11. ЛЮБОВЬ И МОРЕ

Клара Антоновна остановила Ромку на переходе девятого в десятый класс. Сделать это раньше она не могла – закон о восьми обязательных классах связывал ей руки. Правда, у Клары была небольшая надежда, что, сдав четыре экзамена за восьмой класс, Роман Бадрецов сам с радостью покинет школу, как это сделал его друг Синяк Влад Каково же было умление директрисы, когда первого сентября, поздравляя во дворе через мегафон учащихся с новым учебным годом, она увидела в толпе еще более разросшуюся ненавистную фигуру.

Но Кларе Антоновне повезло с первых же дней. Бад­рецов наотрез отказался носить с собой унижающий его юношеское достоинство мешочек со сменной обувью, ко­торую ввели в новом учебном году. Вслед за этим он, опоздав на зарядку перед началом уроков, отказался вы­полнить ее после уроков, как на том настаивала ответст­венная в этот день за зарядку учительница истории. Она подала докладную Кларе. Клара пересекла красным по­черком докладную в верхнем углу: «Принять решитель­ные меры». Историчка приняла: до тех пор, пока Бадре­цов не выполнит не выполненную вовремя зарядку, на уроки истории он не допускается.

Дело шло к исключению.

В школу примчался Лева и разжалобил директрису, обратив ее внимание на то обстоятельство, что ребенок фактически безнадзорен, что (его бросила мать, уехавшая на Сахалин в погоне за вольной, богатой и безнравствен­ной жнью.

Клара Антоновна вняла Левиным мольбам и остави­ла Ромку в школе. На решение ее повлиял еще и тот ню­анс, что Лев Александрович Цыпин – интеллигентный и довольно интересный мужчина – был, оказывается, уже не первый год одинок.

Директриса оставила Ромку в покое, а Ромка оста­вил в покое учительницу истории, по-прежнему прогули­вая ее уроки на законном основании.

Но к концу девятого класса Клара Антоновна случай– узнала, что отец Романа Бадрецова вовсе не так уж Цинок, более того, кажется, он вот-вот женится. Насчет 353 женитьбы сплетня была преувеличена, однако терпению Клары пришел конец.

По итогам учебного года Ромка получил законную двойку по истории. По химии – своим чередом, потому что «соли жирных кислот» иногда даже снились Ромке, до такой степени он не мог с ними разобраться. Третью необходимую для плана Клары двойку поставила Ромке учительница немецкого языка, всегда хвалившая его на­следственную способность к языку; двойку она поставила только по настоянию Клары, которую до смерти боялась, потому что у нее, у немки, было трое маленьких детей – и она часто пропускала уроки, а с дипломом у нее был ка­кой-то непорядок.

Ромку оставили на второй год. Но, оставляя Бадрецо-ва на второй год, Клара только лишь продлевала на год пребывание его в школе, поэтому она сделала следующий шаг. За систематический прогул уроков истории без ува­жительных причин, сопротивление зарядке и неношение сменной обуви Клара выставила ему годовую двойку по поведению, после чего разговор о дальнейшем пребыва­нии в школе был исчерпан.

В роно Клара демонстрировала дневник Бадрецова, испещренный красными замечаниями. Чаще всего в днев­нике встречался безумный вопль классной руководитель­ницы: «Товарищи родители! Кто подписывается в дневни­ке Вашего сына фамилией «Пимен» печатными буква­ми?»

Роно дало санкцию, но Бадрецову представлялась возможность удержаться в школе при помощи исправи­тельного труда в течение летних каникул на пришколь­ном участке.

Может быть, Ромка и стал бы исправляться на чахлых грядках за школой, тем более что дома Липа голосила по нему как по покойнику, но… Юля, в отличие от Ромки, с похвальной грамотой перешла в десятый класс и пят­надцатого июня уезжала на заслуженный отдых с роди­телями на Кавказ.

О том, что он едет в Адлер, Ромка сообщил Липе за три часа до отхода поезда. Отец очень удачно уехал в командировку. Липа кинулась к телефону… Дед, пока Липа советовалась с Александрой Иннокентьевной, как быть, бурчал заплетающимся языком – отъезд внука совпал со средой – привычные слова:

– По темечку молоточком тюк – и все! Три дня бы поплакали, а потом жнь-то какая пойдет!.. А мне что дома помирать, что в тюрьме… В тюрьме даже лучше. Хоп – и все, а здесь: лежи на столе, воняй…

– Не давать ни копейки! – доносились до Ромки про­сачивающиеся телефонной трубки, плотно прижатой к большому Липиному уху, наказы второй бабушки.

