Коридор

Институт Люся все-таки бросила, – вернее, взяла ака­демический отпуск, – Георгий не повесился, более того, очень привязался к внучке и, тетешкая ее по вечерам, умилялся:

– Создаст же господь такую прелесть!..

Лева для порядка пожил немного в Басманном – сви­детельство о браке спасло его от исключения комсомо­ла и, соответственно, института, – но потом, очумев от непрекращающееся ора дочери, злобной раздражитель­ности жены и суетливости тещи, перебрался обратно в Уланский – временно. Липа привычно завела профессо­ров. На этот раз по детским бвлезням. Однако Таня, не­смотря на профессоров, ничем не болела. Только много орала. Особенно по ночам. И во сколько бы Липа ни при­шла с работы, на ночь внучку ©на обязательно забирала к себе – у Люси может пропасть молоко, хотя молока у Люси не было с самого начала.

Был, правда, случай, когда Липе предоставилась воз­можность взволноваться за безупречное здоровье ребен– ка: у той от надсадного крика вышла кишочка. Липа мет­нулась к телефону за профессором, но Глаша, воспользо­вавшись тем, что у профессора долго было занято, при­крыла дверь в комнату – телефон висел в передней, – взяла девочку за ноги и потрясла вн головой.

– Чего звонить-то попусту, людей беспокоить… – сварливо сказала она, выходя к всклокоченной Липе, которая с трубкой в руке курила папиросу за папиросой. – У ней все подобралося на место. Гляньте-ка… Липа глянула и спокойно уселась покурить. С курением в квартире был теперь такой порядок: Ли­па курила в передней на табуретке, Георгий – в уборной, тоже сидя.

Смотреть двоюродную внучку собралась Марья.

Марья приезжала в Москву всегда одним и тем же поездом в пять утра. «Чтоб день не ломать». Встречать же ее Липа посылала Георгия пораньше, на случай, если поезд придет не по расписанию. Теперь обязанность встре­чать Марью перелегла на Леву.

В этот раз он специально ночевал в Басманном, был поднят Липой в три утра и заспанный, подняв воротник Пыльника, поплелся на Курский вокзал. Липа принялась за традиционные пироги, затеянные к приезду сестры.

Марья привезла всем подарков, Липе, кроме прочего, привычно сунула денег и приступила к главному: как живут молодые?

Липа забормотала неопределенно, пыталась уклонить­ся от ответа, но, припертая Марьей, должна была сознать­ся, что Лева проживает в основном отдельно от семьи у своих родителей.

Марья взглянула на Люсю. Та потупила глаза.

– Гнать его к чертовой матери, – спокойным голосом Сказала Марья, нимало не смущаясь присутствием за ут­ренним столом самого Левы и тем, что всего десять минут назад вручала ему ценные свадебные подарки, хвалила за нужную стране профессию инженера-торфяника и обещала помогать материально.

Люся пожала плечами. Марью она не любила, но ей нравилась родственная безоговорочная солидарность.

Что касается Левы, он опешил.

– Как же так? – попытался он перевести разговор в шутку. – Марья Михайловна… Я вам ничего плохого…

Ночь, можно сказать, не спал, встречал… Чего же сразу гнать?

Но Марья шуток не понимала.

– Гнать, – спокойно повторила она. – Встречал – мо­лодец, а семья есть семья: не согласен жить как положе­но – вон! Чего же здесь неясного?

Липа в ужасе замахала на Марью руками, убоясь по такой нелепости утерять, можно сказать, еще не оконча­тельно приобретенного зятя, тем более что тот уже сни­мал с вешалки пыльник.

– Что ты, что ты, Машенька! – заверещала Липа. – Да Левочка… Да он… Отличник'… Активист!.. Что ты, Ма­шенька!..

– Правда, тетя Маруся, – вмешалась Аня. – Ты уж совсем!.. Не соображаешь…

Марья подняла руку, прекращая суету:

– Ладно! Тихо! Ну, вини, иди сюда. – Она помани­ла Леву пальцем.

– Иди, иди, Левочка, – Липа подтолкнула зятя к се­стре.

