Коридор

Пока Пимен накидывал в телегу бумажную рвань, старик тихо выпивал под ласковое ворчанье голубей и засыпал на топчане. Тогда Пимен сам отгонял телегу, но не на Малинковку, куда положено, а рядом на Оль-ховку в «Утильсырье» к брату Уляляма. В помощь он брал ребят. По дороге на Ольховку он останавливался возле колонки и наливал в бумажный хлам воды для прибавки веса. Брат Уляляма хмурился на мокрое, но бумагу все равно брал. Пимен курил, а подручные наби­вали огромные авоськи сырой бумагой и волокли на ве­сы. Брат Уляляма двигал разновесы по заржавленной штанге весов, недовольно бормоча про себя что-то та­тарское. Затем он со скрипом отсчитывал Пимену день­ги. Пимен брал себе основное, а несколько мелких бума­жек давал помощникам.

Дядя Юра тоже помогал. Когда в дательстве на­капливалась макулатура, он сообщал Ромке, что нужна помощь. Издательская макулатура была самая удобная и выгодная: тяжелые, туго набитые папки с рукописями, списанные книги.

Сегодня, пока старик спал, Пимен разрешил Вовке просто так покататься.

…Вн по Ново-Басманной мерин прибавил ходу, хотя идти быстрее ему не хотелось. Но телега, набирая скорость, упрямо подталкивала его, и к мастерской, где поднимали петли на чулках, мерин примчался на пол­ном скаку.

– …Ничего, Липа, – сказала Марья, задула спичку и сунула ее в коробок с нижней стороны. – Ну, мертвый и мертвый… Может, так лучше – куда ей еще ребенок! Танька вон того и гляди сама скоро родит…

– Ты скажи Таньке, – встрепенулся неожиданно дед, – что она в кино каждый день бегает, как колхоз­ница. Нельзя же так, в самом деле. И в коридоре с пар­нями стоит. Хоть бы в квартиру зашли.

– Ты, Жоржик, не суйся не в свое дело, за хлебом лучше сходи, – осекла мужа Липа. – Так-то оно так, Машенька. Я и сама говорю Люсе: аборт сделай, куда тебе третий? А теперь уж, когда выносила его… Ох! – Липа сокрушенно покачала головой. – Ты, Машенька, прости меня, но ты не знаешь, каково это матери. Люся-то места себе не находит.

– Что верно, то верно, – согласилась Марья. – Не знаю. Да-а… Я тебе денег дала, не забыла? Купи ты ей кофту модную. Китайские есть красивые… Еще что-ни­будь… А насчет Таньки… Не нравится мне ваша Тань­ка. Сегодня приехала, сколько уж ее не видела, должна вроде бы радоваться, а она со мной поздоровалась… ну, будто в темноте наткнулась! Злая девка получится. Вот увидишь.

– Всегда тебе, Машенька, плохое видится. Все об­разуется. Ребенок еще, растется…

В комнату вошла Люся. В халате, нечесаная. Села за стол.

– Кто растется?

– Да это мы так, о своем, – залепетала Липа. – Пойдем, Машенька, в переднюю. – Липа разогнала ру­кой дым. – Люсе это вредно, табак.

– Да глупости это все, – Люся устало махнула ру­кой. – Ничего мне теперь не вредно. Тетя Марусь, налей чайку.

Марья взяла чайник, прокашлялась.

– Не сливай заварку, – напомнила Липа. – Поняла? Понял?

– А папа где? – безразличным голосом спросила Люся

– За хлебом спустился.

– Знаешь, мама… – Люся поцарапала ногтем потер­тую клеенку. – Я вот решила: закрою больничный и бу­ду оформляться на Сахалин. На два года.

– Какой Сахалин?

– Да меня давно еще звали. Строительство жил-объектов. Куратором. Оклад триста, за дальность… – Люся невесело усмехнулась, пригладила волосы. – Как брюхо-то увидали, так, правда, перестали звать, но сейчас…

– Но у тебя же ребенок, Люсенька!.. Ромочка в та­ком возрасте…

– Ромочка в таком возрасте, – перебила Люся мать, – когда ему больше всего нужен отец! Мужчина!

– Нашла мужчину! – фыркнула Марья.

– Ну почему… – слабо возразила Липа. – Лева… он…

– Ладно, мама. Лева – это Лева. Какой есть. Отцов не выбирают.

