1. СНАЧАЛА

До турецкой войны Петр Аниси­мович был крестьянином. Под Плевной ему выбило глаз, и, когда он лежал в лазарете, ему предложили выучиться на фельдшера.

В Павловский Посад Петр Анисимович вернулся че­ловеком уважаемым. Собственный его глаз был огромный, голубой, ничуть не потускневший из–за отсутствия вто­рого, потому что сам Петр Анисимович был человеком красивым, богатырского сложения и мягкого нрава.

Петр Анисимович долго выбирал себе жену, но жениховался недолго. Даша для приличия закапрнича­ла– вроде не хотела за «кривого», но Петр Анисимович пригрозил, что уйдет в монастырь, и свадьба состоя­лась.

Нехорошо он себя вел только в редкий перепой, что потом переживал и винился перед женой, женщиной под стать ему доброй и покладистой. Жену свою Петр Аниси­мович уважал и ценил. Советовался с ней. По утрам, ког­да дети еще спали, жена ставила самовар, и они пили чай вдвоем, неспешно обсуждая домашние дела. В этот час ребятишкам запрещалось пробегать по комнате даже по нужде.

Работать Петр Анисимович поступил в психиатриче­ское отделение городской больницы, где кроме обычных фельдшерских знаний требовались сила, храбрость и, са­мое главное, умение не забывать, что здоровые с виду сумасшедшие на самом деле люди больные, большей ча­стью нелечимые.

Хотя денег в доме с нарождением детей становилось все меньше, прокорм, слава богу, был: вольнопрактику­ющий лекарь Павловского Посада Григорий Моисеевич, понимая, что Петр Анисимович человек казенный – на жалованье, посылал к фельдшеру своих несложных боль­ных.

Егор родился у фельдшера последним, пятым, и пото­му помельче предыдущих. В Павлопосадском реальном училище Егор занимался прилежно, но недотянул отец обучение младшего сына. Сочувствуя бедности одноглазо­го фельдшера и принимая во внимание красивый почерк мальчика, директор училища помог Егору Петрову Сте­панову поступить на службу в Павлопосадское отделение Русско-французского акционерного общества хлопчато­бумажной мануфактуры учеником конторщика.

Насмотревшись на запои отца, которые со временем участились, Егор, для благозвучия – Георгий, вина не употреблял вовсе и вскоре обзавелся шляпой канотье, бе­лым чесучовым костюмом, как у коллег, немецким вело­сипедом на красных шинах с гуттаперчевым мяукающим рожком и очками для солидности.

Со своей будущей женой Липочкой Георгий познако­мился в шестнадцатом году в Москве, прибыв туда за­нять предложенную ему должность конторщика на ка­бельном заводе.

Липа, или, как было написано в ее студенческом би­лете, «госпожа Бадрецова Олимпиада Михайловна», за­канчивала второй курс на математическом факультете Высших женских курсов Гирье.

Липу в Москву на учение отец ее, ткацкий мастер Ми­хаил Семеныч, собирал собственноручно. Не доверяя же­не– Матрене Васильевне, Липиной мачехе, – перепрове­рял баулы, записывал, что есть, что надо будет. Комнату снял дочери в Москве по первому разряду на полном пан­сионе. Только учись. И хозяйке велел еженедельно отпи­сывать за отдельную плату наблюдения: как Липа учится.

Училась Липа прилежно, первый раз жалоба пришла через год: курит.

– Зачем же ты, Липа, куришь? – строго спросил Михаил Семеныч, срочно прибывший в Москву. Был он старовер и курение почитал большим грехом.

– У нас, папаша, медички живут в квартире, – бой­ко затараторила дочь, – они на мертвых телах обучаются в анатомическом театре. От мертвых тел запах. От запаха мы и курим.

Ответом дочери Михаил Семеныч удовлетворился и, УСПОКОИВШИСЬ, убыл домой в город Иваново.

Второй раз Михаил Семеныч примчался в Москву, прослышав про Георгия, но, узнав, что жених Липы ве­роисповедания старообрядческого и должность занимает благопристойную, против свадьбы не возражал.

На свадьбе он, выяснив предварительно, что Георгий глазами не страдает, снял с зятя мешающие серьезному разговору очки без диоптрий, сунул их ему в нагрудный кармашек, замяв внутрь жениховский платок, пригнул к себе напомаженную голову зятя, несколько оторопевше­го от такой вольности, и пронес, но не тихо, как того предполагала ситуация, а громко и размеренно, чтобы все хорошо слышали:

– Я, Георгий, богат, – не скажу, но хуже других не жил и вам хуже себя жить не позволю. Главное: по-люд­ски живите, без трепыханья, без дерганья. Буду помо­гать. – Потом долго в упор, чуть морщась, разглядывал Георгия и закончил:-А усишки-то сброй… А то выпус­тил… Не к лицу.

Эмансипированная тремя с половиной курсами Гирье Липа не захотела расстаться со своей девичьей фами­лией; покладистый же, в отца, Георгий во бежание склоки присоединил спереди к своей фамилии женину де­вичью. Получилось Бадрецов-Степанов. Но бухгалтер­скую документацию подписывал только второй полови­ной новой фамилии – своей собственной – «Степанов».

…Старый фельдшер второй месяц уже спал в детской. После смерти жены он продал дом в Павловском Посаде, жил по детям, и теперь пришла очередь Георгия.

Прислуга Глаша перетащила свое спанье в кладовку.

Сегодня Аня, младшая внучка, проснувшись, о всех сил старалась не заснуть снова – дождаться, пока де­душка встанет. Она ждала долго, даже пальчиками по­могала глазам не закрываться, но все равно задрема­ла… И вдруг пружины под дедушкой заскрипели, Анечка встрепенулась, тихонько повернулась в его сторону…

Из разговора старших она слышала, что у дедушки как бы нет одного глаза, и услышанному очень удивля­лась, потому что у дедушки были оба глаза, правда не­много разные по цвету, и один почему-то не моргал в то время, когда моргал другой. Аня ночью, когда просыпа­лась на горшочек, подходила к Люсиному дивану, на ко­тором спал теперь дедушка, и каждый раз видела непо­нятное: на дедушке была косынка, повязанная через правый глаз. Сперва Аня думала, что дедушка от холода повязывает голову маминым платком, но платок каждую ночь сползал почему-то именно на правый дедушкин глаз, чего, конечно, просто так быть не могло.

…Дедушка сидел, спустив с дивана огромные ноги, и держал двумя пальцами голубой шарик. Глаз. Он об­тряс его, обдул, перехватил поудобнее и загнал на место. Потом поморгал другим глазом и взглянул в маленькое зеркальце.

– А я все ви-и-ижу, – тихо пропела Анечка.

– Ктой-то? – заерзал Петр Анисимович. – Ты поче­му не спишь?

– Деда, а где твой глазик настоящий?..

– Лопнул от старости, Анечка. Мне ведь сто лет.

– Ты, деда, врешь, – убежденно сказала внучка. – Сто лет не бывает.

– Тогда спи, – сказал Петр Анисимович, и Аня по­слушно заснула.

– …Петр Анисимович!.. Вы где-е? Петр Анисимо­вич! – кричала Глаша, будто играла в прятки. Она во­шла в детскую. – Где дедушка-то? – спросила она про­снувшуюся Аню. – Э-эх, зла на вас не хватает, деда-то проспала всего! Ладно, одевайся быстрей завтрикать… Куда он подевался-то? И так уж одного глаза нет, а все ходит…

Аня не стала надевать платье, в ночной рубашке она выбежала в пустой коридор, подергала закрытые сосед­ские двери и даже заглянула в черный нкий шкаф в пе­редней, где вну стояла огромная черная с белым нут­ром гусятница, медная ступа с пестом и безмен для кар­тошки. Дедушки не было.

– Де-да-а, где ты? – жалобно выкрикивала она. – Де-да-а!..

Она заглянула в уборную, вышла на лестницу. Потом побрела в кухню. По дороге она потеряла в темноте один тапок и до кухонной двери доскакала на одной ножке.

– Де-да-а…

Кухня молчала. Входить туда Аня боялась из–за та­раканов, но надо было обязательно найти дедушку, и она, зажмурив глаза, толкнула дверь. В кухне было пу­сто, только тараканы быстро ходили по стенам и потол­ку. Дверь на черный ход была распахнута. Оттуда надви­галось недовольное бормотанье Глаши:

– …Восемьдесят лет, а вино жрать – конь моло­дой… – Глаша закрыла за собой дверь и присела отды­шаться. – Чего стоишь, простынешь вся. Тапьки где? Ко­му сказала!

На подоконнике ворчали голуби. Аня потянулась к ним:

– Гули, гули…

– Этих только здесь и не хватало! – Глаша сердито замахала на голубей. – Кыш! Кыш! Тесто тут, а они ходят…

Аня уже поняла – с дедушкой случилось то, что иног­да случалось: дедушка ушел пить вино. Она оделась, по­завтракала и пошла во Если дедушка ушел рано, он мог уже вернуться…

Конец двора упирался в старый каретный сарай: но­чью там стояли пустые пролетки без лошадей. Днем под навесом было пусто, только одна сломанная коляска, накренившись, зарылась пустой осью в землю. Иногда дедушка, попив вина, забирался в нее поспать. Девочка заглянула внутрь пролетки: пусто.

Она уперла руки в бока, как это делала Глаша, и сказала сварливым голосом:

– И так одного глаза нет, а все ходит… – Сказала и задумалась: и почему Глаша, когда бранится, всегда го­ворит, что дедушка ходит куда-то, ведь он ходит не ку­да-то, ходит пить вино.

Ее раздумья прервал звонкий шлепок по крыше са­рая, Аня вздрогнула: дедушка с Глашей выскочили головы, потому что наверху проснулись бельчата. Она на цыпочках, крадучись, выглянула – под навеса. По земле бегали крохотные рыженькие бельчата, задрав пу­шистые хвостики. Аня взглянула вверх: скворечника, прибитого к палке над сараем, высунувшись наполовину, торчали два бельчонка, мешая друг другу выбраться. Они упрямо пыжились до тех пор, пока Аня не засмея­лась. Бельчата вну в страхе замерли на мгновенье и, прошуршав россыпью по стене сарая, с разгона затолк­нули упрямую родню внутрь скворечника. И тут же за­стряли сами, беспомощно царапая скворечник и друг друга коготками длинных лапок.

– …Все гуляешь, – ровно ворчала Глаша, как будто не переставала ворчать все время, пока Аня гуляла. Руки у Глаши были в тесте. – Гуляй-гуляй, один вон уже с утра гуляет… Поди-ка глянь лучше, кто приехал!

Тетя Маруся стояла перед трюмо и причесывалась. Длинные рыжеватые волосы закрывали всю спину.

Через несколько минут, обцелованная теткой, Аня си­дела за столом и, урча, ела грушу. Груша была почти с ее голову; Аня с трудом удерживала ее двумя руками, Сок капал на платье, но тетя Маруся стояла спиной и безобразия не видела.

– А дедушка где?

– Вино пить ушел, наверное, – сказала Аня. Тетя Маруся резко повернулась, ошарашенная спо­койной интонацией племянницы.

– Не говори глупости, Аня! Да ты все платье зака­пала! – Тетя Маруся достала сумочки душистый но­совой платок и за косички небольно оторвала племян­ницу от груши. – Ну-ка встань. Господи!..

– Ничего… Я другое одену. – Аня положила недое­денную грушу на стол, облалась.

Тетя Маруся подошла к трюмо, взглянула в зеркало и снова обернулась:

– Ну-ка. У тебя пальчики маленькие, выдерни-ка, – она дотронулась указательным пальцем до двух малень­ких родинок на губе и подбородке. На каждой родинке рос тоненький, еле заметный прозрачный волосок, – но­готками…

В комнату вошла Глаша.

– Нет, ты глянь! – всплеснула она руками. – Все платье гваздала!.. – Глаша подошла к шкафу, на двер­це которого деревянная цапля на одной ноге держала в длинном клюве виноградную гроздь с растрескавшимися ягодами, достала белое блюдо и, недовольная Аней, а еще больше беззаботностью Марьи Михайловны, под­жала губы.

Тетя Маруся сделала строгое лицо, подтверждающее ее солидарность с домработницей, но как только Глаша вышла комнаты, напомнила племяннице:

– Ноготками и – сразу, а то больно, ну…

Управившись с волосками, тетя Маруся взяла с под­зеркальника шпильки. Она туго зачесала волосы и вотк­нула в голову широкий гребень. Пучок получился огром­ный. Тронула стеклянной палочкой за ушами, провела по шее…

– Зачем? – спросила Аня, снова въедаясь в грушу.

– Ты почему не переодеваешься? – спросила тетя Маруся. – Это лаванда.

– Как духи?

Ответить тетя Маруся не успела, потому что в дверь позвонили. Так звонил только Михаил Семеныч: нажи­мал кнопку и держал, пока не откроют.

Тетя Маруся тяжело вздохнула и пошла открывать. Аня с грушей – за ней.

Михаил Семеныч Бадрецов переступил порог как обычно: руки за спину, картуз на бровях.

– Здравствуйте, папаша, – почтительно сказала те­тя Маруся и поцеловала отца в щеку, для чего ей приш­лось немного вывернуть голову и пригнуться – мешал картуз, а подставляться под поцелуй поудобнее, упро­щать встречу Михаил Семеныч не желал.

– Почему сама дверь отворяешь, где прислуга? – строго спросил он и только теперь снял картуз, подал дочери. К внучке он присел на корточки: целуя ее, ис­пачкался соком груши, но сердиться не стал, потянул кармана брюк носовой платок, такой большой, что од­ним концом он вытирал лицо внучки, а другой еще глу­боко сидел в кармане. – Здравствуй, Марья, – только теперь сказал он, распрямившись.

Дочь, опустив голову, приняла в сторону, уступая ему дорогу.

Михаил Семеныч бросил сердитый взгляд в угол, как бы ища икону, хотя прекрасно знал, что здесь ее нет и быть не может.

«Нарочно себя растравляет», – мысленно отметила Марья, вслед за отцом войдя в комнату. Михаил Семе­ныч перекрестился двумя пальцами по-староверски, до­стал внутреннего кармана пиджака маленькую метал­лическую иконку, поцеловал ее и снова спрятал в карман.

– Аграфена! – крикнул он. – Ты где? Аграфена! «Нарочно комнаты орет, чтобы на кухне слышно не было», – подумала Марья и шепнула Ане:

– Глашу позови.

– Тощая-то чего какая, не ешь, что ли, ничего? Трид­цать лет бабе – и никак тела не нагуляешь!

– Какая есть.

Примчалась Глаша. Поздоровалась и молча встала на пороге. Михаил Семеныч дал ей выстояться перед ним в покорности и лишь тогда неспешно пронес:

– С возчиком рассчитайся, у меня мелочи нет.

Поклажу сюда!

– Чаю поставить, папаша? – смиренно спросила Марья.

– Она поставит, – отец махнул головой вслед Гла-ше. – Пока кипятку дай холодного, жарко… – Он подо­шел к Ане, короткопалой широкой ладонью поводил по ее затылку, как бы очищая его для поцелуя, и еще раз поцеловал. – Подросла. А сестра твоя где?

– Она в пионерлагерь уехала.

– Мать с отцом слушаешься? Аня кивнула.

– Я тебе конфет треугольником привез. – Михаил Семеныч полез в карман пиджака и достал несколько расплющенных трюфелей. – Жарко. Там еще в чемо­дане три фунта. – Он секунду посмотрел на внучку и пе­рекрестил ее. – Ну, и слава богу…

– Хм, недовольно кашлянула Марья. – Может, вам кваску?

– Не хмыкай, – буркнул отец, не оборачиваясь к до­чери. – Молча будь!.. А квас сама пей. На квас у меня живот чуткий. Помнить должна. Все позабывала со своей партией?.. Чем кончилось?.. Обжаловала?

Технический руководитель Ивановской ткацкой фаб­рики, бывшей Саввы Морозова, Михаил Семеныч Бадре­цов был похож на ровно набитый плотный мешок без выпуклостей, углов и вмятин – ровный, гладкий с плеч дону. Да и большая круглая голова в картузе на тол­стой короткой шее тоже подчеркивала общую плотную ровность его туловища. Он был в черной тройке, несмот­ря на жару, в картузе и сапогах с калошами. Моду эту он выбрал себе лет тридцать назад и с тех пор от нее не отступал. Правда, когда появились рубашки под гал­стук, он с удовольствием предал косоворотку – ему пон­равилось чувствовать под горлом солидную тугую блямбу узла.

Марья Михайловна рылась в сумочке. Руки ее чуть заметно дрожали. На пол упала помада, фотография…

– Вот, – протянула она отцу бумажку.

– Сама читай, – оттолкнул ее руку Михаил Семе­ныч. – Мне света мало.

– «Выписка протокола заседания Партколлегии МКК по рассмотрению обжалования по проверке ячейки губотдела Союза совработников…»

– Дальше! – рявкнул Михаил Семеныч.

– Ну что дальше? – Марья положила бумагу на-стол. – В поведении невыдержанна, с младшими служа­щими обращается по-чиновничьи…

– Тут они в точку! Зазналась… Марья с досадой махнула рукой:

– Да не это главное. Главное – дочь служащего, в Красной Армии не служила, непонятны причины вступ­ления в партию. Одним словом, идейно чуждый элемент.

– В суд подала?!

– Зачем? Все же выяснилось. Московская контрольная комиссия проверяла, проверила парторганацию. Восстановили.

Михаил Семеныч стукнул кулаком по столу.

– В суд я велел!.. Кто выгонял? Фамилия? Я что вам, так, кататься приехал? Филькины грамоты слу­шать?! Меня замнаркома вызвал. Через него в суд на твоих подадим. Затоптать!.. Я им дам «дочь служащего», я им дам «непонятны причины»! – Михаил Семеныч тряс в воздухе кулаками, побивая обидчиков старшей дочери. – А ты им сказала, дуракам, что – за их партии мужа лишилась?! Что тебя самою на вилы мужики под Самарой сажали?! Что нерожахой теперь до конца дней плестись будешь, как скотина пустобрюхая!..

– Дедушка, не кричи на тетю Марусю, – захныкала Аня, не выпуская грушу рук.

– Ладно, не плачь! Георгий когда придет? – бурк­нул Михаил Семеныч, от волнения наливая холодную воду в блюдце.

– Холодная, папаша, – сказала Марья, стоя за его спиной.

– Без тебя знаю! – отрезал Михаил Семеныч и, не уступая логике, поднял блюдце на широкую короткую растопыренную пятерню. – Георгий, говорю, когда будет? Сзади не стой, сядь. Что я, как Дурень, буду вертеться? – В данном случае Михаил Семеныч даже и в уме не имел сравнивать себя хоть на мгновенье с неумным челове­ком: Дурень – был у него дома в Иванове попугай.

– Папа в три часа приходит, – в связи с прожевы-ванием груши не сразу ответила Аня.

– А Липа опять на бирже сшивается?

– Мама работу ищет, – кивнула Аня.

– А развелись на кой черт?! Прости мою душу греш­ную! – Михаил Семеныч перекрестился. – Все молчком! От отца скрыли.

Марья достала буфета чашки, расставила на сто­ле. Чашки показались ей недостаточно чистыми, она ста­ла перемывать их в полоскательнице.

– Зачем сама? Прислуге дай. Аграфена!..

– Да не кричите вы, ради бога, – не выдержала Ма­рья. – Специально вам Липа не сообщила, чтобы не вол­новать. Найдет работу, время получше станет – снова зарегистрируются. Ведь вы же знаете: ситуация в стране сейчас с работой временно сложная… Если один суп­ругов работает…

– Ты меня не учи. Сам знаю. Ситуа-ация… Господь бог семьей командует, а не ситуация. Ясно? Молчи.

Михаил Семеныч отставил блюдце, встал и медленно прошелся по комнате. Марья сделала ошибку, что наве­ла его на мысль о недостаточной чистоте посуды. Он по­дошел к мраморной доске камина, провел по нему паль­цем; поднес палец к окну и морщась стал его разгляды­вать. Потом показал Марье.

Подошел к трюмо и провел пальцем по зеркалу.

Вошла Глаша. Плюхнула на пол два чемодана в чех­лах суровья.

– Куда их?

Михаил Семеныч задержался у зеркала, стоя к дом­работнице спиной, потом отошел в сторону, жестом приг­лашая Марью и Глашу посмотреть. А сам вытянул тем временем платок, вытер палец, которым вывел на запы­ленном зеркале крупные буквы: «Срамъ!»

Глаша подхватила фартук, намереваясь протереть зеркало, но Михаил Семеныч осадил ее:

– Оставь, пусть до хозяев! Этот – Липе. – Он ткнул в правый чемодан: – Тот – Роману. Купил зимнее… В техникуме была? – Он поднял на Марью недовольный взгляд. – У начальства?

– За ним следить не нужно – своя голова на пле­чах! – резко ответила Марья. – Активный комсомолец!..

– Акти-и-ивный… А к отцу никакого уважения! Все ты пример подаешь. Пишешь письма – почему Алек­сандре поклон не передаешь?!

– Это я ей кланяться буду?!

– Будешь! Будешь кланяться! Она мне жена вен­чанная!..

Марья опустилась на стул, медленно переложила с места на место полотенце.

– Неужто расписался?..

– Венчались.

– Ну, помяни мое слово, – по складам сказала Ма­рья, постукивая коротким, как и у отца, пальцем по столу. – Она тебе еще устроит! Венчанная… Помяни мое слово…

Михаил Семеныч слушал старшую дочь, не переби­вая: он знал, что Марья грубости по-отношению к нему не позволит и, если уж она съехала на «ты» в разговоре с отцом, да еще отца жни научает, значит, надо при­слушаться. Марья человек с авторитетом: три состава она была членом Моссовета, работала управляющим де­лами правления ГУМа, была секретарем партбюро ГУМа.

Короче, Михаил Семеныч слушал дочь, не перебивая, и, мало того, когда она кончила говорить, немного помол­чал– вдруг у старшей есть что добавить. Но Марья от сообщения отца сникла и еще более оробела оттого, что так резко с ним говорила.

– Все сказала? – пробурчал наконец Михаил Семе­ныч. – На стол собери, есть хочу… Шестьдесят лет – в самой поре мужик… Варенья подай… Без бабы жить дол­жен? Сама знаешь: не развожусь – бог прибирает… Сливового…

– Тебе шестьдесят три, – уточнила Марья и вышла комнаты.

– А ты чего мне привез кроме конфет? – спросила Аня.

– Валеночки, – размягченно ответил Михаил Семе­ныч, но тут же опять насупился, как бы продолжая раз­говор с Марьей: – А кто за мной под старость ходить будет?

– А куда с тобой ходить надо? – поинтересовалась Аня. – Я пойду.

– Да эт… ладно, во-от… Чего еще тебе привез?.. Носочки козьи привез… Их тебе связала тетя Шу…

В комнату с самоваром в руках вошла Марья, и Ми­хаил Семеныч на имени новой жены поперхнулся.

– Тебя же сватали, – продолжила Марья тоном ни­же. – Елена Федосеевна – чем не жена? И хозяйка, и…

– Пятьдесят лет?! Что она мне – на дрова?!

– У тебя теперь новая жена будет? – спросила Аня.

Михаил Семеныч открыл рот, намереваясь загово­рить, но в комнату вошла Глаша с горой пирогов на блю­де, и он закрыл рот.

– Каждая божья тварь, Анечка, должна жить се­мьей, – сказал Михаил Семеныч, когда Глаша вышла, и погладил внучку по голове.

– Именно что тварь… – пробормотала Марья.

– Что-что? – нахмурился Михаил Семеныч. Слава богу, что он был глуховат, как все ткачи, и тихих под­робностей не схватывал, а переспрашивать считал для себя зазорным.

Кроме того, он начал есть пироги и перебивать аппе­тит спорами не считал нужным.

– Вы же завтра собирались приехать, – сказала Ма­рья, возвращаясь на «вы». – Что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось, захотел – приехал. На бал­кон пойду, подышу. Аграфене скажи: пирогами доволен…

– Зачем вам на балкон? – забеспокоилась Марья. – Зы лучше полежите…

Но Михаил Семеныч не послушался, вытянул бронзо-Бый шпингалет у балконной двери и вышел. Но ненадол­го, как и предполагала Марья.

Каждый раз Михаил Семеныч, когда наезжал к млад­шей дочери, покушав, шел подышать на балкон и каж­дый раз, обнаружив там голую каменную женщину, отп­левываясь, возвращался в комнату.

– Тьфу! Пропади ты пропадом!..

Марья подлила ему чаю, чтобы не разошелся снова.

Отец сел к столу.

– Вот, вызвали… – уже другим тоном заговорил он. – Хотят, чтобы я Вигоневый трест взял.

– А вы?

– А я его брать не буду. В Москве жить не желаю… Анкета у них есть, биографию велели записать.

– Так если вы не хотите, зачем биографию? – пожа­ла плечами Марья.

– Пусть знают, – буркнул Михаил Семеныч. – Сей­час и напишем. Садись к свету. Бумагу бери, карандаш… Я– рассказывать, ты – писать. Потом Георгий перепи­шет чернилами. Пиши…

Марья положила перед, собой лист бумаги.

– Говорите…

– «Моя биография…»

– Не так, – поморщилась Марья. – Автобиография.

– Я сказал: «Моя биография». Пиши… «Я, Михаил Семеныч Бадрецов, родился в 1865 году. В сентябре. Сын крестьянина. Мать моя со мной трехлетним остави­ла дом моего отца и переехала на фабрику Саввы Моро­зова в Иваново…»

«Все врет, – подумала Марья, – не было у тебя ни­какого отца», но спорить не стала.

– «…Во время нашей казарменной жни при фаб­рике я рос шустрым мальчиком, отчего и получил клич­ку «Бодрец», которая и по настоящее время составляет мое фамилие. Семи лет мать определила меня на ватера в съемщики…»

Марья замотала головой, не успевая за ним, и вопро­сительно подняла голову.

– Чего смотришь? – рявкнул Михаил Семеныч. – Шпули мотал, очесы сгребал… Пиши. Чего смотришь? Марья, промолчав, склонилась над бумагой.

– «…Мать по слабости здоровья перешла кухаркой скобы. Казарма так называется, где и умерла вскорости от чахотки. Я работал, как малолеток, восемь часов в сутки в две смены. Переведен был на должность пода­вальщика проборного отдела. В 1881 году по назначе­нию правления фабрики окончил Ткацкую ремесленную школу, после чего получил профессию ткач и должность подмастерья…»

Михаил Семеныч заглянул через плечо дочери и уви­денным остался недоволен:

– Почему «ткач» с малой буквы? Переправляй. «…До 1913 года работал Ткацким Мастером на фабриках Ива­новской губернии. Потом заведующим ткацких фабрик в тех же губерниях. После революции работал по размо-розке законсервированных текстильных предприятий по многим губерниям как специалист…»

В квартиру позвонили два раза. Михаил Семеныч достал жилета часы;

– Кто еще? Рано.

– Мань!.. Ты здесь?.. – Высокие двери распахнулись, и в ком-нату влетел запыханный Роман, с разбега не уви­дел сидящего отца. – Нэп скоро накроется! Ты в курсе?..

Марья молча покосилась на сидящего сбоку отца.

– Здравствуйте, папаша! – осекся Роман. – Как до­ехали?

– Ори дальше, – спокойно сказал Михаил Семеныч, наливая себе чая самовара. – Точку поставила? Еще варенья. – Посмотрел на сына: – Балабон!..

Марья послушно положила ему в розетку варенья и, защищая брата, напористо заговорила:

– И правильно. Хватит отступать перед мелкобур­жуазным элементом. Рома, садись за стол.

– Элеме-е-ентом!.. – передразнил ее отец. – От ду­раки! Жрать чего будете?! Элеме-е-ентом!..

Роман смиренно сидел напротив отца, он был лад­ный, но лицом некрасив, с таким же, как у отца, разла­пистым носом, что было Михаил Семенычу приятно. У девок-то носы в мать, земля ей пухом, уточкой. Ниче­го парень, отметил про себя Михаил Семеныч, хоть и дурак. Роман достался ему дороже всех, поэтому и лю­бил его больше всех. Ну, не больше, конечно, – Михаил Семеныч даже заерзал от этой мысли – он всех детей любил одинаково, но все-таки, те – девки, а парень – другое дело.

В десять лет Ромка с приятелями поджег сарай соседа, в двенадцать поджиги чуть не убил товарища, За сарай Михаил Семеныч заплатил сто рублей и ото­драл сына карчеткой, какой чистят трепальные станки. За пробитую голову дал уже двести и драл сына, пока не устал.

В пятнадцать Роман отчубучил похлестче: вступил в комсомол. Михаил Семеныч привычно взялся за карчетку, но Ромка, набычившись, пригрозил, что уйдет до­ма, а в комсомоле все равно останется. Михаил Семеныч поглядел на него и увидел, что перед ним уже не шелу­дивый пацаненок, а высокий костлявый парень с пры­щавым подбородком, и опустил руки. Потом, когда гнев его сошел, подумал, что ведь и сам не против Советской власти, еще при царе ссыльным одежонку на этап посы­лал. Вспомнил, что, когда в семнадцатом году его де­сять тысяч в банке стали достоянием свободного проле­тариата, как говорила Марья, утрату переживал недол­го. Да он бы и в партию вошел, если бы коммунисты – не против бога.

– А волосы-то на виске так и не растут? – спросил он, покачав головой.

– Не растут.

