Плагиат (Исповедь ненормального)

      Меня словно протаранили бревном; скорее всего, в кулаках были свинчатки. Опустившись на колени, я беззвучно задыхался.
      — Санёк! Александр Сергеевич!.. — двое знакомых по работе подхватили меня и, прислонив к перилам, стали обмахивать. — Сердце? Скорую вызвать?
      — Не надо, — сдавленно выговорил я. — Сердце будет болеть после… если доживу до старости… Ребята, деньги это зло, их придумал дьявол. Тридцать семь тысяч грёбаных условных единиц. Дадут мне где-нибудь ссуду на тридцать семь лет?.. Всё, спасибо, мужики. Всё, нормально, стою. Пока.
      И я, цепляясь за холодные чугунные перила, побрёл в сторону редакции. Чернее дня не было в моей жизни.

10

      В течение всей последующей недели я пьянствовал с Гусевым у Палыча, его родственника, работавшего истопником в пионерском лагере. Старый чёрт был доволен дармовой выпивке, хрипло смеялся, бегал в магазин и топил печку. Главной темой его разговоров были трубы, некоторые из которых будто бы полопались при старом истопнике от мороза. На территории высилась занесённая снегом окаменевшая куча угля, которую он долбил ломом и нагружал в вёдра.
      Гусев рассказал о своих похождениях в общаге, о своей половой связи с негритянкой, о том, как анализ крови подтвердил СПИД, как он ходил разбираться и как его побили. Он не рассказал того, что спустя несколько часов после своего фатального разврата уже засовывал свою поганую ялду в Киру Берёзкину. За это я бы его убил и сжёг в печке, и он это понимал.
      — Африканский континент, — говорил я, путаясь в мыслях, — инфицирован сплошь и рядом. Странно, что ты этого не понимаешь.
      — Я это понимаю, — отвечал Гусев. — Но тогда не знал. Я же её не видел. То есть, не помню. Палыч, не пей из моей кружки.
      — А чего, — отмахивался Палыч, — через водку не заразно. — Если б ты, Витёк, с китаёзой… ну, любовь и дружба… тогда бы имел эту… типичную мнемонию. От её можно быстро коньки отбросить, за неделю. А со спидом жить можно, оно не заразное.
      — Ты откуда знаешь? — проворчал Гусев.
      — Так ведь вон оно, радио. Не в каменном веке живём. Опять же газеты, журналы на растопку…
      — Слушай, Гусев, — сказал я, — если ты сдавал анализ, тебя уже ищут. Есть статья за распространение, если ты инфицирован.
      — Мне официально не предъявляли.
      — Как же ты узнал?
      — Услышал. Открыл кабинет, они как раз обо мне говорили. Типа, Гусев Виктор Иванович, всё плохо, пиздец котёнку. Позвоните ему прямо сейчас… Я после этого домой уже и не заходил.
      — Я тоже не заходил. Попали мы с тобой.
      — Сравнил… Да я бы на твоём месте вообще не переживал. Уехал бы куда-нибудь, и всё по новой. Для Кварцхавы эти тридцать семь штук как для Палыча пузырь водки. Палыч, ты бы за пузырь водки убил человека?
      — Не…
      — А искал бы?
      — Не, было уже. Уходили за бутылкой — и с концами.
      — Вот так.
      Гусев, ходячий мертвец, утешал меня здоровенького, и мне хотелось тоже сказать ему что-нибудь хорошее. Я разлил водку в кружки.
      — Ты тоже… не очень переживай. И по десять и по двадцать лет живут. А за это время придумают… вакцину. Я где-то читал, что она уже вот-вот… скоро.
      И Палыч тоже бубнил в этом роде, что будто бы читал или слышал по радио, и все трое понимали, что это ложь если и не во спасение, то во благо.
      Выпив, мы бодрились и рассказывали смешное.
      Дурея от водки и печного угара, не замечая смен дня и ночи, не следя за собой и зарастая щетиной, мы постепенно теряли связь с реальностью. А Палыч, который с нами жил как у Христа за пазухой, уже расписывал красоты летнего отдыха и осеннего грибного сезона.
      Пару раз Гусев ездил на станцию звонить Берёзкиной. А она матерно его посылала и бросала трубку.