– А Таня?

– Тане я нужна, как собаке пятая нога! Не сегодня завтра замуж выскочит!

– Так вы что, разводитесь? – Липа посмотрела на дочь почти умоляюще.

– Ну, что ты притворяешься? – сквозь зубы проце­дила Люся. – Знаешь же, что я с ним не живу толком. Все ты знаешь. И Левка знает.

– Людмила! – Марья зажгла новую папиросу, спич­ку снова под н коробка, затянулась. – Знаешь, Люд­мила, я в обкоме по личным вопросам. Передо мной столько личных дел проходит, столько судеб…

– Перед тобой – столько, а у меня – одна! Одна судьба! И мне, между прочим, сорок, а не семьдесят! Полжни себе гадила с соплей, с киселем этим!.. И все равно – я не хотела. Думала: если его ребенок, если похож на Левку, вернусь! Буду жить, черт с ним. А если на… не похож – все! А сейчас не хочу, ничего не хочу!..

– Люсенька! – жалобно вскрикнула Липа.

– Так ты не знала, от кого беременна? – со злове­щим спокойствием негромко спросила Марья.

– Не знала! – ощерилась Люся. – Представь себе, не знала! Что, в твоем обкоме не принято так разгова­ривать?!

– Марусенька! Люсенька!..

– Значит, так. – Марья ткнула папиросу в блюдце. – Родила невестно от кого. Бросаешь сына!.. Да о тебе вопрос надо ставить!..

– Марусенька! Ну, зачем ты так?! Она же Ромочку с собой возьмет или нам с Жоржиком оставит. Школа рядом…

– Роман будет жить у отца, – не поднимая глаз от стола, отчетливо, чуть не по слогам пронесла Люся. – Ты и так его баловала до невозможности.

– Но мальчик такой болезненный…

– Перестань кормить таблетками – не будет болез­ненный…

– Значит, ты – правда?.. Отдать его хочешь? Бро­сить?

– И бросит! – Марья встала. – Бросит! Чтобы с му­жиками гулять! Шлюха!..

Люся медленно поднялась – за стола.

– Ах ты, старая ведьма!.. Крыса ты обкомовская!.. Что ты понимаешь?!

– Люся! Но это действительно!..

– Мама, заткнись! Надоело!.. Танька еще! Смея­лась, как я с животом пол мою. Всем я мешаю! Я не хочу, не могу я в Уланском жить! Куда мне?! Под трам­вай?! Сволочи вы все! Ненавижу!..

Люся сорвалась со стула и через минуту выскочила маленькой комнаты обутая, в берете, в пальто поверх халата.

– Люся! Куда ты? В таком виде!..

Липа метнулась к двери, загородила ее собой. Дочь легко отшвырнула ее, завозилась с цепочкой, застряв­шей в узкой прорези.

– Людмила! Не дури! – Марья бросилась ей на спину.

– Пусти!.. Опять!.. Опять нацепила, дура старая!.. – Люся рвала дверную цепочку, но старухи повисли на ней с двух сторон. – Пустите! Пустите! Все равно уйду! Все равно!..

Она вывернулась, оставив в руках сестер пальто, и, Злетев в комнату, вскочила на подоконник, локтем по стеклу…

– Люсенька!.. Люся! – Липа схватила ее за ногу, Марья – за другую. Люся упала с подоконника на пол. – «Люсенька! – рыдала Липа. – Деточка!..

Люся, тяжело дыша, отпихнула ногами мать и тетку, на кровать. Берет свалился, глаза безумные… Потом она медленно встала и, прихрамывая, пошла в свою комнату.

– Ты что, ножку ушибла?

– Каблук… сломала… – Люся сняла туфлю с торча­щим в сторону каблуком, швырнула его в угол, со сто­ном свалилась на постель.

– Каблук?.. Каблук – это ничего. В срочный ре­монт… Я сейчас… Машенька! Возьми подушку, заткни окно!.. Господи, как же Ромочка будет тут уроки учить?..

9. СЕРЕНЯ, КУРЕНЯ И ВЕЛОСИПЕД

– Рома, я надеюсь, ты не забыл свои обязанно­сти? – напомнила бабушка Шура.

– Бабуль, уже кончается…

– Я не люблю повторять.

