1. СНАЧАЛА

До турецкой войны Петр Аниси­мович был крестьянином. Под Плевной ему выбило глаз, и, когда он лежал в лазарете, ему предложили выучиться на фельдшера.

В Павловский Посад Петр Анисимович вернулся че­ловеком уважаемым. Собственный его глаз был огромный, голубой, ничуть не потускневший из–за отсутствия вто­рого, потому что сам Петр Анисимович был человеком красивым, богатырского сложения и мягкого нрава.

Петр Анисимович долго выбирал себе жену, но жениховался недолго. Даша для приличия закапрнича­ла– вроде не хотела за «кривого», но Петр Анисимович пригрозил, что уйдет в монастырь, и свадьба состоя­лась.

Нехорошо он себя вел только в редкий перепой, что потом переживал и винился перед женой, женщиной под стать ему доброй и покладистой. Жену свою Петр Аниси­мович уважал и ценил. Советовался с ней. По утрам, ког­да дети еще спали, жена ставила самовар, и они пили чай вдвоем, неспешно обсуждая домашние дела. В этот час ребятишкам запрещалось пробегать по комнате даже по нужде.

Работать Петр Анисимович поступил в психиатриче­ское отделение городской больницы, где кроме обычных фельдшерских знаний требовались сила, храбрость и, са­мое главное, умение не забывать, что здоровые с виду сумасшедшие на самом деле люди больные, большей ча­стью нелечимые.

Хотя денег в доме с нарождением детей становилось все меньше, прокорм, слава богу, был: вольнопрактику­ющий лекарь Павловского Посада Григорий Моисеевич, понимая, что Петр Анисимович человек казенный – на жалованье, посылал к фельдшеру своих несложных боль­ных.

Егор родился у фельдшера последним, пятым, и пото­му помельче предыдущих. В Павлопосадском реальном училище Егор занимался прилежно, но недотянул отец обучение младшего сына. Сочувствуя бедности одноглазо­го фельдшера и принимая во внимание красивый почерк мальчика, директор училища помог Егору Петрову Сте­панову поступить на службу в Павлопосадское отделение Русско-французского акционерного общества хлопчато­бумажной мануфактуры учеником конторщика.

Насмотревшись на запои отца, которые со временем участились, Егор, для благозвучия – Георгий, вина не употреблял вовсе и вскоре обзавелся шляпой канотье, бе­лым чесучовым костюмом, как у коллег, немецким вело­сипедом на красных шинах с гуттаперчевым мяукающим рожком и очками для солидности.

Со своей будущей женой Липочкой Георгий познако­мился в шестнадцатом году в Москве, прибыв туда за­нять предложенную ему должность конторщика на ка­бельном заводе.

Липа, или, как было написано в ее студенческом би­лете, «госпожа Бадрецова Олимпиада Михайловна», за­канчивала второй курс на математическом факультете Высших женских курсов Гирье.

Липу в Москву на учение отец ее, ткацкий мастер Ми­хаил Семеныч, собирал собственноручно. Не доверяя же­не– Матрене Васильевне, Липиной мачехе, – перепрове­рял баулы, записывал, что есть, что надо будет. Комнату снял дочери в Москве по первому разряду на полном пан­сионе. Только учись. И хозяйке велел еженедельно отпи­сывать за отдельную плату наблюдения: как Липа учится.

Училась Липа прилежно, первый раз жалоба пришла через год: курит.

– Зачем же ты, Липа, куришь? – строго спросил Михаил Семеныч, срочно прибывший в Москву. Был он старовер и курение почитал большим грехом.

– У нас, папаша, медички живут в квартире, – бой­ко затараторила дочь, – они на мертвых телах обучаются в анатомическом театре. От мертвых тел запах. От запаха мы и курим.

Ответом дочери Михаил Семеныч удовлетворился и, УСПОКОИВШИСЬ, убыл домой в город Иваново.

Второй раз Михаил Семеныч примчался в Москву, прослышав про Георгия, но, узнав, что жених Липы ве­роисповедания старообрядческого и должность занимает благопристойную, против свадьбы не возражал.