– Ну, дай я тебя поцелую, раз такое дело, – сказала Марья, отведя руку с папиросой. – Ну, ладно, все. Жал­ко, Жоржику на работу надо, а то я наливочки привезла…

– Машенька, ни в коем случае! – Липа строго взгля­нула на заулыбавшегося было Георгия. – Будет вечер, и все будет… Ни в коем случае! Он заместитель главного бухгалтера. Может себя скомпроментировать!

– Тьфу ты! Мещанка! Утром-то хоть чепухи не мели. Дура толстолобая.

– Жоржик… – мягким голосом укорненно сказала Марья. Рано потерявшая мужа, она к зятю относилась уважительно, а кроме того, считала, что в браке сестры с Георгием Липе повезло больше, чем ему. – Да что ска­жу, а то забуду: летом молодых с сыном ко мне в совхоз.

– У нас Танечка, – робко поправила Марью Липа.

– Тем более.

– А ты поглядеть на внучку не хочешь, Машенька?

– А чего на нее глядеть-то без толку? Ты, Людмила, не обижайся. Я ж, Лип, сама знаешь, в детях-то не больно разбираюсь… Побольше будет – другое дело. А что у вас про войну говорят? – неожиданно спросила Марья Леву.

– Где у нас? – не понял тот. – Дома? Марья поморщилась, давая понять, что дальние род­ственники ее вообще не интересуют никоим образом.

– При чем тут дома? В институте.

– В институте? Ну… У нас же пакт с Германией…

– А-а-а… – отмахнулась Марья, понимая, что нужного ответа не дождется: осторожничает. – При чем здесь пакт?.. Война скоро будет!..

– Да что ты, Машенька! – всплеснула руками Липа. ft – Будет, вот увидишь, будет… Помяни мое слово.

Шляп Липа не прнавала («не модница»), платков – тоже («не деревенщина»). Берет Олимпиаде Михайловне Бадрецовой-Степановой, руководителю группы планового отдела Наркомчермета, подходил более всего. К тому же он служил ей все сезоны.

Почти каждое утро, когда Липе надо было выходить – дому, жнь в Басманном приостанавливалась: всей семьей искали берет.

– Где мой берет? – пересиливая радио, работающее, как всегда, на полный мах, привычно вскричала Липа воскресным летним утром сорок первого года.

Команда была подана, сама же Липа взяла расческу. Причесывалась она с повышенным вниманием. Запроки­дывала назад голову, привычно встряхивала ее, как бы распространяя по спине волосы, хотя их с каждым го­дом становилось все меньше, особенно на затылке. Выче­санные волосы Липа любовно скручивала в комочек и не выкидывала, а прятала в пакетик, предполагая в даль­нейшем сделать них шиньон, чем раздражала членов семьи, – шиньонов давно не делали и не носили, – но не очень, потому что к этому, как и к поискам берета, при­выкли.

– Побыстрей, Липа! – сердился Георгий. – Кто едет снимать дачу в двенадцать часов?

– Мы же не гулять едем, – спокойно отвечала Липа, не наращивая темпа. – Серебряный бор недалеко. Снимем и вернемся. Аня!.. Ищи берет!..

Георгий вздохнул и сделал вид, что ищет берет, но ис­кал невнимательно, кое-как: поглядел на подоконнике, зачем-то выдвинул ящик буфета.

– …Люся!.. Ты ищешь? Ищи как следует!.. Жоржик, будь любезен, взгляни под кроватью, кот мог затащить.

– Не ори ты, Христа ради! – прошипел Георгий, ста­новясь на корячки. – Не глухие.

В данном случае Георгий был прав: радио почему-то не работало и перекрикивать было нечего.

– Странно, почему радио молчит? – пожала плеча­ми Липа, глядя на себя в зеркало.

– Ты причесывайся, – отозвался Георгий, шурующий под кроватью чемоданы. – Нет тут никакого берета!

– Погляди повнимательней…

В соседней комнате заплакала Таня.

– Глаша! – вспомнила Липа. – Не забудь: Танечке только рисовый отвар, овсяный ни в коем случае – ее слабит…

– Говорит Москва! Работают все радиостанции Со­ветского Союза! – сказало вдруг радио. – Передаем важ-ное правительственное сообщение…

Липа застрял а расческой в волосах. Георгий затих под кроватью. В комнату влетела Люся, за ней Аня.