Ромка недовольно сполз с крышки пианино и побрел выключать телев Хорошо, что большая комната в Уланском была действительно очень большой: от пиа­нино, на крышке которого они обычно сидели втроем, втискиваясь между двумя бронзовыми подсвечниками с хрустальными висюльками, до телевора семь шагов. Сейчас по телевору шел «Подвиг разведчика», и поэ­тому выключать телевор Ромка не спешил. Не спе­шить Ромка научился тоже с помощью телевора у французского клоуна без слов Марселя Марсо. Тот шел, а на самом деле с места не двигался. Вот и Ромка сей­час шел к ненавистной красной кнопке «выкл.» тем же пробуксовывающим на месте шагом. Пока Ромка «шел», он поглядывал на увлеченную газетой «Правда» бабуш­ку Шуру. Когда он «двинулся» к телевору, бабушка читала текст на самом верху газеты, сейчас Ромка был на полпути, бабушка читала газету в самом ну, а раз­ведчик на экране все еще не совершил свой подвиг. Ром­ка отклонился в сторону, чтобы не загораживать экран блнецам: Серене с Борькой, от волнения за судьбу разведчика грызущих один и тот же ноготь на одной и той же руке.

Тревожно зашуршала газета, и бабушка Шура резко сказала:

– Рома!

Ромка ткнул «выкл.», рыжие сыновья Надежды Ива­новны понуро поплелись к двери.

– Что надо сказать? – педагогическим голосом спросила – за газеты бабушка Шура.

– Спасибо, – пробубнили братья.

– Вечером приходите, – утешил приятелей Ромка. – Бабуль, можно?

– Не торгуйся. До свидания, дети.

Братья исчезли. —

– Подмети пол, протри пыль, наведи полный по­рядок.

– А где тряпку взять?

– Не задавай глупых вопросов.

Ромка с отцом жили в соседней маленькой комнате, в темной ее половине с выходом в коридор, а в светлой половине, с окном, жили тетя Оля с Геннадием Ана­тольевичем. Тетя Оля по-родственному в коридор про­ходила через темную половину, а Геннадий Анатольевич через дверь проходил в большую комнату, а уж через нее – в кор Бабушка Шура спала за ширмой, де­душка Саша видел плохо, поэтому ранние проходы Ген­надия Анатольевича через большую комнату никому не мешали.

Маленькую комнату, которая была не столько ма­ленькая, сколько узкая, делило пополам старое вытер­тое сюзане, переброшенное через палку.

Ромка подмел свою половину, остановился у пыль­ного сюзане, подумал и подмел в половине тети Оли. Теперь тетя Оля не сможет его спросить вечером, поче­му он без спроса сшивался на их половине. Подметал, наводил порядок. На письменном столе стояла расчех­ленная пишущая машинка; в другой раз можно было бы написать на ней письмо, позвать рыжих, чтоб и они написали, но сейчас нельзя было тратить время на та­кую ерунду. Пока Ромка мел пол в тети Олиной полови­не, он как бы невзначай подергал ящики стола, и повез­ло: средний Геннадий Анатольевич забыл закрыть. А именно в среднем и было самое интересное. Ромка с • Закрытыми глазами без запинки мог перечислить, что там. Охотничьи патроны, половина полевого немецкого бинокля, с которой тетя Оля и Геннадий Анатольевич 'ходили в театр, ракетница, коробка малокалиберных.Патронов, капсюли «Жевело», а самое главное – немец-финка с надписью на ручке «Гот мит унс», Ромка о переводил рыжим, учающим английский язык, o это значит «бог с нами», то есть с ними, с фашистами.

Финку и пишущую машинку Геннадий Анатольевич принес с войны, а ракетницу и охотничьи припасы ему выдавали на работе, когда он собирался в экспедиции.

Ромка поглядел в половинку бинокля в окна напро­тив. Ничего интересного там не было: старичок кормил канарейку, пожилая тетка в розовой комбинации чисти­ла картошку; смотреть лучше всего вечером, когда люди придут с работы, но вечером с работы приходит и Ген­надий Анатольевич.

Спали тетя Оля с мужем на широкой старинной кро­вати с деревянными спинками, очень, как Ромке каза­лось, неудобной. Одному спать на ней еще можно, но если лечь вдвоем, то скатываешься в ложбину к середи­не. А если учесть, что тетя Оля и Геннадий Анатольевич были люди толстые, то их спанье вообще трудно было себе представить.

