Допрос безутешной вдовы

      – А вы в своем управлении Инагаки с Хасегавой что, какашки дарите, что ли?
      – Конечно! Чего же им еще на их праздник дарить? – Я искренне не понимал, к чему она клонит.
      – Как что?! Противогазы, конечно! – Она извлекла из одного пакета симпатичный серенький противогаз.
      – Китайский? – спросил я машинально.
      – Ну раз они дерьмо китайское нюхали, то и противогазы китайскими быть должны! – логично заключила Аюми.
      – Да, верно… – Я не мог прийти в себя после такой неожиданности. – Должны быть китайскими…
      – Так передадите? – Она весело посмотрела на меня.
      – Передам-передам… Когда расставаться будем, не забудьте мне отдать, а то они сейчас у меня в карманы не влезут…
 
      До «Альфы» мы пошли с Мураками пешком, и всю дорогу я чувствовал себя не в своей тарелке. Если мы выходим в центр Саппоро с Дзюнко, мне всегда приятно двигаться сквозь толпу, демонстрируя праздному люду свою дражайшую половину. Когда она не слишком замотана школьными делами детей и имеет время на то, чтобы подхорохориться и подмазаться перед выездом на бульвар Одори, рассекающий центр Саппоро на северную, вокзальную, и южную, «сусукинскую», части, демонстрировать ее обществу одно удовольствие. Не скажу, чтобы ей с ее не совсем прямыми ногами шли джинсы, как, скажем той же Ирине Катаяме, но в длинной юбке она и в свои «за сорок» смотрится еще очень и очень. Так что, полагаю, когда мы с ней по бульвару прогуливаемся, мне многие мужики завидуют…
      А вот что было делать с Мураками на запруженных центральных улицах Саппоро, я искренне не знал. Не то чтобы мне было стыдно идти с этим коротконогим, асексуальным созданием, но определенная неловкость все же была. Вся внутренняя моя натура кричала в уши прохожим, что, мол, она не жена мне и уж никак не любовница, да и коллегами по работе нас назвать можно только с большой натяжкой, так как работаем мы с ней в разных префектуральных управлениях.
      Аюми же мое присутствие с левого бока ничуть не беспокоило, и ей явно доставляло удовольствие шагать (если только старушечье шарканье по асфальту ее «первых ножек Ниигаты» можно назвать шагом!) с высоким видным мужиком в направлении развратно-призывных вертепов и кабаков сладострастного квартала Сусукино. И только всосанное с молоком матери тонкое чувство такта заставляло меня всю дорогу удерживаться от вопроса о том, когда она вообще последний раз в своей жизни прохаживалась вот так вот с мужиком по вечернему городскому центру. И прохаживалась ли вообще?…
      В дверях высоченной «Альфы» столкнулись с моим «соперником» – Олегом Валерьевичем и двумя русскими филологинями, которые дружной компашкой выкатывались из гостиницы.
      – Ой, Нина Валентиновна! Марина Борисовна! – заверещала вдруг у меня под правым локтем Мураками. – Олег Валерьевич! Какая встреча! Вы куда идете?
      – Да вот хотим поужинать где-нибудь… – ответила за всех розовощекая Марина Борисовна. – А вы?…
      – Ну как же, Марина, – в разговор вступил роковой красавец Олег Валерьевич. – Мы сегодня в аэропорту познакомились…
      Он остановился, тактично давая нам возможность напомнить ему и его Нинам-Маринам наши с Аюми фамилии.
      – Минамото, – кивнул я всей этой русской троице.
      – Мураками, – пискнула снизу Аюми.
      – А вы сами-то здесь какими судьбами? – поднял соболиную бровь Олег Валерьевич.
      – Да мы тут… – начала было словоохотливая Аюми.
      – Мы тоже поужинать хотим, – перебил я ее. – На верхнем этаже ресторан неплохой. Хочу Мураками-сан показать вечерний Саппоро, она здесь впервые, а сверху вид прекрасный.
      – Да, впервые, – подтвердила правильность моего поведения Аюми.