На свадьбе он, выяснив предварительно, что Георгий глазами не страдает, снял с зятя мешающие серьезному разговору очки без диоптрий, сунул их ему в нагрудный кармашек, замяв внутрь жениховский платок, пригнул к себе напомаженную голову зятя, несколько оторопевше­го от такой вольности, и пронес, но не тихо, как того предполагала ситуация, а громко и размеренно, чтобы все хорошо слышали:

– Я, Георгий, богат, – не скажу, но хуже других не жил и вам хуже себя жить не позволю. Главное: по-люд­ски живите, без трепыханья, без дерганья. Буду помо­гать. – Потом долго в упор, чуть морщась, разглядывал Георгия и закончил:-А усишки-то сброй… А то выпус­тил… Не к лицу.

Эмансипированная тремя с половиной курсами Гирье Липа не захотела расстаться со своей девичьей фами­лией; покладистый же, в отца, Георгий во бежание склоки присоединил спереди к своей фамилии женину де­вичью. Получилось Бадрецов-Степанов. Но бухгалтер­скую документацию подписывал только второй полови­ной новой фамилии – своей собственной – «Степанов».

…Старый фельдшер второй месяц уже спал в детской. После смерти жены он продал дом в Павловском Посаде, жил по детям, и теперь пришла очередь Георгия.

Прислуга Глаша перетащила свое спанье в кладовку.

Сегодня Аня, младшая внучка, проснувшись, о всех сил старалась не заснуть снова – дождаться, пока де­душка встанет. Она ждала долго, даже пальчиками по­могала глазам не закрываться, но все равно задрема­ла… И вдруг пружины под дедушкой заскрипели, Анечка встрепенулась, тихонько повернулась в его сторону…

Из разговора старших она слышала, что у дедушки как бы нет одного глаза, и услышанному очень удивля­лась, потому что у дедушки были оба глаза, правда не­много разные по цвету, и один почему-то не моргал в то время, когда моргал другой. Аня ночью, когда просыпа­лась на горшочек, подходила к Люсиному дивану, на ко­тором спал теперь дедушка, и каждый раз видела непо­нятное: на дедушке была косынка, повязанная через правый глаз. Сперва Аня думала, что дедушка от холода повязывает голову маминым платком, но платок каждую ночь сползал почему-то именно на правый дедушкин глаз, чего, конечно, просто так быть не могло.

…Дедушка сидел, спустив с дивана огромные ноги, и держал двумя пальцами голубой шарик. Глаз. Он об­тряс его, обдул, перехватил поудобнее и загнал на место. Потом поморгал другим глазом и взглянул в маленькое зеркальце.

– А я все ви-и-ижу, – тихо пропела Анечка.

– Ктой-то? – заерзал Петр Анисимович. – Ты поче­му не спишь?

– Деда, а где твой глазик настоящий?..

– Лопнул от старости, Анечка. Мне ведь сто лет.

– Ты, деда, врешь, – убежденно сказала внучка. – Сто лет не бывает.

– Тогда спи, – сказал Петр Анисимович, и Аня по­слушно заснула.

– …Петр Анисимович!.. Вы где-е? Петр Анисимо­вич! – кричала Глаша, будто играла в прятки. Она во­шла в детскую. – Где дедушка-то? – спросила она про­снувшуюся Аню. – Э-эх, зла на вас не хватает, деда-то проспала всего! Ладно, одевайся быстрей завтрикать… Куда он подевался-то? И так уж одного глаза нет, а все ходит…

Аня не стала надевать платье, в ночной рубашке она выбежала в пустой коридор, подергала закрытые сосед­ские двери и даже заглянула в черный нкий шкаф в пе­редней, где вну стояла огромная черная с белым нут­ром гусятница, медная ступа с пестом и безмен для кар­тошки. Дедушки не было.

– Де-да-а, где ты? – жалобно выкрикивала она. – Де-да-а!..

Она заглянула в уборную, вышла на лестницу. Потом побрела в кухню. По дороге она потеряла в темноте один тапок и до кухонной двери доскакала на одной ножке.

– Де-да-а…

Кухня молчала. Входить туда Аня боялась из–за та­раканов, но надо было обязательно найти дедушку, и она, зажмурив глаза, толкнула дверь. В кухне было пу­сто, только тараканы быстро ходили по стенам и потол­ку. Дверь на черный ход была распахнута. Оттуда надви­галось недовольное бормотанье Глаши:

– …Восемьдесят лет, а вино жрать – конь моло­дой… – Глаша закрыла за собой дверь и присела отды­шаться. – Чего стоишь, простынешь вся. Тапьки где? Ко­му сказала!