      К концу недели у нас закончились деньги. Палыч заметно погрустнел. Мы собрали последние и устроили отвальную. Гусев вызвался поехать на станцию за выпивкой. Вернулся сияющий, как жених на свадьбе. Мы напились больше обычного, и он рассказал всё, как было после общаги на самом деле. И самое главное то, что он сам узнал только сегодня: Берёзкина проверялась, и у неё всё в порядке. Про свой СПИД Гусев ей ничего не сказал. Он мне признался, что твёрдо намерен застрелиться или как-нибудь ещё… И мы оба плакали.
      На другой день, а это была суббота двадцатое марта, нас разбудил встревоженный хозяин. Я подумал, что лопнули трубы. Палыч ещё не успел опохмелится, борода его была всклокочена. Но угольная печка, огонь в которой он много лет поддерживал на автопилоте, исправно горела.
      — Баба сюда какая-то идёт! — прохрипел он мне в лицо.
      Я выглянул в окно и протрезвел. Схватил Гусева за воротник и тряхнул:
      — Берёзкина идёт!
      Гусев затравленно взглянул, зарылся в ватник и отвернулся к стене. Прятаться с головой под одеяло не лучший выход из положения. Но мне не хотелось принимать удар на себя, и я тоже притворился спящим.
      Послышались голоса, дверь скрипнула. Палыч, видимо не желая быть свидетелем душераздирающей сцены, ускрипел по снегу куда-то в сторону корпусов. Двинулся стул, качнулся стол, звякнула неприбранная посуда. Забулькала жидкость, я напрягся. Чиркнула зажигалка, запахло дымом.
      — Какой детский сад… — негромко проговорила Берёзкина.
      Я резко обернулся и принял сидячее положение. Гусев вздрогнул всем телом, но не пошевелился. Кира, несомненно, только что выпила. Она курила и молча смотрела на меня. Мне сделалось страшно.
      — Они уже знают, где я?..
      — Нет, — проговорила Берёзкина.
      — А ты… Что-то случилось?
      — Случилось. Кажется, я его убила.
      Гусев повернулся, в ту же секунду ему стало плохо, и он, зажавши рот рукой, выбежал блевать на снег. Мы сидели, не произнося ни звука, пока он не вернулся. Короткая мысль о том, что меня теперь некому убивать, успела прокрутиться в голове раз сто пятьдесят.
      — Зачем?.. — выдавил из себя Гусев.
      — Случайно. Он сказал, что застрелится и взвёл курок. А я толкнула под руку, и он выстрелил.
      — Почему… застрелится?..
      — Не знаю. Чтобы я с ним жила.
      — Погоди, — сказал я, — а ты точно знаешь, что он умер?
      — Ну конечно… Пистолет выстрелил ему в голову.
      — Дай трубку.
      Я набрал номер Кварцхавы и, после нескольких гудков, раздался его голос:
      — Да. Говорите!
      Это услышали все, и я надавил сброс.
      — Результат положительный, — констатировал Гусев. — Кира, он живее всех живых. Шлёпнуть олигарха не так просто. И патроны у него наверняка были фальшивые… Можешь возвращаться.
      — Холостые… — пробормотал я машинально, однако в голове у меня крутилось другое слово, произнесённое только что Гусевым. Я посмотрел на него внимательно и сказал очень серьёзно: — Вспомни точно и скажи мне слово в слово то, что ты услышал в кабинете врача.
      — Врача?..
      — Да, врача. По поводу результатов анализа твоей крови на СПИД.
      — Я же говорил… Она сказала: «У Гусева результат отрицательный».
      — Идиот! — прошептала Берёзкина.
      — Что же это значит по-твоему? — сказал я спокойно, потому что сил давно уже не было.
      — Ну, отрицательный… Плохой значит.
      — Ты тоже можешь возвращаться, — устало заметила Берёзкина и налила водки себе в кружку. — Все можем возвращаться. Простит он эти деньги, я договорюсь…
      На другой день, а это была суббота двадцатое марта, нас разбудил встревоженный хозяин. Я подумал, что лопнули трубы. Палыч ещё не успел опохмелится, борода его была всклокочена. Он был так напуган, что мы сразу протрезвели и прильнули к проталинам в мёрзлом окошке. Домик окружали какие-то люди с автоматами, вдалеке стоял чёрный автомобиль Кварцхавы. За тонированными стёклами не было видно, однако я был уверен, что он там и смотрит.
      Гусев налил себе полную кружку. Звякнуло и разлетелось стекло, по каменному полу покатилась граната, другая, третья… Давясь и проливая, Гусев стал пить. Я зажал уши ладонями и зажмурился.

