Глава 12

Деревенская избушка не на курьих ножках — вторая любовь Лавра. Вернее, третяя. Или даже — четвертая. После Санчо, Ольги и сына. Купил развалюху, перестроил, реконструировал, вырастил, облагородил. Если и не собственными руками — вкалыввть на стройке было не по возрасту и не по силам. Работал головой, без помощи дизайнеров, которых он недолюбливал.

По началу к их советам прислушивался, после понял: туфту гонят несусветную, она никак не укладывается в прокустово ложе собственных его желаний. Но все же — наука, а любую науку следует уважать. Поэтому Лавр не изгнал кокетливую кандидатшу каких-то там наук, не послал ее напарника по известному адресу. Покорно выслушивал советы и рекомендации, но воплощал их в жизнь наоборот.

Надо же было придумать новомодную витую лестницу, ведущую на второй этаж! Дескать, экономия жизненного пространства. А ему что, дискотеку организовывать на этом «пространстве» или с"езд какого-то об"единения? В результате появилась привычная для России «прямоугольная» лестница с обычными перилами и площадками.

Дизайнерша. размахивая сухими ручками, настаивала на своем видении меблировки дома. Обязательные маленькие диванчики со странным названием «канапе», неустойчивые горки под хрусталь, полукруглый стол в кабинет. Ересь, самая настоящая! Сядет на канапе тот же Санчо, рядом даже котенок не помесится, взмахнет ручищей — амба и горкам и выставленному на них хрусталю.

Короче говоря, об"устроил жилье Лавр по своему.

Ибо эта его дача, здесь он — полноправный властелин, устанавливающий свои законы и правила.

Бывший авторитет любил природу. Как выразился Санчо, до «умосдвига». Он мог часами любоваться белоствольными красавицами-березками, зеленеющей или заснеженной пашней, деревенскими избами, говорливой «переплюйкой». Нет нужды куда-нибудь ездить — все этикрасоты рядом, за дверью, за окном.

Но подготовка смейного гнездышка, ремонт, перестройка, будто приковала его к городу. Здесь он был не полновластным владыкй -

приходилось считаться с Оленькой. Она, не советуясь с ним, выбирает обои, закупает престижную мебель, заставляет строителей менять окна и двери.

И бывший авторитет, недавний депутат, немолодой человек, повидавший жизнь не с фасадной стороны — с изнанки, с удовольствием подчинялся. Только иногда фыркал в усы, снимал и снова водружал на нос дымчатые очки. Сам себе удивлялся.

Невольно вспомнилось голодное детство. Тогда детдомовец начал воровать. А что было делать? Подыхать с голодухи, влачить жалкое существование? Поначалу щипачил по мелочам. Стянет булку хлеба у зазевавшейся бабы, завладеет бутылкой молока или палкой дешевой колбасы.

Однажды, юным кандидатом в тюрягу заинтересовался серьезный немолодой мужик. Привлек к настоящему делу, научил, как вскрывать дамские сумочки, очищать карманы лохов. Приходилось делаться награбленным: восемьдесять процентов"учителю", двадцать — себе.

Обидно, конечно, зато — без хлопот: щипача нацеливали и прикрывали.

В пятнадцать лет Лавр приоделся, нацепил на палец золотую печатку, морда, ранее похожая на волчью, округлилась, на щеках — приятный румянец.

Первая ходка в зону не обескуражила молодого вора. По сведениям более опытных дружанов пребывание за решеткой — первый шаг к заветному званию «в законе»...

И вот битый-перебитый криминальный авторитет попал под женский каблук, расплылся манной кашкой. Любое пожелание Оленьки встречает с радостью.

Вот и сейчас ему велено закупить в хозяйственном магазине кой-какие кухонные мелочи: несколько разделочных досок, электрическую мясорубку, миксер, кофемолку, электрозажигалку, кофейный сервиз. Пришлось изрядно побегать в поисках самого современного и красивого.

Оленьке должно понравиться. Она — главный эксперт и дегустатор. Он — подневольный исполнитель ее повелений... И эта подчинненость не тяготила его, наоборот, радовала...

Избавившись от тяжеленной сумки, Лавр сменил туфли на тапочки, хотел было пройти на кухню за холодным пивом, и вдруг застыл на месте.

В квартире кто-то был. Не Оленька, она не ходила, как все смертные, — порхала, почти не прикасаясь к полу ножками. Шаги принадлежали мужчине.

Неужели квартиру бывшего вора в законе навестили давнишние его дружаны-грабители? Забавно получается! И — опасно. В кармане отсутствует верный «макарыч», не говоря уже о более серьезном оружии — автомате Калашникова.