На подоконнике ворчали голуби. Аня потянулась к ним:

– Гули, гули…

– Этих только здесь и не хватало! – Глаша сердито замахала на голубей. – Кыш! Кыш! Тесто тут, а они ходят…

Аня уже поняла – с дедушкой случилось то, что иног­да случалось: дедушка ушел пить вино. Она оделась, по­завтракала и пошла во Если дедушка ушел рано, он мог уже вернуться…

Конец двора упирался в старый каретный сарай: но­чью там стояли пустые пролетки без лошадей. Днем под навесом было пусто, только одна сломанная коляска, накренившись, зарылась пустой осью в землю. Иногда дедушка, попив вина, забирался в нее поспать. Девочка заглянула внутрь пролетки: пусто.

Она уперла руки в бока, как это делала Глаша, и сказала сварливым голосом:

– И так одного глаза нет, а все ходит… – Сказала и задумалась: и почему Глаша, когда бранится, всегда го­ворит, что дедушка ходит куда-то, ведь он ходит не ку­да-то, ходит пить вино.

Ее раздумья прервал звонкий шлепок по крыше са­рая, Аня вздрогнула: дедушка с Глашей выскочили головы, потому что наверху проснулись бельчата. Она на цыпочках, крадучись, выглянула – под навеса. По земле бегали крохотные рыженькие бельчата, задрав пу­шистые хвостики. Аня взглянула вверх: скворечника, прибитого к палке над сараем, высунувшись наполовину, торчали два бельчонка, мешая друг другу выбраться. Они упрямо пыжились до тех пор, пока Аня не засмея­лась. Бельчата вну в страхе замерли на мгновенье и, прошуршав россыпью по стене сарая, с разгона затолк­нули упрямую родню внутрь скворечника. И тут же за­стряли сами, беспомощно царапая скворечник и друг друга коготками длинных лапок.

– …Все гуляешь, – ровно ворчала Глаша, как будто не переставала ворчать все время, пока Аня гуляла. Руки у Глаши были в тесте. – Гуляй-гуляй, один вон уже с утра гуляет… Поди-ка глянь лучше, кто приехал!

Тетя Маруся стояла перед трюмо и причесывалась. Длинные рыжеватые волосы закрывали всю спину.

Через несколько минут, обцелованная теткой, Аня си­дела за столом и, урча, ела грушу. Груша была почти с ее голову; Аня с трудом удерживала ее двумя руками, Сок капал на платье, но тетя Маруся стояла спиной и безобразия не видела.

– А дедушка где?

– Вино пить ушел, наверное, – сказала Аня. Тетя Маруся резко повернулась, ошарашенная спо­койной интонацией племянницы.

– Не говори глупости, Аня! Да ты все платье зака­пала! – Тетя Маруся достала сумочки душистый но­совой платок и за косички небольно оторвала племян­ницу от груши. – Ну-ка встань. Господи!..

– Ничего… Я другое одену. – Аня положила недое­денную грушу на стол, облалась.

Тетя Маруся подошла к трюмо, взглянула в зеркало и снова обернулась:

– Ну-ка. У тебя пальчики маленькие, выдерни-ка, – она дотронулась указательным пальцем до двух малень­ких родинок на губе и подбородке. На каждой родинке рос тоненький, еле заметный прозрачный волосок, – но­готками…

В комнату вошла Глаша.

– Нет, ты глянь! – всплеснула она руками. – Все платье гваздала!.. – Глаша подошла к шкафу, на двер­це которого деревянная цапля на одной ноге держала в длинном клюве виноградную гроздь с растрескавшимися ягодами, достала белое блюдо и, недовольная Аней, а еще больше беззаботностью Марьи Михайловны, под­жала губы.