11

      Барабанщик ударил по тарелке, всё стихло, раздались аплодисменты. Зюскевич снова откуда-то появился, заметно посвежевший. Наверное, проглотил какую-нибудь секретную таблетку. Он был в другом костюме и беспрестанно задавал идиотские вопросы.
      Оркестр разошёлся на перерыв, на сцене начался шоу-балет под фонограмму. Гусев и Берёзкина приблизились с разных сторон к столику одновременно. События вдруг начали развиваться столь стремительно, что я, если бы имел на голове шапку, крепко бы за неё ухватился. Я уже ничему не удивлялся и ни о чём не задумывался.
      — Фу, совсем запарилась, — Берёзкина осушила бокал минералки. — Где мои семнадцать лет… Миня! Ты же уехал!..
      — Я почувствовал себя хорошо и вернулся.
      — Слишком хорошо. Какой-то ты подозрительно гладкий и трезвый. Неужели съездил домой, помылся и переоделся? Как будто вдруг помолодел. Миня, ты не должен молодеть, мне это не идёт.
      — Кира, — произнёс Зюскевич, — я могу вернуть тебе молодость.
      Я поверил ему сразу. Потому что разговор уже был.
      Берёзкина — потому, что слишком хорошо его знала.
      Гусев не поверил.
      — Это можно сделать сейчас, сегодня ночью. Условие только одно: ты снова выходишь за меня замуж и хранишь верность.
      Кира присела, выпила второй бокал минералки и сказала без тени насмешки:
      — Подробнее.
      — Это моё открытие… за которое будто бы могут дать Нобелевскую премию. Я изобрёл машину времени.
      А мы и так всё поняли.
      — Ты покажешь её? Прямо сейчас?..
      — Нужно спуститься в лабораторию. Здесь, не очень далеко.
      — Ещё подробнее.
      — Ты оденешь комбинезон, такой особенный, состоящий из сигнальных устройств… Сядешь в кресло… ну, просто как в парикмахерской, под феном. Только это не фен… Я всё включу, и ты вернёшься туда… в восемьдесят четвёртый. Тебе будет двадцать четыре.
      — А тебе?
      — Я подожду.
      — Долго будешь ждать?
      — Нет, не долго. Там для тебя пройдёт двадцать лет, а здесь — одно мгновение.
      — Погоди, ты хочешь сказать, что я сяду в это твоё кресло… и встану с него — ничуть не изменившись? Тогда лучше в парикмахерскую.
      — Я думаю, через двадцать лет ты на многое посмотришь совсем иначе. Станешь мудрее, многие вещи покажутся…
      — Ты что, дурак? На хрена мне мудрость? Я хочу быть красивой, молодой и счастливой!
      — Счастливым и мудрым быть нельзя, — отметил Гусев. — Понятия взаимоисключающие.
      — Живи как хочешь, — сказал Зюскевич. — Со второго раза может получится так, как ты мечтаешь.
      — Со второго раза… Может и получится. Я согласна!
      — Что согласна?
      — Ну это… то, что ты сказал. Снова стать молодой. А потом выйду за тебя замуж. И буду век тебе верна, честное пионерское. Или даже раньше. Ну, как только созреешь. Не могу же я выйти замуж за октябрёнка, этого не поймут.
      — Лучше я подожду здесь. Там… вообще не надо знакомится.
      — Как скажешь.
      — Ещё надо будет позвонить в одно место и сказать пару фраз. Но это потом, в девяносто четвёртом. Важно не забыть.
      — Что значит «потом в девяносто четвёртом»?
      — Одного раза вам покажется мало.
      — Почему?
      — Ежу понятно.
      — Как скажешь.
      — Едем?
      — Погоди, погоди. Я так не могу. Я боюсь. Пускай они тоже… — Кира посмотрела на меня и Гусева. — Пускай грызут молодильные яблоки. Места есть, или к мастеру надо записываться?
      — Я позвоню, для вас подготовят три места.
      — Мальчики, не трусьте, вы видите, женщина готова на всё. Мишаня, этим двоим не надо на тебе жениться?
      Зюскевич отвернулся и сообщил по телефону какой-то Анечке, что нас будет трое. Спрятал трубку и подбодрил нас улыбкой:
      — Всё будет в порядке.
      А мы были пьяные и ничего не боялись. Даже того, что машина времени испортится и просто убьет нас.