В прошлом году Роман проходил практику на Кожу­ховской подстанции, и там проошла авария с транс­форматором. Роман отличился при тушении пожара, но обгорел крепко. Примчался Михаил Семеныч и месяц не давал житья врачам, чтоб лечили лучше. Врачи взмо­лились, чтобы Липа с Марьей забрали отца, но Липа сказала, что на отца, конечно, постарается повлиять, хо­тя трудно, и добавила, чтобы лечили все-таки получше. А в назидание рассказала, как сорок лет назад, когда умер от скарлатины первенец Михаила Семеныча Ко­ленька, отец пришел с фабрики, перекрестился, добыл где-то револьвер и пошел убивать доктора, заставивше­го его положить мальчика в больницу. И гонял его до ночи по всему Иванову, пока не пришел к выводу, что врач неповинен.

– Зусмана сегодня встретила, – сказала Марья, от­водя предыдущий разговор подальше. – В Англию едет. Хотел зайти перед отъездом.

Михаил Семеныч поморщился.

– Жидов-то зачем привечаете?.. Служба – одно, а Домой к чему?

– Да он же тебе понравился в тот раз, – от отцов­ской несправедливости Марья даже покраснела. – Сам говорил; умница! Кудрявый такой, высокий…

– А-а… Этот? Ну пускай тогда. Видный мужчина.

Михаил Семеныч, будучи сам роста небольшого, тер­петь не мог мелких женщин, а мужчин и подавно. А ес­ли человек роста удовлетворительного, так не все ли равно, какой нации. Тем более что много инженеров – старых и новых товарищей Михаила Семеныча – были евреев. А насчет «жидов» – это он так, подразнить начальственную Марью.

– Да, он красивый… – вздохнула Марья. – На Петю даже чем-то похож.

– Самая-то замуж собираешься? – спросил Михаил Семеныч, исподлобья взглянув на дочь. – Или так и бу­дешь вдоветь до морковкина заговения?

Марья молча вышла – за стола, достала сумочки платок и еще что-то, повернулась спиной к столу.

Муж Марьи Петя-прапорщик, георгиевский кавалер, после войны вернувшись домой, обнаружил, что его мо­лодая жена Машенька уже не просто Машенька, а член укома Марья Михайловна. Он же как был калькулято­ром на фабрике до войны, так им и остался. Машенька приходила поздно, куда-то все ездила по партийным де­лам. Петя ревновал. Потом добрые люди навели его на мысль, что ездит она не только по партийным делам. Петя достал цианистый калий и …Михаил Семеныч почувствовал неудобство: что это – дочь спиной встала к отцу и стоит. Он тихо подо­шел к ней, заглянул через плечо, встав на цыпочки: Ма­рья, смахивая носовым платком редкие слезы, смотрела на фотографию, где Петя лежал в гробу.

– Тьфу ты, господи! – расстроился Михаил Семе­ныч. – В гробу-то он тебе на кой хрен теперь нужен?! Спрячь, сказал!.. – Он даже топнул ногой от раздраже­ния и мешающей ему жалости к дочери и, резко раство­рив дверь на балкон, опять вышел на воздух.

– Да не ходи ты туда, ради бога! – всхлипывая, крикнула Марья, памятуя про нелюбовь отца к голой женщине.

– Орет ктой-то, – обернувшись, громко сказал с бал­кона Михаил Семеныч. – Аграфена! Глянь.

Глаша, прибиравшая со стола, с чайником в руках вышла на балкон. Кричал дворник Рашид.

– Э-эй! Папашу бери!.. – доносилось сну. – Папа­ша ваша!..

Глаша перегнулась через перила:

– Чего крик поднял?

Рашид тыкал пальцем в пролетку под балконом: Папаша… папаша… совсем больная… Глаша сразу поняла, в чем дело. – Петра Анисимовича привезли. Выпивши. У-у-у! – зарычал Михаил Семеныч, задом убира­ясь в комнату. – С черного хода пусть подают. Срам-то!..

– Во двор вези! – перевела дворнику его слова Глаша.

– Ты подумай, – улыбнулся Роман. – Опять напился с утра пораньше.

– Ладно! – ударил Михаил Семеныч кулаком по столу. – Сопляк! С его поживи! Ступай, принять помо­ги! – Он полез в карман, достал деньги. – Аграфена! На. Дай татарину.

«А говорил – мелочи нет», – механически отметила Марья.

– Я тоже пойду за дедушкой, – сказала Аня. – Мо­жно, дедушка?

– Ну, сходи, – пробурчал Михаил Семеныч. – Деду­шка старенький – заболел…

– Нет, – замотала головой Аня. – Он вино выпил.

Несмотря на соседство с кабельным заводом, кото­рый сам по себе был вонюч, двор пах мокрым лесом. Мо­щные, тесно посаженные деревья не пропускали к земле солнечное тепло, и мокрая от росы трава, от которой шел густой запах, просыхала только к вечеру, к началу вечерней росы. Под кленами стояли влажные, черные, от старости уже даже не гниющие скамейки. Посреди двора увядала не обогретая солнцем клумба.

Рашид спрыгнул с подножки пролетки, показывая, куда сгружать Петра Анисимовича. Рядом с дедушкиной большой сонной рукой лежал сплющенный фунтик вино­града, несколько ягод выкатилось.

– А вы дедушку разбудить хотите? – спросила Аня. – Пусть он лучше поспит, он старенький. Он всегда так спит. Вон там! – она показала на каретный сарай.

Роман обернулся к сестре:

– Может, правда туда? А то на четвертый этаж…

– Нет, – решительно сказала Марья и поставила ногу на ступеньку пролетки.

Пролетка заскрипела и накренилась. Петр Анисимо­вич тихонько что-то пробормотал.

– Аня! Не ешь виноград – грязный, – раздраженно спросила Марья.

А вон мама идет! – крикнула Аня. – И папа!

Марья сняла ногу со ступеньки – пролетка выпрями­лась: Петр Анисимович опять что-то сказал. Марья по­шла навстречу родственникам. Роман следом. Аня подо­брала с пола пролетки виноградины и быстро засунула их в рот.

2. ПУСТЫЕ ХЛОПОТЫ

В тридцатом году в квартиру Бадрецовых-Степано-вых пришел комендант и сказал, что так дело не пойдет: шестьдесят семь метров на четверых (Глаша не в счет) – по нынешним временам слишком жирно. Пожел­тевшее удостоверение Георгия в том, что он, «…выпол­няя ответственную работу на дому, имеет право на до­полнительную площадь в размере 20 квадратных ар­шин», не провело на коменданта впечатления. Липа кинулась искать обмен, пока не уплотнили. Переехали утром, после ухода соседей на службу, без лишних глаз и еле успели. Когда взопревший комендант прибежал останавливать самоуправство, было уже позд-, но: последний ломовик, груженный скарбом и Глашей, успокаивающей на коленях кота, зашитого в наволочку, выезжал Пестовского.

Новый дом в Басманном был задуман как студенчес­кое общежитие: шесть этажей – шесть длинных коридо­ров– один над другим. По обе стороны коридора ма­ленькие квартирки, в каждой уборная и безоконная трех­метровая кухня. В конце и в начале коридора – огром­ные балконы, планируемые для коллективного отдыха и используемые для сушки белья. Задуман дом был в на­чале нэпа, выстроен – в конце и заселен не студентами, а обыкновенными семьями.

На двухкомнатную квартирку в двадцать пять мет­ров на четвертом этаже этого дома Липа и выменяла две царские комнаты в Пестовском с мраморным ками­ном и каменной женщиной на балконе. Из всей родни Липа теперь единственная имела отдельную квартиру с телефоном, чем очень гордилась.

Поскольку осуществить Липину мечту – отдать Лю­сю в немецкую школу – не удалось: принимали только детей рабочих, – Люся училась в обыкновенной школе, а немецким занималась у фрау Циммер на улице Карла Маркса. А в клубе железнодорожников на Ново-Рязан­ской она училась художественному свисту.

Никаких напастей не было до тех пор, пока Аня не заболела дифтеритом. Дифтерит осложнился параличом, и ополоумевшей от ужаса Липе сказали, что, раз девочка умирает, пусть умрет дома. Аню протерли спиртом и вы­писали больницы.

Три месяца Липа моталась в поверхностной дреме на табуретке возле кроватки дочери, специально на табу­ретке, потому что со стула можно и не упасть, если за­снешь. Днем же Липа работала старшим экономистом на Метрострое. Подключить Георгия к ночным дежурст­вам ей даже не приходило в голову, впрочем, и ему – тоже. По вечерам он учился на Высших счетно-экономи­ческих курсах и работал уже бухгалтером.

Аня выздоровела. Но Липа, похудев на восемнадцать килограммов, сама заболела чем-то непонятным. В кон­це концов выяснилось, что в голове у нее образовалась опухоль, врач говорил: от переутомления.

Липа сначала полечилась, потом бросила это бес­смысленное занятие и начала сосредоточенно готовиться к смерти. В семье последнее время никто не умирал, ес­ли не считать Петра Анисимовича, тихо скончавшегося в Рязани у старшей дочери, и поэтому Липа, оказавшись первой кандидаткой на тот свет, старалась подготовить­ся как можно обстоятельней. Главное – дети. Дочери.

Аня завещалась Марье, потому что младшую пле­мянницу Марья любила, а Люсю недолюбливала. Была и вторая причина: Марья, мобилованная в счет «ты­сячи», окончила сельскохозяйственный институт и рабо­тала в Курской области директором совхоза, а деревен­ский образ жни полезнее для восстановления здоровья Анечки, нежели городской.

Люся оставалась у Георгия, хотя спокойнее Липе было бы знать, что старшая дочь перейдет на воспита­ние к брату Роману.

Хоронить Липа велела себя в голубой шелковой коф­точке, под цвет глаз, и обязательно не забыть хрусталь­ную брошь. Похороны чтобы были скромные – в долги не влезать.

В старой, рассыпающейся записной книжке – по ней Липа прощалась с людьми, помогавшими ей в жни, – она углядела почти стершийся карандашный телефон профессора Кисельмана, у которого лечилась, будучи курсисткой, и решила позвонить, просто так – отвести Душу. Кисельман был жив, говорил бодро и пригласил Липу показаться ему. «Сколько мне осталось жить?» – спокойно спросила Липа профессора после осмотра. Ки-сельман отвечать на глупые вопросы не стал, а назна­чил ей своей властью огромную дозу рентгена и велел никому об этом не говорить.

Рентген так рентген. Липа махнула рукой и пошла облучаться.

На четвертом сеансе она почувствовала себя лучше, а еще через две недели стала прибавлять в весе. Скоро она забыла, что собиралась умирать. Кисельман денег не взял, объяснив, что расплатиться за спасение жни никаких денег у нее не хватит. От смертельного рентге­на у Липы на короткое время вылезли волосы на затыл­ке, потом отросли, но очень жидкие, и было смешно смотреть, как она по привычке поводит запрокинутой назад головой, распуская по спине несуществующую те­перь волосяную тяжесть.

Хрустальную брошь стала надевать Люся на занятия художественным свистом.

Ночью Иванова позвонил Михаил Семеныч и, пла­ча, сообщил, что совсем болен, Шурка его бьет…

Липа сразу же, ночью, понеслась на вокзал.

…Отец лежал один, грязный, не в себе. Дом был пус­той, даже кадки с пальмой, куда Роман в детстве выли­вал озорства горшок, и той не было. Липа не стала ничего выяснять, собрала в чемодан что осталось и на следующий день вдвоем с возчиком на стуле принесла отца на четвертый этаж – лифт в Басманном, как всег­да, не работал.

В Москве отец захулиганил. Во-первых, запретил на­зывать последнюю свою жену, теперь уже бывшую, «Шуркой».

– Она мне – не так себе!.. Она мне жена венчан­ная!.. Александра Васильевна! И все тут! – Он стукнул слабой рукой по постели, выбив одеяла легкую прозрачную пыль. – Глаше велеть вытрясти.

Липа послушно кивнула и в конце кивка уперлась взглядом в отцову руку. Ладонь была широкая, корот­копалая с тупыми ногтями. Липа смотрела на свою руку: такая же, одна порода.

Отец полежал несколько секунд без слов, отдохнул от гнева и снова зашевелился.

– Икону – туда, – он вяло ткнул пальцем в угол, где висела подвенечная фотография Липы с мужем. – Тех снять!

– Это ж мы с Георгием, свадьба…

– Тогда перевесить… – В комнате икону держать не буду! – заупрямилась Липа. – Люся – комсомолка, Аня – пионерка, Роман – член партии! Хочешь – на кухню?

Отец, насупившись, промолчал – согласился.

– «Устав» сюда! – пробурчал он.

– Ты же не видишь ничего, – тихо огрызнулась Липа.

– Не твое дело. И кури меньше, пахнет мне. «Ус­тав»!..

Липа полезла под кровать за чемоданом. Достала старинную книгу в кожаном тисненом переплете и с бронзовыми застежками.

– И образцы, – пробурчал отец.

– Раскомандовался!.. – Липа опять заковырялась в чемодане.

Она положила на постель толстенный альбом с об­разцами – кусочками ткани, – рисунки и выделку кото­рых отец сочинял почти всю жнь.

Старик установил альбом с образцами у себя на гру­ди, раскрыл его наугад и сквозь лупу посмотрел на яр­кие тряпочки. Подвигал лупой от себя, к себе, вправо, влево и закрыл альбом:

– Не вижу ни хрена! Спрячь.

Липа уложила образцы снова в чемодан, потянулась было за «Уставом», но отец отпихнул ее руку. Она за­стегнула чемодан, с вгом по линолеуму задвинула его под кровать и встала с пола, отряхивая колени.

Отец лежал лицом к стене.

– Шифоньер боком разверни, – не оборачиваясь, сказал он. – Для глаз спокойнее…

Липа ухватилась за край платяного шкафа и с гро­хотом повернула его, но неудачно: дверками вплотную к отцову спанью.

– Неверно поставила, – сказал Михаил Семеныч в стену. – Больше не тревожь, вечером Георгий придет – разворотите.

«Георгий? Почему Георгий?» – подумала Липа. Ко­гда дело касалось тяжелого хозяйства: паковать, гру­зить, ворочать, переезжать – Липа о муже забывала, просто упускала его вида. Всегда к брату, к Роману.,, Хоть Георгий и не больной, не инвалид, а все-таки – к Роману. Мужа она в сложных делах в расчет не брала. Так уж повелось.

– Дура ты, Липа, – сказал вдруг уже задремавший отец. – И орден тебе дали, а все равно – дура!..

«Помнит!» – обрадовалась Липа, не успев удивиться и обидеться на «дуру». Недавно она получила награду, правда, не орден – значок «Ударник Метростроя». Отец тогда прислал поздравление, окорок и бочонок вишнев­ки для Георгия.

В квартиру постучали.

– Марусенька!.. Откуда? Почему стучишь – звонок ведь?.. Входи, милая…

– Живой? – задохнувшимся голосом спросила Марья.

– Господи! – всплеснула Липа руками. – Конечно, живой, какой же! Раздевайся…

– Посижу, – Марья движением плеча отпихнула Ли­пу, пытавшуюся снять с нее шубу, и тяжело опустилась на табуретку. – Думала, не успею… – Она захлопала се­бя по бокам. Липа протянула ей «Беломор», но Марья отвела ее руку и нашла все-таки свой «Казбек», покру­тила папиросу в пальцах. – Георгий позвонил – я все бро­сила… У меня завтра доклад на бюро…

– Господи боже мой! – Липа всплеснула руками. – Это все Жоржик! Я ему категорически запретила зво­нить тебе…

– Догадалась! – Марья гневно выдохнула дым. – Отец помирает, а я – не знать!.. Рассказывай.

Липа вынесла комнаты стул, села возле сестры, вздохнула…

– …Значит, все Шурка выгребла? – усмехнулась Марья, выпуская с шумом дым ноздрей. – И пальму?

– Ее тоже, конечно, понять можно, – забормотала Липа, – ходила за ним десять лет, за стариком…

– Ли-па! – Марья так посмотрела на сестру, что та запнулась. – Чего несешь!.. Какой старик? Какие десять лет!.. Он на пенсии-то с прошлого года…

– Да я к тому, что ничего, Марусенька, слава богу, живой…

– Морду бить поеду! – решительно сказала Марья, – Чай попью и поеду. Посажу, заразу!

– Да ты что! – Липа схватилась за голову. – Мару-ся, я тебя умоляю!… – Ладно!.. Не ной… Подумаю. – Марья кивнула на верь: – Как он сейчас?

– Уснул. Утром был профе.,

– Который? – строго перебила ее Марья.

– Вяткин, он сказал, что…

– Почему не Кисельман?

– Кисельман умер, Марусенька, – виновато заспешила Липа. – Да все обошлось. Я думала – удар, а ока-|залось, ничего страшного… – Лекарства? – Все есть, не беспокойся, пожалуйста.

– Ну, ладно. – Марья замяла папиросу о спичечный коробок, положила окурок на сундук и встала. – Раз­деться ведь надо. Ну, здравствуй, Липочка. Господи бо­же мой!..

Сестры обнялись и, как всегда при встрече, всплак­нули…

Марья вытерла платком глаза и высморкалась.

– Не озорует еще? Ты, Липа, смотри, если блажить начнет, я его к себе заберу в совхоз.

– Да не беспокойся, ради бога, Марусенька, все хо­рошо будет.

– Значит… мне позвонить к себе надо, насчет бю­ро. – Марья взяла трубку телефона. – И еще что-то хо­тела сказать, башки вылетело… Але, але… Не отвечают… Я тебе денег привезла, не забыть бы…

Липа заотнекивалась, но Марья протянула ей сумку, чтобы сама взяла в кошельке, и сделала командирское лицо. – Але, але, барышня, мне Поныри надо, Курской области…

– Чайку? – спросила Липа Марью после того, как та повесила трубку. Марья кивнула.

– Устаешь, Марусенька?

– Не говори, Липа. С ног валюсь. Бегаю, бегаю, ору-ору, а толку. Какой я директор?! Я ведь баба город­ская. Конечно, партии видней, но… – Марья коротким резким жестом показала, что с этой темой – все. – В сум­ках посмотри, взяла, чего под рукой было… Липа, охая, заковырялась в сумках. Чай сели пить в маленькой комнате. Ехать обратно Марья Михайловна решила утром – на бюро все равно не успеет, так хоть выспится в кой-то веки. На отца Марья взглянуть забыла. Жив и жив, слава богу. Бить морду Шурке Марья Михайловна раздумала.

За Михаилом Семенычем закрепили Липину с Геор­гием кровать, хотя у окна была другая, односпальная, – для Романа, если заночевывал. А заночевывал он часто, хотя и получил недавно собственную жилплощадь; Липа, сама никакой поздноты не боявшаяся, каждый раз умо­ляла брата поздно к себе не возвращаться: как-никак Фили – окраина.

Теперь отец лежал, утопленный в перине, за шифонь­ером на двухспальной кровати, а у окна возле комода жались на узкой койке Липа с Георгием. Георгий начал было ворчать: почему, мол, так, не по-людски, но Липа его тут же осадила: критиковать отца и все связанное с ним никому, кроме родственников по их линии, не дозво­лялось.

Но было действительно тесно, и потому, когда Геор­гий в очередной раз начал ворчать, Липа встала, выдер­нула – под него второй матрац и улеглась на полу. В та­ком расположении, удобном для всех, и стали жить: отец за шифоньером, Георгий у окна, Липа на полу, кот у Ли­пы в ногах; в маленькой комнате дочери и Глаша.

Роман приходил каждый в И обязательно совал Липе деньги. Деньги Липа сначала брала, а потом наот­рез отказалась, разрешив брату иногда приносить про­дукты.

Просто лежать и болеть Михаилу Семенычу было не­интересно, и по мере выздоровления он становился все невыносимей.

– Блажит? – спрашивал Роман.

– Озорует, – вздыхала Глаша. – Рыбу просил. Вче­ра щуку купила, они говорят: «Ту-у-хлая», а она его – ать – хвостом по носу… – Роман засмеялся, Люся тоже прыснула, но Липа, поджав губы, строго взглянула на брата, в смехе которого проявилась непочтительность к отцу.

– Люся! Иди учить уроки.

– Чего это ты меня, как маленькую? – Люся недо­вольно фыркнула, но все-таки ушла. Разложила на письменном столе тетради и учебники, немного выдвину­ла ящик и сунула туда раскрытый томик Мопассана.

– Отец вырос на Волге и привык к свежей рыбе, – подождав, когда дочь закроет за собой дверь, громко и с нажимом на слове «свежей» сказала Липа, – а твоя щу­ка затхлая, пахнет тиной!..

– Вырос он, прямо скажем, не на Волге, а в казар­ме текстильной фабрики, ну да не важно, – Роман улыб– нулся. – Хулиганит, значит, помалу?.. Я его к себе возьму.

– Да ты что, Ромочка! Да пусть себе, господи, вели­ка беда!.. – залепетала Липа. – Скучно ему. Так – так так, чего ж теперь.

А Михаил Семеныч тем временем захулиганил уже по-крупному.

Он захотел жениться. В пятый раз.

Позвал Липу, сел в постели и заявил, что – все, надо жениться. Больше так нельзя.

Липа внимательно посмотрела на него: нет, не тро­нулся, соображает, и речь чистая.

– …скоро подымусь – и сватать будем, – подытожил отец свое сообщение.

Глаша ойкнула, чуть не выронив кастрюлю.

– Михаил Семеныч любит женщин, – строго сказала Липа, выгоняя взглядом домработницу комнаты. Та послушно вышла. Липа закрыла за ней дверь поплот­нее. – Куда же тебе еще жениться? Семьдесят лет. У те­бя ж удар почти, а ты жениться… – Насчет «удара» Липа перебарщивала, желая возбудить в отце испуг.

Отец лежал молча, прикрыв глаза, чтобы не видеть дочь и не волноваться без толку.

– Ты же не татарин, – напирала Липа. – Верующий человек… Смотри, я Марусе сообщу… Михаил Семеныч открыл глаза:

– Я тебе сообщу. Моду взяли… – Он полежал, сооб­ражая новую мысль. Липа молча ждала. – Тогда пусть баб кто придет посидеть, – Михаил Семеныч прикрыл глаза, поделал сферические движения обеими руками возле груди, – толстая эта, с петухами.

«С петухами», то есть в красном китайском халате с драконами, была Василевская, монолитная, интеллигент­ная вдова, жившая в конце коридора.

Василевскую он углядел – за шкафа, несмотря на плохое зрение, когда та забежала позвонить. Углядел и запомнил, запомнил и молчал, пока не почувствовал се­бя выздоравливающим.

Итак, он велел позвать Василевскую. Липа странную просьбу отца отклонить не могла, хотя в глубине чувст­вовала, что в ней что-то не то, и, подыскивая предлог, поплелась в конец коридора к Василевской.

Василевская пришла раз, пришла два. Она деликат-г',но загибала простыню и присаживалась на постель, по– тому что стул поставить было некуда, а если и поста­вить, то тогда Василевская получалась очень далеко от Михаила Семеныча и ее было почти не видно, а только слышно, чего Михаилу Семенычу было мало.

Он просил ее почитать газеты вслух и поговорить по прочтении о политике.

– Англия – проститутка, – объявлял он для затрав­ки, а Василевская, краснея от нехорошего слова, подхва­тывала беседу.

Во время третьего вита он, поговорив с Василев­ской о политике, сел в постели:

– А вы, я слышал, вдовица?

– Увы, – бесхитростно-беззащитно ответила Васи­левская и скорбно развела в стороны полные руки. Дра­коны на ее большом животе заволновались. – А ваша внучка Люся замечательно для своих лет владеет немец­ким языком, – желая порадовать больного, сообщила Ва­силевская. – Она иногда забегает ко мне поболтать, для практики…

Михаил Семеныч поерзал, усаживаясь поудобнее, как бы пробуя себя на скручивание, покачался взад-вперед и вдруг, протянув руки, резко наклонился, схватил Васи­левскую и потянул на себя…

Китайский халат на вдове затрещал, она тяжело за­билась в выздоравливающих руках Михаила Семеныча и, не вырвавшись, закричала. В комнату влетела Липа.

Василевская, с красным, как халат, лицом, отряхи­валась посреди комнаты, а отец как ни в чем не бывало мирно лежал, утонув в перине, и смотрел в потолок.

– Вот! – гневно выдохнула Василевская и пальцем ткнула в голову Михаила Семеныча, вернее, в то место шифоньера, за которым его голова должна была нахо­диться. – Вот!..

И, не попрощавшись, вышла комнаты.

Липа подошла к постели и возмущенно уставилась на отца.

– Иди-иди, – зашикал на нее отец. – Уставилась… Своими делами занимайся, я спать буду… Бабу нормаль­ную и ту позвать не могут. Все. – Он отвернулся к стене.

Липа в ужасе стояла перед ним и молчала. Ее при со­вершении кем-либо родных сомнительного проступка всегда беспокоил не сам проступок, а общественный ре­зонанс, им проводимый. Сейчас она больше всего боялась быть ославленной в коридоре, а затем, не дай бог, и во всем доме.

Пока Липа решала, как быть и что предпринять, вспоминая, что в таких случаях советуют делать медици-на, опыт ближних и проведения художественной литературы, отец спать раздумал и повернулся лицом в комнату:

– Каши хочу черной. Вразварочку.

– Хулиган, – выдохнула Липа и ушла на кухню.

– Я Роману пожалуюсь, – сказала она через полча­са, заходя в комнату с кастрюлькой в руках.

– Я тебе пожалуюсь! – выкрикнул отец и тихо ойк­нул, хватаясь за сердце. – Ка-пелек…

Выздоровление отца, бывшее уже очевидным, неожи­данно отложилось. Вероятно, внезапный отпор Василев­ской нанес его неокрепшему органму моральную трав­му. А может быть, Василевская во время освобождения от посягательств толкнула Михаила Семеныча больше необходимого. Липа, во всяком случае, приписывала ухуд­шение здоровья отца именно травме фической, хотя и скрытого характера. Она перестала здороваться с Васи­левской и запретила Люсе говорить с вдовой по-немецки, а также и просто по-русски.

Подошла весна. Михаил Семеныч встал. Липа воз­вращалась с Метростроя поздно. Днем отцом занима­лись Глаша и Аня после школы, потому что у Люси по-прежнему был художественный свист и немецкий язык у фрау Ци А кроме того, Люся невзлюбила деда, ко­торый лишил ее дополнительной практики в немецком языке у Василевской.

Липа на недоуменные вопросы дочери, чем же все-таки Василевская обидела дедушку, помявшись, отве­чала: «Она его оскорбила».

Георгия повысили – теперь он стал заместителем главного бухгалтера. Липа не знала, как реагировать на его повышение, и чем дольше думала, тем ошеломитель­ней был результат ее раздумий. Она вдруг с неслыхан­ной силой возревновала мужа. Возревновала не к кому-то определенному, а ко всей заводской бухгалтерии. Кое-какое формальное основание для ревности у Липы было, потому что Георгий, во-первых, все еще был кра-а во-вторых, штат его состоял женщин, две которых во время нэпа были девицами легкого поведс ния, а сейчас просто красивыми женщинами. Георгий не испытывал от ревности жены удовольствия, потому что к Липе он давно особых чувств не питал» и, чтобы прекратить неумелые и нелепые претензии ны, просто сказал ей:

– Ну, чего ты с ума все сходишь?! Они же у нас все какие-то паршивенькие, горбатенькие… Не дури.

Липа облегченно перевела дух и ревновать перестала. Как потом выяснилось, ревновала она не по собственно­му почину, а по совету старшего товарища по службе на Метрострое, хотя ей, Липе, и подчиненного – экономи­ста Элеоноры Альфредовны Бли Георгий приходил домой, ужинал, читал вслух газе­ты для себя и выздоравливающего тестя и шел прогу­ляться. Когда выдавалась возможность, он шел в шко­лу– к классной руководительнице Анечки, послушать, как та в сотый раз будет хвалить его младшую дочку. К Люсе на родительские собрания он старался не захо­дить, потому что Люся училась плохо, а кроме того, он уже начал ее безотчетно побаиваться.

– Смотри, Люська, будешь плохо учиться – отдам в бухгалтерию, – воспитывал он иногда дочь, набравшись храбрости.

Бухгалтерию свою Георгий не любил. Иногда вече­ром Георгий отстранял Глашу от грязной посуды и мыл ее сам, приговаривая при этом:

– Вот эта работа приятная! Была грязная посуда – стала чистая; это тебе не отчет писать!

…Днем Михаил Семеныч, надев валенки, гулял на балконе с котом, которому Липа вот уже шесть лет за­бывала придумать имя. Отец сидел на балконе, огромном, как зал, среди развешанных для просушки простынь. Глаша время от времени проверяла его, звала обедать, укладывала отдохнуть и снова выпускала на воздух.

Старик на балконе скучал. Он уже учил все тонко­сти двора. Если подвала соседнего корпуса валил пар, значит, был вторник либо пятница – работала пра­чечная. Если вдруг посреди недели люди с шайками шли в сторону Разгуляя, значит, был четверг, и татары шли в баню.

Выпустив Михаила Семеныча на балкон, Глаша за­пирала его снаружи на ключ, как велела Липа, чтобы отец не ушел куда-нибудь и не осрамил ее дополнитель­но. Беспокоилась на этот счет Липа не напрасно: два раза балкон забыли запереть – и отец, воспользовав­шись свободой, тихо скребся в квартиру Василевской. К счастью, Василевской не было дома. Но о действиях Михаила Семеныча Липе было доложено со всеми под­робностями лифтершей Дусей, внимательно следившей за ним сквозь специально не заделываемую щель в две­ри. Щель не нравилась многим в коридоре, но Дуся все равно ее не заделывала. Иногда Аня затыкала щель тря­почкой или бумажкой, на что Дуся жаловалась Липе. Липа умолила лифтершу не распространяться в коридо­ре об отцовских проделках, Дуся согласилась, но взяла с Липы обещание, что та выпорет дочь за шалости с дверью. Аню Липа пороть не стала, а сделала внушение Глаше, чтобы следила за отцом старательней.

