Люся выиграла. И конечно, немецкий язык ей креп­ко помог. Как тосковали мужики – ее начальники, не имея возможности разобраться в немецкой документа­ции. Люся была не просто переводчица и всегда под ру­кой, а профессионал строитель, женщина с жненным опытом, с хваткой, умеющая держать в кулаке прорабов и одновременно быть милой и женственной без всякого перенапряжения. Люся завоевала свое место под солн­цем. А кроме того, по ходу работы, она без всяких уси­лий завоевала и сердце заместителя главного инженера, проведя фурор среди немецких строителей, прибывших на открытие высотного дома.

Отношение ее к Леве стало однозначным – презри­тельным: она, баба, пошла и за два года выбилась в лю­ди, а он так и мотается в свое Кунцево – месит грязь са­погами. Туда-сюда, туда-сюда. Ни квартиры, ни зарпла­ты. А все вечная его трусость. Как и женился, струсив, так всю жнь и трясется лишний шаг сделать. Ну и си­ди в своем Кунцеве.

Однако забеременела. А перед тем как выгнать Леву Басманного, чтоб лишний раз выразить ему свое пре­зрение, сообщила о своих отношениях с другим мужчи­ной, который ему, Левке, не чета. Имени мужчины она на всякий случай не упомянула (подразумевался заме­ститель главного инженера).

…В роддоме Лева занял очередь в справочное бюро.

– …Мальчик, рост 51 сантиметр, вес три восемьсот. Самочувствие удовлетворительное. Следующий. Фами­лия?..

Самой регистраторши видно не было, только толстый палец с коротко остриженным ногтем ползал по листу тетради, отыскивая нужную фамилию.

Лева наклонился к окошку:

– Бадрецова Людмила Георгиевна. Палец медленно поехал вн, остановился.

– Мертвая девочка, рост 41 сантиметр, вес три сто, самочувствие удовлетворительное. Следующий.

Леву тут же оттеснила в сторону толстая тетка в плат­ке, перед ним было уже не окошко, а белая стена.

– Подождите! – Лева свез локтем тетку в сторону, всунулся в окошко: – Как мертвая? Почему мертвая?.. Регистраторша подняла на него глаза:

– Мертвенькая. Бывает, гражданин. Вы с врачом поговорите. С одиннадцати.

– Что с одиннадцати?! – вдруг закричал Лева. – Где врач? Немедленно позовите врача!..

– Ох, – тяжело вздохнула регистраторша и набрала какой-то трехзначный н– Антонину Андреевну па­паша спрашивает. Ну, которая мертвенького родила… Да я ему говорю: с одиннадцати. Ладно, он… – Она пове­сила трубку. – Врач сейчас не может выйти, она шьет. Как кончит, сразу к вам выйдет. Бывает, гражданин… Что ж теперь поделаешь. Следующий!

В учительской на чистой доске под расписанием уро­ков появилась черная, хорошо впитавшаяся в побелку надпись: «Клара – дура!»

Написала справедливую гадость Лена Шарова. Дело в том, что Лена верила в бога. Вернее, в бога верили у нее дома и заставляли носить крестик. Из дома Лена выходила в крестике, по дороге крестик снимала и в шко­лу входила без крестика, а после уроков снова вешала его на шею.

Клара Антоновна, директор школы, каждое утро про­веряла Лену, объясняя при этом, что бога нет. Но од­нажды Лена забыла снять крестик, и Клара Антоновна перед всем классом сняла с нее галстук.

Лена долго плакала, так долго, что Ромка чуть не за­плакал вместе с ней. После того как слезы кончились, решено было отомстить. Ромка предложил себя, но Лена хотела мстить собственноручно.

Писала Лена пальцем, окуная его в жестяную коро­бочку – под диафильма, специально прихваченную Ром­кой дома. В пузырек с чернилами палец не влезал. Лена написала, еще раз обвела буквы и добавила вос­клицательный знак.

Подвела Лену ее аккуратность. Если бы не крестик, Лена была бы первая ученица четвертого «А». У нее был такой прекрасный почерк, что классная руководительни­ца даже доверяла ей проставлять в дневниках отметки за четверть. Если бы Лена была, как многие другие де­вочки, неряха, то мазанный чернилами, не оттертый даже пемзой (тоже по совету Ромки) указательный па­лец не привлек внимания отличника Юры Жукевича.