      – А-а, понятно! Ну тогда приятного аппетита! И вида тоже не менее приятного! – вежливо произнес Олег Валерьевич, давая нам понять, что встреча окончена. – Мы пошли! Да, девушки?
      Пятидесятилетние тяжеловесные русские «девушки» дружно прыснули, театрально покраснели, дали возможность Олегу Валерьевичу взять их обеих под белые пухлые руки, и через секунду их смех смешался с урчанием моторов проползавших мимо отеля машин.
      У стойки администратора мы без промедления получили номер единственного в гостинице Владимира Николаевича, оказавшегося простеньким, без излишеств, Селивановым, и попросили дежурного ненавязчиво проверить по телефону, у себя ли он. Дежурный, видимо привыкший к подобным выкрутасам моих коллег, бесконечно беспокоящих все прилегающие к криминогенному Сусукино гостиницы, проворно набрал селивановский номер, по-английски предупредил, что сейчас ему якобы принесут его сданный два часа назад в глажку костюм, получил достойный отпор, повесил трубку и молча указал нам усталыми глазами на лифты.
      Мы поднялись на двенадцатый этаж и постучали во вторую от лифтового холла дверь. Через секунду светящийся дверной глазок потух, и после довольно долгого изучения нас с Мураками Владимир Николаевич Селиванов поинтересовался из-за двери на дурном английском:
      – Вы кто?
      – Владимир Николаевич! – громко сказал я по-русски. – Мы из полиции Хоккайдо…
      – Полиции?… – донеслось из-за двери недовольное бурчание. – Почему из полиции?…
      – Вы не могли бы нам открыть? – продолжил я. – Нам надо задать вам несколько вопросов.
      Замок негромко щелкнул, дверь отворилась, и мы увидели на пороге того самого Владимира Николаевича. Вид он имел смешной, если не сказать – жалкий. Костюма его на нем не было, зато имелась на его рыхлом и невразумительном теле бело-синяя юката – традиционный гостиничный «гарнитурчик» из легкой, халатного типа куртки-рубахи и таких же шорт, выполненных в поэтике классических японских рёканов – доисторических гостиниц, существующих, впрочем, и по сей день, где гости спят вповалку на соломенных татами в комнатах на десять – двадцать человек. Эти юкаты выкладывают для посетителей вместо халатов и во многих гостиницах европейского типа. Там, где подешевле, кладут юкаты-халаты, а там, где подороже, – такие вот мало кому идущие «юкатные пары».
      – Ну заходите, раз вы из полиции, – недовольным тоном проговорил Владимир Николаевич, распахивая перед нами дверь пошире.
      – Мы ненадолго, – виновато сказала Мураками. – Только несколько вопросов.
      – Удостоверения покажите, – попросил Селиванов.
      – Вы что, японский знаете? – хмыкнул я, сунув ему под картофелеобразный нос с торчащими из ноздрей пучками седых волос свое удостоверение.
      – Не знаю, – промычал Владимир Николаевич, разглядывая мою фотографию. – Но полицейскую бумагу от прав отличить как-нибудь смогу. А ваше где?
      – Пожалуйста! – Циничная Аюми раскрыла перед ним свой бумажник, где под прозрачной пластиковой пленкой содержались ее водительские права.
      – Это как раз права! – возмутился Селиванов. – Что вы мне тут показываете?!
      – Извините! – с готовностью пошла на попятный Мураками и показала ему свое удостоверение – на этот раз, по мнению недоверчивого Владимира Николаевича, аутентичное.
      – Садитесь, раз пришли. – Селиванов указал на кресла по обе стороны журнального столика.
      На прикроватной тумбочке стояла белая кастрюлька, в которой журчал кипяток, вырабатываемый опущенным туда карманным кипятильником. Рядышком стоял пластиковый стакан с быстрозавариваемой лапшой, как я успел заметить, южнокорейского производства, из чего оставалось сделать вывод, что перед нами типичный советский командировочный, приехавший и со своим самоваром-кипятильником, и со своей лапшой, поскольку на нашем внутреннем рынке всех этих макаронных изделий быстрого приготовления, то есть моментального заваривания, царствует монополия отечественных производителей.