12

      Была половина первого: мы успевали в метро. Зюскевич объяснил, что так будет проще. Иначе пришлось бы неделю оформлять пропуска через главный вход. На «Знаменской» мы, не поднимаясь вверх, зашли в служебное помещение, проследовали мимо одетых в милицейскую форму охранников, спустились по узенькому, но длинному эскалатору, который заработал, едва мы на него встали, миновали цепь коридоров и остановились перед невысокой железной стеной. Постояли.
      — Нас идентифицируют, — негромко пояснил Зюскевич. — Скажите что-нибудь.
      — Они всех знают? — сказал я.
      — Всех, кто когда-либо со мной соприкасался.
      — Не то слово, — пробормотала Берёзкина.
      — Имел сношения, — уточнил Гусев.
      Пол завибрировал, железная стена откатилась на метр, образовав проход. Мы шагнули в проём и оказались в просторном мраморном зале с колоннами, с бронзовыми светильниками и росписью на потолке — в стиле самых первых дорогих станций метрополитена. То есть, скорее всего, это и была одна из первых станций метро, по каким-то причинам не пущенная в эксплуатацию.
      Всё было подготовлено для нашего прихода: по центру перрона стояли три кресла с высокими спинками. Они были такие же вычурные, как всё остальное, из бронзы и мрамора. К спинкам были привинчены штативы, к штативам — колпаки матово-серебристого металла. Метрах в десяти перед креслами находился пульт управления.
      — Колпаки не в тон, — отметил Гусев. Он окончательно уверился, что вся «машина времени» — фикция сумасшедшего или навороченный симулятор.
      — Что? — не расслышал Зюскевич, уже суетившийся возле кресел.
      — Ничего, что мы датые?
      — Ничего. Даже лучше. Легче войдёте. Без шока и без стресса.
      — Попадём в это же время суток?
      — В полночь с двадцать пятого на двадцать шестое.
      — А почему восемьдесят четвёртый?
      — Шаг прибора — десять лет.
      — Надо вспомнить, что мы делали… тогда вечером…
      — Гусев, — сказала Берёзкина. — Ты что, не понимаешь? Двадцать лет назад, десять или тридцать — было одно и то же. Мы отмечали мой день рождения.
      — Верно! — обрадовался Гусев. — Это каждый год, строго.
      Между тем Берёзкина внезапно о чём-то задумалась. Она медленно походила туда-сюда, резко повернулась и сказала:
      — А почему в восемьдесят четвёртый? Двадцать четыре года — не такая уж первая молодость. Все подруги повыскакивали, а кто-то уже ведёт детей в первый класс. Я не хочу двадцать четыре.
      — Сколько ж ты хочешь, ненормальная? — поинтересовался Гусев.
      — Шаг десять лет?.. Хочу четырнадцать. Да-да! Как это я сразу не сообразила! Первая любовь и всё такое…
      Мы посмотрели на Зюскевича. Ему было всё равно.
      — Мне тоже четырнадцать больше нравится, — поддержал Гусев идею Берёзкиной. — Работать не надо. Где мы в этот день были? Ах да. Нет, тогда ещё не пьянствовали. Спали у себя дома — и никакого похмелья. Давай, давай, крути назад свою машину. Хочу свежих забытых ощущений, хочу первый раз в первый класс!
      — Натягивайте комбинезоны и садитесь.
      — Почему так грустно, академик? — Гусев развеселился, возможно на нервной почве. — Все ли механизмы машины времени надёжно работают? Все ли детали смазаны машинным маслом и все ли болты надёжно затянуты? Товарищ академик, вы пьяны! Разве может пьяный нобелевский лауреат производить опыты над людьми? Фашист! Недочеловек!..