О своих соображениях Жукевич сообщил Кларе на следующий день, когда в школе началось расследование. Поскольку Лена еще верила в бога и врать не умела, она во всем прналась. Лену на неделю исключили школы. Теперь нужно было мстить Жукевичу.

Он был бит, а после битья Вовка Синяк, приятель Ромки, защепкой для белья защемил ему нос, чтобы с защепкой шел по улице до самого дома.

Юра Жукевич в бога не верил, но тоже был правдив и потому, несмотря на запрет ябедничать, все по правде рассказал дома.

…Дед зашел в уборную, замкнулся нутри и тихонь­ко потянул за цепочку. Вода с грохотом пролетела по ржавой, покрытой росой трубе, омыла опорошенное пеп­лом дно унитаза и кончилась.

«Докурю сначала», – решил дед, ласково поглядывая вверх на заполнявшийся свежей проточной водой бачок. Он опустил рогатое сиденье и, как был, в брюках, опу­стился на него.

Из тряпичного мешочка на стене он вытянул несколько одинаково нарванных газетных листочков, выбрал с законченной строкой и принялся за чтение.

«…Министерство черной металлургии с прискорбием вещает… на семьдесят девятом году… Киршон Алек­сандр Ильич…»

Дед приоткрыл дверь:

– Липа! Киршон умер!..

– Чего? – донесся Липин голос большой комна­ты. – Чего ты орешь?!

– Киршон, говорю, – Дед высунулся убор­ной в переднюю зачитать некролог, но вспомнил, что хитрит, – спешно захлопнул дверь, но бумажку с траур­ной рамкой положил перед дверью.

– Ну, пора… – сказала за дверью Липа, подымая с пола бумажку. – Сколько ему?.. Семьдесят девять. Куда больше. Тут вот не успел родиться…

– Да ладно, Липа, не береди, чего уж теперь… Тем более и с Левкой у них все наперекосяк… Ты Софье Ла­заревне позвони, – сказал за дверью дед. – Соболезно­вание там… Что положено. Может, зайдет.

– Телефон-то ее у меня где-то был…

Дед докурил сигаретку, выковырнул в кошачий таз потухший окурок мундштука, дунул в него, выгоняя застрявшую табачинку, и спрятал мундштук во внутрен­ний карман телогрейки. Предварительно задрав к трубе сиденье, он залез на унитаз, распрямился, стараясь не делать шума, выдохнул накопившийся от трудных дви­жений воздух, переждал несколько секунд. Затем сдви­нул чугунную крышку с бачка, запустил руку внутрь и бесшумно выудил за горлышко четвертинку с отклеившей­ся этикеткой. Снял с горлышка проволочный крючочек, которым четвертинка цеплялась за край бачка, пустой крючок повесил на прежнее место и задвинул крышку.

С четвертинкой в руке дед слез с унитаза, обтер бу­тылочку газетой, потом насухо полой телогрейки. За хвостик сколупнул белую крышечку и тихонько положил ее на дно унитаза, чтобы не звякнуть. Потом взялся за цепочку, хитро взглянул на дверь, поднес горлышко ко рту и с силой дернул за цепочку…

– Жоржик! – крикнула Липа. – Масло кончилось. И Ромку погляди во дворе.

– Какая погода? – для солидности спросил дед, вы­глядывая в переднюю.

– Плащ надень.

Дед убедился, что Липа в большой комнате, тихонь­ко выбрался уборной. Из внутреннего кармана тело­грейки он достал ополовиненную четвертинку, заткнутую газетным кляпом, и спрятал ее в Люсин валенок под ве-щалкой.

– Де-е-евьки!.. – раздалось в коридоре возле их квар­тиры, и соседка Ася Тихоновна задергала дверь, пытаясь сорвать ее с цепочки. Дверь в большой коридор была от­крыта– так Липа проветривала. От форточек – простуда.

– Ну, чего ты хулиганишь? – Липа откинула цепоч­ку и впустила Асю в прихожую. – Тебе чего!

– А ничего! – Ася оттерла ее локтем в сторону. – Ты мне и не нужна. Мне Жоржик, можно сказать, нужен. Георгий! – Она вломилась в большую комнату, где пе­ред гардеробом стоял дед, надевающий плащ.