      – Ужинать собрались? – Я указал на кипящую воду.
      – Да вот… Пора, – закряхтел Владимир Николаевич и принялся с шумом и треском отдирать со стакана с лапшой верхнюю крышку. – Время, как говорится, спать, а мы…
      – Вас наш визит не удивил, Селиванов-сан? – поинтересовалась Мураками.
      – Признаться, не очень, – опять буркнул-крякнул Владимир Николаевич, победивший наконец крышку и теперь переливающий кипяток из кастрюльки в стакан.
      – Правда? Почему? – продолжила допрос Аюми.
      – Да меня предупреждали, что в Японии к русским такое отношение. Говорят, вы и отпечатки пальцев у нас можете требовать, и вообще недоверие к нам выказываете…
      – Ну отпечатки пальцев – это если иностранный гражданин, не только русский, кстати, преступление совершает, – разъяснила ему Мураками.
      – Как же, преступление! Вон Заречный два года у вас в университете Аомори работал, так говорит, что, как только он приехал, с него сразу отпечатки пальцев сняли…
      – Это, наверное, давно было, – смутилась Мураками. – Сейчас уже с иностранцев этого не требуют…
      – А кто это – Заречный? – спросил я.
      – Да это из нашей делегации филолог… – пробурчал Селиванов и заботливо накрыл заваренную лапшу гостиничным блюдцем. – Москвич он…
      – Олег Валерьевич, что ли? – продолжил я.
      – Да, Олег… – согласился Селиванов.
      – Понятно. Владимир Николаевич, мы пришли спросить у вас о том, с кем час назад вы встречались в холле «Гранд-отеля»? – Я решил поскорее закончить лирическое вступление.
      – Час назад? – Селиванов остекленевшими в момент глазами посмотрел на часы над телевизором.
      – Да, почти час назад.
      – Как время быстро летит… – Селиванов оказывался не таким уж и никчемным мужичишкой, если вот так умело с ходу начал тянуть время, чтобы собраться с мыслями.
      – Итак, Владимир Николаевич?…
      – Это что, официальный допрос? – Стекло в его глазах подернулось тоской и сомнением.
      – Нет, это не допрос, – опроверг я его подозрения.
      – Значит, я могу вам не отвечать?
      – Можете, но в данном случае мы просто проверяем вас на честность, а не требуем конкретного ответа.
      – Как это? – не понял моей профессиональной эскапады Селиванов. – Не требуете, но спрашиваете?
      – Точно так! – подтвердил я.
      – Зачем же спрашиваете тогда?
      – Я же сказал, вас на честность проверяем.
      – На вшивость, значит?…
      – Называйте это как хотите. Мы в какой-то степени действительно функции санитарно-эпидемиологической станции выполняем.
      – Хорошо, пусть будет по-вашему – «на честность». – Владимир Николаевич с усилившейся тоской посмотрел на прикрытый блюдцем стакан с живительной лапшой. – Не надо мне тут никакой гигиены и санитарии!…
      – Итак?
      – А вы мне поверите, если я вам скажу, что не знаю, с кем я там встречался?
      – Не думаю… – Я выразил наше с Аюми общее сомнение. – Вы бы на нашем месте вам поверили?
      – Наверное, нет…
      – Правильно. Итак, Владимир Николаевич, повторяю вопрос: с кем вы только что встречались в «Гранд-отеле»?
      – Я не знаю, как ее зовут…
      – Что значит – «не знаете, как ее зовут»? – возмутилась обиженная за весь женский род Мураками.
      – Скажите, вы знаете, что такое быть русским филологом за границей? – Селиванов окинул нас с Аюми тяжелым мутным взглядом.
      – Догадываюсь, Селиванов-сан. – Я посмотрел на стаканчик с лапшой и беспомощный кипятильник, лишенный нетвердой рукой хозяина электрической подпитки.
      – Хорошо хоть догадываетесь!… – горестно вздохнул Владимир Николаевич.
