– Мне, – перебил меня Ганин. – Я же обещал Нину с Мариной и Олегом забрать и к вам в управление доставить.
– Помню, – кивнул я, – но после сегодняшнего мы с тобой туда вместе поедем.
– Вместе не поместимся, – скептически поморщился Ганин.
– Чего это? – возразил я. – У тебя же трое сзади входят?
– Трое войдут, это если мы с тобой и Олегом сзади сядем, – ответил Ганин. – А так не выйдет ничего! Вернее, не войдет!
– Ты имеешь в виду габариты Марины с Ниной? – Я вспомнил этих двух громадных толстушек-хохотушек.
– Ну! – кивнул Ганин.
– Ничего, как-нибудь доедем, – сказал я. – В крайнем случае, такси возьмем.
– Разве что такси… – вяло отозвался Ганин. – Так во сколько поднимаемся?
– Полседьмого.
– Ого, у нас впереди целых пять часов сна! – картинно пропел Ганин. – Надо поспешить ими воспользоваться!
– Иди пользуйся душем сначала! а то мне тоже мыться надо! – замахал я на него руками, прогоняя сэнсэя, как нечистую силу, в наш совмещенный санузел.
Ганин удалился, а я повернулся к Дзюнко, которая, в свою очередь, повернулась к окну и демонстрировала мне сейчас свой вихрастый затылок. Она уже несколько лет как коротко стрижется, что опять автоматически вызвало в моей голове файл Наташи Китадзимы. В отличие от Наташи ей пока красить волосы не нужно, да и, как у обычной японки, они у Дзюнко изначально намного чернее и гуще. Я посмотрел на виденный и целованный миллион раз затылок и подумал, как вчера в Читосэ, что дело тут не в цвете, благо нация наша удивительно единородна в своих иссиня-черных, подобно крыльям жирного ворона, волосах, а именно в их длине. Ведь традиционный японский мужик должен соблазняться при виде традиционной японки не самыми видными ее формами – ногами, бедрами, грудью и, разумеется, лицом. Это примитивный удел грубых гайдзинов типа русских или американцев, о котором, впрочем, мечтают тайком миллионы наших похотливых ребят. Хрестоматийный самурай должен иметь максимально большой кайф от самых тонких, самых изящных частей женского тела, а именно от щиколоток, запястьев и шеи. Чем тоньше и изогнутее переход от голени к стопе и от предплечья к кисти, тем больше удовольствия от их созерцания и прикосновения к ним должен испытывать настоящий японский мужик. То есть наши календари и куртуазная классика предполагают, что истинный «нихондзин», то бишь японец, никогда не испытает подлинной радости от цапанья дамы за ее округлости и хватания за ее выпуклости, а если испытает, то недостойным будет высокого звания «нихондзина», подобно тому как никогда не принесет радости голодному эстету запихивание горстями в рот приторной японской черешни. Для утоления голода – духовного или физического – японец должен издалека любоваться пенными цветами той же черешни только бесплодной, известной во всем мире как «сакура», и при интимном общении с женщиной «нихондзин» потребует от нее обнажения щиколоток и шеи, а не груди или еще более категоричных мест.