– Куда-а?! Никуда не пойдешь! – Ася за воротник стянула с него плащ, чуть не завалив самого деда. – Сре­да, девьки!.. Липа! Скатерть. Я именинница!..

– Ась, ты совсем рехнулась, вторник сегодня. – Ли­па, не очень уверенная в своих словах, подошла к гар­деробу, на дверце которого с внутренней стороны висел календарь. – Ну, конечно: сегодня вторник, среда завтра. – Так я чего… – опешила Ася, – не именинница, вы­ходит?.. Так дело не пойдет. Раз решили – все. Скатерть! Жоржи-ик!

– Ася, не шуми, – проворчала Липа. – Как-никак не­приятности в доме, а тебе все гулять подавай…

Ворчала Липа больше для вида. Беременность Люси она считала большой ошибкой и особого горя сейчас не ощущала, чего и стыдилась. Жалела она почему-то больше Леву, чего стыдилась тоже.

– Ася, не шуми! – цыкнула Липа еще раз, хотя Ася, кроме гама, никакой опасности не представляла. Если она и принесла вино, то, во-первых, зная Липины прин­ципы, немного; а во-вторых, завтра все равно Георгию покупать четвертинку, уж пускай сегодня выпьет, а зав­тра не будет.

– Врач рекомендовал Липе давать Георгию для аппе­тита пятьдесят граммов перед обедом. Липе было хлопот­но следить за точным соблюдением дозы, и для Георгия эти пятьдесят граммов были одной только нервотрепкой. Решили: один раз в неделю по четвертинке. По средам.

:. Приход Аси к тому же и экономия, потому что Ася пустой по гостям не ходит. А кроме того, Ася сплетница и может рассказать подробно, что творится последнее время в доме, какие новости. Липа же компрометировать и Георгия прошлое не может вульгарным любопыт-: она работала с министрами, Георгий – главным бухгалтером, а Люсеньку иногда подвозит с работы на персональной машине заместитель главного инженера.

– А кто же в магазин пойдет? – для острастки стро­го спросила Липа, забыв, что уже стелет на стол чистую скатерть.

– А тебе чего там надо? Говори! – заорала Ася, плюхаясь на диван.

– Кота задавишь! – взвгнула Липа. Потревожен­ный кот, пятый или шестой по счету на этой квартире и, как все предшественники, без имени, выполз из-за бес­конечной спины Аси и, мяукнув, спрыгнул на пол. – Мас­ло кончилось. Постное.

– Дам! – заорала Ася. – Еще чего говори, чтоб не два раза ходить. Ну? На кой черт тебе масло сдалось, рюмки давай!..

Ася была всю жнь домашней хозяйкой и, несмотря на полдень, была в утреннем: в халате, без белых ровных зубов, вернее, с одним желтым передним зубом, но на­пудрена, как всегда, и в папильотках.

– Не ори ты, ради бога, – Липа суетливо притяну­ла дверь. – Сказали же тебе – потише! Лучше б чего-нибудь рассказала… Сидит, понимаешь, без толку!..

Ася встрепенулась, почувствовав справедливость Ли-пиной претензии.

– Лип, ты знаешь, Дуська-то опять шерсть загово­ренную под дверями набросала. Вчера Вере Марковне подкинула. Это она все Нинку ихнюю сгубить жаждет. Ефим Зиновьевич уж кричал на нее: в милицию подам. А Дуська свое: чтобы Нинку на балкон не пускали гу­лять.

– А где же ей гулять, интересное дело! – возмути­лась Липа, присев на диван. – Чего Дуська им нервы треплет! Заявить на нее…

– Она еще творог с молочной кухни таскает целы­ми бидонами. Где прибирается. Я у нее всегда беру, све­женький, детский…

– Ася! Как тебе не стыдно.

– А чего! Я и говорю: подать на нее, заразу, кол­дунья, воровка чертова!.. И главное дело – богомолкой прикидывается. Творог ворует, кефир тащит, а рубашки все Колькины после смерти в церковь таскает, нищим раздает… А еще говорит, ребенок у Люси не от мужа. Нет, ты подумай!..