Ромка с отцом тоже спали вдвоем, на диван-кровати, но, во-первых, диван был жесткий, а во-вторых, они спали валетом. Может быть, и тетя Оля с Геннадием Анатольевичем спали валетом? Точно Ромка ответить рыжим на этот вопрос не мог, потому что, когда он ут­ром просыпался, Геннадий Анатольевич уж стучал на машинке, слушая одновременно иностранные передачи по приемничку, обмотанному оляционной лентой. Дол­гое время Ромка думал, что Геннадий Анатольевич – кандидат наук по нерусским языкам. Потом выяснилось, что Геннадий Анатольевич работал старшим научным сотрудником по сусликам, тушканчикам, тарбаганам и другим грызунам-переносчикам всяких болезней, а языки выучил сам. Тетя Оля, а вместе с ней и Ромка очень гордились, что кроме Геннадия Анатольевича толь­ко Юлий Цезарь и Наполеон могли слушать одно и пи­сать другое – одновременно. Ромка хвалился рыжим, рыжие верили, но Надежда Ивановна, мать рыжих, ве­рить отказывалась, уверяя, что Ольга Александровна все врет.

– Пусть она утром придет пораньше и сама погля­дит, – защищал Геннадия Анатольевича Ромка. – Чест­ное слово, он, как Наполеон! Он еще и второй рукой в другую сторону писать может, – добавлял от себя Ромка.

Геннадий Анатольевич жил по своему расписанию: отдыхал, то есть спал, придя с работы, а ночью опять работал, и потому засыпал Ромка всегда под стрекот трофейной «Эрики». Геннадий Анатольевич, хоть и хо­дил через большую комнату, Александру Иннокентьевну не любил. И тестя – тоже. Тестя он невзлюбил за то, что тот умолял Олю еще в письмах с Севера не пропи­сывать Геннадия Анатольевича на жилплощадь в Улан­ский. И Оля несколько лет не прописывала мужа. Ген­надию Анатольевичу приходилось раз в полгода сме­шить паспортный отдел милиции, продлевая временную прописку. Прописала мужа Оля, когда Геннадию Ана­тольевичу предложили поехать в Монголию. До этого Геннадий Анатольевич был прописан в Купавне, в боль­шом бревенчатом отцовском доме. После того как Ген­надий Анатольевич наконец прописался в Уланском, дом в Купавне стал называться «дачей», а Ольга Алек­сандровна – хозяйкой.

К теще Геннадий Анатольевич относился спокойно. Она вела себя очень деликатно, всегда первому предла­гала налить ему чаю, в присутствии зятя прекращала всякие разговоры, могущие его раздражить. Геннадий Анатольевич морщился, когда, зайдя вечером в большую комнату попить чаю, обнаруживал на крышке пианино перед включенным телевором Ромку с приятелями. Но Александра Иннокентьевна и в этом месте была пре­дельно справедлива: внука с товарищами с пианино не сгоняла, на что намекал недовольный взгляд Геннадия Анатольевича, а только – категорически приказывала молчать.

Геннадий Анатольевич носил потертый портфель, штиблеты с ушками, чиненные Кириллом, в сырую пого­ду– калоши, как у Александра Григорьевича, в свобод­ное время он большей частью молчал; сердился он в од­ном месте: когда Оля называла священников попами. Отец Геннадия Анатольевича был священником.

Утром Ромка просыпался легко и, если иностранный голос не картавил за сюзане, шепотом, чтобы не разбу­дить отца и тетю Олю, напоминал Геннадию Анатолье­вичу включить приемник. Тот послушно включал, и Ром­ка спокойно засыпал дальше.

…Ромка выровнял сюзане, так, чтобы до пола оста­вался маленький просвет, почесал спину. Чего еще, ба­бушка говорила, надо сделать? А, книги протереть. Рань­ше, когда книгами кроме книжного шкафа были заняты и две полки, Ромке приходилось протирать их со стула, да еще дотягиваться до них на цыпочках; теперь, когда бабушка Саша за долги отобрала у папы часть книг

– Джека Лондона, Гамсуна и Майн Рида, неудобные вы­сокие полки опустели, и с уборкой стало легче – протереть только те, что в шкафу. Ромка открыл дверки шка­фа, провел тряпкой по корешкам. На самом видном ме­сте папа поставил «Десницу великого мастера». Книга была в порванной бумажной дополнительной обложке. Ромка с трудом вытащил сдавленную с боков «Десни­цу». Почитал» но книга была по-прежнему неинтересной. Однако папа часто доставал ее и показывал сначала соседям по квартире, а в дальнейшем – гостям. Потому что на обложке нутри была чернильная надпись: «Ро­ме Бадрецову от родителей Вали Минаева за спасение нашего сына».