Лето подошло вплотную. Михаил Семеныч оклемался полностью, и теперь ему разрешалось гулять возле дома и даже в саду Баумана, правда под присмотром Анечки. Люсе было не до того, она уже стала совсем взрослая, у нее появились прыщики на лбу и темные волоски на ногах, что придавало ее облику даже некоторую инте-ресность. Ощущая свое повзросление, Люся категориче­ски отказалась тратить свободное время на гулянье с дедом.

Михаил Семеныч велел Липе купить ему репейное мас­ло и пояснил: для смазывания волос, чтоб активнее росли.

– Чему расти?! – удивилась Липа. – У тебя ж во­лос-то не осталось.

– Будут, – недовольно буркнул тот. – Твое дело мас­ло купить, а не спорить.

Масло Глаша купила, и теперь Михаил Семеныч. каж­дый раз перед гуляньем мазал лысину репейным маслом.

В июне началась жара. Окна держали открытыми. Молокозавод под окном тарахтел круглосуточно, каза­лось, что он-то и нарабатывает эту жару. Михаил Семе­ныч жаловался, что трудно дышать, и винил толстую черную трубу молокозавода, говоря, что от нее вонь и нагрев. Похоже, старику действительно было тяжело, по­тому что, когда Липа решила проверить, не блажит ли отец, и намекнула, что у Марьи Михайловны в совхозе, мол, воздух чистый, отец неожиданно согласился пое­хать к старшей дочери.

Липа сообщила сестре. Та подтвердила согласие и еелела плюс к отцу привезти к ней Аню: каникулы нача– лись и нечего ребенку болтаться в городе. На воскресе­нье были куплены билеты.

В субботу вечером Михаил Семеныч с Георгием ре­шили попрощаться, как положено. Михаил Семеныч чув­ствовал себя удовлетворительно, вполне пригодным для проводов.

Липа хлопотала с отъездом: стирала, гладила, упа­ковывала чемоданы – словом, была занята и, когда отец с Георгием заявили о желании прогуляться, отнеслась к их плану без внимания и выпустила на улицу.

– Деньги-то у тебя хоть есть? – хмуро спросил Ми-хайл Семеныч Георгия на выходе подъезда. В глуби­не этого вопроса помещалось легкое презрение к недо­статочной, с его точки зрения, самостоятельности зятя.

– Миха-а-ал Семеныч! – полуобиделся Георгий, по­казывая тем самым, что вопрос тестя по меньшей мере неуместен; конечно, деньги есть, хотя на самом деле де­нег было мало.

В сад имени Баумана они вошли медленно и как бы незаинтересованно, что отчасти соответствовало само­чувствию Михаила Семеныча. Георгий же хоть и испы­тывал некоторое возбуждение в преддверии «прощания», перед тестем суетности обнаружить не желал и потому был степенен более, чем требовал темп прогулки.

Они не спеша брели в глубь сада. Ни в Летний театр, ни в кино билетов не покупали, значит, и не намерева­лись их посетить. Пока они шли зигзагами – от аттрак­циона к аттракциону. Из-за плохого зрения Михаил Се­меныч не мог пострелять в тире, хотя очень хотел. По­стрелял Георгий. Безуспешно, чем порадовал, вернее, не расстроил тестя. Михаил Семеныч подождал, пока зять управится в тире, и вместе с ним пошел ломать рога уп­рямому металлическому бычку со стрелкой на лбу, ука­зывающей силу рук ломающего. Несмотря на пожилой возраст и недавний постельный режим, Михаил Семеныч обнаружил значительную силу рук в сравнении с силой рук зятя. Чем тоже остался доволен. А чтобы подкре­пить неслучайность своей силы, ударил деревянной ку­валдой по вбли от быка стоящему силомеру. И здесь он оказался на высоте.

– Расплатись, – через плечо, не оборачиваясь, бро­сил он Георгию. Заканчивать аттракционы они зашли в комнату смеха.

Михаил Семеныч глядел на уродства в зеркалах и не мог решить, как себя вести. С одной стороны – смешно, а с другой… чего ж смешного, если старый (он поправился – «солидный», слово «старый» применительно к себе он не любил), если солидный, заслуженный человек с рабочим стажем больше шестидесяти лет, технический руководитель ткацкого объединения, которого на пенсию провожал сам замнаркома, Михаил Семеныч Бадрецов в присутствии зятя так безобразно отражен в зеркалах, пока он раздумывал, медленно двигаясь вдоль зеркал, исомната смеха кончилась. Георгий хохотал… Михаил Семеныч сдержал проступивший все-таки смех и недовольно откашлялся.

Аттракционы остались позади. Заложив руки за спину, оба по-прежнему молча брели вперед. Справа в ог­ромной фанерной раковине духовой оркестр слепых играл «Амурские волны». Георгий, несмотря на любовь к духовой музыке, вопросительно глянул на тестя; Миха­ил Семеныч, несмотря на равнодушие к музыке, кивнул головой и направился к задним скамейкам.

Но оказывается, слепые уже заканчивали музыку. Георгий в хорошем более обычного настроении от «Амур­ских волн» улыбнулся тестю:

– Cфотографируемся.

– У-у-у… – сморщился Михаил Семеныч, но не по­тому, что не хотел сфотографироваться, а потому, что инициатива исходила не от него.

Они пошли дальше. Слева за высокой оградой, облепленной мальчишками, шумела музыка. Но не плав­ная, как у слепых в раковине, а дерганая, нехорошая…

– Чего там? – Михаил Семеныч недовольно смор­щился в сторону шума. – Поют?..

– Танцы, – ответил Георгий и чуть было не предло­жил тестю заглянуть туда. – Для молодежи, – добавил он солидным голосом. – Люська уже бегает потихонь­ку… Хорошо танцует… Роман научил.

Михаил Семеныч вскинул брови:

– Мой?

– Наш, – подтвердил Георгий. – Поехал в санато­рию язву закрыть, а привез фокстрот… Да сейчас это ни­чего, можно…

– Выдрать ее! – буркнул Михаил Семеныч. – Моду взяли… Ты Липу вот спроси, как я их сек, если что… В кровь. Зато не стрекулистки…

– сфотографируемся, – перебил его Геор­гий. – Пять минут – и снимок. На память. А то когда еще. Давай…

– У-у-у… – отмахнулся Михаил Семеныч, недоволь­ный, что его перебивают повторно. – Вперед иди.

Ресторан «Грот» находился не на основной аллее са­да, по которой они двигались, а немного сбоку, однако каким-то образом они оказались именно на этой боковой аллейке.

«Грот» действительно находился в гроте, воспро­веденном в натуральную величину в искусственно соз­данной горе, наверху которой стоял каменный горный козел, напрягшись перед прыжком в небо.

Посещение ресторана проошло само собой, без об­суждения.

Михаил Семеныч вошел на веранду ресторана и сел за ближайший столик, безучастный и как бы недоволь­ный тем, что оказался втянут в подобную непристойность.

– Жарко, – проворчал он, снял картуз и вытер лос­нящуюся от репейного масла лысину. К столику подскочил официант.

– Значит, так!.. – потирая ладони, сказал Георгий.

– Я чего говорю, – Михаил Семеныч отхлебнул пи­ва, аккуратно, чтобы не накапать в стакан, отжал на­мокший ус и отломал у рака вторую клешню. – Мы с Аб­рам Ильичом, аптекарем, на Москве-реке были в пар­ке Горького. Тоже жарко. Там купальня, освежались… В прокат дают. Недорого: трусы – пятиалтынный, а суп­руге Абрам Ильича – четвертак, все, что положено, – Михаил Семеныч показал, «что положено», и вздохнул. Вздыхал он всегда, когда говорил о женщинах. Он по­молчал, занятый раком, и вдруг рассердился: – Ну, кро­ме пива-то, что – все?!

…Когда они вышли ресторана, уже смеркалось. В походках их, особенно Георгия, чувствовалась неуве­ренность. Михаил Семеныч держался устойчивее, так как был потолще и покороче.

– сфотографируемся, – предложил он Геор­гию, проходя мимо фото. – На память…

– Да-а-а… – Георгий кивнул расслабленной головой.

Зашли в «Моментальное фото». Мастер усадил их на плюшевую козетку и велел приготовиться, то есть чтобы Георгий открыл глаза. Михаил Семеныч пытался возбу­дить зятя от дремоты, но тщетно. Фотограф, поняв ситуа­цию, снял их какие есть.

В ожидании снимка они сидели на лавочке возле фото.

Гремела музыка на танцверанде. В паузах между ганцами доносились громкие голоса и музыка летне-jro кинотеатра.

Михаил Семеныч сидел сначала прямо, но вдруг неосторожно дернулся, вышел равновесия и стал мед-ленно заваливаться в сторону Георгия. Тот принял плечом Михаила Семеныча и так и оставил его прислоненным к своему плечу, не возвращая в прежнее положение.

Фотограф вынес снимки и постучал в спину Георгия:

– Заказ готов. Два рубля, пожалуйста.

– Зачем? – спросил Георгий, стараясь придать голосу трезвую солидность. Он открыл глаза. – Что это?

– Это вы с папашей. С ними, – фотограф уважительно, не тыкая пальцем, движением корпуса указал на Михаила Семеныча.

Георгий достал кошелек и подал фотографу. Тот по­копался в кошельке, вынул два рубля, повертел их пе­ред глазами Георгия и сунул кошелек обратно Георгию в карман.

Георгий пробормотал «спасибо» и задремал, отки­нувшись на спинку лавочки. На плече его храпела голо­ва Михаила Семеныча.

Снимок выпал руки Георгия и лег возле его ног на гаревую дорожку.

Какой-то прохожий поднял снимок, отряхнул его и, сложив пополам, засунул Георгию в нагрудный карман.

– Поныри! – выкрикнула проводница. – Три минуты стоим, кому выходить – поспешайте!..

Первой вылезла вагона Липа, потом спустился Михаил Семеныч, поддерживаемый Аней. Проводница подала вн чемоданы, корзину и огромную круглую ко­робку с тортом.

Липа пересчитала места и огляделась. На станции Поныри никого не было.

– Задерживается… – неопределенно пробормотала она, оправдываясь перед отцом за отсутствие встречи.

Михаил Семеныч недовольно кашлянул.

Из открытого окна станционного здания с вывеской «Поныри» высунулась рука, нащупала веревку, исходя-Щую маленького колокола над окном, проплыл сла­бый звон. Состав зашипел, дернулся, а – за угла выка­тилась бричка и тихо подъехала к прибывшим.

– Слава богу, Семен Данилович! – с облегчением сказала Липа. – Это Машенькин конюх, – пояснила она отцу.

– Марь Михайловна в поле. Сенокос, велела вас встренуть. Значить вот, приехали… С приездом! – Он посмотрел на сидящего на чемодане Михаила Семеныча и тихо спросил Липу: – Папаша-то у вас как, двигается или помочь?

– Спасибо, не надо, – ответила Липа и схватилась за чемоданы, чтобы положить их в бричку.

– Липа! – одернул ее Михаил Семеньгч.

Липа послушно опустила чемоданы на землю.

– Грузи, – кивнул Михаил Семеныч конюху.

Марья Михайловна жила при конторе совхоза. Заво­дить хозяйство она, одинокая, не стала и от полагавше­гося ей директорского дома отказалась. Двух комнат при конторе ей вполне хватало.

Пока конюх перетаскивал чемоданы и ставил само­вар, Липа расспрашивала про директорскую жнь сестры.

– Да что об них говорить!.. Конюху надоело увили­вать от ответа, он остановился возле Липы с самоваром в руках, поставил его на землю и махнул рукой: – Все сами, все сами, а толку?.. Сенокос вон начали, а кто ж в эту пору сенокосит? С виду-то травы встали, а посмот­реть: не выстоялись, иссохнутся – скотине жрать нече­го. – Конюх развел руками и, видно испугавшись своей разговорчивости, добавил: – А так-то они женщина по­ложительная, старательная… Пироги к вашему приезду взялась чинить, да вызвали…

Михаил Семеныч сидел под вербой и чувствовал, что хочется ему рассердиться, но объекта для недовольства пока не находил. Мычали коровы, солнце садилось в пруд. Он задремал. Сквозь дрему с закрытыми глазами Михаил Семеныч миролюбиво отбивался от немногочис­ленных комаров, попискивающих возле его картуза…

Аня внимательно следила, как надувается на руке деда комар, но не убивала его. Комар раздувался все больше и больше. Михаил Семеныч укуса почему-то не чувствовал, красное брюшко комара раздулось, и нако­нец он, упершись передними лапками в тугую синюю жилу на руке деда, не торопясь, вытянул хоботок и перевел дух. Аня занесла руку, чтобы его прихлопнуть, но в последний момент раздумала, так безвинно вел себя ко Комар посидел на руке Михаила Семеныча, подпрыгнул и, тяжело неся налитое брюшко, медленно поплыл в сторону.

Аня поглядела вокруг.

– Мама! Смотри, какой большой лопух!

– Не трог! – одернул ее Семен Данилович. – Это борщевик. Для пчел медонос, а людям вызывает поче­суху… Марь Михаловна! – вдруг сказал он, прислуши­ваясь к далекому конскому топоту. – Едут!

Аня повернула голову:

– Нет никого.

– Как нет, сейчас будут, – проворчал конюх. – Я ко­ня завсегда узнаю. Мальчик-то вон он, засекает…

– Тпру-у-у! – грубым, охрипшим голосом крикнула Марья.

Михаил Семеныч потревоженно открыл глаза, с не­довольным видом сложил руки на груди.

– Он же тебя разнесет! – воскликнула Липа. – Как же ты не боишься, Марусенька?!

Марья – похудевшая, легкая, тоненькая, в мужских бриджах, заправленных в сапоги, – соскочила с седла и закрутила вожжи за вербу.

– Господи! – она всплеснула руками. – Как же я вас заждалась!

Началась встреча. Липа с Марьей заплакали. Миха­ил Семеныч с удовлетворением переждал основной плач и осадил дочерей:

– Ну, все, все, будет…

Марья легко оттолкнула зацелованную Аню, громко высморкалась, вытерла глаза косынкой. Развязала торт, понюхала.

– Зачем привезли? – недовольно спросила она. – Сколько раз говорить: ко мне едете – не брать ничего! Я хозяйка!.. Семен! Выкини, прокис!..

Конюх взял торт и пошел выкидывать, но по дороге раздумал и положил его в бричку.

Торт был свеж или почти свеж, так как покупался вечером у Елисеева, тем не менее Михаил Семе­ныч с удовлетворением кивал головой: все правильно, как учил, как воспитывал, гость – святое дело. И сам до недавнего времени только этоге правила держался. Каж­дое лето в Иваново приезжала вся родня: Липа с семьей, Марья, Роман. В те годы Шурка – сначала прислуга, потом жена – целый месяц безмолвно обхаживала всех да плюс еще Глашу. Липа брала ее для помощи, но отец и Глашу причислял к отдыхающим и от хозяйственных забот отстранял.

– Марья Михайловна, самовар поспел! Липа толкнула сестру локтем, – мол, угостить надо конюха, но та одернула ее:

– Сама все знаю! Ступай, Семен! Езжай в Бабрухин Лог, скажи – меня сегодня не будет. Лошадей без меня не давать. Никому! Понял?! – Она обернулась к от­цу: – Пойдемте в дом, папаша.

Липа с одной стороны, Марья с другой повели отца в дом, подстраиваясь под его медленный ход.

– Я чай не буду, – пробурчал Михаил Семеныч. – Спать буду, устал.

Сейчас постелю, – сказала Марья покорно, но с неко­торым напряжением.

Уложили отца, сели за стол.

– Ну вот, Марусенька, все, слава богу, хорошо. Все живы. А где Аня?.. Аня! Иди пить чай.

– Тетя Марусь! Мальчик отвязался!

– Отвязался? Он есть хочет. Отведи-ка его на ко­нюшню, Анечка. Мальчик!

Мерин оторвал тяжелую голову от земли, посмотрел, кто зовет, и, обрывая на ходу прядь травы, боком побрел к окну. Марья спустилась с крыльца, погладила мерина и, засунув ногу племянницы в стремя, запихнула ее в седло.

– Что ж это ты у нас такая конопатая? – Марья улыбнулась девочке. – Прямо сорочье яичко…

– А-а, пройдет!.. – Аня махнула рукой, без страха устраиваясь в седле.

– Упадет! – заверещала Липа. – Свалится!

– Он тихий.

– А куда его? – сияя от радости, спросила Аня.

– Да он сам знает. Пошел! – Марья хлопнула ме­рина по бугристой, накусанной паутами ляжке. – Чай-то остыл уж небось?

Марья стала подогревать самовар, а Липа перешла к московской жни:

– …Врач говорит, у него не расходованы мужские потенции…

– Чего-чего? – Марья резко смахнула со скатерти несуществующие крошки. – По-тен-ции!.. Кобель ста­рый!.. – И, устыдившись своих слов, смягчилась: – А че­го он так устал, вроде дорога не очень?.. В купейном ехали?:

– В купейном… – сказала Липа. Рассказывать про вчерашний поход отца с Георгием в сад Баумана она не стала.

– Как у Романа дела?

– Все учится… И техникум с отличием кончил, и ин­ститут так же хочет… Начальник подстанции.

– Заочно учиться тяжело, по себе знаю, – вздохнула Марья.

– На вечернем полегче, – ободрила ее Липа. – На пятый курс перешел. Еще бы женился…

– Да уж пора. Полысел…

– Сейчас лысых много, – успокоила ее Липа. – От­цу-то нравится, что Ромка лысый, порода видна. Я ему говорю: ты бы женился, Рома, и мне, и Марусе спокой­нее было. А он: не могу. Какая семья, пока учусь…

– Правильный подход… – Марья выпустила дым.

– Аня дорогу обратно найдет? – забеспокоилась вдруг Липа.

– Да это рядом. – Марья стряхнула пепел в раскры­тый спичечный коробок. Липа, поискав по сторонам пе­пельницу и не найдя ее, пододвинула к сестре блюдце. – Чего про Люську не рассказываешь? – спросила Ма­рья. – Чего с учебой надумала? Или так… один свист и будет?..

– Ты очень раздражительна стала, Машенька. В са­наторию бы тебе…

Марья посмотрела на сестру с чуть брезгливым со­страданием:

– О чем ты говоришь, Ли-ипа! – Она поглядела по сторонам. – Сейчас такая санатория, не приведи госпо­ди! Вчера Михайлова… – Она махнула рукой.

– У нас на Метрострое тоже… – закивала Липа.

– Ты-то не волнуйся, – успокоила ее Марья. – Ты беспартийная, с тобой все в порядке. – Помолчала, по­думала. – Не хотела тебя волновать, но скажу… Сиди спокойно, чего побелела? Слушай. Если со мной что-ни­будь… Ну, ты понимаешь. Семен, конюх, пришлет тебе лисьмо: мол, Марья Михайловна уехала в командировку. Поняла, ясно? Ну, вот с этим – все. про Люську. Куда будет поступать?

– Она предполагает в Торфяной, – робко промолви­ла Липа, наблюдая за реакцией сестры. Та молчала по­ка, только шумно выдувала дым через ноздри. – От до­ма недалеко. И экзамены полегче. Аттестат у нее – сама знаешь!

– Лентяйка! – наконец отреагировала Марья, тыкая папиросу в блюдце. – Зла на вас не хватает! И будет всю жнь в болоте ковыряться!.. – Марья постучала пальцем по столу. – Помяни, Липа, мое слово, даст она тебе прикурить…

– Ну, что вы все на нее! – всплеснула руками Ли­па. – И Георгий, и ты. Конечно, она не очень старатель­ная, но она способная…

– Чаю! – раздался голос Михаила Семеныча. Он сел, отер лысину и, чтобы зря не пропадала строгость, добавил: – А верхом – ты это, Марья, брось! В мужских портках! Никакой солидности! Ты же не просто так, ты дире И не кури при отце!

Марья раздраженно крутанула в блюдце не до кон­ца погасшую папиросу, источающую еле заметный дым. Липа подала отцу чай.

– В стакане! – отвел ее руку с чашкой Михаил Се-меныч. – Тебе жакет надо, юбку черную… Варенья на сто­ле не вижу… Сливового.

Марья поднялась за вареньем. За ней поспешила Липа.

– Отвыкла, – виновато пробормотала Марья. – Не могу вот так вот с места в карьер перестроиться.

– Может, мне его забрать все-таки, Машенька? – виновато, потирая руки, спросила Липа.

Марья обернулась к сестре, обняла ее и поцеловала:

– Да что ты, Липочка, говоришь? Обойдется как-нибудь. Слава богу, живы-здоровы… Обойдется.

Мычали коровы, солнце почти совсем ушло в пруд, от него осталась только маленькая желтая горбушка.

3. ЛЮСЯ ВЫШЛА ЗАМУЖ

Зимой Люсю затошнило, а когда «неукротимая рвота беременных», как для внушительности называла токси­коз Липа, прекратилась, с Финляндией был заключен Стал длиннее рабочий день, на улицах появилось много мальчиков в форме ремесленных училищ. Старин­ный друг Георгия по Павловскому Посаду Митя Малы­шев, приходивший до финской кампании по воскресень­ям в Басманный в гости с женой и сыном Витей, стал приходить реже и только с женой: Вите отрезали отмо­роженную на войне пятку, а с палочкой он ходить по го­стям стеснялся.

Беременность Люся долго скрывала, пока ее не нача­ло поминутно рвать и все стало безразлично.

Виновником Люсиного состояния оказался ее одно­курсник Лева Цыпин.

С Левой Люся работала в паре на практике по геоде­зии. Потом в той же паре они остались немного подрабо­тать геосъемкой в колхозе под Калинином. Когда Аня, ездившая проведать сестру, рассказывала дома, какие под Калинином прекрасные места и что спят Лева с Лю­сей на сеновале, Георгий сказал: «Э-э… ребята…» – и сделал жест, будто оглаживал бороду. Липа, естествен­но, была возмущена таким гнусным предположением.

Состояние Люси давало основание для законного аборта, но Липа категорически запретила дочери даже говорить об этом, а Георгию – думать: первый аборт, по­следующее бесплодие… Люся будет рожать.

Марья по телефону кричала, что надо написать на негодяя в райком комсомола.

Не зная, на что решиться, Липа позвонила Роману, сказала, над© поговорить. Роман обещал приехать вечером.

Аня встревожилась. Из художественной литературы с ей было вестно, что благородные молодые люди женят­ся иногда на обесчещенных не ими девушках. А вдруг Роман решит жениться на Люсе? Это никак не входило в Анины планы, потому что она давно уже решила сама выйти за Романа, как только ей исполнится шестнадцать лет.

Она узнала у Василевской – Василевская юрист, – такой брак возможен, потому что Роман не родной ма­мин брат, а сводный, сын маминой мачехи.

Так что Роман Аню вполне устраивал. Он, правда, не подозревал, что ему предстоит жениться на Ане, но на­верняка обрадуется, когда она ему скажет. Потому что она красивая. Может, у нее и неги толстоваты, и веснуш­ки, но раз все говорят, что она похожа на тетю Марусю, значит, красивая. А веснушки можно свести. Врач Ин­ститута красоты на улице Горького сказал ей: «Получи­те паспорт и приходите – сведем»., Люся, правда, тоже красивая: и ноги стройные, и гла-эа большие… Заю нос курносый. Но у Люси одно преи­мущество– взрослая.

Роман не предложил Люее выйти за него замуж. Он только запретил жаловаться: никаких кляуз, сказал он, не надо ни перед кем унижаться. Ребенка он усыновит.

А кроме того – при теперешнем международном поло­жении – аборт поступок антиобщественный.

Михаилу Семенычу, проживающему теперь у Рома­на, решили во бежание осложнений ничего не сообщать. Липа успокоенно перевела дух, разложила швейную машинку «Грицнер», подаренную ей отцом на свадьбу, не забыв в тысячный раз вспомнить, что «Зингер» стоил сто пятьдесят, а «Грицнер» двести золотом, и расставила Люсе платье. На весну.

Лева-герой романа – в Басманном не показывался.

Весна еще толком не началась, когда позвонила Алек­сандра Иннокентьевна, мать Левы, и сказала, что, к ог­ромному ее огорчению, она только вчера узнала о поло­жении вещей и очень бы хотела познакомиться со своей будущей невесткой и ее родителями. Если они не возра­жают, она будет рада принять их у себя.

– Заерзали, засуетились! – презрительно усмехнув­шись, сказала Люся. – Познакомиться надумали!.. Не хочется, чтобы сыночка комсомола поперли!..

– Ты подала в комсомольский комитет? – всплесну­ла руками Липа. – Роман же не велел!

– Ничего я не подавала, – огрызнулась Люся. – Что гам, дураки, не понимают…

Перед знакомством Липа выяснила у Люси род дея­тельности и социальное положение будущих родственни­ков, впрочем не очень внимательно, ввиду срочности. Сначала про отца. Про отца Левы Люся сказала, что не знает, кем и где он работает, но точно знает, что он не русский… В этом месте Липа понимающе кивнула голо­вой – Цыпин же. Люся помолчала и сообщила, что Алек­сандр Григорьевич недавно освободился заключения, где ошибочно провел два года. Липа схватилась за голо­ву, потом за папиросы и остальную информацию про род­ственников слушала уже вполуха. Запомнила, что сама Александра Иннокентьевна носит девичью фамилию Щедрина и работает по борьбе с грызунами. Старшая сестра Левы преподает в школе историю.

…Александра Иннокентьевна, высокая седовласая да­ма в пенсне, открыла дверь и поцеловала не по годам повзрослевшую румяную Аню: «Здравствуй, милая». Аня смущенно приняла ее поцелуй и уступила место Люсе, ис­правляя ошибку Александры Иннокентьевны. Люся, по­дурневшая от недавнего токсикоза, недовольно выслушала винение будущей свекрови, ткнулась губами в ее напудренную щеку и отошла к вешалке. Александра Инно­кентьевна энергично пожала руку Георгию, протянула руку Липе, но Липа в это время расстегивала боты, и ру­ка Александры Иннокентьевны на лишнее время зависла в воздухе. Георгий постучал жену пальцем по спине. Ли­па выпрямилась и в замешательстве потянулась цело­ваться со сватьей. Александра Иннокентьевна не успела увернуться. Пока Липа говорила слова приветствия, она заметила на груди Александры Иннокентьевны значок «Ворошиловский стрелок» и пожалела, что не надела свой – «Ударник Метростроя».

– Прошу, – пригласила Александра Иннокентьевна, открывая двухстворчатую высокую дверь в комнату.

«Как у нас в Пестовском», – подумала Липа и тихо сказала Георгию:

– Белого не пей. Георгий поморщился:

– Опять ты свое мещанство!..

Навстречу гостям с дивана поднялся Александр Гри­горьевич, похожий на немолодого армянина.

– Цыпин, Александр Григорьевич… Отец виновника, так сказать, нашего с вами… торжества. Очень рад. Про­шу к столу.

Стол был и правда торжественный. Перед каждым стояло по три сервных тарелочки мал мала меньше сто-ночкой, справа от тарелок на серебряных перекладинках лежали приборы, касаясь белоснежной скатерти только черенками, а слева – серебряных манжет торчали же­сткие салфетки. Аня села за стол, не зная, куда деть ру­ка; Лила, не обращая внимания на убранство стола, по­глядывала на дверь, ожидая выхода жениха, Георгий сел за стол и растерялся, а Люся, небрежно скользнув взгля­дом по роскоши, чуть заметно усмехнулась: сориентиру­ется– свои возможности Люся знала.

В комнату впорхнула полная суетливая женщина, се-Левы Оля. Она принесла на блюде заливное, про­ворковала что-то, здороваясь, и снова унеслась на кухню. Люся с удовлетворением отметила про себя, что Оля не­молода и чуть рябовата, несмотря на пудру. Над диваном Александра Григорьевича висел большой портрет человека, кого-то Липе смутно напоминающий и одновременно очень похожий на Александру Иннокентьевну. Липа уже решила спросить, не папаша ли это хозяйки, но, садясь за стол, разглядела у самой рамки блеклые латинские буквы: Вол

– А где же Лева? – спросила Липа.

– Мама! – одернула Липу Люся. Липа вздрогнула, Александра Иннокентьевна удив­ленно повела бровью.

– Люсенька сейчас стала такая вся нервная, прямо я не знаю… – забормотала Липа. – А скажите, пожалуй­ста, Александра Иннокентьевна, на инструменте, – Ли­па кивнула на пианино, – вы играете или члены семьи? – Этим чисто, светским вопросом Липа как бы аннулирова­ла неудачное: «Где Лева?»

– В музыкальном искусстве, Олимпиада Михайлов­на, к большому сожалению, мы все бесталанны, – кротко ответила Александра Иннокентьевна, рассекая залив­ное. – Пробовали Левика научить, а он от учительницы во дворе в дровах прятался.

– В дровах?! – воскликнула Люся и осеклась.

– А наша Люся занимается художественным сви­стом, – сообщила Аня.

– Аня! – Георгий на всякий случай нахмурился.

– Почему, Жоржик? – одернула мужа Липа. – Это очень красиво, Люсенька, посвисти нам, пожалуйста.

– Господи! – сквозь зубы прошипела Люся, закаты­вая глаза.

– А вот и я… – мелко прихихикивая, Оля установи­ла на столе блюдо с пирожками и очень мило сложила губы бантиком. – Бульон с пирожками… Я думаю, никто не будет возражать? Мама, а почему бутылки до сих пор не открыты?

Александр Григорьевич занялся бутылками.

– Не пей белого, – повторно напомнила Липа мужу.

– А руки-то мы и не помыли, – сказала Люся.

Пока все Бадрецовы на кухне мыли руки, Александра Иннокентьевна говорила по телефону в коридоре, время от времени переходя на французский.

