Уж чего-чего… И стало быть, главный ин­женер жэка, а следом и начальник ремжилконторы были довольны своим новым сотрудником и старались при ней выглядеть не мордатыми сипатыми мужиками, каковыми они являлись, а элегантными обходительными кавалера­ми. С монтерами, плотниками и сантехниками Люся, ис­пользуя расположение начальства, обращалась строго.

По ходу жни Люся выяснила, что в ее подопечном огромном-многокорпусном доме на Ново-Рязанской оби­тает самый разнообразный народ. И врачи, и директора магазинов, бывшая опереточная актриса и сравнительно молодой, правда, маленького роста, поэт-песенник.

Бывшая опереточная актриса Ирина Викторовна учила Люсю красоте. Однажды Люся, обследовав по вызову артистки засорившийся унитаз, нашла, что унитаз дейст­вительно засорен, и засорен без вины Ирины Викторовны, просто от времени, а следовательно, подлежит ремонту без дополнительной оплаты, на которой настаивали сан­техники. Неделю шли переговоры, обрекшие бывшую ар­тистку на страдания и обращение за помощью к недру­желюбным соседям. Люся прислала к Ирине Викторовне трезвого сантехника, объявив ему предварительно на «торфяном» языке о возможных последствиях его недоб­росовестности, и обязала сменить старый кран на кухне. И пошла лично проверить исполнение. Ирина Викторов­на после всех положенных слов велела ей записать те­лефон и, пожалуйста, звонить без стеснений, если потре­буются билеты на любой спектакль. Люся скромно по­благодарила ее, тихо сказала:

– Ирина Викторовна, а я вам могу еще помочь…

– В чем, Люсенька? – артистически улыбнулась Ири­на Викторовна.

– У меня есть знакомый врач, очень хороший ревма­толог. Еще когда Таня болела… Я с удовольствием вас с ним познакомлю.

– Это, Люсенька, прекрасно, но на какой предмет? У меня, тьфу-тьфу, лошадиное здоровье. Мигрени, прав­да, а в остальном бог миловал, как говорится.

Люся замялась.

– Я думала… у вас так тепло в квартире, а… – Люся не знала, как поделикатней сказать о своем удивлении по поводу того, что ноги Ирины Викторовны были обуты в валенки.

– Ах, вот оно что? – догадалась артистка. – Валенки вас сбили с толка! К здоровью моему они никакого от­ношения не имеют. Это для красоты. Я вам, Люсенька, открою один маленький дамский секрет. Я, как вы знае­те, артистка, артистка оперетты. А у меня – тайну откры­ваю, – у меня волосатые ноги. И нравится, вернее, нра­вилась эта особенность далеко не всем. Конечно, сущест­вует много различных средств. Попросту говоря, можно ноги и брить, но… Валенки самое испытанное и безболез­ненное, нехлопотное средство. Главное, просто, как и все гениальное. Пожалуйста…

С этими словами Ирина Викторовна красивым балет­ным жестом достала ногу черного валенка и подала Люсе как для рукопожатия. Нога действительно была безукорненной, гладкой, в черных, едва заметных то­чечках.

– И чем грубее войлок, тем лучше, – закончила по­каз ног Ирина Викторовна.

Дома Люся достала с полатей старые валенки Геор­гия, выбила них пыль и с этого дня с валенками не рас­ставалась. Ирина Викторовна открыла Люсе и другие секреты сохранения красоты. Она запретила ей употреб­лять дома бюстгальтер для предотвращения продольных морщин на груди, показала, как надо загибать ресницы на тупом ноже (несколько раз после вита точильщика в Басманный, не проверив нож, Люся под корень отхваты­вала себе ресницы), и в заключение Ирина Викторовна научила Люсю пользоваться разнообразными кремами, перед сном и после, вклепывая крем в лицо при помощи массажа.