      – У меня отец филолог профессиональный, – на всякий случай пояснил я ему.
      – А я шесть лет русской филологии отдала, – внесла свою достойную лепту в психическую обработку тоскливого Владимира Николаевича образованная Аюми.
      – Да?… – недоверчиво переспросил Селиванов.
      – Да, – хором откликнулись мы с Мураками.
      – Ну так вот, вы тогда понимаете ведь, что главный дефицит для меня – это не идеи: их у меня в голове на двадцать монографий! Мне элементарно нужны средства, понимаете?
      – Деньги? – решила уточнить явно предпочитающая называть голубое голубым, а розовое – розовым Мураками.
      – Они самые, – подтвердил Селиванов.
      – И что «деньги»? – поинтересовался я.
      – А то, что когда вам предлагают сто тысяч иен только за то, что вы должны дойти до одной гостиницы, встретиться там с дамой и передать ей на словах кое-какую информацию, от таких просьб в моем положении отказываться, согласитесь, глупо. – Он взял в руки остывший уже кипятильник и начал теребить его пальцами с неприятно обгрызенными до самого мяса ногтями.
      – Кто вас попросил с ней встретиться? – Я отвернул глаза от его ногтей, которые оскорбляли мое эстетическое чувство.
      – Ну, знаете, как вас там?…
      – Минамото.
      – Знаете, Минамото… Минамото-сан, так, что ли? Я, может, вам кажусь таким вот продажным и дешевым, но если я человеку обещал молчать об этом, то буду молчать! – неожиданно твердо декларировал Владимир Николаевич, продолжая мучить свой кипятильник.
      – Значит, этот человек попросил вас никому о его поручении не говорить, да? – спросила Мураками.
      – Именно так! – кивнул Селиванов, положил кипятильник на подушку своей постели и пощупал бесповоротно остывающий стакан с лапшой. – Я свое слово привык держать! Уж извините…
      – Скажите хотя бы, этот человек русский? – продолжила наше перекрестное интервью бедного, но гордого филолога неотступная капитанша.
      – Я же вам сказал, никакой информации об этом человеке я вам не дам! – заявил принципиальный Селиванов.
      – А деньги он вам уже заплатил? – поинтересовался я.
      – Тоже, извините, не ваше японское дело! – сурово отрезал Владимир Николаевич.
      – Значит, вы нам так ничего и не скажете? – угрожающим тоном вопросила Мураками.
      – Послушайте, вы же якобы филологи, да? – устало проскрипел Селиванов. – Или хотя бы их дети…
      – При чем здесь это? – сверкнула льдинками своих глазенок недоверчивая Аюми.
      – При том… Это сказано в классике…
      – Быть или не быть? Или кто виноват? – Я предложил Селиванову в порядке гуманитарного обмена на выбор несколько вариантов того, что «сказано в классике».
      – Вопросы – это у вас, в полиции, или у писателей, которые в принципе та же полиция – только духа и нравов. А у нас, у филологов, как раз ответы. И ответ вам мой, граждане японцы, из той же классики будет: не стой на пути у высоких чувств!
      – Это в каком смысле? – действительно не понял я.
      – В прямом! Молодая красивая девушка, замужняя, как вы, конечно, знаете. Со своим Ромео в прямой контакт вступить по организационно-этическим причинам не может… Я же мог помочь…
      – И как вы этим несчастным влюбленным помогли?
      – Я же сказал: пришел и передал простую информацию. Делов-то было на пять минут. К тому же не такие уж они по российским меркам и несчастные…
      – И средств заработали, да? – ехидно напомнила ему об истинной цели этой его якобы альтруистической акции Аюми. – Высокие чувства требуют больших средств!
      – Смейтесь-смейтесь! – Селиванов демонстративно отвернулся от нее. – Вам это все смешно, смешны деньги! Подумаешь, сто тысяч иен, какие-то восемьсот долларов… А для меня это полугодовая зарплата в моем распрекрасном НГУ!…
      – МГУ, – поправила его Мураками.