Липа, соглашаясь во всем со сватьей, послушно кива­ла головой. Перед самым выходом она сунула Ромке авоську с едой на дорогу и остатки пенсии – сорок руб­лей, пообещав прислать еще, как только внук сообщит кавказский адрес.

В середине девятого класса Клара – она преподавала русский и литературу – задала сочинение на тему: «Ка­ких писателей ты хотел бы учать в школе?» Ромка пы­жился, не зная, кого бы он хотел учить в школе; время, отведенное на сочинение, шло к концу, дело пахло двой­кой, и уже перед самым звонком Ромка с отчаяния ре­шил– была не была, – накатал две страницы: он хочет в школе «проходить Хемингуэя, Олдингтона и Ремарка». Клара за смелость поставила ему четверку и прочитала вслух его сочинение в числе лучших. Юля Кремницкая, новенькая, два года жившая с родителями в Чехослова­кии, повернула голову и внимательно с интересом посмо­трела на заднюю парту, где краснел автор сочинения.

Дома Ромка обнаружил, что в фамилии Хемингуэя сделал две ошибки, и страшно переживал, что вдруг его невежество станет вестно Юле. Но все обошлось. Юля стала посматривать время от времени на Рому. Отноше­ния завязались. Они стали ходить вместе в кино, Юля рассказывала о заграничной жни и поклонниках, чеш­ских, а также и русских, сверстниках и людях старшего возраста. Ромка тяжело переживал эти рассказы, но вида старался не показывать, только невпопад отвечал, напря­женно вспоминая, как бы вели себя в таких ситуациях герои Ремарка.

Герои Ремарка в сложных ситуациях пили граппу и кальвадос. И поэтому, когда Юля неожиданно ушла с места встречи – Ромка опоздал на свидание на десять, минут, – а затем не пожелала слушать объяснение и не открыла ему дверь, сказав: «Уходи», Ромка решил после­довать примеру любимого писателя и купил напиток, блкий к кальвадосу, а именно: аперитив кишиневского готовления. Он выпил полбутылки сладкой гадости и Направился к Юлиному дому. По дороге его вырвало, что было совсем странно, так как любимых героев, сколько бы они ни пили, никогда не тошнило. На вялых ногах он доковылял до Юлиной двери и уперся пальцем в звонок. Юля строго велела ему идти домой. Ромка звонил. Юля сказала, что вызовет милицию. Ромка задумался, но ре­шил не отступать от своего плана любви, настойчивость в которой, опять же по заверению любимого писателя, должна импонировать женщинам и привести к успеху.

Юля жила на втором этаже, мимо балкона шла вверх водосточная труба. Ромка полез к любимой. Подняв его до середины пути, нетрезвые руки не совладали с гладкой трубой, и Ромка рухнул в палисад, сокрушив крыжовен­ные кусты, насаженные жильцами первого этажа. Жиль­цы подняли ор, Ромка, потирая ободранную фиономию, выбрался колючих кустов и поплелся жаловаться на судьбу Вовке Синяку.

Вовка учился в ПТУ. Учиться в обычной школе ему было трудно и фически неудобно. Он так разросся в длину и ширину, что занимал отдельную парту, перед­нюю, чтобы быть на виду у учителей; на задних партах он не учился, там он учал приключения майора Про­нина или же дразнил впереди сидящих девочек, обводя мелом через форму пуговицы на их лифчиках. На перед­ней же парте он своими длинными ногами, обутыми в до­машние тапки с заломом задников, высунутыми далеко к доске, мешал урокам, о ноги его спотыкались выходящие к доске ученики и блорукие учителя. Кроме того, у не­го пошли такие усы, что немка, мать троих детей, сбива­лась с мысли и краснела, видя перед собой усатую ухмы­ляющуюся рожу с выбитым передним зубом.

Разросся Вовка так в отца, не в того, который «погиб под Сталинградом», а в настоящего – дзюдоиста Мин­ска, как уверял теперь Вовка и чему Ромка верил до тех пор, пока Татьяна Ивановна в сердцах, хлопая сына по бесчувственной наглой морде, не вскрыла тайну: «Такой же идиот вырос, борона пустая, как батя твой. Всю жнь и будешь, как он, в дерьме ковыряться!» – предрекая бу­дущую Вовкину специальность сантехника.