      Он всё перепутал, но я его уважаю; Гусев из породы тех легкомысленных людей, которые способны шутить во время пытки огнём. Только это я и называю настоящей отвагой.
      — А если мне не понравится? — продолжала капризничать Берёзкина. — Что, если я захочу вернуться не через двадцать лет, а гораздо раньше?
      Зюскевич приблизился к нам вплотную и, не успели мы ахнуть, щелчками зажатой в руке машинки ввёл что-то каждому из нас в голову. Я нащупал за ухом мягкий шарик с горошину, перекатывавшийся между кожей и черепом. Берёзкина гневно вскрикнула, но, стиснув зубы, промолчала. Поверив в чудо, она была согласна терпеть любую боль и любое унижение.
      — Я как раз об этом… — заговорил Зюскевич. — Вернуться можно всем сразу, одновременно. Если один из вас раздавит капсулу, все трое окажетесь снова в этих креслах.
      — Сильно давить надо? — спросил Гусев.
      — Приложить что-нибудь твёрдое… монету… и надавить. Сил хватит. Ухо защитит от случайности.
      — Как же это работает? — я осматривал тонкий комбинезон, состоящий сплошь из миниатюрных датчиков. — Разве можно что-то изменить в прошлом?
      — Как ты представляешь себе поток времени?
      — Что-нибудь вроде спирали…
      — Избавься от штампов. Вселенная, поток времени — это дерево. Ствол массив информации. Кругами, по коре, триллионы лет мы взбираемся кругами к его верхушке…
      — Тогда это винт, — сказал Гусев.
      — Винт? Пожалуй, винт. Чем выше мы поднимаемся, нарезаем резьбу по его поверхности, тем больше массив информации, тем выше он становится. Мой прибор настроен на десятилетний виток. Сейчас я спущу вас на три витка, в 1974 год. Поднимайтесь, делайте что хотите, у вас тридцать лет. Но вы не в силах сорвать резьбу. Для этого нужно совершить что-то важное — взорвать водородную бомбу или убить президента… Рассказы про раздавленную бабочку примитивная беллетристика. То, что вы измените в своём прошлом, не изменит сегодняшнего дня.
      — У меня всё время… — я потёр лоб.
      — Что?
      — Это… как будто резьбу срывает. Живу совершенно отчётливо какой-то кусок жизни. А потом — бац, без всякого перехода, — с какого-то места снова, уже по-другому.
      — То есть, что значит, всё время? Давно?
      — Нет, только сегодня.
      — Это возможно, такие сбои иногда бывают на нервной почве. Вроде дежавю, из той же области, не опасно. Разберёмся, я в процессе подкорректирую. Натягивайте костюмы и садитесь.
      Мы в последний раз пустили бутылку по кругу, разделись догола, отвернувшись друг от друга, через отверстия для лица натянули вытканные из тончайших проводов комбинезоны и сели в кресла. Зюскевич встал за пульт и нахлобучил на голову шлем.
      — Готовы?
      — Да, — сказал я.
      — Глумись, — отозвался Гусев. — Ничего, что бухие?
      — Даже лучше.
      — Я в туалет не сходила… — прошептала Берёзкина.
      — Приготовились…
      Сверху опустились и легли нам на плечи колпаки-«фены». Клацанье клавиатуры притихло. Щёлкнув зажигалкой, Зюскевич прикурил сигарету и глянул на нас в упор. Я подумал, что Зюскевич робкий только по жизни, а в науке он зверь.
      — Поехали.
      В голове у меня заскрипело и провернулось.