      – НГУ! – не согласился с ее поправкой Селиванов.
      – Вы из Новосибирска? – спросил я.
      – Да. – Он опять с тоской посмотрел на свою лапшу.
      – Хорошо, Владимир Николаевич. – Я решил заканчивать эту гуманитарную корриду. – На сегодня все, но учтите, что, пока вы находитесь в Саппоро, мы вас еще потревожим несколько раз.
      – Потревожьте-потревожьте… – вздохнул мрачный Владимир Николаевич. – Хозяин – барин…
      – И все-таки было бы лучше и для нас, и, главное, для вас сейчас нам сказать, по чьей просьбе вы встречались в «Гранд-отеле» с Ириной Катаямой? – Я решил из гуманитарной гуманности дать ему последний шанс. – Обещаю, что ваша информация дальше этой комнаты не уйдет.
      – Нет, – он покачал головой. – Так она, значит, Ирина?…
      – А вы сколько дней были в Ниигате, Владимир Николаевич? – проглотила его последний вопрос Мураками.
      – Две ночи, а что? – тем же безнадежным, упадническим тоном спросил Селиванов.
      – В Ниигате вы с этой женщиной встречались?
      – Она что, из Ниигаты? – довольно натурально удивился Владимир Николаевич.
      – Из Ниигаты, – кивнула Аюми. – Мне искренне жаль, Селиванов-сан, что вы отказываетесь нам помочь…
      – Когда смогу – помогу, – буркнул Селиванов, – а сейчас не могу. Я слово дал!…
      – Понимаем. – Я понял, что визит оказался практически нулевым и что пора ретироваться, пока нам с Мураками не досталось еще больше от этого «пыльного», но гордого специалиста… кстати, по кому? – Последний вопрос, Владимир Николаевич, из филологической области. Вы, если не секрет, чем занимаетесь?
      – Не чем, а кем, – педантично поправил меня Селиванов. – Владимиром Сорокиным, а что?
      – Вот как?! – вырвалось у меня.
      – Вас это удивляет?
      – Да нет… – Я еще раз посмотрел на холостяцкий кипятильник на плоской подушке, на сиротский пенопластовый стакан с давно остывшей лапшой и, наконец, на мятые серые брюки с сальными волдырями на коленях, наброшенные на спинку стула. – Ничего…
      В лифте мы молчали, и Аюми подала голос только тогда, когда мы вырвались на оперативный простор причудливой паутины сусукинских улочек и переулочков, разницы между которыми, впрочем, нет никакой. Было темно, зябко и неуютно – большей частью не из-за погоды, но из-за глубокого чувства неудовлетворенности по поводу вчистую проигранного «пыльному» Владимиру Николаевичу словесного поединка, в котором на нашей с Мураками стороне было как численное большинство, так и преимущество собственного поля.
      – Странный какой-то русский! – звонко воскликнула Мураками. – Первый раз такого вижу…
      – Знаете, Мураками-сан, у них поговорка есть: в скромной заводи бесы обитают…
      – В тихом омуте черти водятся, – поправила меня грамотная, филологически подкованная Аюми.
      – Пускай будут черти… Но как мужчина я, знаете ли, этим Владимиром Николаевичем доволен…
      – Правда? – На меня из темноты сверкнули уже хорошо знакомые мне жемчужные колечки.
      – Истинная правда, – подтвердил я. – Но от этого не легче. Вы давайте-ка связывайтесь со своими в Ниигате! У нас с вами больше никаких источников информации теперь нет!
      – Да-да, сейчас… – Аюми утонула в недрах своей внушительной сумки, где, как я уже успел заметить, кроме китайских противогазов нашлось место для толстенного кирпича японско-русского словаря, электронного переводчика и еще много для чего, исключая, разумеется косметичку. – Где же он?…
      – Что, телефона нет?
      – Вы знаете, Минамото-сан, я, кажется, его потеряла… – растерянно протянула она.
      – Где вы его последний раз видели?
      – Видели? – эхом повторила за мной она.
      – В руках он у вас последний раз после «Старбакса» где и когда был? Не помните?