– Чего такое? – тыркнулась в комнату Глаша.

– …без объявления войны…

– Тьфу! – Георгий вылез – под кровати весь в пы­ли, ногой запихнул на место высунувшийся угол чемода­на. – Съездили! Сняли дачу!

В маленькой комнате орала забытая Танька.

Война быстро бежала к Москве.

Георгий достал с полатей немецкий «царского време­ни» велосипед, Липа разыскала пожелтевшее удостовере­ние, выданное ей двадцать лет назад на пользование слу­жебным велосипедом, и на сдутых шинах Георгий свел велосипед на Разгуляй – сдавать.

По коридору бегала Дуся-лифтерша;

– Я – что, я верующая. Верующих они не трогают, они только жидов да партейных бьют. А верующих они – нет, не обижают… – И осеняла себя широким крестом.

Пришел мрачный Роман. Георгий с Митей Малыше­вым пили водку: старый Георгиев друг послезавтра уез­жал с семьей Москвы.

Роман удивился, увидев за столом и Леву. Он ничего не сказал, но Лева принялся объяснять ему, что, хотя у него и бронь, как у старшекурсника, он все равно пошел бы добровольцем, но не может, потому что, если его убьют, мать этого не переживет.

Роман поморщился:

– Сама воевала, а тебя – не переживет?..

– А у вас ведь тоже бронь, Роман Михайлович? – не без ехидства спросил Лева.

– Конечно! – воскликнула Липа. – Он же начальник подстанции! Его никто и не отпустит. Роман не сказал ничего.

Михаил Семеныч умер в конце сентября. Застудился. Хоронили его на Ваганькове на участке для староверов, как просил.

Через день Роман пришел в Басманный, принес два чемодана с вещами:

– Я ухожу, Липа.

– На фронт?! Но как же, Ромочка?! У тебя броня, у тебя язва!..

– Опомнись, Олимпиада, – Роман покачал головой. – Какая язва, какая бронь? Я коммунист. А вещи: будет возможность – на картошку сменяешь.

Липа собрала ему белье, поплакала и, когда Роман уже уходил, в коридоре вскричала вдруг:

– Рома! В плен не сдавайся!

– Мы в плен не сдаемся! – громким чужим голосом ответил брат.

День эвакуации был назначен на тридцать первое ок­тября. Липа принесла с работы справку о том, что она с семьей «в специальном порядке переезжает в другую – местность». В Свердловск. По счастливой случайности Торфяной институт, где учился Лева и числилась Люся, тоже эвакуировался в Свердловск. Георгий с прочим за­водским начальством оставался в Москве взрывать за­вод– если что. Мужа Глаши мобиловали, родня была под немцем, она решила остаться с Георгием Петровичем.

Александра Иннокентьевна, Александр Григорьевич и Оля никуда уезжать не собирались. Александра Инно­кентьевна была уверена, что немцев в Москву не пустят. Но если бы она и не была в этом уверена, то все равно бы ничего не могла менить: станция дезинфекции, где она работала, и магазин «Галантерея» на Домниковке, где Александр Григорьевич служил товароведом, органи­зованной эвакуации не подлежали.

– …Эшелон отправлялся в два часа, но Липа, как всегда, загодя послала Георгия искать транспорт. Глаша, сбегав на молочную кухню за детским прикормом, рассказала, что во дворе молочной кухни, куда задом выходят воен­комат и собес, чего-то жгут, пожар развели до самого неба, бумаги летают…

В дверь постучали. На пороге стоял мужик в брезен­товом плаще и резиновых сапогах. От него шибало злой вонью.

– Извиняюсь, Бадрецовы? Муженек ваш за портвейным вином на Разгуляй побежал. Разлив дают. А меня к вам нарядил.

– Ну ты подумай! Молодец, папочка!..

– Не волнуйся, Люсенька, – привычно пробормотала Липа, морщась от вони. – Ну как же – столько вещей?..

– Вы таксист? – недоверчиво спросила Аня мужика, схватившего два огромных узла.

– Какое! Помойку мы возим. Липа всплеснула руками:

– Это же антисанитарно! У нас ребенок…

– Мама! Какая еще санитария? Немцы в Химках!