– А чего он тебе врал, что у них телефона нет? – шепнула Аня. – И что Шуберта играет. Люсь, ну его! Врет все время!

Новые родственники скучились на выходе кухни, Александра Иннокентьевна закончила разг

– А невестушку-то как звать-величать? – раздался за спиной Люси скрипучий голос.

– Люсенька, – сказала Александра Иннокентьевна, – одной рукой приобняв Люсю за плечи. – Познакомься, милая, это Дора Филимоновна.

Коротенькая толстая Дора Филимоновна поклонилась, скрестив руки на пухлой груди.

– Желаю вам в скором времени переменить фами-лие… В нашей квартире жить намереваетесь? – Ну что вы, Дора Филимоновна, – заворковала Оля, подавая гостям полотенце, – у родителей Люсеньки пре­красные жилищные условия.

– – А тебе бы тоже неплохо фамилие поменять, – уже чуть сварливым голосом сказала соседка.

– Ха-ха-ха, – тоненько захихикала Оля. Наконец все снова сели за стол, и Александра Инно­кентьевна поднялась с бокалом в руке.

– А где же все-таки Лева? – уныло спросила Липа.

– Ха-ха-ха… Вы знаете, Олимпиада Михайловна, я 'ведь историк по профессии, прошу простить мне историче­ское сопоставление… Наполеон, когда сочетался вторым ^браком с внучкой прусского короля, сам не смог прибыть на бракосочетание, вместо себя он прислал полномочного представителя. Левик, конечно, далеко не Наполеон, но просто в настоящее время страшно занят…

– Лева был женат? – испуганно перебила ее Липа, рюмка в ее руке дрогнула – темное вино выплеснулось на белоснежную скатерть – Осторожно, – прошипела Люся.

– Надо солью… Где же соль? – прощебетала Оля. – Ха-ха-ха…

– За наше знакомство! – наконец провозгласила Александра Иннокентьевна. – Пусть наши дети будут счастливыми!

Георгий потянулся к заготовленной рюмке с водкой, но, заметив недовольный взгляд старшей дочери, отодви­нул водку подальше и налил себе в бокал сладкого вина Доверху.

Все чокнулись. Георгий выплеснул в рот вино и по привычке сморщился.

Александр Григорьевич за обедом говорил мало, чув­ствовалось, что он еще недостаточно акклиматировался в Москве после двухлетнего отсутствия. Кроме того, ему недавно вставили зубы – и он никак не мог приспособиться к протезу. Почему-то ел он на особенной тарелке простой белой. Туберкулез, – шепнула матери Люся.

– Люсенька, вы читали «Безобразную герцогиню» Фейхтвангера? – спросила вдруг Оля.

Липа поперхнулась, учуяв подвох, открыла рот, чтобы вступиться за беременную дочь, но Люся остановила ее чуть заметным уверенным жестом. Над столом повисло молчание. Старинные часы на пианино пробили шесть раз, Люся дожевала пирожок, оставшийся от бульона, вытянула серебряного манжета салфетку, промокнула ею губы и не брежно бросила салфетку на стол. Аня, ис­пуганно наблюдавшая за сестрой, в восхищении покача­ла головой!

– Чи-та-ла, – растягивая губы в узкой улыбке, по складам пронесла Люся.

– Где же вам удалось достать эту книгу? – заворко­вала Оля, делая рот бантиком. – Такая редкость…

– Да, ее трудно достать… на русском языке. На не­мецком легче. Я ее читала на языке оригинала.

– Шлрехен зи дойч? – удивилась Александра Инно­кентьевна.

– Конечно, – с достоинством ответила Липа вместо дочери. – Скажи что-нибудь, Люсенька.

– А Лева совсем не умеет играть на пианино? – по-немецки спросила Люся, намеренно повернувшись к Оле.

Оля замотала головой, как бы отбиваясь от немецких слов. Александра Иннокентьевна наморщила лоб, сняла пенсне: по всей видимости, ей трудно было понять немец­кую речь Люси с тюрингским акцентом фрау Ци

– Шура! – вскричал вдруг задремавший было Алек­сандр Григорьевич. – Немедленно прекрати! Никаких иностранных разговоров! В моем доме говорить по-рус­ски! – Новые зубы Александра Григорьевича устрашаю­ще лязгали.

– Саша, успокойся, – сказала Александра Иннокен­тьевна, – Не порть нервы себе и гостям.

– Не откажите в любезности, Ольга Александровна, а как в настоящее время обстоит дело в школах? – Липа решила завести светский разг– Я имею в виду: не уходят ли старших классов учащиеся в связи с введе­нием платы за обучение?

– Отдельные случаи, к сожалению, есть, – ответила Оля, оставив Липу довольной тем, что и ей удалось вы­сказаться на внешние, не касающиеся брака, темы.

Зашел разговор о политике. Александр Григорьевич снова заволновался, но Александра Иннокентьевна, во– время уловив недовольство мужа, свернула на безопасную тему о судьбах испанских детей.

– Вы знаете, Олимпиада Михайловна, я даже подала заявление в МОПР с тем, чтобы мне предоставили на воспитание испанского ребенка-сироту. Даже испанский язык выучила. Но, к сожалению, все дети уже были розданы.

– Ну вот теперь и у вас будет свой внучек, – наивно улыбнулась Липа. – Будете нянчиться…

– Ну что вы! – кокетливо замахала на нее руками Александра Иннокентьевна. – У меня такая ответственная работа!.. И столько интересных дел… Что вы, Олимпиада Михайловна…

– Но вы же сами… – начала было Липа, но Люся зыркнула на нее, и Липа тут же закрыла рот.

– Знаете, Олимпиада Михайловна, для меня дело прежде всего. Я когда родила Олю, а это было, если мне не меняет память, в пятнадцатом году…

– Мама! – негромко воскликнула Оля.

– …Я родила Олю и ушла на фронт сестрой милосер­дия, – закончила Александра Иннокентьевна. – Пред­ставьте себе, Олимпиада Михайловна, я такая.

Далее обед шел спокойно. Небольшой конфуз случил­ся лишь во время чаепития. Александра Иннокентьевна Попросила Липу передать ей менажницу, и Липа долго хваталась не за те предметы на столе.

Лева пришел, когда Бадрецовы толпились в передней, одеваясь.

С порога он забормотал что-то про институт, лабора­торные, зачеты… Люся передернула плечами и отверну­лась к вешалке.

Лева пожал руку Липе, Георгию…

– А я думала, вы красивый… – разочарованно протянула Аня, когда Лева подал ей руку.

– Аня! – смутился Георгий.

Люся молча постояла спиной ко всем, потом обернуласъ ц тяжело вздохнула:

– Сыграл бы ты, Лева, Шуберта.

Ребенка назвали Таня. Татьяна Львовна Цыпина.

с первых же дней ее жни почувствовала себя й, как будто вся ее предыдущая жнь была пготовкой к этой главной роли.

было, кто будет нянчить ребенка. Глаша давно вышла замуж, а новую домработницу с прибавлением семейства поселить было негде.

– Пусть Анька бросает школу на год и сидит с ре­бенком, – заявила Люся. – Не бросать же мне институт!

Липа, восемь дней живущая исключительно интереса­ми внучки, всерьез задумалась над предложением стар­шей дочери, но Георгий схватился за голову:

– Аня? Бросить школу?! Отличница!.. Моя дочь!..

Пока шел крик, Аня в слезах позвонила Роману и со­общила ему, что мама хочет ее забрать школы, чтобы сидела с ребенком.

Роман разрешил все сомнения: Ане продолжать уче­бу, Липе не сходить с ума, старшей племяннице не бла­жить – надо взять приходящую домработницу, деньги он будет давать.

Липа разыскала Глашу, и та, хотя уже была замужем, согласилась временно походить за ребенком.

Глаша вернулась, но Люся держала родителей в стра­хе, грозя бросить осточертевший ей Торфяной институт: ребенок по ночам плачет – и она не высыпается.

– У нас никто не кончил! – кричал Георгий. – Липа не кончила, я не кончил… Если и ты не кончишь, если бросишь институт, оболью все керосином и подожгу, а сам на люстре повешусь! – В этом месте он тыкал указатель­ным пальцем в прожженный с одного бока пыльный аба Люстра была в Пестовском, Георгий спутал.

Институт Люся все-таки бросила, – вернее, взяла ака­демический отпуск, – Георгий не повесился, более того, очень привязался к внучке и, тетешкая ее по вечерам, умилялся:

– Создаст же господь такую прелесть!..

Лева для порядка пожил немного в Басманном – сви­детельство о браке спасло его от исключения комсомо­ла и, соответственно, института, – но потом, очумев от непрекращающееся ора дочери, злобной раздражитель­ности жены и суетливости тещи, перебрался обратно в Уланский – временно. Липа привычно завела профессо­ров. На этот раз по детским бвлезням. Однако Таня, не­смотря на профессоров, ничем не болела. Только много орала. Особенно по ночам. И во сколько бы Липа ни при­шла с работы, на ночь внучку ©на обязательно забирала к себе – у Люси может пропасть молоко, хотя молока у Люси не было с самого начала.

Был, правда, случай, когда Липе предоставилась воз­можность взволноваться за безупречное здоровье ребен– ка: у той от надсадного крика вышла кишочка. Липа мет­нулась к телефону за профессором, но Глаша, воспользо­вавшись тем, что у профессора долго было занято, при­крыла дверь в комнату – телефон висел в передней, – взяла девочку за ноги и потрясла вн головой.

– Чего звонить-то попусту, людей беспокоить… – сварливо сказала она, выходя к всклокоченной Липе, которая с трубкой в руке курила папиросу за папиросой. – У ней все подобралося на место. Гляньте-ка… Липа глянула и спокойно уселась покурить. С курением в квартире был теперь такой порядок: Ли­па курила в передней на табуретке, Георгий – в уборной, тоже сидя.

Смотреть двоюродную внучку собралась Марья.

Марья приезжала в Москву всегда одним и тем же поездом в пять утра. «Чтоб день не ломать». Встречать же ее Липа посылала Георгия пораньше, на случай, если поезд придет не по расписанию. Теперь обязанность встре­чать Марью перелегла на Леву.

В этот раз он специально ночевал в Басманном, был поднят Липой в три утра и заспанный, подняв воротник Пыльника, поплелся на Курский вокзал. Липа принялась за традиционные пироги, затеянные к приезду сестры.

Марья привезла всем подарков, Липе, кроме прочего, привычно сунула денег и приступила к главному: как живут молодые?

Липа забормотала неопределенно, пыталась уклонить­ся от ответа, но, припертая Марьей, должна была сознать­ся, что Лева проживает в основном отдельно от семьи у своих родителей.

Марья взглянула на Люсю. Та потупила глаза.

– Гнать его к чертовой матери, – спокойным голосом Сказала Марья, нимало не смущаясь присутствием за ут­ренним столом самого Левы и тем, что всего десять минут назад вручала ему ценные свадебные подарки, хвалила за нужную стране профессию инженера-торфяника и обещала помогать материально.

Люся пожала плечами. Марью она не любила, но ей нравилась родственная безоговорочная солидарность.

Что касается Левы, он опешил.

– Как же так? – попытался он перевести разговор в шутку. – Марья Михайловна… Я вам ничего плохого…

Ночь, можно сказать, не спал, встречал… Чего же сразу гнать?

Но Марья шуток не понимала.

– Гнать, – спокойно повторила она. – Встречал – мо­лодец, а семья есть семья: не согласен жить как положе­но – вон! Чего же здесь неясного?

Липа в ужасе замахала на Марью руками, убоясь по такой нелепости утерять, можно сказать, еще не оконча­тельно приобретенного зятя, тем более что тот уже сни­мал с вешалки пыльник.

– Что ты, что ты, Машенька! – заверещала Липа. – Да Левочка… Да он… Отличник'… Активист!.. Что ты, Ма­шенька!..

– Правда, тетя Маруся, – вмешалась Аня. – Ты уж совсем!.. Не соображаешь…

Марья подняла руку, прекращая суету:

– Ладно! Тихо! Ну, вини, иди сюда. – Она помани­ла Леву пальцем.

– Иди, иди, Левочка, – Липа подтолкнула зятя к се­стре.

– Ну, дай я тебя поцелую, раз такое дело, – сказала Марья, отведя руку с папиросой. – Ну, ладно, все. Жал­ко, Жоржику на работу надо, а то я наливочки привезла…

– Машенька, ни в коем случае! – Липа строго взгля­нула на заулыбавшегося было Георгия. – Будет вечер, и все будет… Ни в коем случае! Он заместитель главного бухгалтера. Может себя скомпроментировать!

– Тьфу ты! Мещанка! Утром-то хоть чепухи не мели. Дура толстолобая.

– Жоржик… – мягким голосом укорненно сказала Марья. Рано потерявшая мужа, она к зятю относилась уважительно, а кроме того, считала, что в браке сестры с Георгием Липе повезло больше, чем ему. – Да что ска­жу, а то забуду: летом молодых с сыном ко мне в совхоз.

– У нас Танечка, – робко поправила Марью Липа.

– Тем более.

– А ты поглядеть на внучку не хочешь, Машенька?

– А чего на нее глядеть-то без толку? Ты, Людмила, не обижайся. Я ж, Лип, сама знаешь, в детях-то не больно разбираюсь… Побольше будет – другое дело. А что у вас про войну говорят? – неожиданно спросила Марья Леву.

– Где у нас? – не понял тот. – Дома? Марья поморщилась, давая понять, что дальние род­ственники ее вообще не интересуют никоим образом.

– При чем тут дома? В институте.

– В институте? Ну… У нас же пакт с Германией…

– А-а-а… – отмахнулась Марья, понимая, что нужного ответа не дождется: осторожничает. – При чем здесь пакт?.. Война скоро будет!..

– Да что ты, Машенька! – всплеснула руками Липа. ft – Будет, вот увидишь, будет… Помяни мое слово.

Шляп Липа не прнавала («не модница»), платков – тоже («не деревенщина»). Берет Олимпиаде Михайловне Бадрецовой-Степановой, руководителю группы планового отдела Наркомчермета, подходил более всего. К тому же он служил ей все сезоны.

Почти каждое утро, когда Липе надо было выходить – дому, жнь в Басманном приостанавливалась: всей семьей искали берет.

– Где мой берет? – пересиливая радио, работающее, как всегда, на полный мах, привычно вскричала Липа воскресным летним утром сорок первого года.

Команда была подана, сама же Липа взяла расческу. Причесывалась она с повышенным вниманием. Запроки­дывала назад голову, привычно встряхивала ее, как бы распространяя по спине волосы, хотя их с каждым го­дом становилось все меньше, особенно на затылке. Выче­санные волосы Липа любовно скручивала в комочек и не выкидывала, а прятала в пакетик, предполагая в даль­нейшем сделать них шиньон, чем раздражала членов семьи, – шиньонов давно не делали и не носили, – но не очень, потому что к этому, как и к поискам берета, при­выкли.

– Побыстрей, Липа! – сердился Георгий. – Кто едет снимать дачу в двенадцать часов?

– Мы же не гулять едем, – спокойно отвечала Липа, не наращивая темпа. – Серебряный бор недалеко. Снимем и вернемся. Аня!.. Ищи берет!..

Георгий вздохнул и сделал вид, что ищет берет, но ис­кал невнимательно, кое-как: поглядел на подоконнике, зачем-то выдвинул ящик буфета.

– …Люся!.. Ты ищешь? Ищи как следует!.. Жоржик, будь любезен, взгляни под кроватью, кот мог затащить.

– Не ори ты, Христа ради! – прошипел Георгий, ста­новясь на корячки. – Не глухие.

В данном случае Георгий был прав: радио почему-то не работало и перекрикивать было нечего.

– Странно, почему радио молчит? – пожала плеча­ми Липа, глядя на себя в зеркало.

– Ты причесывайся, – отозвался Георгий, шурующий под кроватью чемоданы. – Нет тут никакого берета!

– Погляди повнимательней…

В соседней комнате заплакала Таня.

– Глаша! – вспомнила Липа. – Не забудь: Танечке только рисовый отвар, овсяный ни в коем случае – ее слабит…

– Говорит Москва! Работают все радиостанции Со­ветского Союза! – сказало вдруг радио. – Передаем важ-ное правительственное сообщение…

Липа застрял а расческой в волосах. Георгий затих под кроватью. В комнату влетела Люся, за ней Аня.

– Чего такое? – тыркнулась в комнату Глаша.

– …без объявления войны…

– Тьфу! – Георгий вылез – под кровати весь в пы­ли, ногой запихнул на место высунувшийся угол чемода­на. – Съездили! Сняли дачу!

В маленькой комнате орала забытая Танька.

Война быстро бежала к Москве.

Георгий достал с полатей немецкий «царского време­ни» велосипед, Липа разыскала пожелтевшее удостовере­ние, выданное ей двадцать лет назад на пользование слу­жебным велосипедом, и на сдутых шинах Георгий свел велосипед на Разгуляй – сдавать.

По коридору бегала Дуся-лифтерша;

– Я – что, я верующая. Верующих они не трогают, они только жидов да партейных бьют. А верующих они – нет, не обижают… – И осеняла себя широким крестом.

Пришел мрачный Роман. Георгий с Митей Малыше­вым пили водку: старый Георгиев друг послезавтра уез­жал с семьей Москвы.

Роман удивился, увидев за столом и Леву. Он ничего не сказал, но Лева принялся объяснять ему, что, хотя у него и бронь, как у старшекурсника, он все равно пошел бы добровольцем, но не может, потому что, если его убьют, мать этого не переживет.

Роман поморщился:

– Сама воевала, а тебя – не переживет?..

– А у вас ведь тоже бронь, Роман Михайлович? – не без ехидства спросил Лева.

– Конечно! – воскликнула Липа. – Он же начальник подстанции! Его никто и не отпустит. Роман не сказал ничего.

Михаил Семеныч умер в конце сентября. Застудился. Хоронили его на Ваганькове на участке для староверов, как просил.

Через день Роман пришел в Басманный, принес два чемодана с вещами:

– Я ухожу, Липа.

– На фронт?! Но как же, Ромочка?! У тебя броня, у тебя язва!..

– Опомнись, Олимпиада, – Роман покачал головой. – Какая язва, какая бронь? Я коммунист. А вещи: будет возможность – на картошку сменяешь.

Липа собрала ему белье, поплакала и, когда Роман уже уходил, в коридоре вскричала вдруг:

– Рома! В плен не сдавайся!

– Мы в плен не сдаемся! – громким чужим голосом ответил брат.

День эвакуации был назначен на тридцать первое ок­тября. Липа принесла с работы справку о том, что она с семьей «в специальном порядке переезжает в другую – местность». В Свердловск. По счастливой случайности Торфяной институт, где учился Лева и числилась Люся, тоже эвакуировался в Свердловск. Георгий с прочим за­водским начальством оставался в Москве взрывать за­вод– если что. Мужа Глаши мобиловали, родня была под немцем, она решила остаться с Георгием Петровичем.

Александра Иннокентьевна, Александр Григорьевич и Оля никуда уезжать не собирались. Александра Инно­кентьевна была уверена, что немцев в Москву не пустят. Но если бы она и не была в этом уверена, то все равно бы ничего не могла менить: станция дезинфекции, где она работала, и магазин «Галантерея» на Домниковке, где Александр Григорьевич служил товароведом, органи­зованной эвакуации не подлежали.

– …Эшелон отправлялся в два часа, но Липа, как всегда, загодя послала Георгия искать транспорт. Глаша, сбегав на молочную кухню за детским прикормом, рассказала, что во дворе молочной кухни, куда задом выходят воен­комат и собес, чего-то жгут, пожар развели до самого неба, бумаги летают…

В дверь постучали. На пороге стоял мужик в брезен­товом плаще и резиновых сапогах. От него шибало злой вонью.

– Извиняюсь, Бадрецовы? Муженек ваш за портвейным вином на Разгуляй побежал. Разлив дают. А меня к вам нарядил.

– Ну ты подумай! Молодец, папочка!..

– Не волнуйся, Люсенька, – привычно пробормотала Липа, морщась от вони. – Ну как же – столько вещей?..

– Вы таксист? – недоверчиво спросила Аня мужика, схватившего два огромных узла.

– Какое! Помойку мы возим. Липа всплеснула руками:

– Это же антисанитарно! У нас ребенок…

– Мама! Какая еще санитария? Немцы в Химках!

– Ты вот что, ты шмотье вн тащи! Быстрей давай, а то – уеду…

Телега была огромная, на дутых резиновых колесах, и вся в помоечных ошметках. Липа было отпрянула в ужасе, но Люся молча одну за другой зашвырнула в те­легу вещи.

– А ты не боись, – успокаивал мужик Липу, захло­пывая откидной борт, как у грузовика. – Домчу, что твоя такси.

– А сами-то? – поинтересовалась Липа.

– А нам что! – махнул рукой мужик. – Хоть совет­ские, хоть какие – все равно помойку возить. Помои – они и есть помои.

Прибежал Георгий, в руке откуда-то взявшийся чай­ник, носик заткнут тряпкой.

Липа последний раз поднялась наверх, перепеленала Таню, взяла ее на руки.

– Сядем на дорожку… Аня, ты учебники не забыла? Она опустилась на диван. Мяукнул кот, оборвав мол­чание.

– Глаша, если что от Ромы, сейчас же сообщи. Пото­му что всякое бывает… Я не верю…

– Не беспокойтесь, Лимпиада Михайловна. Если что…

– Ну, встали! – сказала Липа. – Жоржик, Люся… Аня! Где ты опять?

Глаша, всклокоченная, проводила их, вытерла слезы и пошла наверх. И уже на лестничной площадке услы­шала, что в квартире – дверь открыта – звонит телефон.

– Кого? – спросила она, тяжело дыша. – Романа Михайловича? А Романа Михайловича нету дома. Рома-па Михайловича убили.

4. В СЛОЖНЫХ УСЛОВИЯХ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ…

Завод Георгию взрывать, слава богу, не пришлось. Зато он спалил квартиру, правда, только одну комнату, большую.

Лег спать, очень усталый и абсолютно трезвый, как потом клялся Липе, а на самом деле очень усталый, но не абсолютно трезвый. Иначе проснулся бы до того, как Дуся-лифтерша с домоуправом, взломав дверь, разбуди­ли его, слегка подгоревшего. Занялось от электроплитки: ветерок подал занавеску на нее – и пошло…

Отозванная эвакуации в феврале сорок второго Липа пепелище восприняла спокойно, как ущерб войны: «Так – так так, чего же теперь». Больше пожар не об­суждался.

В большой комнате остались несгоревшие металличе­ские скелеты кроватей и стол с обгоревшей столешницей. Липа отодрала ножом окалину со стола, застелила газетами, выравнивая поверхность, и покрыла простыней вместо скатерти.

Почему-то уцелело радио, и теперь в почти пустой комнате с опаленными стенами оно звучало громче пре­жнего, с большим резонансом.

Про пожар Липа забыла, пугалась она только по ут­рам, в недоумении просыпаясь в обугленных стенах. Ге­оргию на заводе дали внеочередной ордер на приобрете­ние мануфактуры; маляры с завода сделали кое-как ремонт, и жнь пошла дальше, только с меньшими удоб­ствами: без трюмо, гардероба, дивана и этажерки с соб­ранием сочинений Чехова, Гаршина и подшивками газет, необходимых Липе для довоенных политзанятий.

Несколько раз Липа звонила в Уланский Александре Иннокентьевне узнать, нет ли вестей от Александра Гри­горьевича, недавно повторно арестованного, но Алек­сандра Иннокентьевна разговор поддерживать не поже­лала и недоумевала, почему Липу-то это так заботит. Все совершенно ясно: вина ее бывшего мужа доказана, освобождение было ошибочным, …Аня проснулась оттого, что чесалась голова. А мо­жет, голова зачесалась, когда она услышала стук в дверь. Принесли телеграмму. В коридоре было темно: что за те­леграмма, Аня разобрать не могла, поставила закорюч­ку вместо подписи и, закутанная в одеяло, на ощупь по­плелась в комнату. Пощелкала выключателем – бесполезно, значит, десяти еще не было. Зажгла коптилку.

Телеграмма была фототелеграммой. Папин каллигра­фический почерк: «В сложных условиях военного време­ни ты с отличием окончила школу, полностью оправдав наши родительские надежды. Поздравляю тебя, желаю крепкого здоровья и дальнейших академических успехов. Твой отец Георгий Бадрецов. 15 июня 1942».

Подпись отца «Бадрецов» кончалась виньетистым рос­черком. Отец давно смирился с тем, что в двойной его фамилии Бадрецов-Степанов первой была – Липина, и теперь уже. не раздумывая подписывался жениной частью фамилии, что всячески отвергал в начале их супружеской жни.

Уснуть не получалось! голова – хоть до крови раз­дери…

…Утром ее разбудил звонок. Она выскочила в кори­дор в одеяле, чуть не сшибла хозяина квартиры. Кон­стантин Алексеевич буркнул то ли «здравствуйте», то ли «вините» и исчез. А выскочила Аня, чтоб опередить бабку. Эта ведьма запросто скажет: «Дома нет». Особен­но если Глеб. А вчера Александр Ильич пришел с двумя ведрами – колонка на углу не работала, – выгнала его, зараза: «Тута тебе не колодец!»

Аня отперла дверь: Левка.

– Анька! Пляши качучу!.

– Не ори! – Аня показала на хозяйскую дверь и при­ставила к уху ладонь трубочкой. – Чего приехал? Сессия?

Левка сунул руку под мышку и откуда-то со спины достал две полбуханки белого хлеба. Хлеб пах пекарней и был чуть влажный от Левкиного пота.

– Держи! Вчера приехал, ночь, пошел в общагу к ребятам, на хлебозавод с собой взяли. Грузить. Посплю часок и опять к ним – у них конспекты есть. Одеяло на­до шерстяное забрать – холодно на торфянике, мочи нет.

После того как Липу отозвали в Москву и с харчами стало совсем туго, Лева устроился на торфяник – в со­рока километрах от Свердловска! он – мастером, Лю­ся – нормировщицей. В институте они по-прежнему чис­лились студентами. Сейчас Лева приехал сдавать сессию,

– Лева! А я аттестат получила! Посмотри.

– Ишь ты! А почему «с отличием» от руки?

– Бланков не было. Приписали. Не болеет Танька?

– Тьфу-тьфу… – Лева тяжело вздохнул и, не разде­ваясь, лег на Анину постель. – Спать хочу, подыхаю.

Ань! Ты почему такая красивая? И толстая какая-то, румяная вся. Другие вон: кожа да кости…

– Это с виду. А так-то я дохлая: в библиотеке засы­паю, трамвай, пока совсем не подойдет, номера не вижу. Софья Лазаревна говорит: от плохого питания. Грибов хочешь?

– Это грибы? – Лева боязливо ткнул пальцем в та­релку с какими-то блинами зловеще-бурого цвета.

– Грибы. Валуи соленые. Вполне съедобны. Это они только с виду.

Он отщипнул кусочек.

– Соль голая!

– И хорошо! – засмеялась Аня. – Поешь – пить хо­чется, напьешься – есть не хочется.

– Ты их все-таки не надо… – Лева опасливо покосил­ся на грибы. – Траванешься – и до свидания. Я тебе в следующий раз чего-нибудь питательного прихвачу. Луч­ку зеленого. Ты ешь хлеб, ешь…

– Лев… Киршонам надо бы, а то сожрем одни. Они мне всегда…

Лева отодвинул на край стола полбуханки,

– На. Я лягу, Ань. Посплю часок и пойду.

– Только сапоги сними.

…За транспарантом, перекинутым через улицу: «Раз­громим врага в 1942 году», Аня свернула в переулок.

Софья Лазаревна Киршон, московская приятельница Липы, стояла в темном закутке передней и что-то жари­ла на керосинке.

Аня достала сумки хлеб,

– Господи! Откуда?

– Левка притащил,

– Левочка приехал? Привет ему. А я уж грешным Делом подумала: на панель пошла наша отличница.

– Кстати, – Аня подкрутила пламя керосинки. – Ко мне ребята заходят, Глеб, Юра – Люсиного институ­та, – они теперь в Академии Жуковского учатся. А хо­зяина квартиры (он вдовец) теща вконец застращала: солдаты, говорит, к девке ходят, а алименты тебе пла­тить. Он, бедный, и так-то дома почти не бывает, а когда бывает, даже в уборную при мне старается не выходить… А я аттестат получила с отличием…

…Комната была большая, с нким потолком. Обеден­ный стол, разложенный, как для гостей, был поделен на две части. Полстола и полуторная кровать были выделе­ны Киршонам.

За своей половиной стола сидел муж Софьи Лазарев­ны Александр Ильич, читал газету. С другой стороны стола хозяйская девочка готовила уроки, перед ней стоял раскрытый учебник, прислоненный к закопченному чай­нику. Аня помнила, какими глазами смотрели на Кир-шонов родители девочки, когда эвакуированных вселяли к ним в комнату. Однако Софья Лазаревна так повела дело, что теперь их всех можно было принять за родст­венников.

– Новостей нет? – спросила Аня. Александр Ильич молча сложил газету.

– Честно говоря, я больше и не жду… Не дай бог только, если в плен… И почему именно Веня?.. Лева ваш не пошел, учится… И Глеб здесь…

Аня виновато потупилась,

– Лева – да… Хотя у него семья… А Глеб – нет. Глеб в летную школу подал сразу. Полгода – и на фронт. А ему сказали: в академию, раз четыре курса техниче­ского вуза…

– Смотри-ка, что нам Аня принесла!.. – в комнату вошла Софья Лазаревна. – Белый. Зина, мой руки, будем праздновать. А у нас, Анечка, между прочим, тоже дели­катесы: картофельные оладьи и компот. И масло хлоп­ковое.

– Буржуи!

