Набережная уже запружена пожарными и скорыми. Морозный ветер ударяет в лицо, ветеран открывает глаза. Едва слышно произносит:
      — Спасибо, сынок. За таких как ты… не зря воевали…
      Тут инвалида подхватывают врачи, кладут на носилки. Женщина, всё ещё плача, но теперь от радости, мечется между мужем и спасителем, произнося несвязное… Милиционер с записной книжечкой пробирается через толпу.
      — Где он?..
      — Да только что здесь стоял…
      — Значок на груди — не то «ГТО», не то «Разрядник»…
      — Кто парня знает?..
      Никто не знает.
      А его уже и след простыл.

10

      Гусев и Телегин досмотрели кино, вышли на улицу Петра Лаврова и молча побрели по бульвару. Денег у обоих не было ни копейки, и как развлекать себя дальше, они не представляли.
      — Надо башлей надыбать, — сказал Гусев.
      — На что?
      — Проститутку снять или хотя бы нажраться. Так жить нельзя.
      — А сколько надо?
      — Кажется, четвертной. Это если на Московском вокзале.
      — Четвертной… — повторил Телегин. — Ты хоть помнишь, что такое четвертной? Это, практически, четверть зарплаты.
      — Для кого как.
      — Погоди, четвертной — это на одного?
      — Пожалуй, да.
      — Не, нам не светит.
      — Так чего делать?
      — Чего-чего, подрастать. Вырастешь, женишься, будешь свою жену трахать… даром.
      — Когда вырасту, мне и без жены любая даст. Блин, какой был секс, какой секс! Один раз с двумя сразу, другой раз с негритянкой… Слушай, Теля, ты заметил, как они говорят? Ну, дети, наши сверстники.
      — Я как-то ещё не пообщался.
      — Много не надо. Они таких слов не знают.
      — Каких?
      — Ну, «достать», «блин», «отстой», «зажигать», «колбаситься», «трахаться», «дискотека»…
      — Колбасились ещё у Зощенко. Кстати, в провинции почему-то произносят с ударением на «а».
      — Неважно. Практически, весь наш лексикон им недоступен. И это ещё не считая воровского жаргона.
      — Жаргона?..
      — «Беспредел», «крыша», «базар», «перетёрли»…
      — Действительно, сами не замечаем. Это в девяностых, от депутатов. «Правовой беспредел». Дикторы часто употребляют. А как здесь говорят «трахнуться»?
      — Блин, язык не поворачивается. «Ебаться», что ли…
      — Прости господи! Я уже и слово такое позабыл.
      — Оказывается, есть. Кстати, «блин». Сейчас прямо так «блядь» и говорят. Некоторые через слово, как семечки щёлкают. Я-бля, он-бля, ты-бля…
      — Тыбля! Каменный век, вот умора!
      — Могу ещё парочку процитировать. Помнишь, как сперма называлась?.. А кончить?..
      Гусев сказал.
      — У-у!! А-а!! Вот ужас! Витёк, я не понял, ты когда успел этого нахвататься?
      — В основном на чердаке. Там рядом курили старшеклассники.
      — Способный, схватываешь на лету.
      — Будто тебя не волнует. Ну, в смысле — секс.
      — Ой, не то слово «волнует». А как «секс» будет?
      — Ебля.
      — Всё, больше не говори. Как мы вообще в первый раз такое пережили?
      — Тогда не вдруг однажды утром прихватило. Постепенно привыкали, разрабатывали защиту, адаптировались. Теперь за что! Всё равно как по второму разу в армию. Самое обидное, что для нормальных женщин мы дети, а ровесницы — все целки. Причём не только морально, но и физически.
      — Что же делать?
      — Если тёлки в ближайшие дни не будет, раздавлю пузырь, — Гусев покатал пальцем мягкий шарик, спрятанный за ухом под кожей. — На фиг это всё надо.
      — Что значит раздавлю? Не имеешь права, нас трое, в конце концов.
      — Трое. А что эта третья из себя целку строит? Тоже мне недотрога, восемь раз замужем. И мы ей вообще-то не чужие…
      Телегин, как всегда в ситуации этого вечного треугольника, почувствовал уколы ревности.
      — Не восемь, а четыре.
      — Я не понял, Теля, ты её защищаешь?
      — Нет. Она, конечно, ведёт себя неправильно, могла бы отнестись по товарищески. Как это… расслабиться и постараться получить удовольствие.
      — По товарищески можно и без удовольствия, — сказал Гусев раздражённо.
      У метро «Чернышевская» постояли в раздумье, греясь у входа тёплым воздухом.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14