– Ты вот что, ты шмотье вн тащи! Быстрей давай, а то – уеду…

Телега была огромная, на дутых резиновых колесах, и вся в помоечных ошметках. Липа было отпрянула в ужасе, но Люся молча одну за другой зашвырнула в те­легу вещи.

– А ты не боись, – успокаивал мужик Липу, захло­пывая откидной борт, как у грузовика. – Домчу, что твоя такси.

– А сами-то? – поинтересовалась Липа.

– А нам что! – махнул рукой мужик. – Хоть совет­ские, хоть какие – все равно помойку возить. Помои – они и есть помои.

Прибежал Георгий, в руке откуда-то взявшийся чай­ник, носик заткнут тряпкой.

Липа последний раз поднялась наверх, перепеленала Таню, взяла ее на руки.

– Сядем на дорожку… Аня, ты учебники не забыла? Она опустилась на диван. Мяукнул кот, оборвав мол­чание.

– Глаша, если что от Ромы, сейчас же сообщи. Пото­му что всякое бывает… Я не верю…

– Не беспокойтесь, Лимпиада Михайловна. Если что…

– Ну, встали! – сказала Липа. – Жоржик, Люся… Аня! Где ты опять?

Глаша, всклокоченная, проводила их, вытерла слезы и пошла наверх. И уже на лестничной площадке услы­шала, что в квартире – дверь открыта – звонит телефон.

– Кого? – спросила она, тяжело дыша. – Романа Михайловича? А Романа Михайловича нету дома. Рома-па Михайловича убили.

4. В СЛОЖНЫХ УСЛОВИЯХ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ…

Завод Георгию взрывать, слава богу, не пришлось. Зато он спалил квартиру, правда, только одну комнату, большую.

Лег спать, очень усталый и абсолютно трезвый, как потом клялся Липе, а на самом деле очень усталый, но не абсолютно трезвый. Иначе проснулся бы до того, как Дуся-лифтерша с домоуправом, взломав дверь, разбуди­ли его, слегка подгоревшего. Занялось от электроплитки: ветерок подал занавеску на нее – и пошло…

Отозванная эвакуации в феврале сорок второго Липа пепелище восприняла спокойно, как ущерб войны: «Так – так так, чего же теперь». Больше пожар не об­суждался.

В большой комнате остались несгоревшие металличе­ские скелеты кроватей и стол с обгоревшей столешницей. Липа отодрала ножом окалину со стола, застелила газетами, выравнивая поверхность, и покрыла простыней вместо скатерти.

Почему-то уцелело радио, и теперь в почти пустой комнате с опаленными стенами оно звучало громче пре­жнего, с большим резонансом.

Про пожар Липа забыла, пугалась она только по ут­рам, в недоумении просыпаясь в обугленных стенах. Ге­оргию на заводе дали внеочередной ордер на приобрете­ние мануфактуры; маляры с завода сделали кое-как ремонт, и жнь пошла дальше, только с меньшими удоб­ствами: без трюмо, гардероба, дивана и этажерки с соб­ранием сочинений Чехова, Гаршина и подшивками газет, необходимых Липе для довоенных политзанятий.

Несколько раз Липа звонила в Уланский Александре Иннокентьевне узнать, нет ли вестей от Александра Гри­горьевича, недавно повторно арестованного, но Алек­сандра Иннокентьевна разговор поддерживать не поже­лала и недоумевала, почему Липу-то это так заботит. Все совершенно ясно: вина ее бывшего мужа доказана, освобождение было ошибочным, …Аня проснулась оттого, что чесалась голова. А мо­жет, голова зачесалась, когда она услышала стук в дверь. Принесли телеграмму. В коридоре было темно: что за те­леграмма, Аня разобрать не могла, поставила закорюч­ку вместо подписи и, закутанная в одеяло, на ощупь по­плелась в комнату. Пощелкала выключателем – бесполезно, значит, десяти еще не было. Зажгла коптилку.

Телеграмма была фототелеграммой. Папин каллигра­фический почерк: «В сложных условиях военного време­ни ты с отличием окончила школу, полностью оправдав наши родительские надежды. Поздравляю тебя, желаю крепкого здоровья и дальнейших академических успехов. Твой отец Георгий Бадрецов. 15 июня 1942».