«Десницу» Ромка привез санаторной лесной шко­лы, в которую после отъезда мамы на Сахалин устроил его отец. Тетя Оля перед этим предлагала папе отдать Ромку в специальный образцово-показательный детский дом, о котором написала толстую, очень интересную, по словам тети Оли, книгу ее приятельница. В этом детском доме прекрасно воспитывали самых трудных детей, в то время как ни Люся, ни Лева, по словам тети Оли, вос­питывать ребенка не умеют.

Как-то за чаем тетя Оля даже вслух зачитывала наи­более интересные места этой книги, бабушка Шура одобрительно кивала, дедушка Саша не высказывался, папа молчал, а Геннадий Анатольевич, сопя, пил чай, а когда допил, тяжело поднялся и сказал жене:

– У меня складывается впечатление, Оленька, что ты от безделья совсем рехнулась. Подумай, что ты не­сешь!

В детский дом Ромку не отдали, а устроили в лесную школу для детей с ослабленным здоровьем.

Врачи, осматривавшие Ромку при поступлении в лес­ную школу, недоуменно переглядывались, не понимая, на каком основании мальчик попал сюда. По-врачебно­му Ромка назывался «ребенок выше средней упитанно­сти», абсолютно здоровый, но не отправлять же мальчи­ка обратно.

Валька Минаев тонул в мертвый час. Тонул он со­вершенно зря. Дело в том, что Ромка, Валька Минаев и еще один мальчик, имени которого Ромка не знал, сде­лали плот. И когда перегруженный плот выплыл на глу­бокое место, он вдруг стал, накренившись, медленно уходить в воду. Первым прыгнул Ромка – плот замер, скособочившись; вторым прыгнул мальчик, имени кото­рого Ромка не знал, – плот выпрямился. Но Валька Ми­наев решил не отставать от товарищей и тоже прыгнул в глубокую воду. Ромка и мальчик без имени тихонько поплыли к берегу, обсуждая, как усовершенствовать плот. Потом они вспомнили про Вальку. Вальки не бы­ло. Вернее, он то был, то не был: его стриженая голова равномерно, как поплавок, то скрывалась под водой, то выныривала. Валька не умел плавать. Мальчик без име­ни первый доплыл до берега и с интересом смотрел, к чему это приведет, и спросил об этом Ромку. Ромка за­думался и понял, что приведет это к тому, что, скорее» всего, Валька сейчас утонет насовсем. Он вспомнил, что в таких случаях надо спасать тонущего. И тут Ромке стало страшно. Ромка на корячках вскарабкался на гли­нистый ускользающий берег, тихонько подвывая от ужа­са. Он оглянулся еще раз: Валька пока не утонул, его только немного снесло течением вн.

– спасем его как-нибудь, – прохныкал Ромка.

– Да ну его! – махнул рукой мальчик без имени. – Он уже сейчас утонет.

Ромка, на трясущихся ногах, перемазавшись в глине, сполз с берега в воду и поплыл к Вальке. Он прибли­жался к Вальке, с ужасом вспоминая, что тонущие утас­кивают с собой на дно своих спасителей. Спасать надо за волосы, вспомнил он. Но у Вальки волос не было, од­на челка. Ромка подплыл к барахтающемуся Вальке, хотел уцепить того за челку, но Валька в ответ крепко вцепился ему в руку.

– Не хватай! – захлебываясь, заорал Ромка и уда­рил Вальку со всей силы по всплывшей стриженой ма­кушке.

Валька послушно отцепился. Он понял, что Ромка его спасает, и стал спасаться. Ромка за руку прибуксиро­вал его к берегу.

На берегу Ромку вырвало. А Валька сидел, охватив колени, и долго-долго икал.

– Я с закрытым ртом тонул, а то бы совсем уто­нул, – сказал он, наикавшись вдоволь.