Тетя Маруся сделала строгое лицо, подтверждающее ее солидарность с домработницей, но как только Глаша вышла комнаты, напомнила племяннице:

– Ноготками и – сразу, а то больно, ну…

Управившись с волосками, тетя Маруся взяла с под­зеркальника шпильки. Она туго зачесала волосы и вотк­нула в голову широкий гребень. Пучок получился огром­ный. Тронула стеклянной палочкой за ушами, провела по шее…

– Зачем? – спросила Аня, снова въедаясь в грушу.

– Ты почему не переодеваешься? – спросила тетя Маруся. – Это лаванда.

– Как духи?

Ответить тетя Маруся не успела, потому что в дверь позвонили. Так звонил только Михаил Семеныч: нажи­мал кнопку и держал, пока не откроют.

Тетя Маруся тяжело вздохнула и пошла открывать. Аня с грушей – за ней.

Михаил Семеныч Бадрецов переступил порог как обычно: руки за спину, картуз на бровях.

– Здравствуйте, папаша, – почтительно сказала те­тя Маруся и поцеловала отца в щеку, для чего ей приш­лось немного вывернуть голову и пригнуться – мешал картуз, а подставляться под поцелуй поудобнее, упро­щать встречу Михаил Семеныч не желал.

– Почему сама дверь отворяешь, где прислуга? – строго спросил он и только теперь снял картуз, подал дочери. К внучке он присел на корточки: целуя ее, ис­пачкался соком груши, но сердиться не стал, потянул кармана брюк носовой платок, такой большой, что од­ним концом он вытирал лицо внучки, а другой еще глу­боко сидел в кармане. – Здравствуй, Марья, – только теперь сказал он, распрямившись.

Дочь, опустив голову, приняла в сторону, уступая ему дорогу.

Михаил Семеныч бросил сердитый взгляд в угол, как бы ища икону, хотя прекрасно знал, что здесь ее нет и быть не может.

«Нарочно себя растравляет», – мысленно отметила Марья, вслед за отцом войдя в комнату. Михаил Семе­ныч перекрестился двумя пальцами по-староверски, до­стал внутреннего кармана пиджака маленькую метал­лическую иконку, поцеловал ее и снова спрятал в карман.

– Аграфена! – крикнул он. – Ты где? Аграфена! «Нарочно комнаты орет, чтобы на кухне слышно не было», – подумала Марья и шепнула Ане:

– Глашу позови.

– Тощая-то чего какая, не ешь, что ли, ничего? Трид­цать лет бабе – и никак тела не нагуляешь!

– Какая есть.

Примчалась Глаша. Поздоровалась и молча встала на пороге. Михаил Семеныч дал ей выстояться перед ним в покорности и лишь тогда неспешно пронес:

– С возчиком рассчитайся, у меня мелочи нет.

Поклажу сюда!

– Чаю поставить, папаша? – смиренно спросила Марья.

– Она поставит, – отец махнул головой вслед Гла-ше. – Пока кипятку дай холодного, жарко… – Он подо­шел к Ане, короткопалой широкой ладонью поводил по ее затылку, как бы очищая его для поцелуя, и еще раз поцеловал. – Подросла. А сестра твоя где?

– Она в пионерлагерь уехала.

– Мать с отцом слушаешься? Аня кивнула.

– Я тебе конфет треугольником привез. – Михаил Семеныч полез в карман пиджака и достал несколько расплющенных трюфелей. – Жарко. Там еще в чемо­дане три фунта. – Он секунду посмотрел на внучку и пе­рекрестил ее. – Ну, и слава богу…

– Хм, недовольно кашлянула Марья. – Может, вам кваску?

– Не хмыкай, – буркнул отец, не оборачиваясь к до­чери. – Молча будь!.. А квас сама пей. На квас у меня живот чуткий. Помнить должна. Все позабывала со своей партией?.. Чем кончилось?.. Обжаловала?

Технический руководитель Ивановской ткацкой фаб­рики, бывшей Саввы Морозова, Михаил Семеныч Бадре­цов был похож на ровно набитый плотный мешок без выпуклостей, углов и вмятин – ровный, гладкий с плеч дону. Да и большая круглая голова в картузе на тол­стой короткой шее тоже подчеркивала общую плотную ровность его туловища. Он был в черной тройке, несмот­ря на жару, в картузе и сапогах с калошами. Моду эту он выбрал себе лет тридцать назад и с тех пор от нее не отступал. Правда, когда появились рубашки под гал­стук, он с удовольствием предал косоворотку – ему пон­равилось чувствовать под горлом солидную тугую блямбу узла.