Подпись отца «Бадрецов» кончалась виньетистым рос­черком. Отец давно смирился с тем, что в двойной его фамилии Бадрецов-Степанов первой была – Липина, и теперь уже. не раздумывая подписывался жениной частью фамилии, что всячески отвергал в начале их супружеской жни.

Уснуть не получалось! голова – хоть до крови раз­дери…

…Утром ее разбудил звонок. Она выскочила в кори­дор в одеяле, чуть не сшибла хозяина квартиры. Кон­стантин Алексеевич буркнул то ли «здравствуйте», то ли «вините» и исчез. А выскочила Аня, чтоб опередить бабку. Эта ведьма запросто скажет: «Дома нет». Особен­но если Глеб. А вчера Александр Ильич пришел с двумя ведрами – колонка на углу не работала, – выгнала его, зараза: «Тута тебе не колодец!»

Аня отперла дверь: Левка.

– Анька! Пляши качучу!.

– Не ори! – Аня показала на хозяйскую дверь и при­ставила к уху ладонь трубочкой. – Чего приехал? Сессия?

Левка сунул руку под мышку и откуда-то со спины достал две полбуханки белого хлеба. Хлеб пах пекарней и был чуть влажный от Левкиного пота.

– Держи! Вчера приехал, ночь, пошел в общагу к ребятам, на хлебозавод с собой взяли. Грузить. Посплю часок и опять к ним – у них конспекты есть. Одеяло на­до шерстяное забрать – холодно на торфянике, мочи нет.

После того как Липу отозвали в Москву и с харчами стало совсем туго, Лева устроился на торфяник – в со­рока километрах от Свердловска! он – мастером, Лю­ся – нормировщицей. В институте они по-прежнему чис­лились студентами. Сейчас Лева приехал сдавать сессию,

– Лева! А я аттестат получила! Посмотри.

– Ишь ты! А почему «с отличием» от руки?

– Бланков не было. Приписали. Не болеет Танька?

– Тьфу-тьфу… – Лева тяжело вздохнул и, не разде­ваясь, лег на Анину постель. – Спать хочу, подыхаю.

Ань! Ты почему такая красивая? И толстая какая-то, румяная вся. Другие вон: кожа да кости…

– Это с виду. А так-то я дохлая: в библиотеке засы­паю, трамвай, пока совсем не подойдет, номера не вижу. Софья Лазаревна говорит: от плохого питания. Грибов хочешь?

– Это грибы? – Лева боязливо ткнул пальцем в та­релку с какими-то блинами зловеще-бурого цвета.

– Грибы. Валуи соленые. Вполне съедобны. Это они только с виду.

Он отщипнул кусочек.

– Соль голая!

– И хорошо! – засмеялась Аня. – Поешь – пить хо­чется, напьешься – есть не хочется.

– Ты их все-таки не надо… – Лева опасливо покосил­ся на грибы. – Траванешься – и до свидания. Я тебе в следующий раз чего-нибудь питательного прихвачу. Луч­ку зеленого. Ты ешь хлеб, ешь…

– Лев… Киршонам надо бы, а то сожрем одни. Они мне всегда…

Лева отодвинул на край стола полбуханки,

– На. Я лягу, Ань. Посплю часок и пойду.

– Только сапоги сними.

…За транспарантом, перекинутым через улицу: «Раз­громим врага в 1942 году», Аня свернула в переулок.

Софья Лазаревна Киршон, московская приятельница Липы, стояла в темном закутке передней и что-то жари­ла на керосинке.

Аня достала сумки хлеб,

– Господи! Откуда?

– Левка притащил,

– Левочка приехал? Привет ему. А я уж грешным Делом подумала: на панель пошла наша отличница.

– Кстати, – Аня подкрутила пламя керосинки. – Ко мне ребята заходят, Глеб, Юра – Люсиного институ­та, – они теперь в Академии Жуковского учатся. А хо­зяина квартиры (он вдовец) теща вконец застращала: солдаты, говорит, к девке ходят, а алименты тебе пла­тить. Он, бедный, и так-то дома почти не бывает, а когда бывает, даже в уборную при мне старается не выходить… А я аттестат получила с отличием…

…Комната была большая, с нким потолком. Обеден­ный стол, разложенный, как для гостей, был поделен на две части. Полстола и полуторная кровать были выделе­ны Киршонам.