Часть вторая
СЕКС ГДЕ-ТО РЯДОМ

1

      Кира проснулась от неприятного ощущения, почти боли в нижней части живота и поспешила в туалет. Она всё помнила и ничему не удивлялась. На часах половина первого, родители спят, в квартире пусто и тихо. Как легко идти, как остро ощущаются знакомые запахи. Всё как тогда, тридцать лет назад. Только почему сердце не разорвалось на тридцать тысяч кусков? Почему она не разрыдалась в голос, надрывно, взахлёб? Да потому что ей сорок четыре, и с неё уже не так просто содрать кожу. А тело — да, те самые обещанные четырнадцать. Настоящая маленькая спортсменка, чудо с косичками. Мурка смотрит по особенному, она всё понимает. Всё понимаешь?.. Зажгла свет в туалете, села. Этого не хватало. Самое время, лучше не бывает. Что там у неё подложено… вата… Господи, тампаксы не могли придумать.
      Потом, справившись со всем необходимым, она легла и сразу заснула.
      Утром, за завтраком, впервые заговорила. Голос детский, а мысли взрослые. Она старше своих родителей. Но родители кажутся по-настоящему взрослыми. Ей, хотя и сорок четыре, по сравнению с ними всё те же четырнадцать. Говорили о пустяках. Вчера, на дне рождения, были Катя, Света и Наташа. Ещё тётя, мамина сестра. Выпили на шестерых бутылку сладкого вина, папа на развешенной простыне показывал диафильмы об отдыхе на Чёрном море. Теперь, в феврале, всех особенно поразил кадр поедания разрезанного на дольки арбуза, будто бы все ощутили его вкус.
      По дороге в школу смотрела по сторонам, разинув рот. По-взрослому обошла накатанную ледяную дорожку. Вернулась обратно и всё-таки проехала. Так-то лучше. Надо избавляться от взрослых привычек.

2

      Войдя в класс, Кира сразу увидела сидевших на последней парте Гусева и Телегина. Они молча на неё смотрели, будто ничего не было. Рассеянно поздоровавшись с девочками, Кира подошла к последней парте и, наклонившись, прошептала:
      — Где я сижу?
      — С этой… Романовой… — напрягся Гусев.
      — С Катей? А она где сидит?
      — Ряд у окна, третья парта сзади, — сказал Телегин.
      — Какие у вас голоса смешные. Ломаются?
      Вдруг сделалось тихо, в класс вошла учительница. Все встали. Быстро проскочив на своё место, Кира вытянулась по стойке «смирно».
      — Садитесь.
      Начался урок математики.
      Кира не понимала ни слова. Не понимала ещё тогда, тридцать лет назад, а сейчас даже не пыталась. Слыша выражение «извлечь корень» она начинала ощупывать языком зубы. Зубы во рту были все свои, молодые и здоровые, это радовало.
      Слегка повернув голову и скосив глаза, она посмотрела на мальчиков, сидевших в противоположном ряду на последней парте. Вид у них был довольно загадочный. Глаза с поволокой, блуждающие по классу. Заметив, что Кира на них смотрит, оба тоже стали смотреть в упор, но не как друзья и заговорщики, а как вампиры. Интересно, о чём они думают?
      Они думали о сексе. Секс застилал им глаза, не давая видеть и слышать ничего больше. Утром, пока происходил первый шок и адаптация к происходящему, это ещё было не так заметно. Теперь, на уроке, под мерное журчание голосов, они расслабились, и гормоны, словно выпущенные из скорострельного крупнокалиберного автомата, ударили им в головы. Это был возраст пика гиперсексуальности, он обрушился на них вдруг, сразу, не дав времени разработать или вспомнить защитные реакции. В остальном к четырнадцати они были готовы — потому что в глубине души из него, по большому счёту, не вырастали. Но они не были готовы к такому испытанию…
      «Берестова», — говорила учительница, девочка вставала из-за парты, и Гусев еле слышно произносил:
      — Берестову бы стал?
      — Уу…
      «Любимова»…
      — А Любимову бы стал?
      — Я понимаю, зачем раньше учились раздельно, — прошептал Телегин. Какая тут может быть учёба…
      «Евдокимова»… — встала девочка с развитыми формами, и оба, крепко схватившись за причиндалы, молча уползли под парту.
      — Гусев, Телегин! — сказала учительница. — Я ведь могу к доске поставить.
      — Можно выйти? — сказал Гусев, подняв руку.
      Учительница недовольно кивнула в сторону двери. Учительницу бы он тоже «стал». Хорошо, что форменная курточка имеет достаточную длину, чтобы прятать нежелательно выпирающее.
      Минут через пять Гусев вернулся на место. Лицо у него было гладкое, спокойное и даже безразличное.
      — Так… — сказал он, полистав учебник. — Так, так… Седьмой класс, элементарно. Будем отличниками.
      — Скотина, — прошептал Телегин, брезгливо поводя носом.
      На следующий урок он сам опоздал в класс, тоже минут на пять, и тоже заметно приободрился.