А шея у моей Дзюнко удивительно изящная: не то чтобы очень тонкая и не слишком длинная, но чудесным образом гармонирующая и с худенькими плечами, и с круглой головкой, и с коротко подстриженными волосами. Когда в молодости она носила длинные волосы, я даже и не подозревал о том, какая прекрасная у нее шея – честно говоря, просто редко ее, шею, видел. В молодости что японец, что американец ищет живой и внятной плоти, а не тонкостей и эфемерности. Но с годами, когда и сама мужская плоть, и ее некогда душераздирающий по силе интерес к плоти женской начинают угасать, как компенсация этому необратимому натуральному процессу в некоторых из нас просыпается тяга к нюансам и деталям – особенно к тем, которые постоянно существовали рядом с тобой, но к которым ты до поры до времени был абсолютно индифферентен. Я хорошо – подозрительно слишком хорошо – помню тот момент, когда встал вопрос о переходе Дзюнко на короткую стрижку. Это было шесть лет назад, тоже, кстати, в октябре, только в конце. Я пошло валялся перед телевизором, в тысячный раз восхищаясь «крепким орешком» Брюсом Уиллисом, а она была в ванной. Затем она вышла, в ярко-желтом халате, с подобранными под свитое тюрбаном оранжевое махровое полотенце длинными тогда волосами. Она зашла в гостиную что-то взять с журнального столика, по-моему, это был очередной разоритель нашего семейного бюджета – каталог мод, и, когда она наклонилась за ним, я непроизвольно перевел взгляд со зловредного Джереми Айронса, пытавшегося с вертолета расстрелять бесстрашного Джона Мак-Лейна, на ее шею и внезапно обомлел от открывшейся мне близкой красоты. Она, разумеется, будучи женщиной понятливой и податливой, перехватила мой жадный взор, и мы с трудом дождались, когда наконец наши безумные дети угомонятся в своих комнатах. А потом я взял и предложил ей сменить прическу, причем не половинчато укоротить волосы сантиметров на пять – семь, а расстаться сразу с двадцатью.
– Такуя, ты меня извини за… – она повернулась ко мне, – за… ну, в общем, за сегодня…
– Да будет тебе! – Я старался звучать как можно беспечнее, но раз она сама напомнила о нанесенной ею обиде, делать вид, что совсем уже ничего не произошло, я не стал.
– Я устала очень, понимаешь? – Она печально посмотрела на меня. – Устала… Очень устала…
– Понимаю, – кивнул я и сел напротив. – Я, Дзюнко, тоже каждое утро не в дом отдыха уезжаю…
– Извини. – Она опустила глаза.
– Я чем реально могу тебе помочь? – риторически поинтересовался я.
– Ничем ты мне помочь не можешь. – Она резко повела головой из сторону в сторону. – И ты это лучше меня знаешь!…
– Чего ж тогда нервы друг другу портить? – Я внимательно посмотрел на ее тонкие запястья.
– Тебе, пожалуй, их испортишь! – усмехнулась она.
– Ты опять?!
– Не буду, не буду! – Она снова завертела головой.
– Что-нибудь случилось? – на всякий случай спросил я, держа в мыслях стандартный для таких ситуаций набор из фатально-сакральных «У нас будет ребенок» и «У мамы нашли рак».
– Да нет, ничего не случилось, – вздохнула она.
– Что тогда? – успокоился я.
– То, что я сказала раньше, – она опять пристально посмотрела на меня. – Просто мне больно слышать, что совсем рядом живут здоровые, красивые и нестарые еще женщины, которые способны самостоятельно устраивать свою судьбу, и страшно осознавать, что я в их число не вхожу.
– Подожди! – Я несколько опешил от этого ее заявления. – Ты завидуешь Наташе Китадзиме?!
– В какой-то степени да, – кивнула она.
– Чего ты несешь?!
– А что?
– А то, что получается, я тебе осточертел до такой степени, что ты бы обрадовалась, если бы вдруг я помер?! Или если бы меня зарезали ножом в сердце?!
– Нет, не обрадовалась бы, – грустно призналась она. – Я вообще говорю о другом, а ты меня не понимаешь или делаешь вид, что не понимаешь…
– Делаю вид?
– Да, потому что тебе так удобнее. – Дзюнко запустила левую руку в свои волосы. – Тебе вообще удобнее делать вид, что ты по горло занят на работе и что менять в нашей жизни ты ничего не собираешься! Тебе так легче, я понимаю…
– Зато я ничего не понимаю! – Я, конечно, осознавал, что с объективной точки зрения она глубоко права, но признать это как мыслящий субъект и сознательный индивидуум я отказывался.
– Да врешь ты все! – прошипела она. – Все ты понимаешь, просто ты мужик, и ты спокойно можешь с этим жить, а я не могу – я женщина, как ты, надеюсь, знаешь!
– Чего ты от меня хочешь? – прошипел я в ответ.