За своей половиной стола сидел муж Софьи Лазарев­ны Александр Ильич, читал газету. С другой стороны стола хозяйская девочка готовила уроки, перед ней стоял раскрытый учебник, прислоненный к закопченному чай­нику. Аня помнила, какими глазами смотрели на Кир-шонов родители девочки, когда эвакуированных вселяли к ним в комнату. Однако Софья Лазаревна так повела дело, что теперь их всех можно было принять за родст­венников.

– Новостей нет? – спросила Аня. Александр Ильич молча сложил газету.

– Честно говоря, я больше и не жду… Не дай бог только, если в плен… И почему именно Веня?.. Лева ваш не пошел, учится… И Глеб здесь…

Аня виновато потупилась,

– Лева – да… Хотя у него семья… А Глеб – нет. Глеб в летную школу подал сразу. Полгода – и на фронт. А ему сказали: в академию, раз четыре курса техниче­ского вуза…

– Смотри-ка, что нам Аня принесла!.. – в комнату вошла Софья Лазаревна. – Белый. Зина, мой руки, будем праздновать. А у нас, Анечка, между прочим, тоже дели­катесы: картофельные оладьи и компот. И масло хлоп­ковое.

– Буржуи!

– Это все мои мухи! – Софья Лазаревна хитро улыб­нулась, достала – под подушки батистовый платочек, обвязанный кружевами мулине. В углу платочка бы­ла вышита большая черная муха. – Нравится? – Софья Лазаревна пошевелила платочек – муха затрепетала. – К нам иногда дамы-патронессы наведываются, местно­го начальства. Одна увидела у меня на столе – выши­ваю, если дежурство спокойное, – прямо зашлась: сделан ей таких полдюжины, платит продуктами. А мне что, по­жалуйста. – Софья Лазаревна вздохнула. – Ну, а ты у нас, выходит, именинница? По такому случаю… – Софья Лазаревна полезла в шкаф. – Спирт будем пить!

– Мне, Софочка, чистого, – попросил Александр Иль­ич. И, заметив удивление жены, добавил: – Граммов двадцать.

– И мне чистого! – выкрикнула Аня.

– Сейчас еще Зина попросит чистого! – Софья Лазаревна подлила в рюмку воды чайника. – Вот, Зи­ночка, Аня кончила школу. Поздравь ее.

Девочка молча улыбнулась.

Александр Ильич встал, поднял рюмку, откашлялся:

– В сложных условиях военного времени…

Аня засмеялась, расплескивая рюмку… Отхохотав-шись, она под удивленные взгляды Киршонов полезла в сумку и достала фототелеграмму.

Александр Ильич прочел и тоже засмеялся.

– Тогда дай я просто тебя поцелую, Анечка. Моло­дец! Бог даст, все будет у тебя в жни в порядке!.. Чокнулись.

– Вот что, – сказала Софья Лазаревна, когда Аня пошла ее проводить. – Я договорилась у нас в санпро­пускнике: придешь, помоешься. Я с пяти, так что прихо­ди, не опаздывай. Я тебе голову помажу специальной жидкостью.

– И вода горячая будет?!

– Сколько угодно. И оденься потеплей.

…Дома Аню ждал Глеб. Кирзовые сапоги на нем бле­стели.

Левка уже проснулся и врал Глебу, что скоро его на­значат главным инженером.

– Привет, Глеб.

– А от тебя не спиртом пахнет? – нахмурившись, спросил Глеб.

– Спиртом. Это оттого, что я пила спирт! – Аня дыхнула Глебу прямо в лицо. – Левик, можно я твою лыжную шапку возьму ненадолго?

– Бери, – удивленно пожал плечами Лева. – Погода, прямо скажем, не очень лыжная, а так – бери.

– Мне надо… Я ненадолго. Мыться пойду к Софье Лазаревне. Глеб, а почему ты все-таки не пошел в летную школу? Был бы сейчас герой летчик!.. Ладно, Глеб.

Жди меня, и я вернусь. Шучу, Глеб, не жди. Я пошла. Приду не скоро.

– Она что, напилась? – невозмутимым голосом спросил Глеб.

– Я вас целую, – сказала Аня, посылая Глебу воз­душный поцелуй.