– Какая подлая ложь! – с выражением пронесла Липа, подымаясь с дивана.

– Угу, – согласилась Ася. – А Нинка, мол, белье ма­рает, ходит по балкону и трется об него…

Ася, не любившая Липиных соседей за большую от­дельную квартиру в две комнаты (сама Ася с мужем жила в комнатенке в конце коридора, которая по проек­ту должна быть ванной), – за еще большей нелюбви к Дусе-лифтерше, успевающей получать зарплату, пенсию да еще прибирать, подворовывая в молочной кухне, всег­да нападала на Дусю. Впрочем, хоть Ася и жила в ду­шевой, деньги у нее были. «С фарфором работала», – говорила она иногда в благодушии. Но так как в другие разы она хвалилась, что никогда не работала, жила за мужем, понять ее было трудно.

Во дворе ребята играли в отмерного. Липа надела очки и, приближаясь к игре, выискивала среди скачу­щих друг через друга ребят внука. Впрочем, скакали ре­бята не друг через друга, а все через одного, согнувше­гося в три погибели.

– Вова! – крикнула Липа Синяку. – Где Рома?

– Вон он! – Вовка показал на согнувшегося в три погибели Ромку, через которого прыгал весь – Он козел сейчас.

– Господи! – всплеснула руками Липа.

Ромка ее не видел, так как был обращен к бабушке Задом. Над родной спиной внука пролетали один за дру­гим здоровенные великовозрастные дворовые хулиганы, громко шлепая его на лету по заду. По всей видимости, очень больно.

– Рома! – трагическим голосом крикнула Липа.

Ромка, одернутый ее криком, распрямился и тут же был сбит с ног разогнавшимся дылдой шестнадцати лет. Дылда был Пимен. Пимен недавно возвратился ко­лонии. Жил он в том же подвале, где и Вовка Синяк, и по-соседски опекал его, а также – Ромку. И учил нехо­рошему, в частности вместо «дам по морде» говорить «нос откушу».

Липа бросилась спасать, внука, но Пимен уже под­нял Ромку и в знак того, что не обижен, отряхнул и по­дал укатившуюся фуражку.

– Вован, постой за меня, – попросил Ромка Синяка.

– Так и стоишь все время? – с укорной спросила Липа, уводя Ромку за руку домой.

– Я толстый, – грустно вздохнул Ромка.

– Не толстый, а упитанный, – обиделась Липа. – И здоровье у тебя слабое. Что за игры такие! Обед сты­нет, а через тебя здесь прыгают. По-моему, ты похудел. Вот заболеешь… Мало маме горя…

– Ничего я не похудел, – еще раз вздохнул тол­стенький белозубый Ромка. – Если бы похудел, не стоял бы все время.

– …Это ты, Липа? – заорала сквозь дверь Ася и, не дождавшись, пока Липа откликнется, понесла даль­ше:– Я Дуське говорю: ты, мол, чем шерсть людям ки­дать, за лифтом лучше наблюдай, а то он у тебя вчера целый день с чужой рыготиной ездил…

– Ася! Аккуратней! Такие слова при ребенке.

– Да ты погоди, – отмахнулась от Липы Ася. – Да мало того, в одиннадцать уже лифт отключила – спать пошла. Говорит: Моссовет, а я говорю: врешь ты все, воровка, а ты, Лип, как считаешь?.. Здравствуй, Ромоч-ка… Сиротинушка ты моя, бедная… – заворковала Ася, притягивая к себе Ромку.

– Ася, не говори глупостей. У ребенка есть отец и мать. Подвинься лучше, ребенок покушает.

– Здрасьте, тетя Ася, – весело сказал Ромка. – Се­годня среда? Сегодня вторник – у нас пение было. Де­дуль, ты чего простой рюмки пьешь? Она же некра­сивая!

Ромка подставил стул к буфету и достал оттуда две серебряные стопочки, последние шести, подаренных деду, когда его провожали на пенсию.

– А где остальные-то? – как всегда, спросила Ли­па и, как всегда, моментально забывая окончательно выяснить, куда же подевались четыре стопочки.

– Вот ты их всех приваживаешь, они у тебя и тащат почем зря, – сказала Ася. – Нищий-то твой все к тебе шастает?