– Жирный, а я думал, ты тоже утонешь-сказал мальчик без имени.

– Толстые на воде хорошо держатся, – объяснил Ромка.

Забирать исключенных лесной школы приехали родители Вали Минаева и Таня – Лева был в отпуске. Мальчика без имени не исключили, потому что он после купания заболел воспалением легких.

Родители Вали Минаева приехали на длинной чер­ной немецкой машине марки «опель», почти такой же, какая была у Левы, пока не сгорела. Они угостили Ром­ку клубникой в сахаре и подарили ему неновую «Десни­цу великого мастера». «Сейчас тебе еще рано читать эту книжку, а вот через год-другой – как раз». Таня рас­крыла книгу, прочла надпись и фыркнула. И когда ро­дители Вали предложили подвезти их на машине, отка­залась…

Сколько раз Ромка потом ни принимался за «Десни­цу», всегда было неинтересно. Ромка даже задумался: а стал бы он спасать Вальку, если бы знал заранее, что ему подарят такую старую, неинтересную, без картинок книгу.

В Уланском Ромку встретили недовольно. Потому что кроме книги лесной школы прибыла и характери­стика, которую Лева, приехавший вечером того же дня, зачитал в большой комнате. Кончалась характеристика так: «…Много читает, начинал вышивать, ругается матом».

– Я же говорила: его надо отдать к Бабанову, – сказала тетя Оля.

– Что же это такое, Рома? – спросил Лева, для со­лидности понижая свой довольно высокий голос до баса.

– Пап, ну, ты понимаешь, – переминался с ноги на ногу Ромка. – Там девочки шестого класса Вальку Минаева Чингисханом дразнили. Я их не матом… Так дедушка Георгий говорит… По средам.

– Почему по средам? – скривилась тетя Оля.

– Он по средам водку пьет для аппетита.

– Позволь, Рома, – подняла недоуменно бровь ба­бушка Шура и сняла пенсне. Она повернулась к Леве: – Позволь?.. Разве Георгий Соломонович выпивает? У ме­ня сложилось впечатление, что… злоупотребляет не­сколько Олимпиада Михайловна? Вероятно, ошибаюсь?

– Ты ошибаешься, мама, – раздраженно возразил ей Лева, переходя на обычный свой высокий голос. – Георгий Петрович, а не Соломонович.

– Как ты смеешь делать маме замечания? – взви­лась тетя Оля. – Тем более при сыне!

– Да я не слушаю ничего, – завопил Ромка, выго­раживая отца.

– Ну, дела!.. – ухмыльнувшись, сказал Геннадий Анатольевич и поднялся из-за стола. – Парень товари– ша спас. А вы?.. Приятного аппетита, Александра Ин­нокентьевна.

– …Рома, обедать! – крикнула бабушка Шура и для убедительности постучала в стену.

Обед бабушка Шура готовила полезный и очень не­вкусный. Ромка возил ложку в шпинатном супе, потом расковыривал творожник, рассматривая, что у него внутри. Когда бабушка отошла от стола, он потянулся за хлебом, но бабушка Шура в последнюю секунду за­секла его; ожегшись под ее строгим взглядом, Ромка отдернул руку от хлебницы. —

– Не хочешь больше? Ромка помотал головой.

– Что надо сказать?

Ромка молчал, как будто не слышал вопроса.

– Так что надо сказать?

– Спасибо. Можно выйти – за стола?

– Громче.

– Горло болит «громче».

– Горло надо полоскать риванолом. Ну?

– Спасибо! – заорал Ромка так, что на диване за­шевелился дремавший дедушка Саша. – Можно выйти – за стола?

– Пожалуйста, – кивнула бабушка Шура. Она по­мыла в фарфоровой полоскательнице тарелку, вытерла, затем сняла пенсне и протерла стекла.

Пока бабушка была без пенсне, Ромка успел выхва­тить хлебницы горбушку и сунуть в карман. Этого бабушка Шура без пенсне не заметила, но она заметила другое:

– Ну-ка, ну-ка, подойди поближе… Что у тебя с шеей?! Боже мой! Немедленно в ванную! Мыть с мылом! Немедленно.

– Что такое, что такое? – встрепенулся дедушка Са­ша, но дремы не вышел.