– Ты что же так поздно? Давай… – Софья Лазарев­на усадила Аню на табуретку и закрыла дверь на ключ. – Через час ранбольные пойдут мыться.

– Пешком шла. В трамвай никак. – Аня проворно расплела косы. – С завтрашнего дня – на завод направили. Рабочую карточку дадут.

– Рабочую – это хорошо. Поближе сядь.

Софья Лазаревна помешала деревянной палочкой в банке с бурой маслянистой жидкостью. – Сейчас нама­жемся…

– А она отмоется?

– Отмоется, если хорошо промоешь. – Зажатым в пинцет тампоном она тщательно намазала Ане голову, накрыла компрессной бумагой и слегка забинтовала. Взглянула на часы. – Теперь сиди.

– Просто сидеть?

– Погоди, – Софья Лазаревна выдвинула ящик сто­ла и достала растерзанную, засаленную книжку. – Вот. Что-то вроде Чарской…

Аня наугад открыла книгу:

«…Судьба ведет нас к разрыву, – твердо сказал граф. – У вас нет снисхождения к моей беззащитности… – прошептала она…»

– Сиди читай, никому не отвечай. Я запру тебя. – Софья Лазаревна взяла со шкафа ключ.

…Разбудила Аню Софья Лазаревна. Возле нее стояла маленькая кособокая старушка, в белом халате.

– Хорош-а-а-я… – сказала старуха, продолжая раз­говор с Софьей Лазаревной.

– Анечка, Анфиса Григорьевна пойдет с тобой мыть­ся. Ты ее слушайся – специалист. Ты уж проследи, Ан­фиса Григорьевна, чтобы девочка промыла голову. На­брала…

– Сползу-ут, – махнула рукой старушка. – Пошли, голуба. Племянница-то у тебя, Лазаревна, малинка. Только непохожая: беленькая, в конопушечках, а ты как грач носатый.

– Идите, идите, а то сейчас повалят!

– Слышь, Лазаревна, а этот семнадцатой, Лешка, опять убег вчера, – в дверях сообщила Анфиса Григорь­евна. – До утра где-то обретался. Такой уж парень…

– Идите, идите!

– …Убег, – продолжала Анфиса Григорьевна. – И ведь с третьего этажа! Вот он… на помин легкий!..

Навстречу им, прихрамывая, шел парень, пижама бол­талась на нем, как на пугале: при ходьбе он чуть подер­гивал головой.

– Бабка! Ты ее мой и прямо ко мне в семнадцатую! – весело сказал он.

Тебе не девку, тебе ремня хорошего! Лечиться прислали, а ты бегаешь… Тебе, Лешка…,

– Э-э, девка-то у тебя контуженая, не пойдет, – разглядывая Аню и не обращая внимания на ругань, сказал Лешка.

– Сам ты контуженый! – фыркнула Аня.

– Нормальная! – констатировал Лешка и снова дернулся. – А чего ж головка? – Он повел носом… – Э-э-э, да она у тебя вшивая!..

Аня покраснела.

– Бабка! Мне сегодня Иван Владимирович мыться разрешил! Помоешь?

– Через час приходи. Понял? – Анфиса Григорьевна погрозила парню пальцем: – Пройти дай! Лешка отодвинулся.

– Бежит маленький вошонок, а за ним большая вошь, – донеслось сзади. Их на тройке не поймаешь. И дубинкой не убьешь!

Аня засмеялась. Но не обернулась.

Баня госпитального санпропускника была совсем ма-. ленькая: помывочная комната да закуток места на че-тыре.

– Ты пока не развязывай, пока тело три, головка пу­скай попреет… Да-да, так и мойся.

Пока старуха раздевалась, Аня набрала шайку горя­чей воды и вылила на себя. И снова подставила шайку под кран.

– Шайку-то ополосни, мало ли… – заворчала Анфи­са Григорьевна, но Аня уже вылила на себя и вторую.

– Хо-рошо-о-о…

– Ну, хорошо, так и ладно… Трись пока, я тебе потом голову вымою… А то не промоешь как надо…

Аня намылилась раз, намылилась два и взялась мы­литься третий раз, но тут Анфиса Григорьевна отняла у Нее разбухшую мочалку.