– Ася, как тебе не стыдно! – возмутилась Липа. – Выпила лишнего – глупостей не говори. Тарас Игнато­вич… Да как ты можешь! Такие вещи… Вполне благо­пристойный старичок. У него внучка на два года нашей Танюшки старше в первом медицинском учится. Просто он плохо материально обеспечен, без пенсии…

Дед покашлял в кулак, перелил водку стеклянной рюмки в стопочку и ничего не сказал, хотя сказать мог, потому что видел, как Тарас Игнатович вместе с руб­лем, который Липа регулярно выдавала нищему по вос– кресным утрам, прихватил с собой и серебряную сто­почку, выудив ее на кухне грязной посуды.

– Дедуль, водка вкусная?

– Ишь ты, любознательный какой, – усмехнулся дед. – Ты учись лучше. Ась, не поверишь, учебников при­волок– гору, не соврать. Десять штук.

– Шесть, – сказал Ромка.

– Чего шесть?

– Шесть учебников, а не десять.

– Вот и учи, раз шесть. А ты разве учишься? Одни слезы, а не учение. Ты вот знаешь, почему тебя Романом назвали?

– В честь дяди Ромы, бабулиного брата. У него бы­ла броня. И очки плюс шесть. А он пошел в ополчение, погиб под Истрой.

– Бронь, а не броня, – сердито поправил дед.

– Бабуль, правда, «броня»?

– Броня, деточка, броня. Жоржик, ну, что ты при­стал к ребенку! Выпил – так молчи.

– Опять глупости говорит, – заплетающимся язы­ком пожаловался дед Асе. – Лоб у тебя, Лип, здоровый, как у Сократа, а головка слабенькая… Я, Ась, до войны, можно сказать, и не пил. Ну, что там, по праздникам… А потом Липа с ребятами в Свердловск уехала, а меня завод взрывать оставили, если что. А на заводе спирт. Здесь рубильник под током, а тут вот – спирт. Завод-то, слава богу, не взорвали – сибиряки подоспели, – а это дело полюбил, – дед щелкнул себя по шее, – полюби-ил, врать не стану. Не то чтобы, но и… А тут, видишь, еще у Люськи беда… – Он сделал винтообразное движение головой и смолк, отдыхая от длинной фразы и одновре­менно подыскивая новую тему для разговора. Но не по­дыскал. – А черт с ней! – Он, слегка колеблясь, встал из-за стола.

– Ты чего? – удивилась Липа.

– Принесу, – как будто с кем-то споря, категориче­ски махнул рукой дед и вышел комнаты. Через не­сколько секунд он вошел, держа в руке ополовиненную четвертинку.

Липа укорненно пожала плечами, но промолчала, чтобы не портить Асе «именины».

– Наливай, – приказал дед, внимательно проследив, как Ася наполнила стопки. Ася налила, выровняла уро­вень, подлив туда-сюда, и дед продолжил начатую тему, тыкая пальцем внуку в стриженую голову:-Мать доводит. Дово-о-одит. Не учится ни хрена. Иной раз при­шиб бы…

Ромка, поняв, что речь снова о нем, стал жевать ти­ше, чтобы не пропустить интересного.

– …Люська не велит. А то как бы хорошо: тюк мо­лоточком по темечку – и все! Люська бы три дня попла­кала, а зато потом какая бы жнь. А то – один нос у бабенки остался!.. Нет, Ась, ты скажи, можно?! Можно? А мне все равно где помирать, что здесь, что в тюрьме… Вон сейчас мать в больнице… Каково это женщине?..

– Георгий! – запоздало, потому что тоже с интере­сом слушала мужа, взметнулась Липа.

– Пускай, бабуль. Дедуля ведь в шутку. Да, де­дуль? А мама не в больнице, она в родильном доме бо­леет. У нее ребеночек умер маленький.

– Береги мать-то, Ромочка, – всхлипнула Ася. – Мать-то у тебя золото, не то что отец…

– Ася! – одернула Липа соседку. – Такие слова!.. Лева очень хороший отец. Просто он живет у родителей в связи… с у-у-у…

– Ты знаешь, какой ты должен быть человек?.. Ведь ты ж не на мать, не на отца, ты же на Анечку похож! Лип! Поди-ка с этого бока посмотри.