      – Сейчас-сейчас… – В ее жемчужных колечках отчетливо отразился активный мыслительный процесс. – Значит, по дороге в «Альфу» я его не трогала, в гостинице – тоже… Хотя постойте! Когда Владимир Николаевич с меня удостоверение потребовал…
      – Вы ему права водительские всучить попытались, – напомнил я о ее не самом удачном трюке.
      – Верно, – кивнула она. – На права он не клюнул, и мне пришлось из сумки доставать настоящее удостоверение
      – И?…
      – Оно у меня было довольно глубоко, значит, я, скорее всего, телефон достала, а уж следом за ним бумажник с удостоверением. Значит, могла телефон у Владимира Николаевича в номере где-то оставить: на столике или на кровати…
      – Одна дойдете обратно? Или вас все-таки проводить? – ехидно спросил я, предчувствуя ответ.
      – Если вас не затруднит…
      – А что так? – продолжил я суровый допрос. – Мне показалось, вы не из трусливых!
      – Вам правильно показалось, только, как вы сами заметили, этот Владимир Николаевич мужчиной оказался в большей степени, чем я предполагала раньше… И мне одной… так поздно вечером…
      – Хорошо-хорошо! Пошли вместе! – засмеялся я.
      От «Альфы» мы успели отойти недалеко, поэтому у стойки администратора были уже через пять минут. Подниматься к Селиванову сразу из вежливости мы не стали, а позвонили ему из лобби. К телефону он не подошел, что заставило нас с Аюми синхронно удивиться, так как в памяти нас обоих еще живы были живописные воспоминания о его смешной юкате и неприхотливом ужине, который ему из-за нашего вторжения не суждено было съесть горячим.
      Мы молча переглянулись и пошли к лифтам. Спустя минуту мы уже стучались в его дверь, но знакомый глазок продолжал излучать ровный яркий свет, и Селиванов на этот раз не торопился его от нас заслонять. Я вопросительно посмотрел на Мураками, она встревоженно – на меня. Поняв беспочвенность своих претензий к не желающей открываться изнутри двери, мы вызвали по этажному телефону дежурного консьержа, который тут же появился без ожидаемой бряцающей связки дежурных ключей, но с единственным – универсальным – ключом – мечтой всех домушников и взломщиков. Консьерж с деланным безразличием, но достаточно долго изучал наши с Мураками удостоверения, затем по мобильному телефону испросил санкций на вскрытие номера у высокого начальства, дислоцированного в цокольном этаже, и в конце концов щелкнул замком неприступной доселе двери.
      Я могучей левой рукой остановил его попытку первым юркнуть в ярко освещенный номер и сделал решительный шаг внутрь, опередив не только консьержа, но и любопытную Мураками, которая, как я заметил затылочным зрением, также оттерла гостиничного служку и прошмыгнула в дверь следом за мной. Картина открылась нам с ней безрадостная: на широкой постели, воздев свои светло-зеленые глаза к персиковому потолку, распластался в полураспахнутой юкате бездыханный Владимир Николаевич Селиванов, а изо рта у него торчал белый электрический провод, тянувшийся к розетке у прикроватного столика, на котором продолжал стоять нетронутый, все еще прикрытый блюдцем стакан с быстрозавариваемой лапшой. Я выдернул из стоявшей на журнальном столике картонной коробки несколько бумажных салфеток, обернул ими электровилку, вытянул ее из розетки, а затем осторожно вытащил сквозь обуглившиеся губы гордого филолога из его навеки умолкнувшей глотки скромный командировочный кипятильник.