– Ой, только не начинай мне про деньги, про то, что все так живут! Умоляю тебя! – Она опять отвернулась к окну. – Эта новость твоя о Китадзимах как раз и говорит о том, что не все…
– Что «не все»?
– Не все так живут! – Она опять вперилась в меня. – Есть, оказывается, люди, которые не плывут по течению, а гребут против! И мне больно, что это не ты и не я! Я об этом тебе толкую, а не о том, чтобы там от тебя, боже упаси, избавиться!
– И на том спасибо! – выпалил я раздраженно.
– Не за что! – язвительно откликнулась она.
– И что теперь? – спросил я.
– Теперь ничего. – Она вдруг резко сбавила обороты. – Теперь ты пойдешь в душ, потом в постель, а с утра ты опять уедешь в свой «дом отдыха» гоняться за своими русскими бандитами, а я останусь дома, и вся моя последующая жизнь будет такой же, как предыдущая.
– Значит, все так плохо, и мы только лицемерно делаем вид, что все прекрасно, да? – теперь уже я посмотрел за темное окно.
– Не плохо, Такуя, не плохо! У нас с тобой все нормально, а не плохо! Дело-то как раз в этом «нормально»! Это как наше японское «ойси», абсолютно то же самое!
– А «ойси»-то здесь при чем? – Я даже вздрогнул от такого неожиданного скачка к гастрономической теме, ведь «ойси», как известно, – это всего-навсего банальное японское «вкусно».
– При том, что мы, японцы, почти всегда говорим «ойси» не тогда, когда еда нам действительно нравится, когда она правда вкусная, а когда она всего лишь съедобная, не отрава то есть – в смысле, «есть можно». Отсюда и трагедия наша…
– Какая трагедия? – Я все еще не понимал, к чему она клонит. – О чем ты говоришь?
– Вот смотри. – Она, как было видно, окончательно успокоилась. – К примеру, дают всем в супермаркете бесплатно попробовать какое-нибудь новое блюдо. Подходят десятки теток наших, айно-сатовских, и я подхожу, конечно, потому что я такая же и от коллектива мне отделяться боязно. Продавщица спрашивает: «Ну как?» – а мне неудобно говорить правду, то есть что мясо ее или рыба просто нормальные, съедобные, не отрава то есть, но не более того. Я должна следом за моими предшественницами изобразить на лице оргазм – хотя бы в супермаркете! – и пропищать это гнусное «ойси», не веря самой себе, а после всего еще и переставая себя уважать…
– То есть ты считаешь, что, когда мы с тобой думаем или говорим, что у нас все хорошо, на самом деле у нас не хорошо, а только нормально? – Я решил вернуться из абстрактных кулинарных сфер в конкретные семейные. – Так получается?
– Да, – спокойно кивнула она. – И пойми, это совсем неплохо! Ты можешь даже сказать, что миллионы людей об этом только мечтают! И еще больше этого не имеют…
– Я могу сказать? – переспросил я.
– Да, ты, потому что я лично так говорить не хочу! Сегодня, по крайней мере…
– Почему? – Я искренне обрадовался, что пыл у Дзюнко заметно охладился и я могу обращаться к ней в традиционном, спокойном и рассудительном, ключе.
– Мне сорок пять, и в этом возрасте думать о миллионах других как-то не хочется, – холодно ответила она.
– А хочется думать о себе?
– Женщине – да, – согласилась она. – Я понимаю, ты мужик, Ганин – мужик, вам надо мир спасать, злодеев, как ты последнее время любишь говорить, «валить», а мне вот уже несколько лет на этот мир совершенно наплевать… И говори обо мне что хочешь!
– Понятно. А если бы сегодня Хидео Китадзиму не убили и имя его русской жены, Наташи, не всплыло бы, этих твоих признаний я бы не услышал, так?