– Ох, Георгий, Георгий, – покачала головой Липа, но пошла поглядеть на внука, откуда велел дед.

– Вылитая Анечка, – умиленно пронес дед. – И глазки, и носик, и реснички…

Липа поглядела на внука, на фотографию Ани, опять на внука, опять на Аню…

– Действительно. Ты, Жоржик, только Люсе не говори. Люсе это может и не понравиться.

– Лип, а ты знаешь, чего может статься? Вот он вырастет – и характером тоже на нее будет похож, а? Может, тогда и пришибать не надо. Да не-е-ет. – Дед вдруг разом помрачнел и обреченно махнул рукой: – Аня с первого класса отличница была… Не-е, наверняка сволочной характер будет, как у Люськи! А-а! И у Тань­ки весь норов Люськин, и этот вырастет – туда же!.. Вот у Ани были бы детки!..

– Бабуль, я пойду погуляю, а?

– А немецкий? Ася, уходи, ребенку надо учить уроки.

– Сидите, тетя Ася! – закричал Ромка. – Бабуль, я все выучил.

– Иди, Ась, иди, – строго повторила Липа, убирая стол для уроков.

Ася ушла. Дед лег на кровать, положив под ноги га­зету, чтобы не развязывать шнурков. Шнурки он при­шивал к заднику тапочек и завязывал их на щиколотке.

– Дедуль, ты, если спать хочешь, ложись совсем, я тебе шнурки развяжу.

– Рома, не отвлекайся. Где твой портфель?

Липа нацепила очки, проверила домашнее задание. Домашнее задание было выполнено без единой ошибки. Ромка, скромно потупив глаза, сидел рядом, мусоля па­лец во рту.

– Не грызи ногти, – не глядя на внука, сказала Липа. – Странно. Ни одной ошибки. Странно.

Ромка вздохнул, великодушно прощая бабушке ее недоверчивость. Он и без нее знал, что домашнее зада­ние выполнено без единой ошибки, потому что он очень аккуратно и внимательно списал его у Лены Шаровой.

– Теперь слова, – сказала Липа.

– Ну, бабу-уль, – заканючил Ромка. – Меня уже Таня проверяла…

– Когда? – насторожилась Липа.

– Вчера… – с безнадежностью в голосе промямлил Ромка.

– Ой, врешь! Доставай.

Ромка достал мятый словарик, сделанный тет­радки.

– Там в конце.

– Ди швестер? – прочитала Липа и подняла на внука глаза в очках.

– Сестра, – наобум ляпнул Ромка.

– Правильно, – кивнула Липа. – Молодец. Дер шранк?

– Брат, – не задумываясь, гаркнул Ромка, уверен­ный, что счастье улыбнется ему и второй раз.

– При чем здесь «брат»? Шкаф, а не брат. Ну-ка, ну-ка…

Ромка понял, что вляпался.

Целый час он долбил слова под мерный храп деда. Радио пикало два раза, потом три. Ромка даже вспотел от напряжения. Наконец Липа проверила его и осталась Довольна.

– Знать язык – очень полезно, – наставляла она внука, пока тот стремительно убирал учебники и тетради в портфель. – Нас, студентов, после февральской революции…

– Октябрьской.

– После февральской, – с нажимом на «февраль­ской» сказала Липа. – Ты разве не знаешь, что в семна­дцатом году было две революции: сначала февральская, а потом уж – Октябрьская.

– Зачем две?

– Так было нужно. Сначала царя сместили, а по­том– диктатура пролетариата. Не перебивай, а то я собьюсь с мысли… Ну, вот уже сбилась. О чем я гово­рила?

– Вас, студентов, после февральской революции…

– Да-да, нас посылали объяснить неграмотным лю­дям, что такое, например, демократия. Мне очень помог­ло, что я кончила гимназию и знала латынь. Я объясня­ла; демос – народ, крафт – сила. Советская власть. По­няла? Понял?

– Поняла, бабуль, понял, – уже на бегу крикнул Ромка.

– Чулки не забудь получить, квитанция у тебя в нагрудном кармане.

Отмерной во дворе давно кончился, шла игра в до­мино. Вовки не было.

Подвальное окно Синяков лишь до пояса вылезало земли, но даже сквозь замызганную его половину было видно и слышно, что делается внутри.