Глава 5

      Первыми в «Альфу» – уже через две минуты после моего звонка в управление – примчались трое расторопных ребят из квартального отделения, еще через пару минут в номер ввалилась оперативная группа из районного управления, а на следующем после них лифте на роковой для Селиванова-сана двенадцатый этаж поднялся сам Нисио. Неуемный старик, как я и предполагал, домой так и не ушел и терпеливо ждал в управлении от меня либо очных, либо телефонных объяснений моему внезапному побегу по зову капитана Мураками. Теперь он, поигрывая острыми, пожелтевшими от въедливого табака и прожитых лет скулами, пристально осматривал комнату, переводя свой лучистый рентгеновский взор с предметов неодушевленных, как-то: телевизор, столик, кресла, постель и бренное тело покойного Владимира Николаевича, на объекты, пока еще подающие признаки жизни: экспертов в полупрозрачных резиновых перчатках, инспекторов, колдовавших с ручками в руках над описанием места происшествия, меня, судорожно пытавшегося сообразить, в каком направлении делать следующий шаг, чтобы избежать новых жертв, и посеревшую Мураками, острозубенькой и востроглазенькой мышкой вжавшуюся в большое кресло, обтянутое песочного цвета кожей.
      – Первый он у вас? – Я кивнул на покойного. Она, выражая непонимание, подняла узкие бровки.
      – Покойник русский, я имею в виду.
      – У меня других и быть не может… – печально пропела она. – Я же с самого начала в русском отделе работаю… И мертвецы через нас только русские проходят.
      – Значит, не первый?
      – У меня лично – второй, – почти шепотом выдавила из себя Мураками. – В прошлом году у нас моряка русского машиной сбило. Насмерть. Там не убийство, а просто несчастный случай был, поэтому я дело вела. Он пьяный на велосипеде в порт ехал, на судно возвращался из города, назад не посмотрел на перекрестке – и все… А водитель не виноват был… Скорость у него только сорок была… Но все равно судили – два года дали…
      – Понятно… Вы, может, пока в лобби спуститесь? Здесь, в общем, можно и без вас обойтись, – старясь звучать как можно ласковее, предложил я Аюми.
      – Нет, ничего. – Она попыталась изобразить на абсолютно сером лице подобие улыбки. – Надо же к этому привыкать…
      Я кратко рассказал Нисио и ребятам из района о событиях последних двух часов. Мы внимательно просмотрели нехитрый багаж почившего Владимира Николаевича: ни скромный набор недорогой и довольно ветхой одежды – как верхней, так и нижней, строго выдержанной в пепельно-асфальтовой гамме, ни бордовый российский загранпаспорт, ни ученые бумаги в потертом портфеле никаких зацепок нам предложить не смогли. Нисио достал из портфеля стопку бумаги в серенькой прозрачной папке и прочитал на верхнем листе:
      – «В. Н. Селиванов. Сало как message. «Голубое сало» Владимира Сорокина и физиологическая поэтика квазиистеблишмента бывшего советского андеграунда. Педагогический университет Саппоро, 2 октября 2002 г., среда». Да, среда… Среда-то вот никуда не денется, а докладчик… «Голубое сало»? Книжка, что ли, такая? Ты, Такуя, читал это «Голубое сало»? Это что, кулинарная книга новая?
      – Я читала… – тихо ответила за меня Мураками. – Это не кулинарная книга… Это занятный роман, на большого любителя, правда… Но я думаю, роман неплохой…
      – «Голубое сало»… – опять вслух перечитал название объекта селивановского исследования Нисио и серьезными глазами взглянул на автора несомненно умного и, увы, последнего в своей не такой уж и короткой жизни доклада: он лежал на спине, лицом в потолок, в той же символической крестообразной позе, широко раскинув руки, и из-под распахнувшейся наполовину голубенькой юкаты противно горбилось абсолютно белое, никогда в жизни не знавшее тренажеров тугое филологическое брюшко.
      – Что у вас, Кодама-сан? – обратился я к нашему медэксперту, который закончил изучать состояние распахнутого в безмолвном тигрином рыке селивановского рта и теперь на стеклянной дощечке накладывал реагенты на взятые из глотки покойного пробы.
      – Причина смерти – предварительная, разумеется, но с большой долей вероятности – остановка сердца вследствие наложившихся друг на друга электрошока и последовавшего за ним шока болевого, – пресно и монотонно отчитался перед нами Кодама. – Судя по поверхностному осмотру, он был сердечник, а им обычно немного надо. Не удивлюсь, если вскрытие покажет у него прежние инфаркты.