Теперь вечерами с липким от крема «перед сном» ли­цом, проверяя у Таньки уроки и выравнивая по прописям палочки у первоклассника Ромки, Люся наставляла детей голосом, дребезжащим от одновременно проводимого массажа:

– Е-сли за-автра кто дво-о-ойку принесе-ет, мордую…

На короткое время Липа по настоянию Люси завела домработницу, но та оказалась «озорницей», а попро­сту– сплетницей. Липа застигла ее во дворе; та с сочув­ствием рассказывала, как тяжело, внатяг живут Бадрецовы, хотя все начальники; Олимпиада Михайловна в ми­нистерстве, а Георгий Петрович – главный бухга У Георгия Петровича одна пара нижнего белья, и, когда в стирке, Георгий Петрович спит голый, а чай пить выходит в халате Олимпиады Михайловны. Больше дом­работниц Липа не заводила.

В эти годы у Люси случился «грех», да и не то чтоб «грех» – сознательно совершенное отвлечение от семей­ного счастья, первое после Прибалтики. На этот раз с по­этом-песенником Игорем Макаровичем, проживающим в Люсином по работе доме на Ново-Рязанской в кварти­ре 48.

Игорь Макарович недоумевал, почему такая красивая эффектная женщина, с таким тонким вкусом, музыкаль­ная, владеющая в совершенстве иностранными языками, как такая бесподобная женщина работает техником-смотрителем в окружении грубых, в основном пьяных, мужиков.

Иногда в нетрезвом виде Игорь Макарович предлагал Люсе выйти за него замуж. И в трезвом виде он иногда подтверждал свое нетрезвое предложение, но пойти за­муж за поэта-песенника Люсе мешало многое, в том чис­ле: малый рост Игоря Макаровича, внешняя схожесть с Чарли Чаплином, при полном отсутствии чувства юмора, и дети. Иногда Игорь Макарович звонил в Басманный, напарывался на Липу, и если был не очень трезв, то все слова, которые хотел сказать Люсе, говорил Олимпиаде Михайловне для передачи их дочери, когда та вернется жэка. Липа, как ни странно, к супружеской мене дочери относилась спокойно, как к житейскому делу, на­стаивая только, чтобы Люся ни в коем случае не забере­менела, о чем неоднократно с полной ответственностью заявляла поэту-песеннику. Снисходительность Липы бы­ла совершенно не характерной, потому что применитель­но к другим лицам Липа была в таких случаях беспощад­на. По-прежнему благожелательно относясь к Леве, Липа рекомендовала дочери повнимательнее прислушаться к предложениям Игоря Макаровича в части супружества. Игорь Макарович ей вообще импонировал как раз тем, чем не нравился Люсе: отсутствием чувства юмора, кото­рое она называла серьезностью, и невзрачной внешно­стью, гарантирующей спокойствие в браке.

Но при всем своем доброжелательном отношении к Игорю Макаровичу Липа не всегда была согласна с его действиями. Как-то она заметила на шее дочери неболь­шой синячок, которому не придала значения. Потом ее вдруг осенило, она нервно закурила и, поджав губы, про­несла:

– В шею целуют только проституток. Есть женщины– матери, есть женщины-самки. В кого ты, Людмила, такая страстная? Я вроде порядочная женщина.

Однажды Люся в очередной раз поздно пришла «от подруги». Пришла она задумчивая, с пустыми глазами и рассеянными движениями.

– Где ты была? – как всегда в таких случаях пони­жая голос до мужского, спросил Лева.

Люся брякнула про подругу, потом взглянула на ча­сы – полвторого, потом на мужа и устало сказала:

– – Пошел ты к черту… С собакой гулял? Лева оскорбленно отвернулся к стене. Люся вышла в переднюю. Абрек лежал на сундуке, виновато поджав уши. Возле сундука стояла лужа.

– У, сволочь! – Люся ударила пса лакированной су­мочкой по морде.

– Кто там, что там? – заверещал сонный Липин го­лос большой комнаты.