Внутри Вовкина мать Татьяна Ивановна, душно ше­велясь от тяжелого жира, гоняла сына по комнате ши­роким офицерским ремнем Вовкиного отца, который, как клялся Вовка, погиб на фронте в сорок первом в Сталин­граде. Татьяна Ивановна работала сегодня во вторую смену и воспитывала сына перед работой на всякий слу­чай, на завтрашний учебный день, потому что завтра до вечера сына не увидит. Вовка метался по комнате с ре­вом, превосходящим количество ударов, приходящихся на него. Татьяна Ивановна медленно загоняла его в угол. На столе Ромка заметил раскрытый дневник, кото­рый Вовка неосмотрительно не спрятал перед отмер-ным. Вну страницы была красная надпись. Ромка знал, чго это за надпись, потому что в его дневнике бы­ла точно такая же: родителей срочно вызывали в школу. Значит, Татьяна Ивановна не впрок лупила сына, как де­лала это время от времени, а за дело. Ромка свой днев­ник пока «потерял»: мама в больнице, зачем ее волно­вать? А Вовка не догадался или не успел.

Чтобы не видеть расправы над другом, Ромка отлип от окна и побрел в дательство, где раньше работала^ тетя Оля, а теперь почему-то иногда брала работу на дом.

Дядя Юра сидел в персональной клетушке, отвоеван­ной у соседней редакции с помощью своего военного ра­нения, и размашисто черкал рукопись.

– Здрасьте, дядя Юр!

– Привет, – редактор ковырнул карандашом строч­ку и потянулся за сигаретами. Курить в клетушке ему разрешалось тоже.

– Дядя Юр, разок курнуть, а? Невзатяжку?

– Травись, – дядя Юра своих пальцев дал Ромке подымить. – Не обсопливь, деятель. Олька узнает – мне башку оторвет.

– Не узнает. – Ромка заглотнул невкусный дым и закашлялся.

– Ну вот, теперь умрешь – с меня спросят.

В дверь постучали.

Дядя Юра развел руками:

– Вот так. А Иди на третьем этаже стенгазету посмотри, поищи родных и блких… Проходите, пожа­луйста… Потом зайди.

Мимо Ромки прошел недовольный чем-то толстый человек в черном костюме, в тюбетейке, с красивым значком-флажком на лацкане пиджака. Кого-то «автор» Ромке очень напоминал.

Ромка спустился на третий этаж, где перед входом в зал висела стенгазета дательства. Ромка стал ее разглядывать. Стенгазета была веселая.

– Тетя Оля! – взвгнул он.

Действительно это была Ольга Александровна. Вер­нее, маленькое, вырезанное какой-то пожелтевшей молодой фотографии, ее лицо, остальное – тело, руки, ноги были подрисованы от руки красками. Тетю Олю на­рисовали в виде французской булочки за семь копеек. Она везла детскую коляску, в коляске вместо ребенка – толстая книга с нерусской фамилией автора на облож­ке. Обложке художник придал вид детского личика, в середину которого была воткнута пустышка.

– А кто это был у вас, со значком? – спросил Ром­ка дядю Юру через полчаса.

– Писатель, – раздраженно ответил дядя Юра. – Татарин один.

И тут Ромка вспомнил, кого ему напомнил толстый человек в тюбетейке. Брата Уляляма. Старьевщика. Он тоже всегда в тюбетейке и не снимает ее даже, когда в жару сидит в своей будке «Утильсырье».

– А разве татары писателями бывают?

– Еще как, – вздохнул дядя Юра. – Ты, ладно. Ты чего хотел, только быстро, ко мне еще один должен сей­час прийти. – Он взглянул на часы.

– Тоже татарин? Дядя Юра засмеялся:

– Роман, не тяни кота за эти самые. Чего хотел?

Быстро!

– Дядя Юра, а я не дурак?

Редактор задумчиво посмотрел на него.

– Как тебе сказать. Пока вроде нет, а там кто зна­ет. Как дело пойдет. Все проблемы? – Дядя Юра при­поднялся и поправил под собой разноцветную лоскут­ную подушечку, которую ему подарила на День Победы тетя Оля.

– А зачем вам подушка?