– Не услышал бы сегодня, – с усмешкой парировала она, – услышал завтра: у тебя ведь постоянно кого-то убивают!…
Я почувствовал вдруг, что, если нам сейчас в этой затянувшейся и, честно говоря, абсолютно неожиданной для меня разборке не остановиться, может случиться непоправимое. Как бы мы с Дзюнко ни были притерты друг к другу, разница в характерах и мировосприятии у нас огромная, и я прекрасно знаю, что у нее сегодняшние катарсические переживания завтра улетучатся, как радостный новогодний дух из оставленной под утро первого января незакрытой бутылки шампанского. А в моей дурацкой слоновьей памяти они засядут навечно и будут свербеть и шелестеть всякий раз, как я вижу ее, и, что бы я ни делал, избавиться от такого болезненного и разрушительного в плане человеческих отношений массива горьких мыслей я никогда не смогу.
Спас меня, а точнее – нас, как всегда, все тот же Ганин. В раздаточное окно из кухни в столовую просунулась его влажная русая голова, из нижней части которой раздалось веселое:
– Идите спать, неугомонные вы мои! И откуда у вас столько слов друг для друга имеется!
– И то верно, – так же радостно откликнулась на его призыв Дзюнко, давая понять, что и для нее явление Ганина японскому народу принесло долгожданное облегчение.
– Помылся не запылился? – поинтересовался я у сэнсэя.
– Не запылился – это когда в сухой химчистке моются, без воды и мыла, – поправил меня Ганин, – а в моем случае – явился из пены шампунной, Такуя!
– И что бы мы без тебя, Ганин, делали? – ласково спросила Дзюнко, подошла к окну, обняла его за шею и притянула к себе левой рукой, мягко чмокнула нежными губами в небритую щеку и царственной походкой вышла из столовой.
– О! Командир назначил меня любимой женой! – зарделся Ганин. – А с тобой, майор, все ясно!
– Что тебе, балагур, ясно?
– Трибунал – и в бурьян, товарищ сержант! – Ганин ловко щелкнул невидимыми мне босыми пятками.
– Не в бурьян, Ганин, а на диван! И побыстрее – нам вставать через четыре часа! – приказал я, вытолкал его из кухни в гостиную, после чего с не слишком чистыми к концу очередного утомительного рабочего дня телом и совестью пополз в нагретую добряком Ганиным ванную.
Глава 11
Заснуть, однако, несмотря на страшную усталость и на идеальные домашние условия, мне так толком и не удалось. Не в пример моему престарелому храпуну-полковнику Дзюнко под боком никаких лишних звуков, кроме сладенького, едва уловимого невооруженным ухом посапывания, не издавала. Просто лежала уткнувшись своим точеным носиком в жесткую подушку, шершавую от наполнявшей ее гречневой шелухи. С тех пор как мы с ней одновременно с покупкой дома завели широкую, человеческую кровать и бросили эту дурацкую японскую традицию храпеть-сопеть на полу, на жиденьких матрасах-футонах, которыми до сегодняшнего дня якобы в благотворных ортопедических целях пользуются миллионы моих соотечественников, Дзюнко неожиданно выработала стойкую привычку спать на животе, что довольно быстро стало меня раздражать. За первые годы нашей «напольно-половой» жизни в бесконечных казенных и съемных квартирах я привык к тому, что даже в темноте в случае душевной необходимости всегда могу видеть ее лицо; и действительно, на футоне она почти всегда лежала на спине, в худшем случае – на боку, повернувшись ко мне своей тонкой кошачьей спинкой. Но как только мы перебрались на возвышенное в физическом смысле семейное ложе, ей без каких-либо объективных предпосылок, причин и поводов понравилось засыпать лежа на животе – для нее, видите ли, постельный матрас мягче, чем футон, и эта ее новая привычка мне сразу пришлась не по душе – иными словам, нарушила мое ночное душевное равновесие раз и навсегда.