Любимое занятие Вовки дома было читать развали­вающиеся приключения, которые он выискивал в район­ных библиотеках. Он сидел в своем подвале в трусах, запивая холодным жидким чаем огромный мягкий батон за двадцать восемь копеек. Перед ним всегда стояла кни­га. И сам он был огромный, как батон за двадцать восемь: не то чтобы мускулистый или, наоборот, жирноватый, как Ромка; он был какой-то весь белый, литой, с длинными толстыми ровными руками и ногами, без выпуклостей, и очень тяжелый, чуть ли не сто килограммов.

…Пока ободранный о крыжовник Ромка добрел в по­зоре до Вовкиного подвала, его стошнило еще раз и он очухался.

Вовка, не отрываясь от книги, без энтузиазма выслу­шал печаль друга. Юлю он, в отличие от Ромки, не лю­бил, так как она его обидела.

Когда Юля впервые появилась, в конце восьмого клас­са, Вовка кивнул другу: «Такие люди – и без охраны!» – и выставил подальше ногу, чтобы Юля споткнулась. Юля не споткнулась, перешагнула через его копыто в драном тапке и с сожалением поглядела на Вовку, взглядом объясняя ему, какой он идиот. Вовка от удивления скло­нил башку набок. Юля тем временем дочитала стихотво­рение «Есть женщины в русских селеньях» красивым, чуть-чуть, правда, гнусавым голосом и выжидательно стояла у стола, ящно облокотившись на него обеими руками, пока Клара выводила ей в дневнике пятерку. Прозвенел звонок. Вовка сорвался с места и мимоходом, как бы нехотя прихватил в свою грязную лапищу малень­кую аккуратную грудку новенькой, треугольничком вы­глядывающую – под руки. Юля, не поворачивая головы и не меняя позы, звонко шлепнула Вовку по морде, так что у того лязгнули зубы.

– Так тебе и надо, козел, – сказал Ромка в уборной, где они курили.

– Пощупать, что ль, нельзя? – пожал плечами Вов­ка. – Было бы чего: доска, два соска. – И прогнусил, скорчив морду: – «Есть женщины в русских селеньях…»! А ты чего, Жирный, гулять с ней хочешь? Гуляй, кто тебе мешает, добра-то.

Насчет «доска, два соска» Вовка врал от неудачи. На уроке фкультуры это стало очевидным – у Вовки от умления вытянулась морда. У Юли кроме фигуры, ока­зывается, был еще первый разряд по художественной гимнастике. Правда, Вовка не хотел сдаваться без боя и уверял, что у нее разряд получен в Чехословакии, а значит, нашему первому не соответствует…

…Вовка оторвался наконец от книги, морщась повер­нулся к несчастному другу:

– Ну и чего? Может, у нее кто-нибудь еще кроме тебя есть– он сказал это таким обыденным голосом, что Ромки от тоски заныли внутренности. Он вдруг вспомнил, что – есть: Юля сама рассказывала ему про Сашу Травникова, десятиборца одиннадцатого класса со­седней школы.

– Есть, – кивнул он, неожиданно осознав весь ужас. – Но она говорила, что я тоже ей нравлюсь. Она просто не знает, кого нас выбрать. Она будет решать, она еще не решила…

– А чего решать-то, кильки будешь? – Вовка сосре­доточенно ел каспийскую кильку, обдирая с нее кожу. – Сто вторая, пункт «Д»: с садмом, – бормотал он, выу­живая кильки нежный скелет. – Травников?..

Ромка молча кивнул. Сейчас он лихорадочно вспоми­нал, что в таких случаях делают герои Ремарка, но мысли путались. Сейчас он думал, как будет жить дальше, если Юля все-таки предпочтет Травникова. Юля была краса­вица. У нее никогда не сбивались швы на чулках – всегда строго по центру длинных стройных ножек с играющими при ходьбе тренированными икрами; у нее красивый го­лос, прозрачная перепонка между передними зубами, ко­торую Вовка по злобе называл «переносицей во рту», ма­ленькие сильные руки, усеянные от кисти до локтя неж­ными девичьими цыпками. Даже когда она потела, очень приятно пахла. Уступить такую красавицу Травникову?

– Вован, чего делать-то? – проблеял Ромка.

– Дыню отбить – и дело с концом. Чтоб больше к ней не лез. Только ты слышь, Жирный, ты сам к нему на­дерись первый, а то я надираться не умею совсем. Слышь! А ты Пимену напиши за меня, у него день рождения, поздравить надо, а чего писать – не знаю… Напишешь? Только ты первый надерись, ага?

– А он при чем? – мучаясь от собственной совестли­вости, пробубнил Ромка. – Он-то при чем? Ты дурак, что ль!

– Ему помочь хочешь, а он корячится еще!.. – оби­делся Вовка, утыкаясь в книгу. – Пимену напишешь?