3

      Ближе к большой перемене запахло столовой, Кира почувствовала зверский аппетит. В карманах обнаружились обеденные талоны, и она стала тихонечко собираться, памятуя о гонках наперегонки по лестнице вниз к очереди перед раздачей. Гусев и Телегин, которые дома от волнения совсем не завтракали, у которых от голода кишки сводило и перед глазами плыли круги, были вынуждены признать, как не правы столпы психоанализа: несомненно, чувство голода значит для человека гораздо больше, нежели все мыслимые утехи любви.
      Минут через пятнадцать они сидели втроём за одним столиком и уминали пахнущие хлебом биточки с пюре, вкуснее которых не было ничего в жизни, жадно кусая хлеб, чтобы унять слюноотделение. Один биточек на порцию; пюре размятая волной столовая ложка. Не густо для мужских растущих организмов. Но Кира ничего, почти наелась, заморила червячка.
      Поднялись на чердак, где дымили старшеклассники, отошли в сторонку. Вспомнили, что в седьмом ещё не курили, решили просто постоять, поболтать. Говорить по существу дела никто не решался, подобрать нужные слова было трудно, поэтому говорили, о пустяках. Неважно кто и что. Главное было ясно и без разговоров.
      — На математике и физике я ни бум-бум.
      — Хорошо, что не спрашивали, пронесло.
      — Когда она водит ручкой по журналу и эта тишина, у меня душа в пятках.
      — На физике это… ЭВМ. Хе-хе. Мегабайт памяти, двадцать килобайт оперативки. Занимает комнату, стОит как подводная лодка. Свой старый отдал бы им просто так, честное слово. Вообще ничего, мне нравится, учиться легко, я, оказывается, всё помню.
      — Физика ещё туда-сюда, а вот химию я так и не постиг, вообще ничего не понял. В десятом знал «аш два о» и имя-отчество учительницы.
      — Как же ты школу закончил?
      — Сам не понимаю; врал, просил, списывал, выкручивался… Мне до сих пор снятся в основном два кошмара: в одном забирают второй раз в армию по ошибке, в другом сдаю экзамен по химии.
      — Ну, теперь мы в армию не пойдём, полно институтов с военной кафедрой и вообще есть варианты…
      — А вообще как вам по внутреннему состоянию — четырнадцать или сорок четыре?
      Вопрос по существу.
      — Нет, я как-то вообще не изменился, — подумав, сказал Гусев.
      Телегин подтвердил, что он тоже так чувствует.
      — Я так, немножко постарше себя чувствую, лет на семнадцать, призналась Берёзкина.
      Тут она заметила, что оба опять смотрят на неё ненормально.
      — Что… — пробормотала она, чувствуя недоумение и неловкость. — Надо идти. Если буду везде с вами обтираться, что подумают?
      — Слушай, Кира… — заговорил Гусев рассеянно и ненатурально. — Ты вообще это…
      Его рука обняла талию Берёзкиной и опустилась чуть ниже. Рука Телегина провела по животу и коснулась груди. Оба дрожали от возбуждения.
      — Аллё, в чём дело, — Кира стряхнула с себя обе руки и отступила. Мальчики, вы в своём уме? Мне четырнадцать лет, я нецелованная.
      Прозвенел звонок, курильщики схлынули.
      — Да ладно, Кира, чего ты гонишь, какие четырнадцать, какая нецелованная… — Гусев попытался прихватить Берёзкину силой и прижать к себе, но та вывернулась.
      — Психи… — прошептала она и побежала в класс.