Незванный гость был не киллером и не грабителем. Из комнаты в прихожую вышел... улыбающийся Мамыкин. Будто не Лавр, а он хозяин квартиры.

— Здравствуйте, Федор Павлович. Извините, я пришел без предупреждения и без разрешения. Самовольно. Просто дверь была настежь открыта, вот и решил: хозяин находится дома.

— Звонок тоже не работал? — ехидно осведомился Лавр. — Пикантная ситуация: дверь нараспашку, звонок отключен, постучать — в голову не пришло.

Мамыкин склонил голову. Не потому, что признал свою вину — скрыл насмешливую гримасу.

— Виноват, но дело слишком важное и безотлагательное. Нет времени соблюдать требования этикета. Рассусоливать по пустякам.

— Что за сверхважное дело?

При общении с Санчо глаза Лавра излучают добрую насмешливость, с Федечкой — понимание, с будущей супругой — нежность. Сейчас взгляд потяжелел, налился свинцом. Будто приготовился выстрелить. В стародавние времена провинившиеся дружаны испуганно отступали, а лохи покорно отдавали свои кошельки и бумажники.

Вот и Мамыкин отшатнулся, побледнел, прижался к стене. Слава Богу, не свалился не пол. Заставил себя преодолеть навалившийся страх, искательно улыбнулся.

— Интересно, как вы догадались, что я — в квартире? Ведь ни звука не издавал, дышал через раз...

Лавр не улыбнулся. Даже не пошевелился.

— Чутье. Волчье. И реакции еще сохранились. Тоже волчьи.

— Завидные качества в наше скорбное время, — подхалимисто «лизнул» Мамыкин опасного собеседника. — Мне бы такие...

— В любое время завидные! — отрезал Лавр. — Хотелось бы узнать прияину вашего появления в моей квартире. Вы даже не представились.

— Еще раз виноват. Меня зовут Григорием Матвеевичем. Можно просто Гриша. Полуофициально — Григорий Мамыкин. Предприниматель-середнячок из богом забытого городка Окимовска. Вам это название о чем-то говорит?

Лавр вспомнил довольно острый разговор с Федечкой по поводу его опасных прожектов, связанных с консервным заводом. Не зря тогда Лавр предупреждал сына о том, что любой передел собственности связан с кровавыми разборками.

Похоже, он был прав. Одно только появление в его квартире окимовского «предпринимателя» говорит о многом. Не просто говорит — кричит.

Маму он знал по прежним временам. Тогда разворотливый пахан не брезговал ощипывать подельников, брать на понт вышестоящих паханов. За что и попал однажды под молотки — был зверски избит.

Значит, сейчас он заворачивает Окимовском? Малоприятная новость!

— Так, ерунда. Сын что-то намерен затеять. Молодые всегда бегут впереди паровоза. Энергия бьет ключом, толкает в спину... До свиданья!

Не приглашая нежеланного визитера, Лавр прошел в столовую. Не без удовольствия оглядел огромный финский стол, мягкие стулья. Молодец, Оленька, все делает с понятием! Напоминая о ремонте, возле двери стоят две табуретки, заляпанные раствором и краской.

Мамыкин не ушел — последовал за хозяиным.

— Значит, сын? Завидую я вам, Федор Павлович. Я потерял своего мальчика в войну. Был сын и — не стало. Зачем? Кому нужно? Горько и обидно.

Лавр по натуре не был доверчивым, все сказанное малознакомыми людьми пропускал через мелкие ячейки сит, проверял «на зубок». Но на этот раз вид искренне страдающего отца вызвал в нем чувство жалости.

— Присаживайтесь, Григорий Матвеевич. Только смотрите, чтобы на табурете не было свежей краски.

Мамыкин предпочел более безопасный стул.

— Спасибо. У меня и без того образ жизни сидячий, можно и постоять. Но раз вы настаиваете — пожалуйста... Тяжелые настали времена, Федор Павлович. Слишком уж горячие ребята вокруг подрастают. Безрассудные.

Лавр насторожился, Жалость сменилась подозрительностью. О каких «горячих» ребятах говорит этот «предприниматель», больше похожий на заурядного бандита, кого он имеет ввиду? Неужели — острый намек на Федечку?

— Давайте поконкретней. Не люблю, когда хитрят, рисуют круги на воде.

— До чего же вы правы, уважаемый Федор Павлович! — восхитился Мамыкин. — Хотите напрямую? Согласен... Если не ошибаюсь, вы не имеете касательства к планам своего излишне активного сыночка?