Любой здравомыслящий циник немедленно отнес бы эту мою метаморфозу к сдвигу по фазе и порекомендовал посетить ближайшего психиатра, но раз я никого, даже циничного Ганина, в появившиеся вдруг проблемы посвящать не рискнул, то, соответственно, с этим моим психозом я и по сей день остаюсь один на один. И вот уже столько лет мне еженощно становится жутко неуютно, когда я вижу справа от себя только ее пушистый затылок. Мне постоянно кажется, что, если вдруг ее сейчас потрясти за перерезанное тонкой белой бретелькой легкомысленной ночной маечки плечо и разбудить, она повернет ко мне совсем не то лицо, к которому я привык, которое знакомо мне в дневном свете. Какое именно, чье это будет лицо, до сегодняшней ночи я не представлял – знал только, что это будет не моя Дзюнко, а кто-то другой, то бишь другая. Сегодня же мои многолетние кошмары приняли наконец-то вполне конкретные очертания: стоило мне на мгновение окунуться во влажную тьму тяжелой дремоты, как из-под взбитой дзюнковской челки на меня начинали поочередно смотреть испепеляющие глаза Ирины Катаямы и Наташи Китадзимы. Очнувшись в миллионный раз от этого бесконечного ужаса, причудливо извивавшегося в моем сознании ленивой лентой Мебиуса, я попытался судорожно найти хоть какое-нибудь объяснение тому, что эти конкретные лица конкретных красавиц ждали своего часа в глубинах моего озабоченного подсознания так много лет. Как раз озарение, высветившее сей позорный факт, а не сама подмена законной жены игривыми японскими россиянками не давало мне спать. И страшно было опять же не от того, что пускай и в секундном эротическом сне, но я все-таки видел рядом с собой вместо многолетней подруги серой провинциальной жизни находящихся в соблазнительном горизонтальном положении роскошных иностранок, а оттого, что они материализовались только сейчас – как будто последние двадцать лет я только и делал, что ждал именно их, а не кого-нибудь другого. Оказывается, именно это – точнее, эти – мне и были нужны все эти годы, раз, повидав на своем веку немало особей противоположного, или, как любит острить Ганин, «противоположенного», пола, я так и не сумел до нынешней ночи сгенерировать в своем больном воображении точный образ своей прекрасной ночной соседки.
Я вяло доворочался до половины седьмого, когда на тумбочке Дзюнко жалобно запищал будильник и она, подняв над подушкой голову, сначала уделила ему секунду внимания, а затем нехотя повернулась ко мне, развеяв мои навязчивые ночные фантасмагории на страшную готическую тему карнавальной смены ложного лица на истинное. Она посмотрела на меня своим «традиционно-истинным» сонным взглядом, так что я окончательно подавил в себе предательскую тошноту ночного ужаса и почувствовал внезапный высокий прилив усыпляющей волны, но спать было уже поздно.
– Детей не разбудишь? – зевнула мне в ухо Дзюнко. – А я пока завтрак приготовлю…
– Давай наоборот, – предложил я, попытавшись избежать инквизиционной процедуры, в которую обычно превращается процесс будничной побудки наших отпрысков.
– Хитрый какой… – вновь сквозь зевоту выдавила она, – вечно у нас папа хороший, а мама на сдачу!…
Констатация давно известного всем членам нашей семьи отрадного для меня факта окончательно меня отрезвила, заставив в очередной раз поверить в то, что, как спел бы один из любимых ганинских поэтов, «всё как всегда, всё по местам». Я пополз вниз будить горячего поклонника поющих стихотворцев, но на диване в гостиной его не обнаружил, зато унюхал из кухонного отсека аромат свежесваренного кофе. Ганин, бурча себе под нос какую-то древнюю советскую песенку про упорно не желающую просыпаться и радоваться призывному зову фабричного гудка кудрявую подругу, с ножом в руке колдовал над разделочной доской, на которой возвышались горки порубленных сэнсэем-кулинаром розовых сосисок и ядовито-зеленой итальянской петрушки.
– Давно встал, Ганин? – поинтересовался я в предвкушении очередного ганинского кулинарного шедевра.
– Привет, Такуя… – грустно протянул он. – Я и не ложился, можно сказать…
– Чего так?
– Да, знаешь, как-то все про Наташу эту думал-думал, а там уже и светать стало. – Ганин вывалил в шкварчащую беконными полосками сковородку сосиски.
– Про Наташу… – буркнул я. – Тебе Саша твоя покажет Наташу! Про Наташу он думал!…
– Да ладно!… – отрезал он. – Иди чисть зубы и выводи народ к столу!