– Все, девка, чище не будешь. Дальше уж баловство одно. – Она сдернула с Аниной головы повязку. – Наги-най, ниже нагинай, чего не гнесся?

– Я гнусь, – просипела Аня, стараясь не хлебнуть шайки.

Наконец Анфиса Григорьевна отдала Ане обмылок.

– Ну вот. Теперь сама.

Второй раз мылилось лучше, и на голове получилась Целая шапка пены.

– Глеб, судьба ведет нас к разрыву! – блаженно бор­мотала Аня, барабаня пальцами в мыльной пене.

Анфиса Григорьевна ткнула ее. Аня повертела в ухе, чтобы хоть что-то услышать сквозь пену, и спросила:

– Чего?

– Заговариваешься… – строго сказала старуха. – Разрыв какой-то…

– Больше не буду! – прокричала ей Аня.

– У вас нет снисхождения к моей беззащитности, Глеб. – «Ой, опять, наверное, вслух», – подумала Аня. Сквозь лену ничего слышно не было, хотя Анфиса Гри­горьевна что-то кричала ей и дергала за руку. – Это я так… – успокоила Аня старуху. – Я не спятила.

Она намылила голову и третий раз и как можно бо­лее красивым голосом, с выражением пронесла:

– Нет, Глеб Вахмистров, я никогда не стану ва­шей! – Сунула намыленную голову в шайку с водой и трясла ею там, пока хватило дыхания.

Анфиса Григорьевна что-то кричала ей, дергала ее за руку, даже шлепнула по заду.

Наконец Аня высунулась шайки и села на лавку. Кровь стучала в висках, в ушах стоял шум, похожий на оживленный сбивчивый разг Аня не спеша закрути­ла волосы в узел. И открыла глаза.

Анфиса Григорьевна что-то выкрикивала и костлявой рукой с зажатой в ней мочалкой указывала на дверь. Аня повернулась.

В дверях стояли мужчины в подштанниках и с очуме­лым восторгом наблюдали за ней.

– Ай! – крикнула Аня и, обхватив руками колени, сунула в колени голову. Узел развалился, мокрые волосы мотались по полу…

– Мой ее, бабка, чище мой!..

Анфиса Григорьевна кинула в Лешку мочалкой, смех задавился, дверь закрылась.

– А ты ополаскивайся… Ничего… Этих теперь не вы­гонишь… Ополаскивайся, говорю, чего скорежилась?.. Ну, мужики… Ранбольные… Они на тебя не глядят. А и поглядят, не сглазят… У них глаз не тяжелый…

Аня кое-как домылась, не представляя, как она отсю­да выберется. И почему-то было не так стыдно, что го­лая, а вот не очень красивая – ноги толстые…

– Бабка! – в дверь сунулся Лешка.

– Я тебе! Кипятком сейчас!.. Лешка убрался.

Первой на выход пошла Анфиса Григорьевна, следом, съежившись, робко ступала Аня.

– Чтоб духу вашего!.. – Анфиса Григорьевна откры­ла дверь. – Да здесь и нет никого. Посовестились, жереб­цы!.. Одевайся.

Ранбольные сидели у входа в санпропускник и не­громко галдели.

– Не стыдно! – появляясь в коридоре, сказала Анфи­са Григорьевна. – Софья Лазаревна племянницу привела помыться, а вы… Охальники!

В коридор вышла Аня. Ранбольные смолкли.

– Здравствуйте! – Аня гордо вскинула голову. Сей­час ей казалось, что с распущенными волосами она похо­жа на Елену Прекрасную. – Выздоравливайте. Всего хо­рошего. – И поплыла по коридору.

– Ты где живешь? – крикнул Лешка. Аня обернулась:

– В Москве.

– Дай телефон! Я после войны на тебе поженюсь. – Я за тебя не пойду – ты на чучело похож!..

El-24-96.

Аня вышла на улицу. Было холодно, откуда-то взялся в

5. ЛИПА И ГЕОРГИЙ

Из эвакуации Люся вернулась весной сорок четвер­того.

Паровоз медленно втягивал состав в межперронный кор Липа металась по платформе, кидаясь к окнам вагонов, забитых не теми, чужими, лицами, – указать но­мер вагона в телеграмме забыли.