      – А удушение? – поднял бровь Нисио.
      – Пока могу сказать, что сердце у него остановилось раньше, чем он бы мог задохнуться, теоретически, разумеется. Точные данные дам вам после вскрытия, но на шее никаких следов я не вижу.
      – Болевой шок, по-вашему, был от чего? – продолжил Нисио. – Удар или ток?
      – Думаю, ни то, ни другое, – покрутил головой Кодама.
      – А третье? – удивился Нисио.
      – Да, третье, – кивнул медик. – Полагаю, болевой шок был от ожога: вся ротовая полость и верхняя часть глотки практически сожжены… Эта штука, которая у него во рту была, видимо, мощная.
      – Сопротивление он не оказывал? – Нисио скептически оглядел убитого. – Нечем, как я вижу, было его оказывать…
      – Да, следов борьбы на поверхности нет, – согласился Кодама. – Но все-таки давайте дождемся результатов вскрытия – могут быть внутренние травмы… Надо кости проверить. Особенно грудную клетку в области сердца. Инфарктника бывает достаточно посильнее в левую часть груди ткнуть – и все! Так что всякое может быть.
      – Конечно-конечно… – Нисио дал отмашку вынести труп.
      Мы с Мураками сдали криминалистам отпечатки пальцев, чтобы избавить их от лишней работы, поскольку во время первого визита к Селиванову как-то не очень думали, что у него в номере эти отпечатки будут снимать лучшие эксперты полиции Хоккайдо, неизменно выезжающие на убийства иностранцев. Только после этого я попросил у Нисио разрешения осмотреть еще раз документы покойного, а главное – его бумажник и карманы пиджака и брюк. Осмотр слабо ожидаемого результата не дал, и мне пришлось изображать на лице глубокую озабоченность.
      – А чего ты искал, Минамото-кун? – поинтересовался Нисио, поддавшийся на мою актерскую уловку.
      – Да сто тысяч иен эти… О которых он нам с Мураками-сан рассказал. Получается, что он их не получил.
      – Или тот, кто его просил встретиться с Ириной, пришел следом за нами, – очнулась в кресле Аюми, – якобы для того, чтобы расплатиться за услугу, и вместо этого…
      – Это только в том случае, если Селиванов-сан нам не соврал, – заметил я. – Если действительно был такой человек. Ведь раз он сегодня прилетел из Ниигаты, вчера, скажем, он там мог спокойно встретиться с Ириной и здесь, в Саппоро, просто продолжить свои встречи с ней.
      – Вы думаете, он нам с вами сказал неправду? – В голосе и глазах Мураками проступила некоторая жалость – непонятно, правда, к кому: к покойному, час назад уверенно водившему нас с ней за наши любопытные носы, или к нам с ней, по наивности и доброте поддавшимся на селивановские бредни о заказчике встречи.
      – Мы здесь все закончили, господин полковник, – обратился к Нисио районный капитан. – Что будем делать?
      – Процедуру знаете, капитан, – покачал головой Нисио. – Раз мертвец – иностранец, то дело наше, точнее – мое и вон, Минамото-сана. Так что езжайте к себе, быстренько оформляйте передачу дела, и я жду от вас все оригиналы этих вот бумаг, – Нисио указал на пачку только что заполненных подчиненными этого капитана протоколов и форм, – а также фотографии ровно через час в главном управлении. Чтобы к оперативному совещанию успели! Вопросы есть?
      – Никак нет, – негромко щелкнул каблуками капитан, махнул рукой своим ребятам, и номер в мгновение ока опустел. С нами остались только Ямада и Ямагути из нашего управления, прибывшие вместе с Нисио, и полковник послал их к администратору оформлять на трое суток положенный по закону карантин в комнате, где совершено преступление. Мы решили дождаться их возвращения, чтобы вместе ехать в управление.
      – Вот, капитан, влипли вы тут у нас в историю, – обратился к Мураками присевший на подоконный кондиционер Нисио. – Только приехали – и на тебе!