Дзюнко пинками и тычками прогнала сквозь туалет и ванну перманентно сомнамбулических по утрам Морио с Норико, которые пустыми глазами нынешнего «нинтендовско-сотового» поколения, облившегося «пепси» и объевшегося «биг-маков», осмотрели с пеленок знакомого им Ганина и, не соизволив хотя бы поздороваться с ним, синхронно плюхнулись за стол, на котором доморощенный повар уже расставлял тарелки с нехитрым европейским завтраком в упрощенном российском варианте.
В начале восьмого мы с Ганиным – два безнадежных романтика, прозаично накачавшиеся спасительного кофе, забрались в его остывший за ночь и покрытый хрустальной росой «галант» и двинулись прочь из благословенного, экологически чистого Айно-сато в сторону большого, чадящего выхлопными газами города. Я попросил его проехать мимо дома Китадзим, чтобы, если вдруг новоиспеченная вдова уже соизволила продрать прекрасные очи, предложить подвезти ее в управление для беседы с майором Йосидой. Но у профессорского жилища нас ждал сюрприз: прямо перед нами к нему подъехала и припарковалась белая «субару» с красно-зеленым логотипом, из которой упруго выпрыгнул на асфальт моложавый джентльмен приблизительно наших с Ганиным лет в дорогом черном двубортном костюме. Он нагнулся внутрь салона, блеснув на неярком пока солнце окольцованным в золоченый «Ситизен» запястьем, выудил из машины черный кожаный «дипломат» и твердым офицерским шагом двинулся к нужному нам дому.
– Риелтор?… – удивленно протянул Ганин, ознакомившись с надписью под логотипом на машине. – Такую рань!…
– Ей в управление ехать, – объяснил я непонятливому Ганину. – Вот и заказала визит на полвосьмого… Чтобы к нам не опаздывать…
– Какой визит? Ты чего, знал, что ли, про это? – промычал ошеломленный Ганин.
– Не знал, успокойся, Ганин…
– Чего ж тогда?…
– Не знал, но догадывался… Правда, не предполагал, что все пойдет именно по этому конкретному пути и так быстро…
– По какому пути? – продолжал выказывать недоумение наивный по случаю раннего часа сэнсэй.
– По материалистическому, Ганин, – пояснил я. – Пойдем-ка и мы проведаем нашу прекрасную вдовушку!
Мы нагнали представительного визитера уже на самом пороге, и дверь Наташа открывала для нас троих. Она, увидев специалиста по недвижимости с двумя потрепанными ангелами-хранителями за плечами, застыла в дверях в очевидной растерянности. На ее ничуть не изменившееся за ночь лицо, как и вчера, был безупречно наложен макияж, словно она и не умывалась со вчерашнего вечера. На ней был тонкий, но свободный белый свитер и голубые джинсы, обтягивающие два стройных объекта дон-жуанского воздыхания и казановского вожделения.
– Доброе утро, – вежливо поклонился ей солидный дядя, перехватил ее удивленный взгляд и машинально обернулся на нас с Ганиным.
– Здравствуйте… – прошептала Наташа.
– Извините. – Я ласково отстранил ничего не понимающего риелтора и шагнул вперед.
– Доброе утро… – тихим разочарованным голосом обратилась Наташа уже ко мне.
– Доброе утро, Наташа. – Я перешел на русский, чтобы не посвящать посторонних риелторов в наши секреты. – Мы с Ганиным проезжали мимо и решили предложить подвезти вас до управления…
– До управления? – Она вцепилась тонкими белыми пальцами с ярко-красными ногтями в шоколадную плоть входной двери, которую явно не собиралась распахивать перед нами.
– Да, у вас ведь встреча с майором Йосидой, – напомнил я ей. – Разве нет?
– Встреча в девять… – возразила она уже громче и тверже. – И потом, я собиралась ехать сама…
– Конечно. – Я лицемерно улыбнулся. – Просто я подумал… мы подумали, что после вчерашнего вам будет несколько не с руки садиться за руль… Хотели предложить подвезти.