– Я ее вчера мыл.

– Посмотри мне в глаза.

– Ну, позавчера. Каждый день, что ли, ее мыть?..

Бабушка Шура встала, взяла Ромку за руку, в дру­гую руку взяла палочку, с которой уже несколько лет не расставалась, и повела внука в ванную.

– Не буду ее мыть, – упирался Ромка. – Сказал, не буду – и не буду!

– Тогда сиди здесь до вечера, – ледяным голосом сказала бабушка Шура, заперла дверь на крючок с той стороны, потушила свет, и стук ее палочки стал уда­ляться.

– Бабуль! Зажги свет. Вымою!

Бабушка Шура включила свет, но дверь не открыла.

– С мылом, я проверю.

Ромка с яростью стал тереть ненавистную шею в ок­ружении корыт, развешанных по стенам. Через поло­женное время бабушка Шура освободила его, подвела к окну и не торопясь проверила чистоту шеи при помо­щи смоченной в

– одеколоне ватки. Ватка не менила цвета.

– Я– гулять! – рванулся к двери Ромка.

– Не забудь кашне, береги бронхи…

– А уроки? – спросила тетя Оля. Она навещала подругу и возвратилась раньше времени – обычно она засиживалась у подруг до ночи.

– Я все выучил, – неуверенно пробормотал Ромка.

– Сейчас проверим, – благодушно пронесла тетя Оля, вешая плащ на плечики.

Ромка поплелся за ней в маленькую комнату. Сел за стол на львиных лапах.

– Подложи подушку, – посоветовала тетя Оля.

От ее слов настроение у Ромки совсем скисло: «под­ложи подушку»-значит, тетя Оля намерена долго му­чить его. Ромка безнадежно вздохнул. Но… кажется, все не так уж плохо: посидев буквально минутку, тетя Оля прилегла на постель, рука ее потянулась за штопкой. Те­тя Оля беспрерывно штопала носки, Ромка всегда удив­лялся, откуда она их столько берет. Многие носки были без пары – по одному.

Некоторое время тетя Оля молча штопала носки, это время Ромка делал вид, что учит уроки; он знал, что надолго тети Оли в лежачем положении не хватит. И верно: помолчав минут двадцать, тетя Оля потихонь­ку оживилась, и через несколько минут от начала ожив­ления уроки кончились. Тетя Оля отложила штопку, за­кинула веснушчатые руки за голову и начала рассказы­вать о своей молодости, вернее, о своей жни раньше (немолодой тетя Оля себя не считала и сейчас).

В молодых рассказах тетя Оля была очень деятель­ная, отзывчивая, добрая и заботливая. Рассказывала она о себе очень интересно. Интересно рассказывать она научилась, работая в школе, откуда ее уволили за постоянные опоздания. Это Ромка узнал от рыжих, а те – от матери.

Ромка слушал тетю Олю, забыв, что она рассказы­вает о себе. Потом тетя Оля встала с постели, достала ящика стола старые письма и стала читать вслух те них, в которых подтверждалось то положительное, о чем она только что рассказывала. Потом тетя Оля стала читать знаменитое письмо Геннадия Анатольевича к своей покойной матери, в котором он описывал первую встречу с тетей Олей. Когда хорошие слова в письме кончились, тетя Оля убрала его в конверт, откинулась на подушку и своими словами добавила недостающие: —»…С какой восхитительной девушкой я познакомил­ся!..»– прикрыв глаза, вспоминала она недовыражен-ные в письме чувства будущего супруга. Недовыразил он их, по убеждению тети Оли, – за скромности. Ромка, затаив дыхание, слушал про тетю Олю.

– Тебе тогда было сорок лет? – наивно спросил Ромка.

– Кто тебе сказал такую чушь?! – вздернулась тетя Оля. – Мать? Чем заниматься сплетнями, лучше бы сы­на воспитывала! Мне было неполных тридцать восемь, но мне их никто не давал.

– А почему у дяди Гены отец попом работал? – спросил Ромка, чтобы отвлечь тетю Олю от гнева.

Тетя Оля с неудовольствием прервала рассказ о за­мужестве и долго объясняла племяннику, что, во-пер­вых, не поп, а священник, во-вторых, бога нет, что Ром­ка знал давно и без нее в связи с Леной Шаровой, а в-третьих, несмотря на то что отец Геннадия Анатолье­вича был священник, он был неплохой человек.