– Это все мои мухи! – Софья Лазаревна хитро улыб­нулась, достала – под подушки батистовый платочек, обвязанный кружевами мулине. В углу платочка бы­ла вышита большая черная муха. – Нравится? – Софья Лазаревна пошевелила платочек – муха затрепетала. – К нам иногда дамы-патронессы наведываются, местно­го начальства. Одна увидела у меня на столе – выши­ваю, если дежурство спокойное, – прямо зашлась: сделан ей таких полдюжины, платит продуктами. А мне что, по­жалуйста. – Софья Лазаревна вздохнула. – Ну, а ты у нас, выходит, именинница? По такому случаю… – Софья Лазаревна полезла в шкаф. – Спирт будем пить!

– Мне, Софочка, чистого, – попросил Александр Иль­ич. И, заметив удивление жены, добавил: – Граммов двадцать.

– И мне чистого! – выкрикнула Аня.

– Сейчас еще Зина попросит чистого! – Софья Лазаревна подлила в рюмку воды чайника. – Вот, Зи­ночка, Аня кончила школу. Поздравь ее.

Девочка молча улыбнулась.

Александр Ильич встал, поднял рюмку, откашлялся:

– В сложных условиях военного времени…

Аня засмеялась, расплескивая рюмку… Отхохотав-шись, она под удивленные взгляды Киршонов полезла в сумку и достала фототелеграмму.

Александр Ильич прочел и тоже засмеялся.

– Тогда дай я просто тебя поцелую, Анечка. Моло­дец! Бог даст, все будет у тебя в жни в порядке!.. Чокнулись.

– Вот что, – сказала Софья Лазаревна, когда Аня пошла ее проводить. – Я договорилась у нас в санпро­пускнике: придешь, помоешься. Я с пяти, так что прихо­ди, не опаздывай. Я тебе голову помажу специальной жидкостью.

– И вода горячая будет?!

– Сколько угодно. И оденься потеплей.

…Дома Аню ждал Глеб. Кирзовые сапоги на нем бле­стели.

Левка уже проснулся и врал Глебу, что скоро его на­значат главным инженером.

– Привет, Глеб.

– А от тебя не спиртом пахнет? – нахмурившись, спросил Глеб.

– Спиртом. Это оттого, что я пила спирт! – Аня дыхнула Глебу прямо в лицо. – Левик, можно я твою лыжную шапку возьму ненадолго?

– Бери, – удивленно пожал плечами Лева. – Погода, прямо скажем, не очень лыжная, а так – бери.

– Мне надо… Я ненадолго. Мыться пойду к Софье Лазаревне. Глеб, а почему ты все-таки не пошел в летную школу? Был бы сейчас герой летчик!.. Ладно, Глеб.

Жди меня, и я вернусь. Шучу, Глеб, не жди. Я пошла. Приду не скоро.

– Она что, напилась? – невозмутимым голосом спросил Глеб.

– Я вас целую, – сказала Аня, посылая Глебу воз­душный поцелуй.

– Ты что же так поздно? Давай… – Софья Лазарев­на усадила Аню на табуретку и закрыла дверь на ключ. – Через час ранбольные пойдут мыться.

– Пешком шла. В трамвай никак. – Аня проворно расплела косы. – С завтрашнего дня – на завод направили. Рабочую карточку дадут.

– Рабочую – это хорошо. Поближе сядь.

Софья Лазаревна помешала деревянной палочкой в банке с бурой маслянистой жидкостью. – Сейчас нама­жемся…

– А она отмоется?

– Отмоется, если хорошо промоешь. – Зажатым в пинцет тампоном она тщательно намазала Ане голову, накрыла компрессной бумагой и слегка забинтовала. Взглянула на часы. – Теперь сиди.

– Просто сидеть?

– Погоди, – Софья Лазаревна выдвинула ящик сто­ла и достала растерзанную, засаленную книжку. – Вот. Что-то вроде Чарской…

Аня наугад открыла книгу:

«…Судьба ведет нас к разрыву, – твердо сказал граф. – У вас нет снисхождения к моей беззащитности… – прошептала она…»

– Сиди читай, никому не отвечай. Я запру тебя. – Софья Лазаревна взяла со шкафа ключ.

…Разбудила Аню Софья Лазаревна. Возле нее стояла маленькая кособокая старушка, в белом халате.

– Хорош-а-а-я… – сказала старуха, продолжая раз­говор с Софьей Лазаревной.

– Анечка, Анфиса Григорьевна пойдет с тобой мыть­ся. Ты ее слушайся – специалист. Ты уж проследи, Ан­фиса Григорьевна, чтобы девочка промыла голову. На­брала…

– Сползу-ут, – махнула рукой старушка. – Пошли, голуба. Племянница-то у тебя, Лазаревна, малинка. Только непохожая: беленькая, в конопушечках, а ты как грач носатый.

– Идите, идите, а то сейчас повалят!

– Слышь, Лазаревна, а этот семнадцатой, Лешка, опять убег вчера, – в дверях сообщила Анфиса Григорь­евна. – До утра где-то обретался. Такой уж парень…

– Идите, идите!

– …Убег, – продолжала Анфиса Григорьевна. – И ведь с третьего этажа! Вот он… на помин легкий!..

Навстречу им, прихрамывая, шел парень, пижама бол­талась на нем, как на пугале: при ходьбе он чуть подер­гивал головой.

– Бабка! Ты ее мой и прямо ко мне в семнадцатую! – весело сказал он.

Тебе не девку, тебе ремня хорошего! Лечиться прислали, а ты бегаешь… Тебе, Лешка…,

– Э-э, девка-то у тебя контуженая, не пойдет, – разглядывая Аню и не обращая внимания на ругань, сказал Лешка.

– Сам ты контуженый! – фыркнула Аня.

– Нормальная! – констатировал Лешка и снова дернулся. – А чего ж головка? – Он повел носом… – Э-э-э, да она у тебя вшивая!..

Аня покраснела.

– Бабка! Мне сегодня Иван Владимирович мыться разрешил! Помоешь?

– Через час приходи. Понял? – Анфиса Григорьевна погрозила парню пальцем: – Пройти дай! Лешка отодвинулся.

– Бежит маленький вошонок, а за ним большая вошь, – донеслось сзади. Их на тройке не поймаешь. И дубинкой не убьешь!

Аня засмеялась. Но не обернулась.

Баня госпитального санпропускника была совсем ма-. ленькая: помывочная комната да закуток места на че-тыре.

– Ты пока не развязывай, пока тело три, головка пу­скай попреет… Да-да, так и мойся.

Пока старуха раздевалась, Аня набрала шайку горя­чей воды и вылила на себя. И снова подставила шайку под кран.

– Шайку-то ополосни, мало ли… – заворчала Анфи­са Григорьевна, но Аня уже вылила на себя и вторую.

– Хо-рошо-о-о…

– Ну, хорошо, так и ладно… Трись пока, я тебе потом голову вымою… А то не промоешь как надо…

Аня намылилась раз, намылилась два и взялась мы­литься третий раз, но тут Анфиса Григорьевна отняла у Нее разбухшую мочалку.

– Все, девка, чище не будешь. Дальше уж баловство одно. – Она сдернула с Аниной головы повязку. – Наги-най, ниже нагинай, чего не гнесся?

– Я гнусь, – просипела Аня, стараясь не хлебнуть шайки.

Наконец Анфиса Григорьевна отдала Ане обмылок.

– Ну вот. Теперь сама.

Второй раз мылилось лучше, и на голове получилась Целая шапка пены.

– Глеб, судьба ведет нас к разрыву! – блаженно бор­мотала Аня, барабаня пальцами в мыльной пене.

Анфиса Григорьевна ткнула ее. Аня повертела в ухе, чтобы хоть что-то услышать сквозь пену, и спросила:

– Чего?

– Заговариваешься… – строго сказала старуха. – Разрыв какой-то…

– Больше не буду! – прокричала ей Аня.

– У вас нет снисхождения к моей беззащитности, Глеб. – «Ой, опять, наверное, вслух», – подумала Аня. Сквозь лену ничего слышно не было, хотя Анфиса Гри­горьевна что-то кричала ей и дергала за руку. – Это я так… – успокоила Аня старуху. – Я не спятила.

Она намылила голову и третий раз и как можно бо­лее красивым голосом, с выражением пронесла:

– Нет, Глеб Вахмистров, я никогда не стану ва­шей! – Сунула намыленную голову в шайку с водой и трясла ею там, пока хватило дыхания.

Анфиса Григорьевна что-то кричала ей, дергала ее за руку, даже шлепнула по заду.

Наконец Аня высунулась шайки и села на лавку. Кровь стучала в висках, в ушах стоял шум, похожий на оживленный сбивчивый разг Аня не спеша закрути­ла волосы в узел. И открыла глаза.

Анфиса Григорьевна что-то выкрикивала и костлявой рукой с зажатой в ней мочалкой указывала на дверь. Аня повернулась.

В дверях стояли мужчины в подштанниках и с очуме­лым восторгом наблюдали за ней.

– Ай! – крикнула Аня и, обхватив руками колени, сунула в колени голову. Узел развалился, мокрые волосы мотались по полу…

– Мой ее, бабка, чище мой!..

Анфиса Григорьевна кинула в Лешку мочалкой, смех задавился, дверь закрылась.

– А ты ополаскивайся… Ничего… Этих теперь не вы­гонишь… Ополаскивайся, говорю, чего скорежилась?.. Ну, мужики… Ранбольные… Они на тебя не глядят. А и поглядят, не сглазят… У них глаз не тяжелый…

Аня кое-как домылась, не представляя, как она отсю­да выберется. И почему-то было не так стыдно, что го­лая, а вот не очень красивая – ноги толстые…

– Бабка! – в дверь сунулся Лешка.

– Я тебе! Кипятком сейчас!.. Лешка убрался.

Первой на выход пошла Анфиса Григорьевна, следом, съежившись, робко ступала Аня.

– Чтоб духу вашего!.. – Анфиса Григорьевна откры­ла дверь. – Да здесь и нет никого. Посовестились, жереб­цы!.. Одевайся.

Ранбольные сидели у входа в санпропускник и не­громко галдели.

– Не стыдно! – появляясь в коридоре, сказала Анфи­са Григорьевна. – Софья Лазаревна племянницу привела помыться, а вы… Охальники!

В коридор вышла Аня. Ранбольные смолкли.

– Здравствуйте! – Аня гордо вскинула голову. Сей­час ей казалось, что с распущенными волосами она похо­жа на Елену Прекрасную. – Выздоравливайте. Всего хо­рошего. – И поплыла по коридору.

– Ты где живешь? – крикнул Лешка. Аня обернулась:

– В Москве.

– Дай телефон! Я после войны на тебе поженюсь. – Я за тебя не пойду – ты на чучело похож!..

El-24-96.

Аня вышла на улицу. Было холодно, откуда-то взялся в

5. ЛИПА И ГЕОРГИЙ

Из эвакуации Люся вернулась весной сорок четвер­того.

Паровоз медленно втягивал состав в межперронный кор Липа металась по платформе, кидаясь к окнам вагонов, забитых не теми, чужими, лицами, – указать но­мер вагона в телеграмме забыли.

Наконец паровоз уперся шипящим носом в тупичок, и перед Липой как по команде оказались за окном Люся, Лева и маленькая головастая девочка с двумя бантами, Таня.

Первая вышла Люся, Липа кинулась к ней, обняла, заплакала. Посолидневший, с усами Лева подал теще набычившуюся внучку, потом вещи, потом спустился сам, Липа целовала Леву, а сама тем временем заглядывала ему через плечо… Но с подножки на московскую землю сыпался галдящий незнакомый люд.

Только сейчас Липа отчетливо поняла, что Аня ва­гона не появится. Ани больше нет и не будет никогда.

– Георгий… Жоржик! Анечка-то не приедет… – Оша­рашенная своим неожиданным открытием, Липа ткнулась мокрым лицом в потертое драповое пальто мужа, черная косынка съехала ей на затылок.

– Ты почему волосы перестала красить? – раздра­женно спросила Люся.

– Волосы? Какие волосы?.. Все-таки… Люся, какая ты… Жестокосердная, – Липа с трудом подобрала нуж­ное слово.

– Не ругай маму! – пробасила Таня, держась за Люсину юбку.

Люся заставила себя улыбнуться.

– Действительно! Вот внучку тебе привезли. В цело­сти и сохранности.

Липа, вытерев слезы, присела возле девочки.

– А как меня зовут, ты помнишь?

– Баба Липа.

– Ах ты, моя дорогая, умница ты моя!.. – Липа под­хватила внучку на руки и заплакала в голос. Поплакав, она озабоченно оглядела вещи.

– Люся, ты места пересчитала?

…Пока Лева таскал вещи на четвертый этаж, Люся, оторопев, знакомилась с новой обстановкой квартиры, вернее, отсутствием обстановки, про пожар ей в Сверд­ловск не сообщали.

Стены были шершаво выкрашены темно-синей масля­ной краской, в большой комнате стоял стол, незнакомый шкаф и две кровати маленькой комнаты. На стене ви­села большая карта, проткнутая красными флажками на булавках по линии фронта, а возле шкафа, под узким транспарантом «Жертвы войны», вырезанным газеты, в ряд фотографии: Михаила Семеныча, Георгиева брата Вани, Романа и Ани.

– Что это?! – воскликнула Люся и потянулась сор­вать «Жертвы войны».

– Люся! – строго одернула ее Липа. – У тебя есть своя комната, будь добра, ничего здесь не трогай… Ко­нечно, ты много перенесла, стала нервная, но…

Георгий уже открывал бутылку с водкой, и Липа та­щила кухни прикрытую полотенцем кастрюлю с пи­рогами, первыми с довоенных времен.

– Ну, с приездом! – нетерпеливо сказал Георгий.

•– …Ходила в баню и, пока возвращалась, простуди­лась… Такая погода: то жарко, то холодно…

Люся говорила, с трудом сдерживая раздражение. В свое время она подробно описала им все обстоятельст­ва смерти Ани, но Липа заставила рассказывать все сна­чала. Зачем это нужно? Она сама тогда три дня ревела не переставая, но ведь прошло два года. И столько вокруг смертей…

– …Лева пришел через два дня, она уже мертвая. Вскрытие показало: крупозное воспаление легких. Навер­ное, пришла домой, легла, думала, пройдет… Потом, ко­нечно, хозяйку звала, а та не слышала, а может, и не хо­тела слышать. Утверждает, что не слышала. Ты же зна­ешь, какое там отношение к эвакуированным…

Вместо морковного чая с сахарином Люся предложи­ла пить кофе. Она купила его в Свердловске еще в сорок первом году целую наволочку, когда все магазины были завалены зеленым кофе. Кофе никто не брал, хотя дава­ли его без карточек, а может быть, именно потому.

Скептически попыхивая папироской, Липа наблюда­ла, как дочь рассыпала зеленые зерна на противень и за­двинула его в духовку. Георгий в комнате, повеселевший, завел дребезжащим голосом свою любимую; «Высоко поднимем мы кубок веселья…»

– Подымем, подымем… – пробормотала Липа, на­блюдая, как Люся вытянула духовки противень и ме­шалкой для белья шуровала буреющие зерна, подернутые маслянистой испариной.

Едкий, незнакомый, но приятный дух витал по квар­тире. Липа по-прежнему недоверчиво дымила в передней, на всякий случай морщась от кофейного аромата. Когда же наконец зерна поджарились, Люся растолкла их в ступе, отчего запах стал такой силы, что пришлось рас-,пахнуть дверь в кор Кофейный продел Люся отвари­ла в кастрюльке и понесла в комнату.

Липа, брезгливо поджав губы, отхлебнула незнакомо­го питья и неожиданно осталась им довольна. Георгий замотал головой, многозначительно поглядывая на не­оконченную бутылку.

На запах кофе возникла Дуся-лифтерша поприветст­вовать вернувшихся соседей. Ей тоже дали попробовать зелья. Дусе не понравилось – горький, то ли дело ка­кавелла с американской сгущенкой.

А к кофе Липа позднее пристрастилась и пила его в основном на ночь, уверяя, что способствует сну.

Война с приездом дочери для Липы почти окончилась: отца давно уже не было в живых, брат погиб, Анечка умерла, Марья в совхозе – волноваться Липе теперь бы­ло не за кого. Теперь она не бросалась к репродуктору, когда передавали сводку Информбюро: она уже не бес­покоилась, как раньше, что немцы, не дай бог, прорвутся к Уралу.

За окном по-прежнему, по-довоенному бубнил молком-бинат, галдел диспетчер, разгоняющий составы по трем вокзалам, субботними вечерами и по воскресным утрам пробивался колокольный звон со стороны Елоховского собора, куда Дуся теперь регулярно ходила для поддер­жания репутации верующей.

Лева остался жить в Басманном, хотя прописан был в Уланском. Мысль о возвращении к матери даже не приходила ему в голову. Дело в том, что Лева после вто­рого ареста отца боялся Уланского и старался даже по­реже туда звонить, что, впрочем, встречало полное пони­мание Александры Иннокентьевны. Да и Люся, повидав мужа в роли главного инженера, была против раздельно­го проживания.

Время от времени Александра Иннокентьевна инте­ресовалась для порядка: почему Лева так редко заходит? В ответ Лева бубнил про здоровье дочери, вернее, про не­здоровье, что было чистой правдой, потому что Таня, хо­дившая босиком по вонючим торфяным болотам, поеда­ющая пойманных Левой карасей не только в сыром, но иногда и в живом виде, здесь, в Москве, под Липиным руководством, стала сопливиться и температурить.

От Александра Григорьевича вестей не было уже три года.

В начале сорок пятого Лева защищал диплом. Диплом Лева защитил на «отлично» не только благодаря знани­ям. На государственную комиссию провело неотрази­мое впечатление то, как диплом был оформлен. Набело диплом переписывал Георгий тем самым каллиграфиче­ским почерком, за который в свое время был принят кон­торщиком в Русско-французское акционерное общество.

Запершись у себя в кабинете, – заместительница го­ворила всем, что он уехал в банк, – Георгий Петрович выводил непонятные слова по торфоразработкам на ме­лованной бумаге с водяными знаками, оставшейся с до­революционных времен, предварительно отстригая нож­ницами грифы, в оформление которых входил двуглавый царский орел.

Когда Георгий переписывал просто слова, дело шло без задержки; если же слова попадались иностранные или формулы, он обычно звонил домой и шепотом, чтобы не услышали за дверью в бухгалтерии, просил Леву, а в его отсутствие Люсю, уточнить кое-что, в самых же слож­ных случаях оставлял пропуск.

Александра Иннокентьевна по телефону поздравила сына с отличным окончанием института. Лева поблагодарил мать за поздравление, вяло попробовал объяснить ей, что он не с отличием закончил институт, а диплом защитил на «отлично», – что не одно и то же. Александра Иннокентьевна не дослушала сына, привычно не вникая в тонкости. Это было ее характерной чертой – не вникать по возможности в жнь детей, не у. надоедать мелочной опекой. Она придерживалась этого правила и раньше, когда Лева еще учился в школе. На родительские собрания ходила Оля, а Александра Инно­кентьевна, встретив на лестнице сына, несущегося куда-то в шапке с оторванным ухом, удивленно замечала, что Ле­ва вырос, и для порядка спрашивала, выучил ли он уроки. Повышенный интерес к сыну возник у нее только од­нажды – когда она сломала ногу. Потеряв возможность двигаться, Александра Иннокентьевна решила тем не ме­нее болеть эффективно и органовала дома детский те Решено было поставить «Тома Сойера».

В большой комнате Уланского устроили сцену, ста­ринное сюзане превратилось в занавес, платья шились вручную. Александра Иннокентьевна с загипсованной но­гой сидела в английском кресле и руководила артиста­ми– малолетними родственниками, прванными Староконюшенного и с Пречистенки.

Александру Григорьевичу было предложено больше времени проводить на службе, а лучше уехать в команди­ровку.

«У меня же экзамен», – пробовала возражать Оля, оканчивающая в то время рабфак. «Заниматься лучше Всего в библиотеке, – не отрываясь от режиссуры, отве­чала ей Александра Иннокентьевна. – Так! – Она хло­пала в ладоши. – Внимание, повторяем сцену!..»

Лева срочно понадобился матери в связи с ветрянкой У исполнительницы главной роли. Он был пойман на Су­харевке и обряжен в юбочку и кружевные панталоны Бек-ки Тэ Заодно Александра Иннокентьевна проверила, как он учится, и обнаружила, что сын остался в пятом классе на второй год.

– Распределили Леву на торфяник Дедово Поле, в Двухстах километрах от Москвы. Главным инженером.

Липа записывала, чего надо купить, собрать, лекарства… Дуся советовала везти на периферию соль и синьку – менять на харчи. «Там баб много работает, стираются, синька пойдет за милую душу».

Теперь Лева часто приезжал в командировки в Моск­ву. Приезжал, как правило, на крытой брезентом трех­тонке с грузчиками, экспедитором и другими нужными работниками. Обе комнаты в Басманном до отказа наби­вались приезжими, а невместившиеся спали в машине, снабженные тюфяками, подушками и одеялами. Липа отдавала сотрудникам зятя свое спанье, а сама с Георги­ем в дни нашествий перебивалась под своей старой шу­бой и драповым пальто мужа.

Иногда машина прибывала в Басманный без Левы – главный инженер разрешал сотрудникам остановиться «у него на квартире». Дверь не запиралась, по квартире бродили небритые мужики в кирзовых сапогах, бросали в раковину окурки, забывали спустить за собой в убор­ной, громко кричали, названивая в различные снабы, ма­терились («Извини, конечно, хозяйка»), просили поста­вить чайничек и спали на полу, не раздеваясь, – когда они прибывали без Левы, Липа в виде робкого протеста не давала им спальных принадлежностей.

Приезжающие с Дедова Поля неменно привозили с собой гостинцы: куски соленой свинины, покрытые длин­ной щетиной, в основном холодцовые части – уши, ноги… Студень них варился в огромных количествах, щетину выплевывали.

Помимо Левиных командировочных приезжали и ос­тавались ночевать родственники и знакомые родственни­ков. Иногда это были женщины с детьми, в том числе и грудными. Липа не всегда точно определяла, кто есть кто. У нее, поздно вечером возвращавшейся с работы, не хва­тало на это времени, но все равно принимала всех с не­менным наследственным радушием. Иногда начинал роптать Георгий, в этих случаях Липа хмурилась, и он замолкал.

Впрочем, Георгия торфяные довольно быстро нейтра­ловали самогоном, привозимым с Дедова Поля, как и соленая свинина, в огромных количествах.

Георгий до войны всерьез не пил. Он только немен^ но напивался в гостях по слабости здоровья. Всегда его чуть живого волокли на трамвай. И Липа поэтому не осо» бенно любила ходить по гостям: пусть лучше к ним хо­дят. Георгий, конечно, напивался и дома, при гостях, но потери при этом были минимальные. Он просто засыпал, Цпредварительно промаявшись минут десять в уборной. Выбредал уборной он чуть живой, бледный, хватаясь за стены, тащился на кровать, бормоча по дороге; «Это сапожник нажрется и дрыхнет… А интеллигентный человек… Она ж отрава…»

Георгий всегда говорил, что водка отрава, и всегда хотел бросить пить – «с понедельника». Но не дай бог, чтоб ему предложили бросить вот сейчас и вот эту, стоящую перед ним, четвертинку.

Трезвый, разговоры о пьянстве он называл «мещанством», а до осуждения водки снисходил, только когда был в духе, то есть когда перед ним стояла «водочка», а он ее только-только начал и еще не был пьян.

– Олимпиада Михайловна, ты хоть знаешь, кто у те­бя в квартире обретается? – как-то раз спросила Дуся, когда поздно вечером Липа возвращалась с работы. Вы­ключив лифт, Дуся запирала ящик с рубильником.

– Коллеги Льва Александровича, – с достоинством ответила Липа. – Дусенька, включи, пожалуйста, устала, как собака, не подымусь на четвертый этаж.

Дуся стала распаковывать металлический ящик.

– Они баб с вокзала к тебе водят, а ты говоришь – коллеги! Я Маруську давно знаю, мне ее милиция пока­зывала. А ты: коллеги! Беги, повыгоняй к чертовой ма­тери!

– Господи, – прошептала Липа, возносясь на лифте.

Действительно, иногда, особенно в последнее время, Липа встречала в своей квартире странных женщин. У них был вызывающий вид, и от них несло перегаром. С Липой они не здоровались.

Липа выскочила лифта, устремляясь к своей квар­тире.

– Первым делом документ проверь, – научила ее Ду­ся. – Если что, сразу в отделение. Я – понятая.

Липа открыла наконец дверь своим ключом, включи­ла свет в большой комнате. Постель была разобрана, но Георгия в ней не было.

– Вот так, – с удовлетворением кивнула Дуся, сле­дующая за Липой по пятам. – Раньше надо было…

Липа метнулась в маленькую комнату. Дверь была заперта, но за дверью раздался хриплый смех, не муж­ской, Липа переглянулась с Дусей, а на фоне смеха вы-Делился голос мужика приезжих и – Георгия.

– Стучись, – прошептала Дуся.

Липа постучала.

– Чего?

– Моссовет запретил!.. – вскричала Липа. – Как от­ветственный квартиросъемщик…

– Паспорта проверь, – шептала Дуся. Липа отчаянней заколотила в дверь. Смех смолк.

– Гони ее, – взвгнул женский незнакомый голос. По цолу забухал кирзовый шаг. Дверь распахнулась.

– Тебе чего, мамаш? – спросил Липу осоловелый грузчик, который бывал в Басманном чаще других.

Липа старалась разглядеть за его огромным туловом, что творится в комнате.

– Ты чего, ты спать иди, – посоветовал грузчик. – По утряку потише шастай – ребята отдыхать будут, – он ткнул мясистым кулаком за плечо в сторону невидимых Липе «ребят».

– Мне показалось… женский голос?.. – виновато про­бормотала Липа.

– Ну, – кивнул мужик, – Маруся. Экспед С со­седнего торфяника. Чего ты всполошилась? Спать иди. – И захлопнул дверь.

Липа обернулась к Дусе:

– Экспед С соседнего участка. А ты: с вокзала. При чем здесь?.. А Жоржик-то? – Она снова постучала в дверь: – Не откажите в любезности, а мужа моего, Ге­оргия Петровича?..

– Опять шумим, – недовольно приоткрыл дверь му­жик. – Здесь он сидит. По бухгалтерии разбираемся. Лев Александрович просил. Спать иди, придет он, придет.

– Георгий! – строгим голосом негромко прокричала Липа в закрытую дверь.

– А-а, – отозвался тот.

– Не засиживайся, уже поздно.

– А-а…

– Ну, ладно… – пробормотала Липа, подходя к зер­калу, «Завтра политзанятие, Потсдамская конферен­ция… – Она достала с полки расческу, вытащила пуч­ка шпильку. – Потсдамская конференция. Завтра не ус­пею, надо сейчас…» – Она решительно ткнула расческу в полуразвалившийся узел волос, подсела к столу и до­стала сумки толстую тетрадь по политзанятиям в ко­ричневом дерматиновом переплете. Забытая расческа по­висла вдоль уха.

6. ДЕДОВО ПОЛЕ

Парикмахер торфяника Дедово Поле пленный немец Ханс Дитер Берг на вопрос Люси, что ей выбрать для отдыха: санаторий в Трускавце или Рижское взморье, молча, с виноватой улыбкой развел руками, как бы удив­ляясь нелепости вопроса. Какое может быть у фрау со­мнение: конечно – Балтика. Море, дюны… Если только фрау не показаны целебные воды предгорья Карпат. Вы увидите наш ландшафт, почти Северная Германия.

Люся, памятуя опасение Липы насчет послевоенного националма, заикнулась: не опасно ли ей там, русской? Ханс Дитер смутился. О готт… Молодая красивая фрау везде и есть только молодая красивая фрау; при чем здесь политика? Опасности нет. Если, конечно, фрау, он просит прощения за повторение, не нуждается в целебных водах.

Люся замотала головой, одна папильотка отскочила и упала на глиняный пол. Немец нагнулся за ней. Сквозь синий халат проступили его лопатки, как тогда, при пер­вом знакомстве.

…Немцы размывали монитором торфяную залежь. Люся искала Леву – Танька затемпературила, надо по­сылать за врачом. Пучок у нее развалился, и волосы мо­тало по плечам влажным от болотных испарений ветром.

– Главного инженера не видели? – по-немецки крик­нула Люся ближайшему немцу.

Тот вытянулся перед ней-, испуганно пожал плечами.

Ветер кинул прядь волос Люсе на лицо, она раздра­женно откинула их за спину, выудила оставшегося пучка две шпильки, одну в рот, а второй стала суетливо, не туда, зашпиливать мешающие волосы.

– …на этом болоте чертовом, – бормотала она. – Все волосы… Пропади ты пропадом…

– Вам нужна прическа, фрау, – тихо сказал немец и в подтверждение своих слов протер единственное стек­лышко очков от торфяной грязи. Он дотер стеклышко и снова вытянул руки по швам. – Ханс Дитер Берг. К ва­шим услугам… Дамский салон «Лорелея»…

Вечером в барак к пленным зашел десятник:

– Парикмахер кто? К начальнику!

– Переведи ему, – не отрываясь от ужина, буркнул лева, – пусть горбыль берет на узловой и пристраивается к конторе сзади, чтобы не видно было. Пусть напишет, что надо: ножницы, бритвы… И очки пусть. А то циклоп какой-то: один – пусто. Бегом в барак!

Люся перевела. Все, кроме последней фразы. Парик­махер вытянулся, щелкнул каблуками и вышел.

Люся поглядела на мужа с брезгливым недоумением;

– Ты как с человеком говоришь?! Жрешь сидишь, свинья розовая…

– Во-первых, я не свинья, а розовый – пигментация слабая.