Лавр выразительно поморщился. Потеплевший взгляд снова налилися свинцом.

— Странно вы говорите. Не поймешь — Островский либо Лесков. Слишком округло получается. Типа только-что упомянутых кругов на воде. Признаюсь, настораживает.

— И меня тоже настораживают необдуманные планы вашего сына. Которые идут поперек моих.

— Это Федечка — поперек? Мальчишка только-что вылезший из пеленок и маститый бизнесмен. Как-то не верится.

— Всякое бывает. К тому же, неизвестно — только ли он сам или кто с ним. Либо — за его спиной. Вы потребовали откровенности — получите ее. Я тоже человек прямой, вот прямо пришел к вам и так же прямо предупреждаю. Не надо меня трогать, Федор Павлович. Одно только желание вмешаться может обернуться немалой неприятностью, а уж реальные шаги — трагедией. Надеюсь, нет нужды расшифровывать?

Хозяин и Окимовска и консервного завода поднялся со стула. Лавр подошел к нему. Так близко, что дыхание обоих перемешалось. Жаль, нет в кармане волыны, подумал отставной авторитет, влепил бы в лоб фрайеру пулю — решение всех проблем, сегодняшних и будущих.

— Гриша... Григорий Мамыкин... Если не изменяет память, погоняло «Мама»... Похоже, ты меня пугаешь?

— Ни в коем разе! Просто расчитываю на понимание взрослого, умудренного жизнью человека. Ребенок-то у тебя один. А я знаю, что такое потерять единственного сына...

— А вот это уж ты сказал напрасно... Ох, зря...

Мамыкин скривил физиономию. Конечно, он не надеялся ни на испуг отца, ни на понимание. Элементарное предупреждение: иду на вы, угроза расправы.

— Примитивный расклад. Или-или. Простая арифметика никогда не бывает зряшной. Ты знаешь Маму, я — Лавра. Отсюда и нужно танцевать. Как от печки.

— Танцульки еще впереди. Так вот по этой твоей арифметике, по раскладу... Если я до сегодняшнего времени был в стороне, то теперь пригляжусь. Внимательно пригляжусь, Мама, что там у тебя происходит в богом забытом городке. Ты меня знаешь, зря никогда не говорю. Давно уже мне пальчиком никто не делал, я такие вещи не прощаю. А уж те, кто угрожал, мирно покоятся на кладбищах.

— Не глупи, Лавр! — отшатнулся Мамыкин. — Я пришел с миром...

— Хорош мир! Линяй отсюда, пока я добрый! Быстро сваливай в свой дребанный Окимовск! Еще лучше — за бугор, в России я тебя достану. И больше не суйся ко мне — ни официально, ни беззвучным котом. Даже в распахнутую дверь принято стучаться... Пошел вон, мразь!

Глаза налились расплавленным свинцом, на скулах вспухли желваки, руки сжаты в кулаки. Лавр с трудом контролировал себя.

Мамыкин, с трудом удерживаясь от бега, стараясь сохранить достоинство, медленно направился в прихожую. На пороге остановился.

— Печально видеть отставников, потрясающих регалиями с памятными датами, про которые все давно забыли. Они ведут себя, как дети... Короче, я сказал — ты услышал.

За неимением пистолета или хотя бы гантели, Лавр швырнул в Мамыкина майонезную баночку с краской. Поздно, фрайер успел выскочить на лестничную площадку. На дверном полотне расплылась черная клякса.

Лавр обессилено опустился на стул, принялся массажировать левую половину груди. Нелегко дались ему переговоры со старым знакомым. Сердце будто взбесилось, тело охватила ранее не свойственная слабость. Валидол уже не помогает, пришлось отправить под язык два зернышка нитроглицерина.

Слава Богу, Ольга не видит сейчас своего любимого в позе бабочки, наколотой на острие иголки! Позорная слабость всегда подтянутого, мускулистого человека средних лет!...

Мамыкин выскочил на улицу, опасливо огляделся. Не пасут ли его шестерки отставного авторитета? Старый знакомец прав — нужно держаться от него подальше.

И все же базар был полезным. Одна из причин, заставившая окимовского воротилу на время покинуть свою вотчину, благополучно выполнена. Если Лавр не потерял чутья, он наступит на хвост своего ретивого отпрыска. Не наступит — пусть сетует на себя.