– Спи. Я… Весь пол загадил… Вывести не могли. Завтра отвезу его к Чупахиным в Одинцово.

– Что, что такое? – в испуге залепетала Липа, вы­скакивая в ночной рубашке в кор – Какое Одинцо­во? Зачем! Сейчас все вытрем. Какое Одинцово?

Лева так и не придумал, как отомстить жене. Он про­сто собрал манатки и перебрался в Уланский, благо жи­лищные условия там улучшились: Оля с недавно обре­тенным мужем находилась в Монголии – и вторая ком­ната пустовала.

Люся насторожилась. С уходом мужа ушла его зар­плата. Но главное – она опасалась, что Лева выпишет­ся Басманного, где он был прописан после Дедова По­ля, и тогда обещанная квартира, – за которой он пошел работать прорабом в Кунцево, накроется. Но время шло, Лева на развод не подавал, квартиры не выписывался. Игорь Макарович, узнав о разрыве Люси с мужем, больше своей руки не предлагал ни в пьяном, ни в трезвом виде.

Детей Люся против отца не настраивала, не зная еще, Как все обернется. Таня ходила в восьмой класс, у нее были свои проблемы, в частности – как сделать большой пучок при небольшом количестве волос. Свободное время она проводила перед зеркалом, пытаясь завернуть внутрь са тряпочку, даже сделала картона легкий валик поддержания волос на нужной высоте. Однако все ее были тщетны и лишь вызывали слезы.

Отчаявшись создать прическу, как у киноактрис, чьих фотографий у нее была целая колода, Таня проколола в платной поликлинике уши для сережек, что было кате­горически запрещено школьными правилами, и Люся не­много отвлеклась от мрачных мыслей, воюя с директри­сой школы. Директриса настаивала на том, чтобы Таня не только не носила сережек, но и чтобы у нее не было дырок в ушах.

Ромка ходил в первый класс, и Липа, в связи с тяже­лым семейным положением дочери, ушла с работы. Она была верна себе и, выйдя на пенсию, решила, как в преж­ние времена, посвятить свободное время – его стало мно­го– здоровью внука. Ромка слег. В течение короткого времени он научился есть таблетки, которых теперь ста­ло вдоволь, чего нельзя было сказать про послевоенные времена, когда Липа «лечила» Таню.

– Уберите Олимпиаду Михайловну, – молила участ­ковый врач-педиатр, – она погубит мальчика. Или отдай­те ребенка в детский дом.

– Врачи ничего не понимают, – парировала Липа. – А ты, Люся, в медицинском отношении совершенно неве­жественна.

Убрать Липу было некуда, и Ромка лежал в постели с потухшими глазами, вялый, а Липа сидела рядом и чи­тала ему для развития книжки, перемежая чтение пись­мом и арифметикой, чтобы не отстать от школы.

Иногда Ромка робко спрашивал бабушку, стесняясь, как будто речь шла о покойнике:

– А где папа?

На что Липа неменно отвечала: «Спи, Ромочка», если дело было к вечеру, или уходила покурить в перед­нюю– если днем.

Из Монголии возвратилась Левина сестра Оля с му­жем. Места в Уланском опять стало мало, и Леве приш­лось перебираться в Басманный. Люся встретила мужа кротко, с чувством вины, готовая понести запоздалое на­казание. И она его понесла.

Поскольку Оля в Монголии немного разбогатела, Ле­ва попросил у сестры три тысячи полу – в долг, полу – в подарок. И приобрел автомобиль. Рассыпающуюся от тяжелой прежней довоенной, военной и послевоенной жни машину немецкой марки «БМВ». О чем небрежно сообщил непрощенной жене за ужином на Басманном. Люся, к удивлению мужа, хай не подняла, а просто за­смеялась:

– Дурак ты все-таки, Левка!

Теперь Лева лежал под автомобилем все вечера, а также выходные и праздничные дни. И куда только де­валась усталость! Денег он в дом не носил, все уходило на бездонную премистую «БМВ», которая все чини­лась, чинилась и не трогалась с места.