Марья Михайловна рылась в сумочке. Руки ее чуть заметно дрожали. На пол упала помада, фотография…

– Вот, – протянула она отцу бумажку.

– Сама читай, – оттолкнул ее руку Михаил Семе­ныч. – Мне света мало.

– «Выписка протокола заседания Партколлегии МКК по рассмотрению обжалования по проверке ячейки губотдела Союза совработников…»

– Дальше! – рявкнул Михаил Семеныч.

– Ну что дальше? – Марья положила бумагу на-стол. – В поведении невыдержанна, с младшими служа­щими обращается по-чиновничьи…

– Тут они в точку! Зазналась… Марья с досадой махнула рукой:

– Да не это главное. Главное – дочь служащего, в Красной Армии не служила, непонятны причины вступ­ления в партию. Одним словом, идейно чуждый элемент.

– В суд подала?!

– Зачем? Все же выяснилось. Московская контрольная комиссия проверяла, проверила парторганацию. Восстановили.

Михаил Семеныч стукнул кулаком по столу.

– В суд я велел!.. Кто выгонял? Фамилия? Я что вам, так, кататься приехал? Филькины грамоты слу­шать?! Меня замнаркома вызвал. Через него в суд на твоих подадим. Затоптать!.. Я им дам «дочь служащего», я им дам «непонятны причины»! – Михаил Семеныч тряс в воздухе кулаками, побивая обидчиков старшей дочери. – А ты им сказала, дуракам, что – за их партии мужа лишилась?! Что тебя самою на вилы мужики под Самарой сажали?! Что нерожахой теперь до конца дней плестись будешь, как скотина пустобрюхая!..

– Дедушка, не кричи на тетю Марусю, – захныкала Аня, не выпуская грушу рук.

– Ладно, не плачь! Георгий когда придет? – бурк­нул Михаил Семеныч, от волнения наливая холодную воду в блюдце.

– Холодная, папаша, – сказала Марья, стоя за его спиной.

– Без тебя знаю! – отрезал Михаил Семеныч и, не уступая логике, поднял блюдце на широкую короткую растопыренную пятерню. – Георгий, говорю, когда будет? Сзади не стой, сядь. Что я, как Дурень, буду вертеться? – В данном случае Михаил Семеныч даже и в уме не имел сравнивать себя хоть на мгновенье с неумным челове­ком: Дурень – был у него дома в Иванове попугай.

– Папа в три часа приходит, – в связи с прожевы-ванием груши не сразу ответила Аня.

– А Липа опять на бирже сшивается?

– Мама работу ищет, – кивнула Аня.

– А развелись на кой черт?! Прости мою душу греш­ную! – Михаил Семеныч перекрестился. – Все молчком! От отца скрыли.

Марья достала буфета чашки, расставила на сто­ле. Чашки показались ей недостаточно чистыми, она ста­ла перемывать их в полоскательнице.

– Зачем сама? Прислуге дай. Аграфена!..

– Да не кричите вы, ради бога, – не выдержала Ма­рья. – Специально вам Липа не сообщила, чтобы не вол­новать. Найдет работу, время получше станет – снова зарегистрируются. Ведь вы же знаете: ситуация в стране сейчас с работой временно сложная… Если один суп­ругов работает…

– Ты меня не учи. Сам знаю. Ситуа-ация… Господь бог семьей командует, а не ситуация. Ясно? Молчи.

Михаил Семеныч отставил блюдце, встал и медленно прошелся по комнате. Марья сделала ошибку, что наве­ла его на мысль о недостаточной чистоте посуды. Он по­дошел к мраморной доске камина, провел по нему паль­цем; поднес палец к окну и морщась стал его разгляды­вать. Потом показал Марье.

Подошел к трюмо и провел пальцем по зеркалу.

Вошла Глаша. Плюхнула на пол два чемодана в чех­лах суровья.

– Куда их?

Михаил Семеныч задержался у зеркала, стоя к дом­работнице спиной, потом отошел в сторону, жестом приг­лашая Марью и Глашу посмотреть. А сам вытянул тем временем платок, вытер палец, которым вывел на запы­ленном зеркале крупные буквы: «Срамъ!»