– Ничего, спасибо. – Она уже оправилась от первоначальной оторопи и даже изобразила тонкими губами некое подобие кислой улыбки. – Я хорошо вожу…
– Безусловно, – кивнул я. – Тем более, как я вижу, у вас тут еще дела имеются…
– Да, у меня дела. – Она отвела от меня свой прекрасный взор и натянуто улыбнулась застывшему в недоумении продавцу недвижимого имущества, который, судя по его напыженности, не знал, куда себя пристроить в сложившейся ситуации, но определенно не хотел выглядеть при этом идиотом или изгоем.
– Какие, если не секрет? – Я все-таки решил попробовать закинуть удочку, хотя надежды на реальный улов не было никакой.
– Не секрет, разумеется, но и вас они никак не касаются, – подтвердила она мои опасения.
– Ну тогда извините. – Я отступил с порога, открывая ей вид на умолкнувшего от моей неожиданной прыти Ганина.
– Ганин, ты на конференции сегодня будешь? – Наташа вновь поменяла объект своего сосредоточенного внимания.
– Не раньше обеда, у меня тоже дела, вернее – те же, – тоскливо отозвался он. – А ты?
– Ну вот, – Наташа указала своим острым подбородком на меня, – перед полицией в центре отчитаюсь и сразу в университет.
– Тогда увидимся! – Ганин махнул ей рукой, и мы оставили прекрасную Наталью вдвоем с акулой недвижимого капитализма.
– Чего ты вдруг на нее прыгать стал? – искренне поинтересовался Ганин, падая за руль «галанта».
– Того, Ганин, чего ты сам знаешь! – Я проводил глазами заходящего в дом риелтора и скользнул юношеским взором в последний за сегодняшнее утро раз по обернутой в небесный «деним» прекрасной плоти.
– Откуда я могу знать! – недовольно буркнул он и завел двигатель. – Тоже мне нашел ясновидца!… Тут с утра только и мыслей, чтобы в столб не въехать с недосыпу! А ты от меня мозгового рентгена требуешь!
– Ты, Ганин, не бурчи, а давай-ка лучше тормозни у его машины, чтобы я с нее все переписал. – Я похлопал Ганина по богатырскому плечу и полез в его «бардачок», чтобы найти в калейдоскопичном хламе хоть какое-нибудь внятное стило.
– Чего ты там роешься? – спросил Ганин, останавливаясь справа от риелторского «субару».
– Ручка есть у тебя, Ганин?
– Зачем тебе ручка? – язвительно поинтересовался Ганин. – Мысль умная в голову в кои веки раз пришла?
– Не столько умная, сколько черная… – парировал я, продолжая перебирать левой рукой бесконечные кассеты, мини-диски, салфетки, пластыри и мятные таблетки от запаха изо рта.
– Так тогда тебе не мой «бардачок» открывать нужно, а шампанского бутылку… – хмыкнул грамотный сэнсэй.
– Ну да или перечитать чего-нибудь веселенькое, да? Из французской классики… – достойно парировал я, в очередной раз помянув про себя добрыми словами своего образованного батюшку.
– Типа того… На, держи! – Он протянул мне свой сотовый телефон. – Действуй!
– В каком смысле? – Я взял с его ладони сложенный пополам увесистый фиолетовый аппарат с серебристыми вставками.
– В прямом, – пояснил он. – Тут видеокамера встроенная, сфотографируй ею, чего тебе нужно, – и все! Потом на компьютер скинешь по почте или через переходник…
– Это последнее чудо нашей японской техники, Ганин?
– Предпоследнее. Есть аппараты и поновее, – поправил меня педантичный Ганин. – Чудеса, Такуя, ваши, а пользоваться вы ими не желаете!
– Всеми нашими японскими чудесами пользоваться – никакой жизни не хватит! – Я решил поставить его на место.
– Всеми не надо, только самыми необходимыми… – резонно заметил Ганин.