Люся не только не роптала на безденежье, но и, ис­пользуя свое служебное положение, посылала рабочих помогать мужу. Лева от помощи жены гордо отказывал­ся, выражая дома ей свое презрение, но рабочих, зале­зающих к нему под машину, тем не менее не гнал. Маши­на не заводилась. Люся вела себя очень хорошо, и они незаметно помирились. И как только согласие восстано­вилось, про «БМВ» Лева забыл. Но дворник Улялям про мешающую уборке двора машину не забыл и принудил Леву перегнать этот хлам. Лева отбуксировал машину на Сретенский бульвар, покрыл брезентом и, облегченно вздохнув, убыл. Однако через месяц в Басманный позво­нили милиции (хозяина узнали по номеру машины) и предложили забрать машину с бульвара, так как она там используется не по назначению: в машине ночевали по­дозрительные личности, где оставляли продукты, пустые бутылки и стаканы.

Лева снова зацепил машину буксиром и потащил в Басманный. По дороге машина два раза обрывалась на Самотеке и у Красных ворот, паралуя движение.

Наконец Лева поставил машину в Басманном под ок­на квартиры.

Улялям пришел раз – безрезультатно. Пришел два. И больше приходить не стал.

Однажды многочисленные татарчата подвалов до­ма, родственники Уляляма, постоянно интересовавшиеся у Левы «на этой ли машине ездил Гитлер», озорства и, наверное, по просьбе Уляляма разбили в машине окно и сунули внутрь горящую рвань, запалив ей нутро. В кон­це пожара машина легонько взорвалась, на шум взрыва Липа высунулась в окно, увидела пожарище и позвонила Леве на работу. Так рассказывала потом Липа. На самом же деле было иначе.

Липа, по-матерински страдая от затянувшегося в свя­зи с машиной безденежья дочери, услышав взрыв, обна­ружила, что машина горит. Она не только тут же не по­звонила зятю, но, более того, старалась максимально за­городить собой окно, чтобы Ромка, еще не ушедший в Школу, не смог увидеть горящую машину. Она дождалась, пока внук уйдет, посмотрела, как татарчата, блудливо озираясь, копаются в дымящихся останках «БМВ», и, еще подождав для верности, позвонила Леве, выполняя родственный долг по наблюдению за автомобилем.

…Радио доиграло гимн. Липа зашевелилась. Абрек заскулил аккуратно – диктор объявил шесть часов утра. Липа встала, почесала спину и сказала в сторону перед­ней тихим баском:

– Сейчас, милый, сейчас.

Пес услышал и затих.

Она вышла квартиры и спустила Абрека с повод­ка. Пес понесся с четвертого этажа; через несколько се­кунд громко хлопнула входная дверь. Липа, не торопясь, спустилась следом. Она вышла дома, поплотнее за­пахнулась в шубу и пошла двором в сторону Ново-Рязан­ской. За Абреком она не смотрела, зная, что пес ее видит и в темноте далеко не убежит.

Она шла выверенным маршрутом: до Ново-Рязанской, там в троллейбусе выкурит папироску, затем назад мимо гаражей, к помойке – и конец прогулки. Как раз на двадцать минут. Она вышла со двора на улицу. В ворота молокомбината заехала машина, судя по металлическо­му стуку, груженная пустыми молочными флягами. Липа вспомнила, как в сентябре сорок первого дурная бомба попала в молокомбинат. И смех и грех… Ночью объяви­ли по радио воздушную тревогу, они все побежали в под­вал, а с Георгием никак не могла справиться. Не пойду, говорит, и все. Они убежали, а он остался. Тут она и вле­тела, бомба, прямо в склад. В молочные фляги! Фляги взлетели в воздух и стали по очереди сыпаться с неба с жутким грохотом. Даже в подвале было слышно, как они рушились на крышу их дома. Кончилось тем, что Ге­оргий в одних подштанниках, босой примчался в бомбо­убежище.