Вовка хотел работать в уголовном розыске. Большей частью он хотел сам ловить бандитов, но иногда планы его вдруг менялись – и он, с завистью вспоминая сидя­щего в колонии усиленного режима Пимена, решал идти по его пути и ускользать от уголовного розыска. Пока Вовка читал книги и выбирал будущее.

За несколько дней до отъезда на Кавказ Ромка шел к Синяку в подвал обговаривать детали. В последнее вре­мя Юля была к Ромке благосклонна. В разговорах ее часто проскальзывала фамилия Травникова, но проно­сила она ее без удовольствия. Ромка, хоть и нывал от желания узнать, какие у нее в настоящее время отноше­ния со вторым ухажером, по-мужски пересиливал себя, молчал. Время от времени Юля разрешала себя целовать, только недолго и аккуратно, чтобы не помять высокую прическу. Но все время чувствовалось, что думает она о чем-то постороннем, о другом. Ромка уже окончательно решил настичь ее на Кавказе, но Юле об этом не говорил.

…Ромка шел к Синяку. И метрах в десяти от подвала Синяка он обомлел: навстречу ему шел Травников с това­рищем, таким же высоким и здоровым, как и сам Трав­ников. А между ними шла… не Юля, а совсем другая де­вушка, очень красивая. Это значит, что Травников ме­нял Юле, и поэтому Юля была последнее время такой грустной.

У Ромки от жалости к Юле сжалось сердце, он не мог оторвать глаз от двигающейся на него мены. Трое про­шли мимо, ушли вн по Басманному, потом останови­лись. Девушка так и осталась стоять, а Травников с то­варищем, не торопясь, подошли к остолбеневшему Ромке, и Травников, а затем и второй по разу ударили его по фиономии: с одной стороны и с другой. Ударили лениво, как бы нехотя, без слов и возбуждения, даже немножко с улыбкой, и медленно пошли вн к девушке. Ромка щу­пал фиономию, удерживая трясучку в ногах.

И тут подвала вылетело огромное усатое существо в просторном халате Татьяны Ивановны. Халат распах­нулся: Вовка был в длинных синих трусах. Он летел, шар­кая по мокрому асфальту спадающими тапочками.

Вовка подбежал к Ромке, похлопал его по плечу и побежал дальше вн. Один тапок по дороге слетел, и к Травникову он подбежал уже наполовину босой, на ходу прихватив халат поясом, чтоб не мешал.

– Этот? – весело крикнул он Ромйе, положив бревно-подобную руку на плечо Травникова.

– Ага! – вгливым голосом откликнулся Ромка. Травников упал.

– Следующий, кричит заведующий! – заорал весело Вовка, придерживая второго парня. – Этого мочить?

Пока Ромка кивал и кричал, что «да», перекрикивая верещанье девушки, второй парень красиво ударил Вов­ку под дых. Вовка опешил, немного накренился вперед, парень так же красиво вторым ударом по зубам, как в кино, выпрямил его в исходное положение.

Вовка затряс башкой, продыхнул задержавшийся от удара воздух, разбрызгивая кровавые сопли, еще дыхнул, поймал парня за ускользающие уши двумя руками и, при­держивая, чтобы не дрыгался, боднул его патлатой баш­кой в окаменевшее от ужаса лицо. Затем громко высмор­кался, нагнулся к чистой луже в выбоине мостовой и по­мыл фиономию.

Травников, поддерживаемый девушкой, спотыкаясь, брел по Басманному, второй помыкивал на тротуаре. Вовка озирался по сторонам – искал потерянный тапок. Ромка поднял тапок, запрудивший возле бордюра ручеек от недавнего дождя, подал другу.

Вовка вбил ногу в тапок, на секунду задумался, все ли в порядке.

– Бубен выпишу! Бабаху отоварю!.. – запоздало за­орал он вслед недобитому Травникову. – Макитру раз­долблю!..

– Да хватит тебе, – с завистью вздохнул Ромка.

Накануне отъезда Ромка, превозмогая стыд, пошел на улицу Горького в косметический кабинет, где ему сдела­ли чистку лица, то есть, распарив фиономию в трубе с горячим паром, выдавили все угри, мешающие свиданию. В конце процедуры очищенное лицо намазали белым за­стывающим месивом, которое через двадцать минут кос­метичка соскребла специальным скребком. «Ну что ж, сегодня у нас значительно лучше», – сказала косметичка, хотя Ромка был здесь впервые. В последнюю ночь Ромка спал с сеточкой на голове, чтобы волосы завтра загиба­лись назад, как у недавно погибшего польского киноак­тера Збигнева Цибульского в фильме «Поезд», который Ромка недавно смотрел вместе с Юлей. Цибульский очень нравился Юле, хотя и был немного полноват, что успока­ивало Ромку. Темные очки, как у Цибульского, Ромка купил в табачном ларьке, рубашку с погонами и карма­нами на груди, как у Цибульского, недавно прислала с Сахалина мать.