Глаша подхватила фартук, намереваясь протереть зеркало, но Михаил Семеныч осадил ее:

– Оставь, пусть до хозяев! Этот – Липе. – Он ткнул в правый чемодан: – Тот – Роману. Купил зимнее… В техникуме была? – Он поднял на Марью недовольный взгляд. – У начальства?

– За ним следить не нужно – своя голова на пле­чах! – резко ответила Марья. – Активный комсомолец!..

– Акти-и-ивный… А к отцу никакого уважения! Все ты пример подаешь. Пишешь письма – почему Алек­сандре поклон не передаешь?!

– Это я ей кланяться буду?!

– Будешь! Будешь кланяться! Она мне жена вен­чанная!..

Марья опустилась на стул, медленно переложила с места на место полотенце.

– Неужто расписался?..

– Венчались.

– Ну, помяни мое слово, – по складам сказала Ма­рья, постукивая коротким, как и у отца, пальцем по столу. – Она тебе еще устроит! Венчанная… Помяни мое слово…

Михаил Семеныч слушал старшую дочь, не переби­вая: он знал, что Марья грубости по-отношению к нему не позволит и, если уж она съехала на «ты» в разговоре с отцом, да еще отца жни научает, значит, надо при­слушаться. Марья человек с авторитетом: три состава она была членом Моссовета, работала управляющим де­лами правления ГУМа, была секретарем партбюро ГУМа.

Короче, Михаил Семеныч слушал дочь, не перебивая, и, мало того, когда она кончила говорить, немного помол­чал– вдруг у старшей есть что добавить. Но Марья от сообщения отца сникла и еще более оробела оттого, что так резко с ним говорила.

– Все сказала? – пробурчал наконец Михаил Семе­ныч. – На стол собери, есть хочу… Шестьдесят лет – в самой поре мужик… Варенья подай… Без бабы жить дол­жен? Сама знаешь: не развожусь – бог прибирает… Сливового…

– Тебе шестьдесят три, – уточнила Марья и вышла комнаты.

– А ты чего мне привез кроме конфет? – спросила Аня.

– Валеночки, – размягченно ответил Михаил Семе­ныч, но тут же опять насупился, как бы продолжая раз­говор с Марьей: – А кто за мной под старость ходить будет?

– А куда с тобой ходить надо? – поинтересовалась Аня. – Я пойду.

– Да эт… ладно, во-от… Чего еще тебе привез?.. Носочки козьи привез… Их тебе связала тетя Шу…

В комнату с самоваром в руках вошла Марья, и Ми­хаил Семеныч на имени новой жены поперхнулся.

– Тебя же сватали, – продолжила Марья тоном ни­же. – Елена Федосеевна – чем не жена? И хозяйка, и…

– Пятьдесят лет?! Что она мне – на дрова?!

– У тебя теперь новая жена будет? – спросила Аня.

Михаил Семеныч открыл рот, намереваясь загово­рить, но в комнату вошла Глаша с горой пирогов на блю­де, и он закрыл рот.

– Каждая божья тварь, Анечка, должна жить се­мьей, – сказал Михаил Семеныч, когда Глаша вышла, и погладил внучку по голове.

– Именно что тварь… – пробормотала Марья.

– Что-что? – нахмурился Михаил Семеныч. Слава богу, что он был глуховат, как все ткачи, и тихих под­робностей не схватывал, а переспрашивать считал для себя зазорным.

Кроме того, он начал есть пироги и перебивать аппе­тит спорами не считал нужным.

– Вы же завтра собирались приехать, – сказала Ма­рья, возвращаясь на «вы». – Что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось, захотел – приехал. На бал­кон пойду, подышу. Аграфене скажи: пирогами доволен…

– Зачем вам на балкон? – забеспокоилась Марья. – Зы лучше полежите…

Но Михаил Семеныч не послушался, вытянул бронзо-Бый шпингалет у балконной двери и вышел. Но ненадол­го, как и предполагала Марья.

Каждый раз Михаил Семеныч, когда наезжал к млад­шей дочери, покушав, шел подышать на балкон и каж­дый раз, обнаружив там голую каменную женщину, отп­левываясь, возвращался в комнату.