Он забрал абсолютно бесполезный в моих руках мобильник, раскрыл его, навел на риелторскую машину, несколько раз нажал большим пальцем на одну из многочисленных кнопок, закрыл аппарат и, глубоко вздохнув, нажал на газ.
У центрального подъезда «Альфы» мы были без пяти восемь. Пока Ганин, чертыхаясь и сопя, парковался на крошечной пригостиничной стоянке, я разглядел за живой изгородью из изумрудного можжевельника знакомую русую голову русского филолога-красавца. Статный Заречный, облаченный в темно-синий адидасовский костюм, с белым полотенцем на шее, ретивой рысцой подбегал ко входу в отель. Я хлопнул Ганина по плечу, взглядом попросил его прервать стояночные маневры, выскочил из «галанта» и бросился наперерез Олегу Валерьевичу.
– Заречный-сан! – крикнул я ему.
– А-а, господин Минамото!… – приветливо откликнулся он, перейдя с трусцы на шаг.
– Доброе утро! – поприветствовал я его по-русски. – Вы даже вдали от родины себе не изменяете! Бегаете по утрам, да?
– Здрасте! – кивнул он и, прищурившись, взглянул на часы. – Привычка – вторая натура, да и останавливаться в нашем возрасте нельзя: бока отвиснут в два счета, о брюхе уж и не говорю. А вы чего-то рано, Минамото-сан… Мы вас к девяти ждали…
– Ждали? – переспросил я.
– А что вас удивляет? – Заречный посмотрел на меня впервые за эти дни без очков, и я автоматически отметил, что так он выглядит несколько моложе. – Факт нашего ожидания?
– Нет, его множественное число.
– Вы же сами хотели нас сегодня видеть: и меня, и Марину с Ниной. – Заречный вытер своим шейным полотенцем необильный пот со лба. – Или вы уже потеряли к нам интерес?
– Напротив, – улыбнулся я. – Только я не могу никак прочитать ситуацию с этими вашими Ниной и Мариной, раз уж вы сами их первым упомянули.
– Да какая там ситуация! – усмехнулся Заречный. – У нас просто хорошие отношения. Могут ведь у меня, хорошего мужчины, быть хорошие отношения с веселыми женщинами, Минамото-сан?
– Безусловно, тем более что, как я успел заметить, женщины они не только веселые, но и так же, как и вы, и ваши с ними отношения, хорошие. – Я жестом предложил ему пройти в вестибюль. – Что меня несколько беспокоит, так это то, что вы можете начать давать в управлении коллективные показания, а это, должен признаться, не в моих профессиональных интересах. Все-таки тут убийство иностранного гражданина, а не кража велосипеда.
– Понял вас. – Дипломатичный Заречный пропустил меня вперед в разъехавшиеся перед нами огромные стеклянные врата. – Проведу с девушками беседу, чтобы не было накладок. Обещаю, что никакого предварительного сговора между нами не будет.
– Не надо никаких бесед. Пусть все будет так, как было до сих пор: не натужно и естественно. Мы с Ганиным ждем вас здесь, внизу, через полчаса с вашими девушками. – Я головой указал ему на гостевые кресла возле стойки администратора.
– А Ганин тоже здесь? – Заречный оглянулся.
– Да, паркуется, мы с ним вместе приехали.
– Отлично!
Лучший спортсмен российской филологии Олег Валерьевич упругими шагами направился к лифтам, а я подозвал прятавшегося за традиционной газетой «наружника» как и положено по инструкции, дежурившего в штатском параллельно следственной группе, которая в открытую пахала в гостинице по делу об убийстве Селиванова. Тучный сорокалетний мужичонка из оперативного отдела, явно сразу же опознавший меня в лицо, сдержанно поклонился, и мы отошли к боковому выходу.
– Ну что? – не глядя на него, спросил я.
– Все русские вернулись в отель до десяти вечера, – бойко прошептал он. – Возвращались либо маленькими группами, по двое, либо по одному. В любом случае в десять все были в номерах.
– Мужчины?
– Все, – кивнул сержант.
– Выходы на контроле? – Я огляделся по сторонам в поисках его незаметных напарников.