– Мозги у тебя слабые!

– Не кричи на папу, – выговорила Таня, уставившись в тарелку. – Он не свинья.

Лева погладил дочь по голове.

– Все же я главный инж

– Дурак ты главный, а не инженер! Дочери бы по­стеснялся. Спать! – крикнула Люся Тане и для убеди­тельности замахнулась.

Девочка привычно втянула голову в плечи, молча выбралась – за стола:

– Спокойной ночи.

– И ко мне больше не лезь! – орала уже по инерции Люся. – В барак! К лепухам своим! Главный!.. Дочь по головке он гладит! А ребенок вместо школы козу пасет? Главный!..

…Несколько дней после разговора с парикмахером Люся еще сомневалась, ехать или нет в Прибалтику, а потом махнула рукой: черт с ним, поеду – путевка бес­платная. Правда, Липа кричала по телефону, что как она может бросить ребенка, не выведя ему до конца солите­ра, бросить мужа, который, судя по Люсиным же истери­кам, завел себе женщину. И вообще: если Люся всерьез решила рожать второго, то о каком пансионате может идти речь – надо спокойно вынашивать ребенка в при­вычных условиях.

Может быть, Люся и отказалась бы от путевки, если бы Липа так не квохтала. Дело в том, что Люся уже давно привыкла перечить матери – только чтобы не по­ходить на нее. Она не хотела восклицать: «Вы предста­вить себе не можете!» – и всплескивать при этом руками, не хотела носить байковые штаны, не хотела всю жнь иметь один и тот же берет и одну сумочку, которая заме­нялась, лишь когда протиралась насквозь и нее выпа­дало содержимое. Не хотела ходить, как мать, быстро-быстро перебирая ногами. Стискивая зубы, она не раз упрашивала Липу: «Почему ты так ходишь, мама? Ведь ты рослая женщина». На что Липа неменно отвечала: «Hac в гимназии так учили: вы не солдаты, а барышни». Отчаянно ненавидела Люся «жезлонг», «санаторию», «жофрению», «жирафу» и «таберкулез» – именно так проносила Липа эти слова. И походку Люся выработала себе непохожую на материну: плавную, неторопливую, легкую. Когда праздновали День Победы, главный врач областной больницы, высокий мужчина со старомодной бородкой, за столом все время говорил ей компли­менты. «Такая стать!.. Сознайтесь, Людмила Георгиевна, вы порфироносной семьи!..» А мечтой «порфироносной» Людмилы Георгиевны было кресло. Кресло и стопка кра­сивых носовых платков и чулок хоть несколько пар, но главное – кресло. В Басманном для сидения, до того как отец спалил квартиру, употреблялись только венские стулья, потом их заменили табуретки – от которых и у Люси, и у Ани даже в ранней молодости начинала бо­леть спина. Кресло… Как в кино или у Василевской.

На Рижском взморье Люсю поселили в коттедже, до­щатом промерзшем домике без обогрева, объяснив, что в мае уже тепло. Вторых одеял не давали, зато разрешили накрываться тюфяками пустующих комнат. Тюфяки были под стать домику, промороженные насквозь, и со­гревалась под ними Люся к утру, когда надо было вста­вать. Но все равно ей здесь нравилось. Она много играла в волейбол, забыв про нараставшую беременность, и вспомнила, что когда-то умела красиво свистеть. Когда она выбила себе мячом палец, врач пансионата, молодой латыш, очень внимательно и почти безболезненно вста­вил его на место, сопровождая починку пальца красивым мужественным молчанием. О такой манере мужского по­ведения Люся за годы, прожитые с Левой, успела совсем забыть и теперь, к своему удивлению, чувствовала, что этот незнакомый латыш, про которого она знает лишь, что его зовут Янис, очень ей нравится. Что делать с этим Новым для нее ощущением, Люся не знала и тоже помал­кивала. Когда палец был готов, Люся сказала, что прий­ти на перевязку сможет послезавтра, врач кивнул и ска­зал «я», что по-латышски значит «да». Люся сказала, что и по немецки «да» звучит так же, и Янис улыбнулся.

Накануне отъезда Люся с Янисом стояли в очереди в и какой-то полупьяный полковник привычно лез без очереди.

– Убирайтесь прочь, полковник! – громко сказала Люся неожиданно для себя не матом, а на аристократи­ческий м И добавила на современном языке: – Бу­дем говорить с вами на партгруппе!..

Полковник, удивленный первой половиной Люсиной тирады и полностью ошалевший от второй, мгновенно испарился, а Янис смотрел на Люсю своими большими серыми глазами викинга, молча поглаживая ее руку в шелковой, перчатке; перчатки эти подарил ей он.

Янис дождался отправления поезда, сделал несколько шагов за удаляющимся вагоном, помахал ей и скрылся вида. Люся крепко зажмурила глаза, потом с силой их распахнула. Так. Все. Домой. У Таньки сол Лев­ка блудит с нормировщицей. Ей через четыре месяца в декрет.

Люся взяла с пола чемодан и переложила его наверх, чтобы не разбить ногами подарки. Себе серв, Липе серв, свекрови – креп-марокеновое платье, пускай зат­кнутся! Георгий просил на него не тратиться. Таньке – забыла, а Левка наказан.

Пока пена размягчала шероховатость кожи – резуль­тат вчерашнего перепоя, – Лева Цыпин думал о жни, перебирая все «за» и «против», крутил свою биографию назад. «Против» было, как ни крути, больше. Лева мед­ленно ворочал похмельными мозгами под уютный вжик опасной бритвы, которую Ханс Дитер Берг правил на офицерском ремне справа от Левы.

Лева перебрал в памяти свою женитьбу, всю, с самого начала: от сеновала под Калинином до сегодняшнего дня.

– Да-а-а, – Лева тяжело вздохнул.

– Вас? – спросил немец, чуть наклонившись к нему.

– Брей, – выдавил Лева, не открывая глаз.

Чудные люди, думал он о пленных. Хоть речку взять… На гибе, где она ближе всего к баракам подходит, раз­били пленные ее на части: в одном месте воду брать, ни­же – мыться, потом – стирать, и все с табличками. И ин­тересно, теперь вон даже наши местные их правил при­держиваются.

– Герр оберет, делайте ваше гезыхт…

Лева открыл глаза.

Перед ним стоял пожилой немец в очках и учтивым жестом предлагал приподнять подбородок. Лева задрал голову.

Не только одно похмелье мешало Леве вернуться в хорошее настроение. Было еще обстоятельство. Норми­ровщица Нина, с которой у Левы сложились отношения, заявила, что вроде беременна. Как по команде, главное: с одной стороны – Люська, с другой – Нина. А к бабке, обслуживающей Дедово Поле, – наотрез: или, говорит, рожать буду, или вези в Москву к нормальному врачу. Вот ведь чего надумала!..

Еще догадается Люське трепануть, как вернется…

– Эх, Ханс, Ханс… – вздохнул Лева.

– Битте? – замер парикм

– Да это я так, брей, – Лева усмехнулся. – Брей даль­ше. Родинку не смахни. – Лева ткнул пальцем в малень­кую нашлепку над верхней губой.

Парикмахер намылил ему лицо, двумя пальцами неж­но взял главного инженера за нос. Вдруг Лева открыл глаза и медленно отодрал его пальцы от своего носа.

– Слушай, – подался вперед Лева старого зубо­врачебного кресла, добытого для парикмахерской в об­ластной больнице. – Слушай-ка… А может, мне вообще отсюда… В Москву перебраться, а? Сколько можно на болоте сидеть? Людмила в положении…

Ханс Дитер что-то залопотал, пожимая плечами, но Лева уже прозрел окончательно.

Запело радио. Абрек, постанывая, заворочался в пе­редней на сундуке, прихваченном с Дедова Поля. Терпеть дольше шести ему было трудно.

Люся заорала маленькой комнаты, чтобы сделали радио потише; орала она так почти каждое утро, но сде­лать потише было никак нельзя. Репродуктор висел в уг­лу, а угол загораживал шифо Радио как включили в тридцать третьем году, так и не выключали. Даже когда маляры в сорок втором после пожара, учиненного Геор­гием, красили стены, радио работало. И громкость у него была одна – максимальная: включил, выключил – и все. Раньше звук никому в квартире не мешал. Липа считала: хочешь спать – уснешь. Теперь, после окончательного возвращения с Дедова Поля, радио стало беспокоить Лю­сю. Липа говорила: «У Люси нервы».

Абрек ворочался на своем сундуке осторожно, но Ли-J*3» разбуженная гимном, уже отозвалась псу, и тот стих, пока она одевалась.

…Пять лет назад Люся с мужем и двумя детьми насовсем перебралась в Москву. Перед этим она то и дело звонила матери и плакала в трубку, что дальше так жить нельзя. Левка пьет, Танька не учится ни черта, двухлет­ний Ромка разговаривает только матом. Да еще у Левки, по слухам, ребенок растет на соседнем участке…

Перебравшись в Москву и не обнаружив перемен к лучшему, Люся остервенела. Она была недовольна всем. Шумом молкомбината, напоминающим унылый беско­нечный дождь, вгливыми круглосуточными выкриками диспетчеров на Казанском вокзале – этими вечными шу­мами Басманного, проникающими в квартиру сквозь двойные рамы, переложенные от сквозняков старой жел­той ватой. Воротило ее и от стен, неаккуратно выкрашен­ных темно-синей краской. А, больше всего почему-то раз­дражали Люсю Липины картинки: портрет молодой Ма­рьи, фотографии деда, Ани и Романа возле шифоньера. Слава богу, хоть идиотский Липин транспарант «Жертвы войны» отвалился со временем.

Злилась Люся и на мать, которая, вместо того чтобы честить Левку за пьянство и блуд на торфянике, с умиле­нием вспоминает, в каком количестве он ел пироги до войны.

Первое время Липа все дожидалась удобного момен­та, чтобы спросить дочь, почему та привезла в Басман­ный огромную собаку без ее разрешения или хотя бы уве­домления, ведь невестно, как кот отнесся бы к псу, но все откладывала, чтобы не наткнуться лишний раз на Люсину истерику. Привычно чувствуя какую-то несомнен­ную и одновременно невестную ей вину перед дочерью, памятуя, что «у Люси нервы», в пререкания с ней Липа не вступила, молча застелила сундук чистым половичком и выделила Абреку две миски для еды и питья. Потом же, когда узнала историю Абрека, прониклась к псу нежно­стью и чувствовала свою вину за то, что не сразу распо­ложилась к собаке.

Лева подобрал Абрека сдуру на подъезде к торфяни­ку. Пес валялся на дороге с распущенным брюхом, отку­шенным ухом и вывернутым веком. Но еще шевелился. Лева велел грузчикам закинуть его в кузов грузовика. Вспомнил о нем только наутро, заглянул в кузов, уверен­ный, что пес околел, но тот все еще шевелился. Ветери­нара в поселке не было, Лева попросил Ханса Дитера уз­нать, нет ли среди пленных специалиста. Специалист отыскался, весь день возился с собакой и починил ее. Пес выжил, получил кличку Абрек и зимой возил Таньку на санках в школу. Только не любил, когда смотрят ему в больной глаз и гладят по голове, касаясь обгрызенного уха. Одно плохо: после переезда в Москву выяснилось, что Абрек долго не может терпеть – максимум восемь часов.

Утреннюю прогулку без лишних слов взяла на себя Липа, в середине дня с Абреком выходила во двор Таня, опутав его пораненную свирепую башку самодельным намордником, а вот последняя прогулка перед сном ока­залась самая скандальная. Дети спали, Георгий пса не касался вообще, Липа свое отгуляла утром, а Лева с Лю­сей неменно устраивали по этому поводу скандалы. Ча­ще всего, наскандалившись вволю, демонстрируя друг другу характер, они просто ложились спать, оставляя Абрека, страдающего от стыдной нетерпимости, маяться на сундуке в коридоре. По-щенячьи подвывая, пес впол­зал в большую комнату и молча тыкался холодным но­сом в Липу. Липа просыпалась, очумелой рукой шарила по жесткой собачьей морде и начинала одеваться.

Лева устроился прорабом на стройке в Кунцеве, черт знает где, а с Люсей не вытанцовывалось. Она все еще числилась студенткой пятого курса и с большим трудом смогла устроиться техником-смотрителем в жилой дом на Ново-Рязанской.

Вошедший было на Дедовом Поле в вольную жнь, в Москве Лева о водке и прочем, сопутствующем выпив­ке, скоро позабыл; работал тяжело, возвращался домой поздно, усталый, небритый, в перепачканных глиной са­погах, через всю Москву, а утром к семи – снова на объ­ект. Особенно не разгуляешься. А если он иногда и вы­пивал, то первый в квартире знал об этом Абрек. Как и большинство сильных собак, он не выносил пьяных и пьяный разговор, потому, заслышав в коридоре неуверен­ные шаги хозяина, недовольно сползал с сундука, тяже­лой лапой открывал дверь в большую комнату и с подав­ленным рыком заползал под кровать Липы и Георгия, распихивая чемоданы.

Люсю усталость мужа не заботила: злоба за его раз­гульную жнь на торфянике еще булькала в ней. Рабо­тает и работает, все устают.

Сама же Люся в жэке прижилась… Что ни говори, «Людмила Георгиевна без пяти минут дипломированный Инженер, возраст ее – тридцать с небольшим, самый обольстительный, если верить Бальзаку (так проноси­ла Люся фамилию любимого в настоящее время писателя), да плюс ко всему деловые качества, исполнитель­ность, хватка. Уж чего-чего… И стало быть, главный ин­женер жэка, а следом и начальник ремжилконторы были довольны своим новым сотрудником и старались при ней выглядеть не мордатыми сипатыми мужиками, каковыми они являлись, а элегантными обходительными кавалера­ми. С монтерами, плотниками и сантехниками Люся, ис­пользуя расположение начальства, обращалась строго.

По ходу жни Люся выяснила, что в ее подопечном огромном-многокорпусном доме на Ново-Рязанской оби­тает самый разнообразный народ. И врачи, и директора магазинов, бывшая опереточная актриса и сравнительно молодой, правда, маленького роста, поэт-песенник.

Бывшая опереточная актриса Ирина Викторовна учила Люсю красоте. Однажды Люся, обследовав по вызову артистки засорившийся унитаз, нашла, что унитаз дейст­вительно засорен, и засорен без вины Ирины Викторовны, просто от времени, а следовательно, подлежит ремонту без дополнительной оплаты, на которой настаивали сан­техники. Неделю шли переговоры, обрекшие бывшую ар­тистку на страдания и обращение за помощью к недру­желюбным соседям. Люся прислала к Ирине Викторовне трезвого сантехника, объявив ему предварительно на «торфяном» языке о возможных последствиях его недоб­росовестности, и обязала сменить старый кран на кухне. И пошла лично проверить исполнение. Ирина Викторов­на после всех положенных слов велела ей записать те­лефон и, пожалуйста, звонить без стеснений, если потре­буются билеты на любой спектакль. Люся скромно по­благодарила ее, тихо сказала:

– Ирина Викторовна, а я вам могу еще помочь…

– В чем, Люсенька? – артистически улыбнулась Ири­на Викторовна.

– У меня есть знакомый врач, очень хороший ревма­толог. Еще когда Таня болела… Я с удовольствием вас с ним познакомлю.

– Это, Люсенька, прекрасно, но на какой предмет? У меня, тьфу-тьфу, лошадиное здоровье. Мигрени, прав­да, а в остальном бог миловал, как говорится.

Люся замялась.

– Я думала… у вас так тепло в квартире, а… – Люся не знала, как поделикатней сказать о своем удивлении по поводу того, что ноги Ирины Викторовны были обуты в валенки.

– Ах, вот оно что? – догадалась артистка. – Валенки вас сбили с толка! К здоровью моему они никакого от­ношения не имеют. Это для красоты. Я вам, Люсенька, открою один маленький дамский секрет. Я, как вы знае­те, артистка, артистка оперетты. А у меня – тайну откры­ваю, – у меня волосатые ноги. И нравится, вернее, нра­вилась эта особенность далеко не всем. Конечно, сущест­вует много различных средств. Попросту говоря, можно ноги и брить, но… Валенки самое испытанное и безболез­ненное, нехлопотное средство. Главное, просто, как и все гениальное. Пожалуйста…

С этими словами Ирина Викторовна красивым балет­ным жестом достала ногу черного валенка и подала Люсе как для рукопожатия. Нога действительно была безукорненной, гладкой, в черных, едва заметных то­чечках.

– И чем грубее войлок, тем лучше, – закончила по­каз ног Ирина Викторовна.

Дома Люся достала с полатей старые валенки Геор­гия, выбила них пыль и с этого дня с валенками не рас­ставалась. Ирина Викторовна открыла Люсе и другие секреты сохранения красоты. Она запретила ей употреб­лять дома бюстгальтер для предотвращения продольных морщин на груди, показала, как надо загибать ресницы на тупом ноже (несколько раз после вита точильщика в Басманный, не проверив нож, Люся под корень отхваты­вала себе ресницы), и в заключение Ирина Викторовна научила Люсю пользоваться разнообразными кремами, перед сном и после, вклепывая крем в лицо при помощи массажа.

Теперь вечерами с липким от крема «перед сном» ли­цом, проверяя у Таньки уроки и выравнивая по прописям палочки у первоклассника Ромки, Люся наставляла детей голосом, дребезжащим от одновременно проводимого массажа:

– Е-сли за-автра кто дво-о-ойку принесе-ет, мордую…

На короткое время Липа по настоянию Люси завела домработницу, но та оказалась «озорницей», а попро­сту– сплетницей. Липа застигла ее во дворе; та с сочув­ствием рассказывала, как тяжело, внатяг живут Бадрецовы, хотя все начальники; Олимпиада Михайловна в ми­нистерстве, а Георгий Петрович – главный бухга У Георгия Петровича одна пара нижнего белья, и, когда в стирке, Георгий Петрович спит голый, а чай пить выходит в халате Олимпиады Михайловны. Больше дом­работниц Липа не заводила.

В эти годы у Люси случился «грех», да и не то чтоб «грех» – сознательно совершенное отвлечение от семей­ного счастья, первое после Прибалтики. На этот раз с по­этом-песенником Игорем Макаровичем, проживающим в Люсином по работе доме на Ново-Рязанской в кварти­ре 48.

Игорь Макарович недоумевал, почему такая красивая эффектная женщина, с таким тонким вкусом, музыкаль­ная, владеющая в совершенстве иностранными языками, как такая бесподобная женщина работает техником-смотрителем в окружении грубых, в основном пьяных, мужиков.

Иногда в нетрезвом виде Игорь Макарович предлагал Люсе выйти за него замуж. И в трезвом виде он иногда подтверждал свое нетрезвое предложение, но пойти за­муж за поэта-песенника Люсе мешало многое, в том чис­ле: малый рост Игоря Макаровича, внешняя схожесть с Чарли Чаплином, при полном отсутствии чувства юмора, и дети. Иногда Игорь Макарович звонил в Басманный, напарывался на Липу, и если был не очень трезв, то все слова, которые хотел сказать Люсе, говорил Олимпиаде Михайловне для передачи их дочери, когда та вернется жэка. Липа, как ни странно, к супружеской мене дочери относилась спокойно, как к житейскому делу, на­стаивая только, чтобы Люся ни в коем случае не забере­менела, о чем неоднократно с полной ответственностью заявляла поэту-песеннику. Снисходительность Липы бы­ла совершенно не характерной, потому что применитель­но к другим лицам Липа была в таких случаях беспощад­на. По-прежнему благожелательно относясь к Леве, Липа рекомендовала дочери повнимательнее прислушаться к предложениям Игоря Макаровича в части супружества. Игорь Макарович ей вообще импонировал как раз тем, чем не нравился Люсе: отсутствием чувства юмора, кото­рое она называла серьезностью, и невзрачной внешно­стью, гарантирующей спокойствие в браке.

Но при всем своем доброжелательном отношении к Игорю Макаровичу Липа не всегда была согласна с его действиями. Как-то она заметила на шее дочери неболь­шой синячок, которому не придала значения. Потом ее вдруг осенило, она нервно закурила и, поджав губы, про­несла:

– В шею целуют только проституток. Есть женщины– матери, есть женщины-самки. В кого ты, Людмила, такая страстная? Я вроде порядочная женщина.

Однажды Люся в очередной раз поздно пришла «от подруги». Пришла она задумчивая, с пустыми глазами и рассеянными движениями.

– Где ты была? – как всегда в таких случаях пони­жая голос до мужского, спросил Лева.

Люся брякнула про подругу, потом взглянула на ча­сы – полвторого, потом на мужа и устало сказала:

– – Пошел ты к черту… С собакой гулял? Лева оскорбленно отвернулся к стене. Люся вышла в переднюю. Абрек лежал на сундуке, виновато поджав уши. Возле сундука стояла лужа.

– У, сволочь! – Люся ударила пса лакированной су­мочкой по морде.

– Кто там, что там? – заверещал сонный Липин го­лос большой комнаты.

– Спи. Я… Весь пол загадил… Вывести не могли. Завтра отвезу его к Чупахиным в Одинцово.

– Что, что такое? – в испуге залепетала Липа, вы­скакивая в ночной рубашке в кор – Какое Одинцо­во? Зачем! Сейчас все вытрем. Какое Одинцово?

Лева так и не придумал, как отомстить жене. Он про­сто собрал манатки и перебрался в Уланский, благо жи­лищные условия там улучшились: Оля с недавно обре­тенным мужем находилась в Монголии – и вторая ком­ната пустовала.

Люся насторожилась. С уходом мужа ушла его зар­плата. Но главное – она опасалась, что Лева выпишет­ся Басманного, где он был прописан после Дедова По­ля, и тогда обещанная квартира, – за которой он пошел работать прорабом в Кунцево, накроется. Но время шло, Лева на развод не подавал, квартиры не выписывался. Игорь Макарович, узнав о разрыве Люси с мужем, больше своей руки не предлагал ни в пьяном, ни в трезвом виде.

Детей Люся против отца не настраивала, не зная еще, Как все обернется. Таня ходила в восьмой класс, у нее были свои проблемы, в частности – как сделать большой пучок при небольшом количестве волос. Свободное время она проводила перед зеркалом, пытаясь завернуть внутрь са тряпочку, даже сделала картона легкий валик поддержания волос на нужной высоте. Однако все ее были тщетны и лишь вызывали слезы.

Отчаявшись создать прическу, как у киноактрис, чьих фотографий у нее была целая колода, Таня проколола в платной поликлинике уши для сережек, что было кате­горически запрещено школьными правилами, и Люся не­много отвлеклась от мрачных мыслей, воюя с директри­сой школы. Директриса настаивала на том, чтобы Таня не только не носила сережек, но и чтобы у нее не было дырок в ушах.

Ромка ходил в первый класс, и Липа, в связи с тяже­лым семейным положением дочери, ушла с работы. Она была верна себе и, выйдя на пенсию, решила, как в преж­ние времена, посвятить свободное время – его стало мно­го– здоровью внука. Ромка слег. В течение короткого времени он научился есть таблетки, которых теперь ста­ло вдоволь, чего нельзя было сказать про послевоенные времена, когда Липа «лечила» Таню.

– Уберите Олимпиаду Михайловну, – молила участ­ковый врач-педиатр, – она погубит мальчика. Или отдай­те ребенка в детский дом.

– Врачи ничего не понимают, – парировала Липа. – А ты, Люся, в медицинском отношении совершенно неве­жественна.

Убрать Липу было некуда, и Ромка лежал в постели с потухшими глазами, вялый, а Липа сидела рядом и чи­тала ему для развития книжки, перемежая чтение пись­мом и арифметикой, чтобы не отстать от школы.

Иногда Ромка робко спрашивал бабушку, стесняясь, как будто речь шла о покойнике:

– А где папа?

На что Липа неменно отвечала: «Спи, Ромочка», если дело было к вечеру, или уходила покурить в перед­нюю– если днем.

Из Монголии возвратилась Левина сестра Оля с му­жем. Места в Уланском опять стало мало, и Леве приш­лось перебираться в Басманный. Люся встретила мужа кротко, с чувством вины, готовая понести запоздалое на­казание. И она его понесла.

Поскольку Оля в Монголии немного разбогатела, Ле­ва попросил у сестры три тысячи полу – в долг, полу – в подарок. И приобрел автомобиль. Рассыпающуюся от тяжелой прежней довоенной, военной и послевоенной жни машину немецкой марки «БМВ». О чем небрежно сообщил непрощенной жене за ужином на Басманном. Люся, к удивлению мужа, хай не подняла, а просто за­смеялась:

– Дурак ты все-таки, Левка!

Теперь Лева лежал под автомобилем все вечера, а также выходные и праздничные дни. И куда только де­валась усталость! Денег он в дом не носил, все уходило на бездонную премистую «БМВ», которая все чини­лась, чинилась и не трогалась с места.

Люся не только не роптала на безденежье, но и, ис­пользуя свое служебное положение, посылала рабочих помогать мужу. Лева от помощи жены гордо отказывал­ся, выражая дома ей свое презрение, но рабочих, зале­зающих к нему под машину, тем не менее не гнал. Маши­на не заводилась. Люся вела себя очень хорошо, и они незаметно помирились. И как только согласие восстано­вилось, про «БМВ» Лева забыл. Но дворник Улялям про мешающую уборке двора машину не забыл и принудил Леву перегнать этот хлам. Лева отбуксировал машину на Сретенский бульвар, покрыл брезентом и, облегченно вздохнув, убыл. Однако через месяц в Басманный позво­нили милиции (хозяина узнали по номеру машины) и предложили забрать машину с бульвара, так как она там используется не по назначению: в машине ночевали по­дозрительные личности, где оставляли продукты, пустые бутылки и стаканы.

Лева снова зацепил машину буксиром и потащил в Басманный. По дороге машина два раза обрывалась на Самотеке и у Красных ворот, паралуя движение.

Наконец Лева поставил машину в Басманном под ок­на квартиры.

Улялям пришел раз – безрезультатно. Пришел два. И больше приходить не стал.

Однажды многочисленные татарчата подвалов до­ма, родственники Уляляма, постоянно интересовавшиеся у Левы «на этой ли машине ездил Гитлер», озорства и, наверное, по просьбе Уляляма разбили в машине окно и сунули внутрь горящую рвань, запалив ей нутро. В кон­це пожара машина легонько взорвалась, на шум взрыва Липа высунулась в окно, увидела пожарище и позвонила Леве на работу. Так рассказывала потом Липа. На самом же деле было иначе.

Липа, по-матерински страдая от затянувшегося в свя­зи с машиной безденежья дочери, услышав взрыв, обна­ружила, что машина горит. Она не только тут же не по­звонила зятю, но, более того, старалась максимально за­городить собой окно, чтобы Ромка, еще не ушедший в Школу, не смог увидеть горящую машину. Она дождалась, пока внук уйдет, посмотрела, как татарчата, блудливо озираясь, копаются в дымящихся останках «БМВ», и, еще подождав для верности, позвонила Леве, выполняя родственный долг по наблюдению за автомобилем.

…Радио доиграло гимн. Липа зашевелилась. Абрек заскулил аккуратно – диктор объявил шесть часов утра. Липа встала, почесала спину и сказала в сторону перед­ней тихим баском:

– Сейчас, милый, сейчас.

Пес услышал и затих.

Она вышла квартиры и спустила Абрека с повод­ка. Пес понесся с четвертого этажа; через несколько се­кунд громко хлопнула входная дверь. Липа, не торопясь, спустилась следом. Она вышла дома, поплотнее за­пахнулась в шубу и пошла двором в сторону Ново-Рязан­ской. За Абреком она не смотрела, зная, что пес ее видит и в темноте далеко не убежит.

Она шла выверенным маршрутом: до Ново-Рязанской, там в троллейбусе выкурит папироску, затем назад мимо гаражей, к помойке – и конец прогулки. Как раз на двадцать минут. Она вышла со двора на улицу. В ворота молокомбината заехала машина, судя по металлическо­му стуку, груженная пустыми молочными флягами. Липа вспомнила, как в сентябре сорок первого дурная бомба попала в молокомбинат. И смех и грех… Ночью объяви­ли по радио воздушную тревогу, они все побежали в под­вал, а с Георгием никак не могла справиться. Не пойду, говорит, и все. Они убежали, а он остался. Тут она и вле­тела, бомба, прямо в склад. В молочные фляги! Фляги взлетели в воздух и стали по очереди сыпаться с неба с жутким грохотом. Даже в подвале было слышно, как они рушились на крышу их дома. Кончилось тем, что Ге­оргий в одних подштанниках, босой примчался в бомбо­убежище.

…Липа умиленно наблюдала, как пес, урча, барахта­ется в грязном сугробе под фонарем. Стоять было холод­но, кроме того, пора было покурить. Вот как раз и трол­лейбус. Просто на улице Липа никогда не курила – вуль­гарно. Лучше где-нибудь на лавочке незаметной или вот в пустом еще ночном троллейбусе с открытыми дверями. Липа вышла подворотни. Вдоль Ново-Рязанской от вокзалов и вн до Бауманской стояли троллейбусы с за­чаленными дугами.

Липа наступила одной ногой на подножку, обернулась к собаке:

– Абрек, я здесь, – чтобы пес не волновался.

Села на заднее сиденье, достала папиросы. Однако в троллейбусе она оказалась не одна. На звук чиркнув­шей спички за спиной переднего сиденья выросла голова в шляпе. Липа дернулась было, чтобы встать, потом вспом­нила, что не одна: Абрек рядом, двери открыты.

Из вежливости Липа предложила:

– Не желаете папиросочку?

Человек вздрогнул, видимо, проснулся. Обернувшись, он попал под свет фонаря с улицы, Липа, приглядевшись, вскрикнула:

– Господи! Александр Григорьевич?! Не вы ли?