– Тетя Оля, ну, я пойду, – ангельским голосом про­нес Ромка.

Тетя Оля, погруженная в воспоминания, рассеянно кивнула.

Ромка заглянул к рыжим.

– Залазь! – крикнул Сереня. – Алик приехал, а те­бя все нет и нет.

– Вы уже обедали? – первым делом спросил Ром­ка. На огромной круглой сковороде лежали три котлеты и закостеневшие, подернутые желтым макароны. – Ты больше не будешь? Я доем?

– Лопай.

– А где Борька? – спросил Ромка, подчищая сково­роду.

– А-а, на дополнительные по английскому пошел. Да­вай по-быстрому, а то Алика опять увезут.

– Копилка где?

Сереня полез под кровать в тайник.

Побывки Алика Ожигина в Уланском год от года становились все короче: от пяти месяцев – в первые го­ды до нескольких дней – в последние. Каждый раз, ког­да Глафира возвращалась больницы, она начинала плакать, потому что все больше и больше догадывалась, что Алик в больнице не только кричит и бранится, и ле­чат его не одними таблетками, иначе почему у него с каждым разом зубов становится все меньше и меньше. Но надежд на выздоровление сына она все-таки не те­ряла и совала санитарам деньги, чтобы были повнима­тельнее к Алику. Работала она теперь день и ночь.

Во время редких побывок дома Алик ходил замедлен­ной походкой конца в конец коридора и просил у всех закурить, кто бы ни появлялся в коридоре: у Доры, у Ромки, у рыжих, у Александра Григорьевича и даже у Александры Иннокентьевны.

Александр Григорьевич от страха терял речь и заби­вался в комнату, откуда почти не выходил, пока Алик был в Уланском, Александра же Иннокентьевна каждый раз внимательно выслушивала сумасшедшего и отчетли­во, как нерусскому, теперь уже на «вы», потому что за время болезни Алик превратился парня в мужика, говорила: «Алик, вы забыли, я не курю».

Побывочный костюм Алика все дальше и дальше от­ставал от моды.

В последний раз по коридору замедленной ненор­мальной походкой бродил странный лысеющий, растол­стевший от лекарств человек в синем с белой ниткой до­военном костюме, доставшемся ему от убитого на войне отца, и в шляпе с высокой тульей и обвисшими от вре­мени полями.

Ромка постучал в дверь Ожигиных; Сереня прижал к животу копилку – кошку с бантом. Глафира Николаев­на лежала на кровати и храпела. Она теперь спала всег­да, когда бывала дома. Даже на кухню не выходила го­товить. Кроме своих подъездов она теперь мыла еще и поликлинику в Даевом переулке.

У окна спиной к двери сидел Алик. Перед ним стоял специальный станочек, на котором была распялена си­няя авоська. Кошель ее Алик успел связать в прошлый раз, а ручки доделать не успел, потому что кинул в мать табуреткой, пробил ей голову и его увезли, замотанного в смирительную рубашку.

Сейчас Алик плел ручки. За окном гулюкали голуби.

– Дядя Алик, здравствуйте, – тихо, чтобы не про­снулась Глафира, сказал Ромка. – Мы деньги принесли за велосипед, как вы просили.

– Дай закурить, – сказал Алик, не отрываясь от авоськи.

Сереня поставил на стол кошку, полез за припасен­ными специально для Алика сигаретами «Ароматные».

– Мы возьмем велосипед, да? – шепотом спросил Ромка.

Алик продолжал вязать, пуская дым в сторону.

– Вы попробуйте, какая она тяжелая. – Ромка взял ео стола копилку и поднес к Алику: – Попробуйте.

– Дай, – сказал Алик, выхватил у него рук |ко-пилку и поставил на пол между ног.

Ромка с Сереней поняли, что сделка состоялась.

Кататься на велосипеде пошли во двор Уланского, самый большой двор в окрестностях. Двор в Уланском с неработающими фонтанами посредине был образован тыльной стороной Центрального статистического управ­ления и фасадом Министерства авиации. На фасаде Ми­нистерства авиации наверху в каменных нишах стояли каменные темно-серые шахтеры – мужчины и женщи­ны– с отбойными молотками на плечах, в руках и под мышкой. Назывался этот двор «Наркомат».