…Липа умиленно наблюдала, как пес, урча, барахта­ется в грязном сугробе под фонарем. Стоять было холод­но, кроме того, пора было покурить. Вот как раз и трол­лейбус. Просто на улице Липа никогда не курила – вуль­гарно. Лучше где-нибудь на лавочке незаметной или вот в пустом еще ночном троллейбусе с открытыми дверями. Липа вышла подворотни. Вдоль Ново-Рязанской от вокзалов и вн до Бауманской стояли троллейбусы с за­чаленными дугами.

Липа наступила одной ногой на подножку, обернулась к собаке:

– Абрек, я здесь, – чтобы пес не волновался.

Села на заднее сиденье, достала папиросы. Однако в троллейбусе она оказалась не одна. На звук чиркнув­шей спички за спиной переднего сиденья выросла голова в шляпе. Липа дернулась было, чтобы встать, потом вспом­нила, что не одна: Абрек рядом, двери открыты.

Из вежливости Липа предложила:

– Не желаете папиросочку?

Человек вздрогнул, видимо, проснулся. Обернувшись, он попал под свет фонаря с улицы, Липа, приглядевшись, вскрикнула:

– Господи! Александр Григорьевич?! Не вы ли?

– Здравствуйте, Олимпиада Михайловна, – припод­нимаясь не до конца, сказал Александр Григорьевич и дотронулся до шляпы.

Липа пересела к нему. Протянула «Беломор-канал».

– Да что же я, дура, ведь вы не курите. Конечно – таберкулез… Вернулись?.. А что ж вы так? Мы бы вас встретили… Александра Иннокентьевна знает?..

– Она знает, но…

– Не принимает?! – воскликнула Липа. Александр Григорьевич молча развел руками.

– Сниму жилплощадь… пока документы. А там, я ду­маю, Шура менит свое отношение. Вы понимаете?..

Липа послушно кивнула, хотя никак не могла понять, почему Александр Григорьевич не идет к себе домой, а мерзнет в троллейбусе возле ее дома. В шляпе.

– Почему вы в шляпе? Вы простудитесь.

– Это не самое страшное. Как Лева, Люся… девочки?

– Младший – мальчик, – поправила его Липа. – Ромочка. Семь лет. В первый класс ходит. А чего же мы сидим-то? Ну-ка давайте поднимайтесь!

– Рановато, Олимпиада Михайловна…

– Поднимайтесь, поднимайтесь без разговоров. Пошли чай пить.

Липа вышла троллейбуса и подала Александру Григорьевичу руку, как ребенку.

– Осторожнее.

Из подворотни молча через сугроб бросился Абрек. Нельзя! – заорала Липа. – Фу! не успев сбросить скорость, забуксовал, ударил ра Григорьевича задом по ноге и, виновато под-хвост, убежал в подворотню.

– Это наш, – сказала Липа. – Левочка с торфораз­работок привез. Абрек.

– Да я их и всегда-то… – срывающимся голосом про­бормотал Александр Григорьевич.

– Да что вы! Он только на вид такой страшный. Он добрый пес. Лифт только с восьми, не тяжело вам на чет-вертый?

Преодолевая последний лестничный марш, Липа бес­покоилась об одном-только бы Люся не орала с утра. И она совсем не была уверена, что Люся проявит по от­ношению к Александру Григорьевичу должное гостепри­имство.

Она обернулась к ползущему за ней в одышке Алек­сандру Григорьевичу и на всякий случай напомнила:

– У Люси с нервами плохо…

– Да-да, – послушно кивнул Александр Григорьевич.

– Сиди и учи, раз вчера не успела!.. – донесся квартиры Люсин голос на фоне Танькиного плача. – И по-ори мне еще!..

Абрек тявкнул под дверью. Он всегда взлаивал, когда Люся заходилась, не выдерживал ее тембра.

– Нервы… – вздохнула Липа и нажала звонок.