– Тьфу! Пропади ты пропадом!..

Марья подлила ему чаю, чтобы не разошелся снова.

Отец сел к столу.

– Вот, вызвали… – уже другим тоном заговорил он. – Хотят, чтобы я Вигоневый трест взял.

– А вы?

– А я его брать не буду. В Москве жить не желаю… Анкета у них есть, биографию велели записать.

– Так если вы не хотите, зачем биографию? – пожа­ла плечами Марья.

– Пусть знают, – буркнул Михаил Семеныч. – Сей­час и напишем. Садись к свету. Бумагу бери, карандаш… Я– рассказывать, ты – писать. Потом Георгий перепи­шет чернилами. Пиши…

Марья положила перед, собой лист бумаги.

– Говорите…

– «Моя биография…»

– Не так, – поморщилась Марья. – Автобиография.

– Я сказал: «Моя биография». Пиши… «Я, Михаил Семеныч Бадрецов, родился в 1865 году. В сентябре. Сын крестьянина. Мать моя со мной трехлетним остави­ла дом моего отца и переехала на фабрику Саввы Моро­зова в Иваново…»

«Все врет, – подумала Марья, – не было у тебя ни­какого отца», но спорить не стала.

– «…Во время нашей казарменной жни при фаб­рике я рос шустрым мальчиком, отчего и получил клич­ку «Бодрец», которая и по настоящее время составляет мое фамилие. Семи лет мать определила меня на ватера в съемщики…»

Марья замотала головой, не успевая за ним, и вопро­сительно подняла голову.

– Чего смотришь? – рявкнул Михаил Семеныч. – Шпули мотал, очесы сгребал… Пиши. Чего смотришь? Марья, промолчав, склонилась над бумагой.

– «…Мать по слабости здоровья перешла кухаркой скобы. Казарма так называется, где и умерла вскорости от чахотки. Я работал, как малолеток, восемь часов в сутки в две смены. Переведен был на должность пода­вальщика проборного отдела. В 1881 году по назначе­нию правления фабрики окончил Ткацкую ремесленную школу, после чего получил профессию ткач и должность подмастерья…»

Михаил Семеныч заглянул через плечо дочери и уви­денным остался недоволен:

– Почему «ткач» с малой буквы? Переправляй. «…До 1913 года работал Ткацким Мастером на фабриках Ива­новской губернии. Потом заведующим ткацких фабрик в тех же губерниях. После революции работал по размо-розке законсервированных текстильных предприятий по многим губерниям как специалист…»

В квартиру позвонили два раза. Михаил Семеныч достал жилета часы;

– Кто еще? Рано.

– Мань!.. Ты здесь?.. – Высокие двери распахнулись, и в ком-нату влетел запыханный Роман, с разбега не уви­дел сидящего отца. – Нэп скоро накроется! Ты в курсе?..

Марья молча покосилась на сидящего сбоку отца.

– Здравствуйте, папаша! – осекся Роман. – Как до­ехали?

– Ори дальше, – спокойно сказал Михаил Семеныч, наливая себе чая самовара. – Точку поставила? Еще варенья. – Посмотрел на сына: – Балабон!..

Марья послушно положила ему в розетку варенья и, защищая брата, напористо заговорила:

– И правильно. Хватит отступать перед мелкобур­жуазным элементом. Рома, садись за стол.

– Элеме-е-ентом!.. – передразнил ее отец. – От ду­раки! Жрать чего будете?! Элеме-е-ентом!..

Роман смиренно сидел напротив отца, он был лад­ный, но лицом некрасив, с таким же, как у отца, разла­пистым носом, что было Михаил Семенычу приятно. У девок-то носы в мать, земля ей пухом, уточкой. Ниче­го парень, отметил про себя Михаил Семеныч, хоть и дурак. Роман достался ему дороже всех, поэтому и лю­бил его больше всех. Ну, не больше, конечно, – Михаил Семеныч даже заерзал от этой мысли – он всех детей любил одинаково, но все-таки, те – девки, а парень – другое дело.

В десять лет Ромка с приятелями поджег сарай соседа, в двенадцать поджиги чуть не убил товарища, За сарай Михаил Семеныч заплатил сто рублей и ото­драл сына карчеткой, какой чистят трепальные станки. За пробитую голову дал уже двести и драл сына, пока не устал.