– Здравствуйте, Олимпиада Михайловна, – припод­нимаясь не до конца, сказал Александр Григорьевич и дотронулся до шляпы.

Липа пересела к нему. Протянула «Беломор-канал».

– Да что же я, дура, ведь вы не курите. Конечно – таберкулез… Вернулись?.. А что ж вы так? Мы бы вас встретили… Александра Иннокентьевна знает?..

– Она знает, но…

– Не принимает?! – воскликнула Липа. Александр Григорьевич молча развел руками.

– Сниму жилплощадь… пока документы. А там, я ду­маю, Шура менит свое отношение. Вы понимаете?..

Липа послушно кивнула, хотя никак не могла понять, почему Александр Григорьевич не идет к себе домой, а мерзнет в троллейбусе возле ее дома. В шляпе.

– Почему вы в шляпе? Вы простудитесь.

– Это не самое страшное. Как Лева, Люся… девочки?

– Младший – мальчик, – поправила его Липа. – Ромочка. Семь лет. В первый класс ходит. А чего же мы сидим-то? Ну-ка давайте поднимайтесь!

– Рановато, Олимпиада Михайловна…

– Поднимайтесь, поднимайтесь без разговоров. Пошли чай пить.

Липа вышла троллейбуса и подала Александру Григорьевичу руку, как ребенку.

– Осторожнее.

Из подворотни молча через сугроб бросился Абрек. Нельзя! – заорала Липа. – Фу! не успев сбросить скорость, забуксовал, ударил ра Григорьевича задом по ноге и, виновато под-хвост, убежал в подворотню.

– Это наш, – сказала Липа. – Левочка с торфораз­работок привез. Абрек.

– Да я их и всегда-то… – срывающимся голосом про­бормотал Александр Григорьевич.

– Да что вы! Он только на вид такой страшный. Он добрый пес. Лифт только с восьми, не тяжело вам на чет-вертый?

Преодолевая последний лестничный марш, Липа бес­покоилась об одном-только бы Люся не орала с утра. И она совсем не была уверена, что Люся проявит по от­ношению к Александру Григорьевичу должное гостепри­имство.

Она обернулась к ползущему за ней в одышке Алек­сандру Григорьевичу и на всякий случай напомнила:

– У Люси с нервами плохо…

– Да-да, – послушно кивнул Александр Григорьевич.

– Сиди и учи, раз вчера не успела!.. – донесся квартиры Люсин голос на фоне Танькиного плача. – И по-ори мне еще!..

Абрек тявкнул под дверью. Он всегда взлаивал, когда Люся заходилась, не выдерживал ее тембра.

– Нервы… – вздохнула Липа и нажала звонок.

7. САША И ШУРА

Алик Ожогин тронулся давно, но окончательно сошел с ума недавно. Он собрался, как обычно, в институт, а перед самым уходом решил побриться.

Из ванной Алик вышел странный: полголовы было в ежике, другая половина

– голая, обритая. С тем и при­шел на кухню. И, не моргая, глядя в упор на Кирилла, попросил у соседа закурить. Кирилл Афанасьевич сегод­ня был во вторую смену, сейчас он хозяйствовал. Он от­ложил недоошкуренную картофелину, вытер руки о же­нин фартук, которым был подвязан, и, не выказывая удив­ления, похлопал себя по карманам:

– В комнате, сейчас принесу.

Пока Кирилл ходил за куревом, на кухню вошла Александра Иннокентьевна с кофейником в руках.

– Закурить есть? – не моргая, тихо спросил ее Алик.

– Я не курю, – спокойно ответила Александра Инно­кентьевна. Она знала, что иногда Алик бывает не в себе, а на голову не обратила внимания. Ни на кого и ни на что не обращать внимания – было одно проявлений ее деликатности, а может быть, самоуглубленности. – Алик, будьте добры, постучите мне, когда вода закипит. Доброе утро, Кирилл Афанасьевич.

Кирилл кивнул и подался в сторону, пропуская Алек­сандру Иннокентьевну. Он протянул Алику сигареты.

– Ты тоже «Ароматные» куришь? – печально спро­сил Алик.

– Забористые, я не обижаюсь, – как ни в чем не бы­вало ответил Кирилл, а про себя решил, что дело совсем плохо: вежливый Алик назвал его на «ты», чего никогда не было, и удивлен маркой сигарет, хотя прекрасно знал, что Кирилл курит именно «Ароматные».

Алик подошел к плите, прикурил от конфорки и сел на Дорину скамейку, единственное сидячее место на кух­не. Выбритая, не заветрившаяся еще голова его – вернее, полголовы – была в кровавых порезах. Кирилл напря­женно думал, что предпринять, но на всякий случай от­влекал уже сумасшедшего, как он понял, Алика от даль­нейших необдуманных действий разговорами.

– На фронте тоже у нас… Обовшивеешь иной раз – ороешься наголо. Товарища еще попросишь. Можно и в одиночку, только без спешки, а то пообдерешься весь напрочь…

Из прикухонной каморки, где раньше жила прислуга, выползла Дора Филимоновна Кожух. Дора несла ночной горшок, прикрытый круглой фанеркой, с ручкой. Горшок она несла, прижав к животу, и чуть не ткнулась им в спи­ну Алика. Открыла уже было рот, чтобы поругать его за курение на кухне, за то, что без спроса занял скамейку, но осеклась и дрогнула, чуть не выронив свою ношу.

– Тсс, – сказал Кирилл, показывая ей, чтобы ис­чезла.

Дора, пятясь, вползла задом в свою клетушку, тихо щелкнул замок.

– Ты покури еще чуток, – ласково предложил Кирилл Алику, – посиди, покури, куда торопиться, мало ли… А я на уголок сбегаю, еще курева подкуплю.

Кирилл скоренько накинул пиджак и постучал в ком­нату Александры Иннокентьевны.

– Да-да, спасибо, Алик! – отозвалась Александра Иннокентьевна, загороженная спинкой кресла.

– Это я, – всунувшись в комнату, негромко сказал Кирилл. – Я говорю, чтобы на кухню пока не вылазили, мало ли… Вроде Алик-то, я говорю, совсем сошел…

– Да-да, – не отрываясь от стола, кивнула Алексан­дра Иннокентьевна.

Александр Григорьевич в наушниках, полузакрыв гла­за, сидел на своем диване, в углу.

Кирилл махнул рукой и, чтобы не тратить попусту время, побежал искать мать Алика Глафиру Николаев­ну, работавшую уборщицей в соседнем доме.

Александр Григорьевич сидел на диване в белой ниж­ней рубашке, тихо дирижируя одной рукой и лишь иногда тихо подпевая невестной, льющейся ему прямо в уши музыке.

– Мешаешь, – не отрываясь от писания, строго ска­зала Александра Иннокентьевна, но Александр Григо­рьевич, оглушенный наушниками, повел руку вверх и громко дотягивал срывающимся голосом окончание арии.

– Ты мне мешаешь!

Александр Григорьевич указательным пальцем поста­вил в воздухе точку и, весь встрепенувшись, открыл гла­за, все еще находясь под музыкальными чарами.

– Прекра-а-асно… Собинов. Ариозо Ленско… – он растерянным движением сковырнул наушники. – Что, Шурочка?

– Ты мне мешаешь, – в третий раз пронесла Алек­сандра Иннокентьевна. – Почему ты до сих пор в нижнем белье?

– Да-да, – закивал суетливо Александр Григорье­вич. – Обязательно. Сорочка, я полагаю, уже высохла.

– Не знаю, – строго сказала Александра Иннокен­тьевна, склоняясь к столу.

На кухне Александр Григорьевич палкой стащил с ве­ревок выстиранную вчера Маней рубашку.

– Вполне, вполне… – бормотал он, щупая, досохла Ли. – Приветствую вас, – кивнул он Алику, незаметно по­явившемуся на кухне. – Погода нас сегодня волит ра­довать, ха-ха-ха…

– На, – сказал хмуро Алик, протягивая ему клочок бумаги.

– За газ, за электроэнергию? – Александр Григорье­вич взял бумажку и блко поднес к правому глазу, по­тому что левым – за катаракты видел слабо. Действиям Алика он пока еще не удивился, так как расход газа и электроэнергии всегда списывал со счетчиков Алик. – Так-так, – бормотал он, поднося бумажку поближе к ок­ну. – Сколько, интересно, в этом месяце?

«Уважаемый сосед, Александр Григорьевич. Дайте мне, пожалуйста, десять рублей, до среды. Сосед Алик».

– Что, что?.. Не понял! То есть… Вам десять рублей требуется?.. – Александр Григорьевич пожал неопреде­ленно плечами. – Нужно обратиться к… за… к Алексан­дре Иннокентьевне. Она, безусловно… Одну минуту, разу­меется… – Александр Григорьевич, зажав просьбу в руке, медленно пошел к жене. – Шурочка. Извини, я тебя от­влекаю, Алик просит денег взаимообразно. Немного. Де­сять рублей. Я полагаю, надо…

– У тебя свой бюджет, – сказала Александра Инно­кентьевна. – Свои соображения.

– До среды, если я не ошибаюсь? – уточнил Алек­сандр Григорьевич, вернувшись на кухню.

Алик уточнять не стал, вытянул деньги у него пальцев и убрел к себе в комнату.

– Несколько неопределенно… – задумчиво побарабал naльцами по кухонному столу Александр Григорьевич Сорочка суха, несколько неглажена… Прекрасно, теперь – найти соответствующий воротничок…

Сорок лет тому назад Феня Цыпина отдыхала со своей подругой по университету Шанявского Шурочкой Щед­риной в воскресенье на пруду под стенами Новодевичьего монастыря.

Шурочка поделилась с подругой семейными неприят­ностями: брат Пантелеймон совсем отбился от рук и не желает учиться. А бить его отец не решается – боится убить, основания для этого у отца были. В юности, когда Иннокентий Сергеевич начинал коммивояжерскую карье­ру под Тамбовом, к нему в пролетку сунулись ночью два шаромыжника. Отец сшиб оборванцев лбами и выкинул их пролетки. Один умер, другой – живой, но искале­ченный– показал на молодого купца; Иннокентий Сер­геевич еле отсудился.

Фепя сочувственно кивала, слушая подругу, и посо­ветовала нанять репетитора, а именно: своего младшего брата Сашу, «очень способного и очень любящего детей».

Саша Цыпин действительно был способный, иначе бы он не вошел в процентную норму реального училища. Но детей он не любил. Однако быстро выудил Пантелеймо­на неминуемого позора, и семья Щедриных с радостью приняла его в свой домашний обиход; репетиторов он незаметно вырос в члена семьи купца второй гильдии Щедрина. Он успешно дрессировал Пантелеймона по всем предметам, вплоть до закона божьего, от которого сам в реальном училище был освобожден.

В свободное время Саша Цыпин и Шурочка Щедрина посещали балет и оперу – оба любили музыку. Шуроч­ка, выросшая в довольстве, была очень деликатна и пото­му на галерку лазила без особой печали. Тем более что крупный, похожий на армянина Саша с каждым днем все больше и больше ей нравился, особенно его горящие чер­ные глаза.

Шурочка с первых же дней супружества поставила ус­ловие: гражданская жнь каждого супругов должна быть независима. И даже их брачные отношения с Са­шей, следуя передовой моде тех времен, в порядке проте­ста и вызова ханжеской буржуазной морали, не были уза­конены– в метрике их дочери Ольги значилось: «Рож­дена от девицы Щедриной», без всякого упоминания об отце.

Чтобы муж раз и навсегда понял, что она не шутит в своих свободолюбивых претензиях, Шурочка, оставив по­лугодовалую дочь, ушла на германскую войну в летучий отряд сестрой милосердия, откуда вернулась с немецкой пулей «в верхней трети бедра».

В мирное время Александра Иннокентьевна жила в семье олированно. Никогда никого не просила ни о каких услугах и сама никогда ничего не делала для дру­гих. «Ты же знаешь, Саша, что для этого есть различные мастерские, наконец, ателье», – удивлялась она, пожимая плечами, когда Александр Григорьевич робко давал ей понять, что не может длительное время ходить с оторван­ной пуговицей или в порванном носке.

Нельзя, однако, сказать, что она была безумно заня­та. Нет, она посещала все вернисажи, концерты, регуляр­но навещала многочисленных своих родственников, рас­киданных по всей Москве, а также и родственницу му­жа – свою университетскую подругу – Фаину Григорьев­ну Цыпину.

Она старалась никого никогда не обижать специально, а если уж все-таки в результате каких-нибудь ее дейст­вий рождалась обида, виноватой никогда себя не счита­ла. Единственными своими недостатками Александра Ин­нокентьевна считала неумение рисовать и чрезмерную снисходительность к окружающим.

Невестку свою она умудрилась обидеть в первые же дни, и Люся всю жнь помнила эту обиду. Лева нашел на антресолях в Уланском поломанную резную рамочку красного дерева с овальным отверстием для фотографии. Он подклеил рамочку и вставил туда Люсину фотогра­фию.

Александра Иннокентьевна, обычно не снисходившая к мелочам жни, увидела невестку в рамочке, сняла ра­мочку со стены, выдрала оттуда Люсю и сделала сыну строгое замечание: «Как ты посмел взять чужую вещь без разрешения?» В ажурную рамочку она вставила умер­шего от водянки брата Пантелеймона, о котором, спра­ведливости ради, отзывалась как о человеке «не очень умном».

…Глафиру Кирилл нашел в соседнем доме, Глафира заканчивала подъезд. Она устало разогнулась с тряпкой

– Чего там?

– Алик, я говорю, того… Вроде как постригся… Сходи посмотри.

– Глафира в ужасе растопыренной ладонью закрыла потное от долгого нагиба лицо, чтоб не пугаться вслух.

– Да ничего такого, – засуетился Кирилл. – Башку малость так обрил до половины. Курит сейчас.

Глафира уронила тряпку.

…Алик заперся в комнате и молчал, не открывая на просьбы матери, Кирилла и Доры. Глафира сидела на по­лу у двери и плакала. Кирилл уговаривал Алика:

– Ты дверку-то чуток приоткрой, и все. И посиди там. Мы-то к тебе и не пойдем: ты, главное дело, дверку-то приоткрой…

– Он, может, уж и повешался давным-давно, – пред­положила Дора.

– Откуда слово-то такое вычерпала? – застонала с пола Глафира. – Бога-то хоть побойся…

– А у них, Николавна, – нагнулась над соседкой До­ра, – у них как зайдет, так он уж раз – и повешался. У психических как не по их – так все… Кирюш, ты в ли­чину-то глянь, чего он там делает?

– Глянь-то глянь, а он шилом пырнет, – засомневал­ся Кирилл, но все-таки припал глазом к замочной сква­жине. – На ключ взял, не видать…

– Тогда в психическую надо звонить. Или милицей­ских звать, – уверенно сказала Дора.

Пока Кирилл по телефону вызывал помощь, Дора вскипятила чайник, подняла с пола зареванную притих­шую Глафиру.

– Чего реветь-то впустую, Николавна. Не повешал­ся – так спит. Приедут

– разбудят. Чем выть, пойдем чайку свеженького.

Скоро раздался длинный звонок в дверь.

– Забира-а-ть приехали, – радостно сообщила До­ра, но под взглядом Глафиры, поперхнувшись чаем, испра­вилась: – Нет, ты гляди, как быстро-то помощь ездиет. Раз – и приехали…

Кирилл подвел к двери трех одинаково крупных мужчин, разница была только в халатах: у двоих запах на спине тесемками, у третьего – спереди на пугови­цах.

– Этот врач, а те санитары, – объяснила Дора.

– …Обрил полголовы и заперся вместо института, – объяснял врачу Кирилл.

Рядом без слов стояла Глафира, по-старушечьи ком­кая концы платка.

– Топорик дайте, – попросил врач. – Или ломик. Алик шел по коридору, ласково придерживаемый с двух сторон санитарами. Смирительная рубашка не понадобилась, она так и висела на плече у одного сани­таров.

– Повели-и… – довольно просипела Дора, благо Гла­фиры рядом не было. – А не закрывайся, мать не морочь. А то ишь, запирается! Сегодня полбашки обрил, а зав­тра, глядишь, и самую голову снесет. Не-ет. Оттеда те­перь уж только на Ваганьково…

На шумные события в коридоре вышел Александр Григорьевич.

– Приветствую вас, приветствую… – пробормотал он, увидев незнакомых людей в белых халатах. – Что такое, что случилось?..

– Алька рехнулся совсем, – пояснила Дора. – В су­масшедший дом переправляют.

– То есть? – развел руками Александр Григорье­вич. – А-а?.. Надолго ли?

– Безвылазно, раз спятил вконец.

– Позвольте, позвольте… – Александр Григорьевич протянул руки к удаляющемуся Алику. – А десять руб­лей?.. Взаимообразно… Да, хм. Тем не менее, однако…

Бронзовые часы на пианино пробили двенадцать раз. Александр Григорьевич подождал, пока Алика, по его расчетам, спустят вн, посадят в машину, но, чтобы не тратить время без толку, решил пока надеть галоши и почистить шляпу; но вот, по его предположению, Алика увезли, и он, предварительно покашляв, чтобы хоть под­готовить бывшую жену к сообщению, сказал неуверен­ным голосом:

– Шурочка, ну, я намерен в столовую, в сапожную мастерскую и прочее. Полагаю, если время останется, по­сетить баню… Таким вот образом… А вообще-то сегодня…

– Да-да, – кивнула головой, не отрываясь от бумаг, Александра Иннокентьевна. Ее закрывала высокая спин­ка английского кресла, но и не видя ее, Александр Гри­горьевич знал, что Александра Иннокентьевна в этот мо­мент кивает. – Закрой дверь, дует.

Александр Григорьевич похлопал себя по карману ПИджака: нет, не забыл – книжка была на месте.

Уже на лестничной клетке четвертого этажа Алек­сандр Григорьевич учуял, что Олимпиада Михайловна верна своему слову: действительно, как было вчера обе-Щано, фасолевый суп и, по всей видимости, с грудинкой. Вторым запахом, которым обдало Александра Григорье­вича, был запах тушеной капусты со свининой, тоже гарантированной на сегодня Олимпиадой Михайловной по случаю его дня рождения.

Оля утром поздравила отца с семидесятилетием, сде­лала губы бантиком и сказала, что справлять пока не на­до: «Вот кончится твоя эпопея, заодно все и отпразднуем. Ты же знаешь, какая мама… ортодоксальная…»

После возвращения с Севера Александр Григорьевич узнал, что Уланского Александра Иннокентьевна его выписала сразу после развода. Про развод ему сообщили еще там, но он надеялся, что прописка сохранилась.

Прописался он в Басманном, благо в Басманном был прописан Лева. Прописавшись, Александр Григорьевич предполагал снимать комнату. Люся поддержала это его намерение – теснота же. Лева отмолчался, Георгия ни­кто не спрашивал; но что касается Липы, та категориче­ски запретила Александру Григорьевичу даже заикаться об этом «сумасбродном» варианте: Александр Григорье­вич будет жить в Басманном, до тех пор пока… До каких пор в Басманном будет жить Александр Григорьевич, Липа не знала, но подозревала про себя, что жить со сватом ей придется, по всей видимости, до самой смерти. Ну что ж, в тесноте – не в обиде, так – так так. Алек­сандру Григорьевичу было предложено вносить в бюджет семьи малую сумму на пропитание. Конечно, Липа кор­мила бы его и просто так, но опасалась, как бы старик не стал чувствовать себя неловко в нахлебниках.

Неожиданно Александр Григорьевич прижился. И да­же приобрел особое, очень важное положение: он снова, как много лет назад, стал репетитором, на этот раз внука-первоклассника. Теперь Александр Григорьевич чувство­вал себя на своем месте. И невестка стала благоволить к нему и не заикалась о переезде.

Однажды Александра Иннокентьевна позвонила в Басманный, что делала крайне редко, и наткнулась на голос бывшего мужа. Говорить с ним она не стала, но подробно выяснила у Олимпиады Михайловны все об­стоятельства, касающиеся Александра Григорьевича. И, убедившись, что Александр Григорьевич вернулся по закону и со дня на день дожидается оформления соответ­ствующих документов, через сына предложила бывшему мужу не злоупотреблять гостеприимством Бадрецовых и вернуться на свою жилплощадь.

Александр Григорьевич послушно собрал чемодан и отбыл в Уланский.

Но в Басманный продолжал ходить через день – за­ниматься с Ромкой и вообще…

Александре Иннокентьевне он на всякий случай об этом не говорил, да она и не интересовалась, загружен­ная общественной работой.

– …Господи! – всплеснула Липа руками. – Я ведь вам подарок приготовила…

. Александр Григорьевич образил смущение, помы­чал и, пока Липа металась по квартире в поисках подар­ка, продолжил обед.

– Нашла, слава богу! – С этими словами Липа по­дошла сзади к жующему свату и обеими руками напяли­ла ему на голову шляпу. – К зеркалу, к зеркалу…. – Позвольте… – забормотал Александр Григорьевич, подойдя к шкафу. – Какая роскошь! Благодарю вас, Олимпиада Михайловна, ей-богу, даже неловко… – Алек­сандр Григорьевич поправил шляпу. – Великолепный ве…

– Бабуль, а мы с дедушкой Сашей сейчас пойдем Мясницкую смотреть, да, дедуль? – сказал Ромка, дое­дая суп. – Где дедушка работал у капиталистов.

Александр Григорьевич поморщился от нелюбимого слова «дедуль», но кивнул.

– Чрезвычайно все было вкусно. Засим разрешите откланяться. Я думаю, часика через два Рома освобо­дится.

– Всего вам доброго, – закивала Липа. – Приходите к нам, ради бога, без всяких стеснений.

– Да-да, – пробурчал тот, снимая по привычке с ве­шалки старую шляпу.

– Оставьте шляпу в покое. Я ее выкину. У вас теперь новая есть.

Калоши не забудьте, – напомнил Ромка.

Александр Григорьевич послушно вбил ноги в кало­ши, Ромка, сев на корточки, поправил ему завернувший­ся задник.

На троллейбусе они доехали до Красных ворот. Че­рез илощадь Александр Григорьевич перевел внука за На чем мы с тобой остановились в прошлый раз?

– Вы по своей воле пошел в солдаты. – Ромка все еще звал деда на «вы», как малознакомого, но в глаголах всегда употреблял единственное число, потому что множественное резало ему ухо своей глупостью.

– Опять «вы»! Ну, ладно… Так, вольноопределяю­щимся… А в подтверждение своих слов я сегодня принес тебе для более детального ознакомления свою солдат­скую книжку. Вот, пожалуйста, только аккуратней.

– «Первого Лейб-Гренадерского Екатеринославско-го Императора Александра Второго полка, – бойко про­чел Ромка, порадовав Александра Григорьевича бегло­стью чтения, потому что достался внук ему в плачевном состоянии. – Личный номер сорок семь». А вы за царя был или за Ленина?

– Хм. Сложный вопрос ты задал. – Александр Гри­горьевич заложил руки за спину и неспешно ступил на Кировскую, тяжело ставя ноги в калошах носками врозь, так что Ромка время от времени, забывшись, наступал ему на ноги. – Как тебе ответить… Ну-с, скажем так: в это время я еще был недостаточно умен по молодости лет – и поскольку я жил в России, а Россией в то время, к сожалению, правил царь, следовательно, значит, и я был… Да, сложный вопрос. Давай, Рома, вернемся к не­му через несколько лет. Договорились?

– А через несколько лет вы уже можешь умереть. Вы уже старенький…

– Какая чепуха! Не говори глупостей. Ромка заглянул в книжку:

– А 1911 год – это до революции или после?

– До.

– А вы с Лениным служил в армии?

– Нет, Владимир Ильич в это время находился в эмиграции. Он вернулся в Россию в 1917 году.

Ромка задавал вопросы, но не успевал дослушивать ответы дедушки, потому что в красной книжке было еще очень много интересного.

– Вы иудейский мещанин был, да, дедуль, дедушка?

– Дай сюда! – Александр Григорьевич раздражен­но выхватил у Ромки книжку. – С чего ты взял? – Он ос­тановился, поднес книжку к глазам. – Сословие: меща­нин. Хм. Вероисповедание: иудейское… Ну, это я бы не сказал, не совсем верно, потому что я был неверующий. Я был человек просвещенный. Я работал, ездил по стра* не как заготовитель. Посещал концерты, оперу…

– А если война будет, мы всех победим! – не слушая его, заявил Ромка. – Потому что все рабочие за нас. Монгольцы за нас, индейцы за нас.

– Это верно, – пробормотал Александр Григорьевич, так зачитавшийся своей книжкой, что чуть не врезался в столб. – Ты смотри, Рома, как интересно: оказывается, нам выдавали приварочные, хлебное довольствие, мыль­ное…

– А вы пистолет армии принес?

– Оружие при демобилации сдается.

– Жалко, – вздохнул Ромка. – А я бы не отдал. Я в солдаты не пойду.

– То есть?

– Я хочу на машине работать, которая снег сгребает, а сзади у нее в грузовик сыплется.

– Да, конечно… – не зная, как нужно реагировать на слова внука, согласился Александр Григорьевич. – Одна­ко служить в армии необходимо. Вот, мы пришли! Чай Высоцкого, кофе Бродского. Вот этот китайский дом шо­коладного цвета и есть место моей службы. Понял?

– Ага! – совершенно не увлеченный последним сооб­щением деда, Ромка вертелся по сторонам. – Ух ты! Смотрите, какой подшипник здоровенный! На той сторо­не. Посмотрим, а? Ну, пожалуйста!

– Ты меня совершенно не слушаешь, Рома, – строго сказал Александр Григорьевич. – Итак, до революции я работал у фабриканта Высоцкого…

Слово «фабрикант» провело на внука наконец неко­торое впечатление, и Ромка отлепил взгляд от огромного, в полметра, подшипника в витрине напротив.

– Вы у него как крепостной был?

– Ну-у… Я работал у него. Очень много работал. С утра до вечера. Потому что отец мой умер, а у матери нас было четверо. Я – старший. Я должен был заботить­ся обо всех.

– А вы какой институт кончил?

– К сожалению, я института не кончал. Мне при­шлось уйти последнего класса реального училища, чтобы работать и, как я уже сообщил тебе, содержать всю семью.

– А после революции Высоцкого в тюрьму посадили?

– – Одних посадили, других прогнали. А все их состояние, капиталы стало достоянием народа…

– А после революции вы что стал делать? Стал на­чальником?

Александр Григорьевич посмотрел на часы.

– Та-а-ак, ну, тебе, по-моему, уже пора. Сейчас я те­бя провожу до остановки… На конку есть?

– Ага– засмеялся Ромка, он всегда смеялся, когда упоминал про неведомую конку, которую по Москве таскали по рельсам лошади. – Я уже есть хочу.

Александр Григорьевич тщательно скрывал свое пос­лереволюционное прошлое. Работал он в кооперации «на­чальником», как говорил Ромка. От этого времени оста­лась пожелтевшая фотография: вилла на море, Алек­сандр Григорьевич, Александра Иннокентьевна, Оля и крохотный Лева – все в белом, прислуга… Потом в его жни проошел неожиданный поворот: товаровед в «Галантерее», маленький оклад и всеобъемлющий страх… На вопросы детей, тревожащих его по необходимости при заполнении анкет: «Папа, какого ты сословия?» – он на­чинал неистово топать ногами: «Какое, к черту, сосло­вие!.. Ваш папа умер!..»

О буржуазной юности Александры Иннокентьевны тоже старались не упоминать. Иногда возникали курьезы.

Александра Иннокентьевна с воспитательной целью рассказывала Оле, что в детстве она сама мыла пол в доме. Александр же Григорьевич без злого умысла спро­сил невзначай: «Это в каком же доме, Шурочка? Где у вас белый рояль в вестибюле стоял?»

Александр Григорьевич вернулся домой, когда брон­зовые часы пробили шестой раз. Шесть часов вечера. Александра Иннокентьевна по-прежнему сидела в крес­ле, казалось, она так ни разу и не отрывалась от стола. Александр Григорьевич разделся, потер руки, как буд­то собирался приняться за какое-то нужное дело, которо­му подоспел наконец черед, или по крайней мере поде­литься событиями дня, рассказать о любознательности внука, но в комнате было тихо, только скрипело перо в неутомимой руке Александры Иннокентьевны.

Александр Григорьевич уселся в угол дивана, подо­двинул телефон. Подумал – куда бы позвонить. Набрав номер, он прокашлялся и уже через несколько секунд мирно вещал в трубку, прикрыв глаза:

– …Зять профессор, вестный микробиолог, – мер­но выговаривал он. – Дочь историк, редактор в крупней­шем дательстве…

Александр Григорьевич говорил как бы в полусне. Говорил он по телефону часами, а его семидесятилетний органм, сегодня вдобавок усугубленный долгой прогул­кой по Москве и нелегким общением с внуком, требовал отдыха, и потому, не прерывая разговора, он заснул, по­сапывая собеседнику в ухо. Тот в это время, по всей ви­димости, говорил сам и на сонное посапывание не реагировал. Но вот собеседник кончил говорить, и пришел че­ред включиться Александру Григорьевичу. Он вздрогнул, наполовину вышел сна и, не открывая глаз, для раз­гона начал с повторения:

– Зять профессор, вестный микробиолог…

Речь действительно шла о зяте, муже Ольги Алексан­дровны. Геннадий Анатольевич вошел в семью уже не­сколько лет назад, но для отсутствовавшего Александра Григорьевича замужество дочери было еще свежей но­востью, о чем он подолгу и охотно рассказывал по теле­фону.

. Ольга Александровна вышла замуж в возрасте трид­цати восьми лет и, в отличие от своих сверстниц, которых война обделила мужьями, отнюдь не считала свой запоз­далый брак с умным, нестарым и довольно красивым мужчиной выигрышем «ста тысяч по лотерейному биле­ту», как выражался Александр Григорьевич.