В темных очках, в рубашке, в белых кедах, с сумкой через плечо, без билета, – все как у Цибульского, Ромка примчался на Курский вокзал, чтобы, как Цибульский, ехать в одном поезде с любимой, но проводница без би­лета его не пустила. Поезд уехал в ночь, увозя в третьем вагоне Юлю.

Ромка снял темные очки, в которых плохо было видно даже днем, и пошел в кассу покупать билет до Адлера. Билет он купил с трудом, с рук, на боковое место. До ут­ра, когда отходил поезд, он прокантовался на Курском вокзале, а севши в поезд, тут же заснул на своей боковой полке, не дождавшись постельного белья.

…В Адлере Юли не было. Ромка прослонялся весь день по душному городу среди жирных распаренных пальм и, поужинав в столовой, заснул на топчане прямо возле моря под убаюкивающий шум прибоя.

Через два дня в Адлер прибыл Вовка, как они догова­ривались и о чем Ромка старался не думать, так как это противоречило сюжету «Поезда»: в фильме Цибульский был одинок.

Юли по-прежнему не было, вычищенная в косметиче­ском кабинете фиономия снова зашершавилась. Они пошли искать жилье.

Вовка прорвался на море тоже сквозь запрет, поэто­му денег ему Татьяна Ивановна, разумеется, не дала, но Вовка и не просил. Он упорно сидел вечерами с мужи­ками во дворе за доминошным дощатым столом, сража­ясь в «буру». Вовка зарабатывал им двоим «на Кавказ». За тем самым столом, возле которого в детстве прыгал с прочими через Ромку во время «отмерного», с теми же мужиками, только постаревшими, которые не принимали его раньше по малолетству играть даже в домино. «Бу­рой» Вовка под руководством Пимена овладел в совер­шенстве, в своей ремеслухе он был первый; для беспро­игрышной игры у него имелось даже несколько особых колод.

Юли не было. На один паспорт сдать две койки им никто не хотел, а паспорт был только у Вовки, потому что когда-то Вовка остался на второй год. Наконец одна русская бабка, сторожиха автобазы, согласилась сдать одну койку в курятнике, переселив кур в другое помеще­ние. За незаконность сделки она взяла с них за сутки не по рублю, как обычно, а – по полтора. Но зато койка была широкая и удобная, если спать валетом.

Пляж был завален разноцветными телами. Они за­лезли в море, Вовка уплыл за буйки «в Турцию», а Ром­ка срочно решил загорать (в косметическом кабинете ему обещали полное освобождение от угрей на лице и стыд­ных прыщей на груди под воздействием ультрафиолето­вых лучей солнца).

У Вовки, вернувшегося «Турции», прыщей не было, он накинул на плечи прихваченное чужое полотенце, су­шившееся на веревке возле курятника, и достал книжку. Он еще несколько раз плавал и когда последний раз вер­нулся, то, глядя на друга, доходящего под полезным для чистоты кожи кавказским солнцем, ошалело ахнул: Ром­ка сгорел. Напрочь.

За ночь его спина и ноги набухли мокрым пузырем. Утром Ромка лежал на животе без движений, раскинув руки крестом. Вовка ушел на море.

В курятник зашла бабка, поинтересоваться насчет по­лотенца, и, увидев постояльца, ахнула. Потом принесла с огорода толстые перезревшие огурцы и, матерясь и при­читая, стала обкладывать обгоревшего кругами.

Ромка прогорел чуть не до костей, две недели Вовка перед пляжем резал скисшие огурцы и подтекающими вонючими колечками обкладывал друга. Через час Вовка прибегал сменить огурцы, если он запаздывал, Ромка жа­лобно, как в бреду, звал его:

– Вова-ан… поменяй…

Если огурцы присыхали к телу, а Вовка задерживался, Ромка, позабыв про стыд, вызывал с огорода бабку:

– Бабуш-ка-а!..

Вовка с каждым днем становился все чернее и, когда его загар достиг предела, стал больше времени проводить в курятнике. Тем более что бабка назначила новое лече­ние– простоквашей. Спал Вовка теперь на полу, бабка выделила дополнительный тюфяк, жалости не повысив таксу.