В пятнадцать Роман отчубучил похлестче: вступил в комсомол. Михаил Семеныч привычно взялся за карчетку, но Ромка, набычившись, пригрозил, что уйдет до­ма, а в комсомоле все равно останется. Михаил Семеныч поглядел на него и увидел, что перед ним уже не шелу­дивый пацаненок, а высокий костлявый парень с пры­щавым подбородком, и опустил руки. Потом, когда гнев его сошел, подумал, что ведь и сам не против Советской власти, еще при царе ссыльным одежонку на этап посы­лал. Вспомнил, что, когда в семнадцатом году его де­сять тысяч в банке стали достоянием свободного проле­тариата, как говорила Марья, утрату переживал недол­го. Да он бы и в партию вошел, если бы коммунисты – не против бога.

– А волосы-то на виске так и не растут? – спросил он, покачав головой.

– Не растут.

В прошлом году Роман проходил практику на Кожу­ховской подстанции, и там проошла авария с транс­форматором. Роман отличился при тушении пожара, но обгорел крепко. Примчался Михаил Семеныч и месяц не давал житья врачам, чтоб лечили лучше. Врачи взмо­лились, чтобы Липа с Марьей забрали отца, но Липа сказала, что на отца, конечно, постарается повлиять, хо­тя трудно, и добавила, чтобы лечили все-таки получше. А в назидание рассказала, как сорок лет назад, когда умер от скарлатины первенец Михаила Семеныча Ко­ленька, отец пришел с фабрики, перекрестился, добыл где-то револьвер и пошел убивать доктора, заставивше­го его положить мальчика в больницу. И гонял его до ночи по всему Иванову, пока не пришел к выводу, что врач неповинен.

– Зусмана сегодня встретила, – сказала Марья, от­водя предыдущий разговор подальше. – В Англию едет. Хотел зайти перед отъездом.

Михаил Семеныч поморщился.

– Жидов-то зачем привечаете?.. Служба – одно, а Домой к чему?

– Да он же тебе понравился в тот раз, – от отцов­ской несправедливости Марья даже покраснела. – Сам говорил; умница! Кудрявый такой, высокий…

– А-а… Этот? Ну пускай тогда. Видный мужчина.

Михаил Семеныч, будучи сам роста небольшого, тер­петь не мог мелких женщин, а мужчин и подавно. А ес­ли человек роста удовлетворительного, так не все ли равно, какой нации. Тем более что много инженеров – старых и новых товарищей Михаила Семеныча – были евреев. А насчет «жидов» – это он так, подразнить начальственную Марью.

– Да, он красивый… – вздохнула Марья. – На Петю даже чем-то похож.

– Самая-то замуж собираешься? – спросил Михаил Семеныч, исподлобья взглянув на дочь. – Или так и бу­дешь вдоветь до морковкина заговения?

Марья молча вышла – за стола, достала сумочки платок и еще что-то, повернулась спиной к столу.

Муж Марьи Петя-прапорщик, георгиевский кавалер, после войны вернувшись домой, обнаружил, что его мо­лодая жена Машенька уже не просто Машенька, а член укома Марья Михайловна. Он же как был калькулято­ром на фабрике до войны, так им и остался. Машенька приходила поздно, куда-то все ездила по партийным де­лам. Петя ревновал. Потом добрые люди навели его на мысль, что ездит она не только по партийным делам. Петя достал цианистый калий и …Михаил Семеныч почувствовал неудобство: что это – дочь спиной встала к отцу и стоит. Он тихо подо­шел к ней, заглянул через плечо, встав на цыпочки: Ма­рья, смахивая носовым платком редкие слезы, смотрела на фотографию, где Петя лежал в гробу.

– Тьфу ты, господи! – расстроился Михаил Семе­ныч. – В гробу-то он тебе на кой хрен теперь нужен?! Спрячь, сказал!.. – Он даже топнул ногой от раздраже­ния и мешающей ему жалости к дочери и, резко раство­рив дверь на балкон, опять вышел на воздух.

– Да не ходи ты туда, ради бога! – всхлипывая, крикнула Марья, памятуя про нелюбовь отца к голой женщине.