4

      На уроке Кира настороженно косилась на мальчиков и усиленно думала. С одной стороны, Гусев на протяжении двадцати лет периодически был её любовником. С Телегиным тоже имели место один или два случая… Но это было в той, другой жизни. Там она испытывала к мужчинам здоровое физиологическое влечение, естественное для её возраста. С какого возраста? Примерно, лет с двадцати восьми. Да, примерно так. До этого романтические фантазии увлекали её больше, чем секс. А до окончания школы и в мыслях не было… то есть, в мыслях, конечно, что-то такое было. Этой весной, в седьмом классе, у неё была первая любовь. И был бы секс, если бы он захотел. Она ходила плавать в бассейне и смотрела только на него. А он просто не обращал внимания. Она даже не знала, как его зовут по настоящему; слышала прозвище — Акула. Ему было двадцать два, наверняка он был женат, наверняка у него была дочка и, может быть, уже сама ходила в школу. Нет, ей максимум четыре года. А может быть, нет никакой дочки. И вообще нет никакой жены. Может быть, он ещё только мечтает о настоящей любви… Глупо, конечно. Интересно посмотреть на него потом, через тридцать лет. Больной и старый. Хотя… Двадцать два плюс тридцать… пятьдесят два. Для здорового мужчины самый расцвет. Если жизнь удалась, холёный, подтянутый, выглядит на сорок. Пожалуй, это она была бы для него старовата. Господи, какая несправедливость! Надо увидеть его. Даже интересно, а вдруг она опять влюбится? Нет, теперь она знает все уловки, теперь ей ничего не стоит охмурить и бросить любого мужчинку. Главное это то, как ты сама о себе думаешь. Как ты сама себя ощущаешь — так тебя видят окружающие. Если чувствуешь себя уверенно, красивой и соблазнительной, они сами полезут… как эти два… Бивис и Батхед. Нет, малолеток она к телу не подпустит. Фу, какие-то ненормальные. Сумасшедшие сперматозоиды. Возрастная гиперсексуальность. Дотронулся в автобусе до женщины — и штаны мокрые. Противно и неинтересно было бы даже в сорок четыре. Связываться с детьми, извращение какое-то. Пусть сублимируют — сочиняют стихи, сходят с ума, хамят взрослым, дерутся, бегают по крышам, трясутся на ночных дискотеках… которых нет. Что вообще происходит? Что есть? Брежнев, три канала телевидения, подпольные магнитофонные записи битлов, литература, кино, театр…
      — Берёзкина.
      Ой. Какой урок?.. Литература. «Евгений Онегин». Онегин я скрывать не стану… Нет, это из оперы.
      — Учила?
      Опустить глаза, покачать головой.
      — Садись, два.
      Водит карандашом по журналу. Тишина. Они от этого кайф ловят…
      — Телегин.
      Ага, попался! Хотя… чего ему бояться? Он знает литературу лучше учительницы. Лучше всего Пушкинского дома. Ему главное, не очень сильно волноваться, чтобы не переборщить, не показаться чересчур умным… Вышел. Видно, что волнуется. Говорит что-то, бормочет себе под нос. Но вот голос его крепнет, он сам увлекается своим докладом, учительница настороженно поднимает голову, смотрит. В классе смешки и ропот, все переглядываются, делают круглые глаза.
      — Погоди, что это, — испуганно говорит учительница, — откуда? Я вам не это задавала. Хулиганство какое-то… Это кто тебя научил?
      Телегин уже сам понимает, что его занесло не туда, что он извлёк из памяти совсем не тот текст, что он погиб.
      — Не научил, — бормочет он едва слышно, — Сам прочитал. Синявский, «Прогулки с Пушкиным», эссе…
      Он не договорил, потому что следующие слова «…тысяча девятьсот семьдесят пятого года» невозможны.
      — Это какой же Синявский… — шёпотом произносит учительница, вдруг резко поднимается и выходит из класса.
      Шумный процесс по делу антисоветчиков Синявского и Даниеля ещё на слуху.