Пора переходить к второму акту намеченного спектакля. Мобильником пользоваться опасно, Мама не доверял современным связным «удобствам», по его мнению, рядом с каждым оператором сотовой связи сидит либо мент, либо шестерка отставного авторитета.

Гораздо безопасней пользоваться телефоном-автоматом. Пока засекут, пока расшифруют и помчатся для недружеского «общения» — пройдет достаточное время для того, чтобы оказаться на другом конце Москвы.

Абонент ответил сразу. Будто сидел с трубкой в руке и ожидал звонка. Как и положено бесправной шестерке, подкармливаемой баксами.

— Лазарь Ильич? Желаю здравствовать... Кто говорит? Некто Мамыкин из Окимовска.... С вами наш губернатор должен был... Разговор уже состоялся?... Ясно... Ну, ежели у вас имеется целый список грехов, тогда я спокоен... Конечно, конечно... Копни любого из нас — такое откроется, не позавидуешь... Только последняя просьба. Время. Оно, треклятое, сейчас на вес золота. Для всех заинтересованных сторон, для меня особенно... Благодарствую, Лазарь Ильич...

Несколько успокоенный обещаниями прокурора, Мамыкин повесил трубку и поспешно возвратился в салон такси. Дело сделано, Лавр — на крючке. Возбудят уголовное дело, возьмут за жабры — припомнит оскорбительный базар с Мамой.

Теперь — в офис «Империи». Позабавиться физиономиями акционеров, побазарить с верным Хомченко, прояснить обстановку. Кажется, «сквознячок» ликвидирован, самопальное производство продолжит свое существование, баксы по прежнему будет подкачиваться на российские и зарубежные банковские счета...

Глава 13

Иван толком сам не понимал своего состояния. Какая-то тяжесть лежит на душе, выдавливая из нее все прежние привязанности, все время хочется плакать. Откуда только берется такое количество влаги? Что за тяжесть, откуда неприсущая ему слезливость он отлично знал, или смутно догадывался, но старался, на подобии жирафа, прятать голову в песок.

Так жить проще.

Простоты не получалось — горькие мысли буквально осаждали его, травмировали детскую, еще не окрепшую психику, давили на сознание.

Грядущее одиночество!

Теперь мама казалась ему этакой изменницей, предавшей память отца, Федор Павлович — коварным соблазнителем, Феденька — хитрым, изворотливым притворщиком.

Странное преображение! Ведь маму он любит, дядю Лавра уважает, Федечка пользуется у него непререкаемым авторитетом. Откуда взялись идиотские подозрения, какая нечисть нашептала ему на ухо всю эту чушь?

Нашептала? Ничего подобного, его уверенность в предательстве и обмане построена не на догадках и предположениях — факты говорят сами за себя. Казалось бы, любящая и заботливая мать выходит замуж, обрекая единственного сына на горькое одиночество. Добрый и внимательный Лавриков только рядится в белые одежды херувима, на самом деле пытается завоевать сердце неопытного юнца, подчинить его своей воле. А Федечка по-сыновьи помогает отцу...

Вот и получается, что единственным советчиком и покровителем был и остается умерший отец! Папа... папочка...

Иван создал самый настоящий культ отцу. Он убрал из семейных альбомов все фотокарточки с изображением погибшего бизнесмена, аккуратно наклеил их на страницы общей тетради. Альбом можно украсть, а на обычную ученическую тетрадь никто не обратит внимания.

По вечерам часами любовался отцом. Какой же он сильный и красивый! Разве можно сравнить его с пожилым Лавриковым? Что у мамы глаз нет?

Вот они в зоопарке, напротив клетки с обезьянами. Папа заразительно смеется над ужимками мартышек, что-то говорит тоже смеющемуся сыну. Мамы на снимке нет — она тогда снимала мужа и сына.

А вот они на пляже. Снимал какой-то незнакомый мужчина. Отец посадил сына на плечо, обнимает жену. Знал бы он, что не пройдет и двух лет, как она согласится стать женой другого!

А это они у компьютера. Отец и сын... Здесь гуляют по бульвару... Малыш лежит в постели, а папа читает ему какую-то книжку...

Любование фотокарточками всегда заканчивается слезами. Теперь Иван часто плачет: по ночам, лежа в постели, на сене в стойле любимой лошади, в лесу во время одиноких прогулок. Он прячется от окружающих, особенно от Лавра и Санчо, старается реже встречаться с матерью, избегает встреч с Федечкой.

Нет, он не предаст память об отце, всегда и во всем будет верен ему. Пусть мама наслаждается своим личным счастьем, ради Бога, он не против, все равно не удастся переубедить ее.