– Ты дурака не валяй. Чего надо? Ромка опустил голову:

– Мы с Вовкой Синяком Жукевичу нос защемили… Дядя Юра пожал плечами:

– Делов-то…

– И побили…

– Это уже нечто, а то – нос. Причина?

– Он Лену Шарову предал.

– Ясно, – сказал дядя Юра. – Итоги?

– С родителями вызывают, – пробурчал Ромка. – Вовку уже мать бьет.

– Почему не отец? – живо поинтересовался дядя Юра.

– У него отец на фронте погиб. Под Сталинградом.

В сорок первом.

– Ах, вот как! – дядя Юра улыбнулся. – Вовке-то сколько лет?

– Одиннадцать, он на второй год оставался.

– А на дворе у нас какой год сейчас?

– Шестидесятый, – Ромка пожал плечами, удивля­ясь дядя Юре, про которого тетя Оля всегда говорила, что «Юрка – гений».

Дядя Юра остался доволен Ромкиным ответом, он долго смеялся, по-женски тряся плечами.

– Сходите в школу вместо мамы.

Дядя Юра перестал смеяться:

– Не понял?

– Таня один раз уже ходила. Она в девятом кл-аеее, но Клара велела, чтоб родители. Мамы нет, она завтра родильного дома выписывается. У нее там ребеночек, девочка, Сорок один сантиметр, вес три сто.

– Вон оно что!.. – Дядя Юра взлохматил седые во­лосы. – Да, брат… А может, отец?

– Он приходил к бабушке, плачет весь…

– Тоже понятно, – кивнул дядя Юра и прикурил от зажигалки в форме маленького пистолетика.

– Дайте посмотреть, пожалуйста. Дядя Юра кинул ему пистолет.

– Да… Не мюзик-холл, прямо скажем… Кто вызы­вает?

– Клара. Дире

– Она отца-то твоего видела? Она же его знает на­верняка?

– Не, не знает. Точно не знает. Он один раз только приходил. Первого сентября. Он на вас похож: нос большой…

– Нога хромая, – в такт Ромке добавил, усмехнув­шись, дядя Юра. – Когда вызывают?

– Завтра.

Дядя Юра посмотрел в календарь:

– Ладно. Схожу. Как отца по отчеству? Тьфу, он же Олькин брат. Лев Александрович?

– Спасибо, дядя Юра. – Ромка положил на стол пистолетик. – До свидания.

– Погоди. – Дядя Юра взял зажигалку со стола и подкинул несколько раз на ладони. – Держи!

Ромка поймал пистолетик и с радостным воем, пока дядя Юра не передумал, помчался вн. На последнем лестничном пролете он съехал по перилам, чуть не сбив с разгона бронзовую голову Пушкина у гардероба.

По Басманному дул ветер, кувыркая мокрые топо­линые листья.

Ромка поглубже натянул фуражку. Из подворотни картонажной фабрики выехала знакомая телега. На коз­лах сидел Вовка.

– Тпру-у! – сказал он мерину. – Тебя лупили?

– Нет, – виновато ответил Ромка. – Меня не бьют.

– А меня мать выдрала! – похвастался Синяк.

– Мне зажигалку подарили, во!

– Насовсем? – не поверил Вовка.

– Вован, знаешь чего… Она наша общая будет, ага?

– Классно, – сказал Вовка и засунул пистолетик се­бе в карман. – Может, тебе жалко?

– Да почему, – пожал плечами Ромка. – Пускай у тебя пока побудет. Если хочешь, конечно?

– Хочу. Ты куда сейчас? Ногу, ногу убери, смотри, копытом наступит.

– Лошади на людей не наступают. Они умные. Мне чулки мамины ремонта на Разгуляе надо получить.

– Другие не наступают, а этот еще как наступит.

Залазь.

Ромка забрался на козлы.

– На, – Вовка сунул другу вожжи. – Но-о!

Пимен жил не только в Вовкином подвале. Второе жилье у него было в голубятне, пристроенной к стене картонажной фабрики, где, возвратившись колонии, он работал грузчиком неполный день как малолетний. Дел у него на фабрике было совсем немного: вечером вымести бумажные обрезки, а на следующий день загру­зить ими телегу.

В голубятне, постоянно сшивались Ромка с Синяком. Иногда в дни получки в голубятню приходил старик воз­чик.