– Так-так, – довольно пробурчал Александр Григо­рьевич, положив трубку. – Прекрасно.

– Прошу потише, – ровным голосом напомнила Александра Иннокентьевна. К телефонным разговорам она относилась снисходительно, но всему есть предел.

– Извини, Шурочка. – Александр Григорьевич пони­мал причину столь сдержанного отношения к себе Алек­сандры Иннокентьевны и даже в какой-то степени ей сочувствовал. Пока он все еще виноват: оформление до­кументов задерживается. Он послушно положил труб­ку. – Чайку, что ли, попить? – маскируя просительную интонацию, сказал он, потирая озябшие руки.

Александра Иннокентьевна промолчала. Она пишет. Пишет она всегда только за обеденным столом в центре комнаты, несмотря на письменный – у окна. Может быть, пиши она за письменным столом, комната не была бы так безнадежно до краев заполнена ее писаниной.

– Холодновато у нас все-таки, ты не находишь, Шу­рочка? – Александр Григорьевич не теряет надежду за­вести разговор.

– Надо теплее одеваться, – не отрываясь от бумаг, замечает Александра Иннокентьевна. – Видишь, я в пледе. Накинь пальто.

Но Александр Григорьевич не хотел накидывать пальто. Он хочет чаю. Ему сегодня исполнилось семьдесят лет, чем Александра Иннокентьевна напрочь забыла, а напомнить он ей не решается; он плохо видит, позади все невзгоды; ему не нужны роскошь и комфорт – он хочет чаю и чтобы было тепло.

– Доклад, Шурочка?

– Не мешай мне, – рассеянно отвечает Александра Иннокентьевна. – Займись чем-нибудь полезным.

– Пойду чаек поставлю, – вздыхает Александр Гри­горьевич.

Идти на кухню ему не хочется: на кухне может ока­заться Глафира Николаевна. Глафира Николаевна в свя­зи с многолетней болезнью сына всегда настороженно относилась к Александру Григорьевичу, а тем более се-годня, после того как Алик окончательно, по всей види­мости, сошел с ума. Наверняка Глафира Николаевна и этот прискорбный факт увяжет с проживанием в квар­тире Александра Григорьевича. Но может быть, даст бог, Глафира еще на работе. Александр Григорьевич взял чайник и осторожно, щупая свободной рукой стену, по­брел по полутемному коридору.

На кухне Кирилл Афанасьевич в сотый раз рассказы­вал Доре и жене Тоне, как Алик начинал сходить с ума и как сегодня – сошел. Значит, Глафиры нет, решил Александр Григорьевич. Он поставил чайник на огонь, решил подождать, пока он закипит.

– Глафира Николаевна на работе? – на всякий слу­чай поинтересовался он.

– В больнице она, – успокоила его Дора.

– …Я шкафик выпиливаю, ага, – вспомнил Кирилл, – смена у меня в ночь, петушка на дверке кончаю…

– Какой еще петушок? – мрачно, как всегда, спро­сил старичок Михаил Данилович, зашедший на кухню ополоснуть заварочный чайник.

– Вы в раковину-то напрасно, Михал Данилович, опивки-то. В унитаз надо, – одернул а соседа Тоня. – И кстати сказать, там опять после вас мокро было. Ак­куратней надо. Вон после Александра Григорьевича всегда сухо, ничего не скажешь, а ведь он и возрастом старше вас, и глазами.

– Мордой об мостовую!.. – пробурчал Михаил Да­нилович привычную, не обидную для соседей свою при­сказку, но чай раковины выскреб и понес в туалет.

– Вспоминай, Кирюша, – ласково сказала Тоня му­жу и напомнила: – Шкафик выпиливаешь…

– Ага, шкафик выпиливаю, петушка на дверке кон­чаю. Вдруг говорят… Думаю, может, Коська пришел де­нег у Глафиры просить на похмелку. Лобзик отложил, слушаю: не похоже. Я в комнату к Ожогиным стучусь, заглянул. Алик. Один сидит. Сам с собой разговаривает и руками вот так делает.

– Чего говорил-то хоть? – поинтересовалась Дора.

Кирилл напрягся, но не вспомнил.

На кухню, опустив глаза, вошла Глафира. Она кив­нула, стараясь, чтобы в поле действия кивка не попал Александр Григорьевич. Александр Григорьевич засуе­тился, не зная, как поступить: с Глафириных глаз бы до­лой, да чайник вот-вот закипит…

– Чего вы чухаетесь, Александр Григорьевич? – пришла на помощь старику Дора. – Как вскипит, Маня принесет.

– Вот-вот, – забормотал Александр Григорьевич, бо­ком выбираясь в кор

– Как сынок-то, Николавна? – спросила Дора.

– Как-как. Сядь да покак. Тут любой тронется, – она обернулась в сторону удаляющегося Александра Гри­горьевича. – Узбеком задразнили…

Насчет «узбека» Александр Григорьевич ни при чем. Это уже относится к Ольге Александровне. Когда Алик был нормальный или почти нормальный, он в белых каль­сонах напоролся на нее в коридоре, и та, чтобы снять не­ловкость, сказала в шутку, что в таком виде он похож на мусульманина, они тоже ходят в белых штанах. Потом «узбек» фигурировал в заявлении, которое Глафира по­дала в милицию не только на Олю, но почему-то и на Александра Григорьевича.

А в больнице Глафире сказали, что соседи не винова­ты, сын ее, по всей вероятности, болен давно и болезнь его, шофрения, лечивается с большим трудом и в редких случаях. Кроме того, врач долго выяснял, не бы­ло ли в роду душевнобольных. Про род свой Глафира ни­чего плохого сказать не могла, про старшего сына, Коську, живущего отдельно, прналась, что пьет тот и бьет ее, если не дает денег на опохмелку. А на опохмелку ей дать нечего, потому что и зарплата уборщицы невелика, и пенсию за погибшего мужа ей перестали платить, как только Алику исполнилось восемнадцать лет. Еще врач сказал, что пьянство старшего сына прямого отношения к болезни младшего не имеет, и посоветовал в следующий раз, когда тот начнет хулиганить, обратиться в милицию.

– Мордой об мостовую! – поддержал Михаил Данилович, заслушавшийся рассказом по дороге в ванную.

В коридоре что-то упало.

– Да уберете вы наконец свой велосипед! – Это На­дя пришла с работы. Прямо в пальто, не дожидаясь, по­ка сойдет гнев, она подскочила к двери Ожогиной и за­барабанила в нее: – Последний раз предупреждаю: убе­рите велосипед!

– Чего ты дверь ломаешь! Куда я его дену?! – ото­звалась с кухни Глафира.

– Я чего говорю-то, – вступился Кирилл, – Глафи­ра Николаевна. Велосипед-то действительно. Вчера То-нюшка об него ногу впотьмах зашибла.

– Выкини его к черту! – крикнула Глафира, отпи­хивая с дороги Надьку.

Хлопнула дверь.

Надя, спустив первый пар, расстегнула пальто и по­здоровалась со всеми.

Кирилл почесал затылок.

– Чулан, говорю, набит, полати доверху, с чердака сопрут. Подвесить его надо. – Он постучал в дверь Ожо­гиной:– Николавна, не возражаешь – на стену его по­дыму? Ага, – кивнул Кирилл, не дождавшись ответа. – Михал Данилыч!

Сосед с радостью отозвался уборной, где пережи­дал шум:

– Тихо?

– Вылазь, поможешь.

Кирилл достал костыль, молоток и со стремянки за­бил костыль под высокий потолок коммуналки. Михаил Данилович подал велосипед. Кирилл принял его за зад­нее колесо и, пропустив костыль между спиц, повесил ве­лосипед на стену. А руль свернул, чтоб не топорщился.

Надежда Ивановна тем временем переоделась и вы­шла на кухню готовить ужин. Надежда Ивановна, по­местному «Надька-рыжая», еще молода и красива. И зла, потому что несчастна. Надежда Ивановна читала романы и знает себе цену. Старшая ее сестра за полков­ником, а у нее муж Ваня, понимающий свое ничтожест­во. И трое детей, родившихся по недосмотру. Работает Рыжая в химической лаборатории; от химии у нее по ве­черам разламывается голова, унося красоту и молодость. И молоко за вредность ей не помогает и не поможет.

– Опять эту заразу развесили по всей кухне! – Надька схватила бельевую палку и яростно стала сдви­гать в сторону развешанное над плитой белье. Надька знает, что Александр Григорьевич туберкулезный боль– ной, но раньше это обстоятельство как-то не вызывало у нее гнева, теперь же, после возвращения соседа, она не забывает о туберкулезе.

– Это все дура глухая, – согласно закивала Дора. – Развесит где ни попадя. Маня! Маня!..

Маня, совсем старенькая, в косыночке, в очках на конце носа, высунулась каморки, где она долгие годы проживала совместно с Дорой. Когда у Доры еще был жив муж, они жили втроем. Правда, Маня и тогда плохо слышала. Хозяйкой считается Дора, хотя и по возрасту, и по стажу прописки Маня ее превосходит.

Маня вышла на крик Доры, но по дороге забыла, за чем шла, и, озабоченная своими думами, спросила, пред­варительно освободив – под косынки одно ухо:

– А куда Нехлюдов-то собрался? Собрался и уехал, а?

Маня любит читать. Своих книг у нее одна разбитая Библия, читать она берет у соседей. Сейчас у нее Лев Николаевич Толстой, взятый у Оли.

– Чего белье цыпинское над самой плитой повешала?! Маня, не разобрав ответа на свой вопрос, махнула рукой:

– Орет, орет, а чего орет, сама не знает. Тот с ней! – Маня верующая и черное слово «черт» заменяет на «тот».

– Так-так, все прекрасно… – бормочет Александр Григорьевич, вернувшийся за несостоявшимся чайником. Чайник давно погасили. Он снова зажег газ.

– Здравствуйте, Александр Григорьевич, – с полу­поклоном обращается к нему Маня. – Чайничек как по­спеет, принесу.

– Будь добра, – кивает Александр Григорьевич, и что-то забыто барственное проскальзывает в его тоне.

Знакомы они почти сорок лет. Когда Александра Ин­нокентьевна, родив Олю, неожиданно отправилась на Фронт, Александр Григорьевич чуть не сошел с ума. Тог-да-то родственники и подыскали ему Маню. Маня вырос­ла в сиротском приюте и там же выучилась на няньку за Грудными младенцами, о чем у нее была даже специаль­ная бумага. Прошло много лет. Оля и Лева выросли, жа­лованье Мане давно перестали платить, но она по старой памяти иногда стирает белье Александру Григорьевичу.

Надежда Ивановна сама стирает белье. Она нервно зевнула:

– Потолок надо мыть.

– Потолок – это Оля. Поставила варить сгущенку н забыла. И вот второй год желтый потолок над плитой весь в коричневых струпьях.

– Да-да, – отозвался Александр Григорьевич уже на выходе кухни. – Желательно…

– И кальсон своих я не вижу, – бесстрастным голо­сом пронесла Надька, задумчиво разглядывая корич­невые подтеки на потолке.

– А – это – Геннадий Анатольевич, – с готовностью подсказала Глафира. – Я утром гляжу: берет, а вроде – ваши…

В передней хлопнула дверь.

– Всегда эта Олька дверь швыряет, – проворчала Дора.

– Добрый вечер, – бойким голосом поздоровалась с присутствующими Ольга Александровна. Ольга Алек­сандровна, вернувшись с мужем Монголии, на работу больше устраиваться не стала, с удовольствием сидит до­ма и потому всегда в хорошем настроении. Иногда, когда ей становится совсем уж скучно, она берет редактуру на дом. – Как у нас дела?

Надька бросила на нее косой взгляд.

– Что-то я кальсон своих не вижу, бежевые, китай­ские… – сказала она, перехватывая недоуменный взгляд Ольги Александровны и направляя его вверх – в верев­ки. – Нету кальсон.

– Ой! Надежда Ивановна! – Ольга Александровна шлепнула себя ладонями по щекам. – Неужели? Вы знае­те, он мог! Он ушел – я спала. И в неглаженых ушел. На заседание кафедры. Извините, ради бога. Как при­дет, сразу же верну.

– Сразу не надо, – простирните.

– Ну, разумеется, разумеется… В коридоре зазвонил телефон.

– Але, – сказала Ольга Александровна. – Папа, по­ложи трубку, я здесь взяла. Геночка? Да, да. Я только вошла. Ты знаешь, я так сегодня закопалась, ничего не успела купить. Может, пельмешек по дороге захватишь? Геночка, ты в каких кальсонах? Ну, как каких, бежевых? Посмотри-ка… Да нет, недоразумение. Дома объясню. Пока. Пельмешек не забудь. – Ольга Александровна хоть и вышла замуж, но привычки холостой жни сохра­нила.

– И чего к ней прижился? – пробормотала Дора, когда соседка на быстрых каблучках утопала в комна– ту – Такие бабы в одиночку кукуют! Это ж надо, бесто­лочь! И вида нет. Только что – задница.

– Зато образованная! – язвительно заметила Надька.

– Образо-ованная… – Дора небрежно махнула ру­кой. – Ни помыть, ни пошить, ни сготовить. Ни с чем пирог.

Дора врет: Ольга Александровна прекрасно готовит, только долго. И всегда угощает соседей, если затевает что-нибудь интересное.

– Ты же настойчиво хотел чаю, где же он? – рассе­янно пронесла Александра Иннокентьевна, не отрыва­ясь от бумаг.

Александра Иннокентьевна пишет. Она на пенсии, но она возложила сама на себя общественную нагрузку по старому месту работы, где была старшим инспектором по борьбе с грызунами. Она ведет протоколы всех собра­ний. Пишет она быстро и неразборчиво, а потому дома долго расшифровывает записи.

– Пи-и-ишешь?.. – зловещим голосом вдруг спросил Александр Григорьевич, медленно приближаясь к жене. Он уперся руками в стол, навис над Александрой Инно­кентьевной. – А что пишешь, хотелось бы знать? Доклад? Выступление? Отчет?.. Как крыс душить? Новый яд ва­рить?!

Александра Иннокентьевна сняла пенсне, устало от» кинулась на вертикальную спинку кресла.

– Немедленно прекрати, – ровным утомленным голо­сом пронесла она и двумя пальцами дотронулась до переносицы, на которой краснели две впадинки от пен­сне. И снова окунула перо в чернильницу. – Разговор окончен.

– Нет, не окончен! – заорал Александр Григорьевич и обеими руками в разные стороны разгреб писанину. Листы с тревожным шелестом посыпались на пол. – Не ввдо вам нового яда!.. Кошку вам надо! Киску! Нету лучшего средства! Мяу!..

И Александр Григорьевич, приставив к лысине два ных пальца, бросился на Александру Иннокентьевну, словно бык, намеревающийся забодать:

– Мяу!..

Слава богу, зазвонил телефон. Александр Григорьевич тут же виновато сник, нагнулся за упавшими со стола листками и в том же поло­жении полунагиба двинулся к письменному столу.

– Да, Цыпин, – кивал Александр Григорьевич. – Да, да, я слушаю вас. – Он вдруг побледнел, голос его за­дрожал:– Да-да, Григорьевич, по документам Гиршо-вич… Что все? Можно прийти?.. Значит, все?..

Он медленно положил трубку и повернулся.

– Шура… Ты слышала? – заикаясь, спросил он, ты­кая пальцем в аппарат. – Ты слышала?

– Я не хочу тебя слушать, – с отвращением выдави­ла Александра Иннокентьевна, приводя стол в порядок.

– Шу-ра! – по складам пробормотал Александр Григорьевич, хватаясь за голову. – Все! Все кончилось!.. Завтра можно получить документы.

Александра Иннокентьевна с повернутой по-прежне­му головой как бы оценивала услышанное на слух. По­том медленно вернула голову в исходное положение и внимательно посмотрела на мужа. Александр Григорье­вич вытирал глаза большими мосластыми кулаками на тонких запястьях.

Александра Иннокентьевна встала – плед с ее плеч упал на пол, – протянула через стол руку:

– Вот теперь я могу сказать тебе: «Здравствуй, Саша!»

8. РОМКА

Ночью в Уланский позвонила Таня и сказала, что маму увезли: видимо преждевременные роды. Утром Ле­ва стал собираться на работу, и, если бы не Александра Иннокентьевна, он так бы преспокойно и ушел.

– Лев! Неужели ты можешь в такой момент посту­пить как подлец?! Сейчас же поезжай в роддом. Ты слы­шишь меня?!

Лева, добривая подбородок, заглянул в зеркало, от­ражающее стоящую за спиной мать, промолчал, но в знак внутреннего протеста резко выдохнул воздух через ноздри – с усов слетела мыльная пена.

– А ты уверена, что это мой ребенок? Я лично – нет!

– Как тебе не совестно, Лев! Постыдился бы взрос­лой дочери! Пока ты не разведен с Люсей – она твоя жена. Мать твоих, именно твоих детей! Немедленно в роддом! Будь мужчиной в конце-то концов. Хоть раз в жни! Если ты сию же минуту не поедешь, ты мне не сын.

После возвращения Александра Григорьевича Люся решила: пора – или сейчас, или так навсегда засесть в жэке с пьяными водопроводчиками.

Она оделась получше, кое-что экипировки одолжив у Оли, как-никак побывавшей за границей, и пошла ни много ни мало в Главмосстрой. Она показала начальни­ку отдела кадров сначала себя, к месту просвистев куп­лет неаполитанской песенки, потом диплом инженера-торфоустроителя, от которого тот слегка поморщился, но Люся добила его, заявив, во-первых, что она свободно владеет немецким языком, а во-вторых, в кратчайшее время освоит незнакомую специальность. Люся долго го­товилась к этому походу, консультируясь с бывшей ак­трисой оперетты, и начальник отдела кадров, молодой подполковник в отставке, предложил ей заполнить ан­кету.

Ее взяли инженером, через полгода сделали старшим инженером, а еще через два года Люся уже курировала, то есть фактически командовала строительством целого комплекса в Черемушках. Правда, она не вылезала и на совещаниях слушала в десять ушей, запо­миная массу деловой информации. И в конечном счете: чем «обустройство торфоразработок» отличается от ино­го строительного объекта? Стройка она и есть стройка. Если ты, конечно, не законченный идиот.

Люся выиграла. И конечно, немецкий язык ей креп­ко помог. Как тосковали мужики – ее начальники, не имея возможности разобраться в немецкой документа­ции. Люся была не просто переводчица и всегда под ру­кой, а профессионал строитель, женщина с жненным опытом, с хваткой, умеющая держать в кулаке прорабов и одновременно быть милой и женственной без всякого перенапряжения. Люся завоевала свое место под солн­цем. А кроме того, по ходу работы, она без всяких уси­лий завоевала и сердце заместителя главного инженера, проведя фурор среди немецких строителей, прибывших на открытие высотного дома.

Отношение ее к Леве стало однозначным – презри­тельным: она, баба, пошла и за два года выбилась в лю­ди, а он так и мотается в свое Кунцево – месит грязь са­погами. Туда-сюда, туда-сюда. Ни квартиры, ни зарпла­ты. А все вечная его трусость. Как и женился, струсив, так всю жнь и трясется лишний шаг сделать. Ну и си­ди в своем Кунцеве.

Однако забеременела. А перед тем как выгнать Леву Басманного, чтоб лишний раз выразить ему свое пре­зрение, сообщила о своих отношениях с другим мужчи­ной, который ему, Левке, не чета. Имени мужчины она на всякий случай не упомянула (подразумевался заме­ститель главного инженера).

…В роддоме Лева занял очередь в справочное бюро.

– …Мальчик, рост 51 сантиметр, вес три восемьсот. Самочувствие удовлетворительное. Следующий. Фами­лия?..

Самой регистраторши видно не было, только толстый палец с коротко остриженным ногтем ползал по листу тетради, отыскивая нужную фамилию.

Лева наклонился к окошку:

– Бадрецова Людмила Георгиевна. Палец медленно поехал вн, остановился.

– Мертвая девочка, рост 41 сантиметр, вес три сто, самочувствие удовлетворительное. Следующий.

Леву тут же оттеснила в сторону толстая тетка в плат­ке, перед ним было уже не окошко, а белая стена.

– Подождите! – Лева свез локтем тетку в сторону, всунулся в окошко: – Как мертвая? Почему мертвая?.. Регистраторша подняла на него глаза:

– Мертвенькая. Бывает, гражданин. Вы с врачом поговорите. С одиннадцати.

– Что с одиннадцати?! – вдруг закричал Лева. – Где врач? Немедленно позовите врача!..

– Ох, – тяжело вздохнула регистраторша и набрала какой-то трехзначный н– Антонину Андреевну па­паша спрашивает. Ну, которая мертвенького родила… Да я ему говорю: с одиннадцати. Ладно, он… – Она пове­сила трубку. – Врач сейчас не может выйти, она шьет. Как кончит, сразу к вам выйдет. Бывает, гражданин… Что ж теперь поделаешь. Следующий!

В учительской на чистой доске под расписанием уро­ков появилась черная, хорошо впитавшаяся в побелку надпись: «Клара – дура!»

Написала справедливую гадость Лена Шарова. Дело в том, что Лена верила в бога. Вернее, в бога верили у нее дома и заставляли носить крестик. Из дома Лена выходила в крестике, по дороге крестик снимала и в шко­лу входила без крестика, а после уроков снова вешала его на шею.

Клара Антоновна, директор школы, каждое утро про­веряла Лену, объясняя при этом, что бога нет. Но од­нажды Лена забыла снять крестик, и Клара Антоновна перед всем классом сняла с нее галстук.

Лена долго плакала, так долго, что Ромка чуть не за­плакал вместе с ней. После того как слезы кончились, решено было отомстить. Ромка предложил себя, но Лена хотела мстить собственноручно.

Писала Лена пальцем, окуная его в жестяную коро­бочку – под диафильма, специально прихваченную Ром­кой дома. В пузырек с чернилами палец не влезал. Лена написала, еще раз обвела буквы и добавила вос­клицательный знак.

Подвела Лену ее аккуратность. Если бы не крестик, Лена была бы первая ученица четвертого «А». У нее был такой прекрасный почерк, что классная руководительни­ца даже доверяла ей проставлять в дневниках отметки за четверть. Если бы Лена была, как многие другие де­вочки, неряха, то мазанный чернилами, не оттертый даже пемзой (тоже по совету Ромки) указательный па­лец не привлек внимания отличника Юры Жукевича.

О своих соображениях Жукевич сообщил Кларе на следующий день, когда в школе началось расследование. Поскольку Лена еще верила в бога и врать не умела, она во всем прналась. Лену на неделю исключили школы. Теперь нужно было мстить Жукевичу.

Он был бит, а после битья Вовка Синяк, приятель Ромки, защепкой для белья защемил ему нос, чтобы с защепкой шел по улице до самого дома.

Юра Жукевич в бога не верил, но тоже был правдив и потому, несмотря на запрет ябедничать, все по правде рассказал дома.

…Дед зашел в уборную, замкнулся нутри и тихонь­ко потянул за цепочку. Вода с грохотом пролетела по ржавой, покрытой росой трубе, омыла опорошенное пеп­лом дно унитаза и кончилась.

«Докурю сначала», – решил дед, ласково поглядывая вверх на заполнявшийся свежей проточной водой бачок. Он опустил рогатое сиденье и, как был, в брюках, опу­стился на него.

Из тряпичного мешочка на стене он вытянул несколько одинаково нарванных газетных листочков, выбрал с законченной строкой и принялся за чтение.

«…Министерство черной металлургии с прискорбием вещает… на семьдесят девятом году… Киршон Алек­сандр Ильич…»

Дед приоткрыл дверь:

– Липа! Киршон умер!..

– Чего? – донесся Липин голос большой комна­ты. – Чего ты орешь?!

– Киршон, говорю, – Дед высунулся убор­ной в переднюю зачитать некролог, но вспомнил, что хитрит, – спешно захлопнул дверь, но бумажку с траур­ной рамкой положил перед дверью.

– Ну, пора… – сказала за дверью Липа, подымая с пола бумажку. – Сколько ему?.. Семьдесят девять. Куда больше. Тут вот не успел родиться…

– Да ладно, Липа, не береди, чего уж теперь… Тем более и с Левкой у них все наперекосяк… Ты Софье Ла­заревне позвони, – сказал за дверью дед. – Соболезно­вание там… Что положено. Может, зайдет.

– Телефон-то ее у меня где-то был…

Дед докурил сигаретку, выковырнул в кошачий таз потухший окурок мундштука, дунул в него, выгоняя застрявшую табачинку, и спрятал мундштук во внутрен­ний карман телогрейки. Предварительно задрав к трубе сиденье, он залез на унитаз, распрямился, стараясь не делать шума, выдохнул накопившийся от трудных дви­жений воздух, переждал несколько секунд. Затем сдви­нул чугунную крышку с бачка, запустил руку внутрь и бесшумно выудил за горлышко четвертинку с отклеившей­ся этикеткой. Снял с горлышка проволочный крючочек, которым четвертинка цеплялась за край бачка, пустой крючок повесил на прежнее место и задвинул крышку.

С четвертинкой в руке дед слез с унитаза, обтер бу­тылочку газетой, потом насухо полой телогрейки. За хвостик сколупнул белую крышечку и тихонько положил ее на дно унитаза, чтобы не звякнуть. Потом взялся за цепочку, хитро взглянул на дверь, поднес горлышко ко рту и с силой дернул за цепочку…

– Жоржик! – крикнула Липа. – Масло кончилось. И Ромку погляди во дворе.

– Какая погода? – для солидности спросил дед, вы­глядывая в переднюю.

– Плащ надень.

Дед убедился, что Липа в большой комнате, тихонь­ко выбрался уборной. Из внутреннего кармана тело­грейки он достал ополовиненную четвертинку, заткнутую газетным кляпом, и спрятал ее в Люсин валенок под ве-щалкой.

– Де-е-евьки!.. – раздалось в коридоре возле их квар­тиры, и соседка Ася Тихоновна задергала дверь, пытаясь сорвать ее с цепочки. Дверь в большой коридор была от­крыта– так Липа проветривала. От форточек – простуда.

– Ну, чего ты хулиганишь? – Липа откинула цепоч­ку и впустила Асю в прихожую. – Тебе чего!

– А ничего! – Ася оттерла ее локтем в сторону. – Ты мне и не нужна. Мне Жоржик, можно сказать, нужен. Георгий! – Она вломилась в большую комнату, где пе­ред гардеробом стоял дед, надевающий плащ.

– Куда-а?! Никуда не пойдешь! – Ася за воротник стянула с него плащ, чуть не завалив самого деда. – Сре­да, девьки!.. Липа! Скатерть. Я именинница!..

– Ась, ты совсем рехнулась, вторник сегодня. – Ли­па, не очень уверенная в своих словах, подошла к гар­деробу, на дверце которого с внутренней стороны висел календарь. – Ну, конечно: сегодня вторник, среда завтра. – Так я чего… – опешила Ася, – не именинница, вы­ходит?.. Так дело не пойдет. Раз решили – все. Скатерть! Жоржи-ик!

– Ася, не шуми, – проворчала Липа. – Как-никак не­приятности в доме, а тебе все гулять подавай…

Ворчала Липа больше для вида. Беременность Люси она считала большой ошибкой и особого горя сейчас не ощущала, чего и стыдилась. Жалела она почему-то больше Леву, чего стыдилась тоже.

– Ася, не шуми! – цыкнула Липа еще раз, хотя Ася, кроме гама, никакой опасности не представляла. Если она и принесла вино, то, во-первых, зная Липины прин­ципы, немного; а во-вторых, завтра все равно Георгию покупать четвертинку, уж пускай сегодня выпьет, а зав­тра не будет.

– Врач рекомендовал Липе давать Георгию для аппе­тита пятьдесят граммов перед обедом. Липе было хлопот­но следить за точным соблюдением дозы, и для Георгия эти пятьдесят граммов были одной только нервотрепкой. Решили: один раз в неделю по четвертинке. По средам.

:. Приход Аси к тому же и экономия, потому что Ася пустой по гостям не ходит. А кроме того, Ася сплетница и может рассказать подробно, что творится последнее время в доме, какие новости. Липа же компрометировать и Георгия прошлое не может вульгарным любопыт-: она работала с министрами, Георгий – главным бухгалтером, а Люсеньку иногда подвозит с работы на персональной машине заместитель главного инженера.

– А кто же в магазин пойдет? – для острастки стро­го спросила Липа, забыв, что уже стелет на стол чистую скатерть.

– А тебе чего там надо? Говори! – заорала Ася, плюхаясь на диван.

– Кота задавишь! – взвгнула Липа. Потревожен­ный кот, пятый или шестой по счету на этой квартире и, как все предшественники, без имени, выполз из-за бес­конечной спины Аси и, мяукнув, спрыгнул на пол. – Мас­ло кончилось. Постное.

– Дам! – заорала Ася. – Еще чего говори, чтоб не два раза ходить. Ну? На кой черт тебе масло сдалось, рюмки давай!..

Ася была всю жнь домашней хозяйкой и, несмотря на полдень, была в утреннем: в халате, без белых ровных зубов, вернее, с одним желтым передним зубом, но на­пудрена, как всегда, и в папильотках.

– Не ори ты, ради бога, – Липа суетливо притяну­ла дверь. – Сказали же тебе – потише! Лучше б чего-нибудь рассказала… Сидит, понимаешь, без толку!..

Ася встрепенулась, почувствовав справедливость Ли-пиной претензии.

– Лип, ты знаешь, Дуська-то опять шерсть загово­ренную под дверями набросала. Вчера Вере Марковне подкинула. Это она все Нинку ихнюю сгубить жаждет. Ефим Зиновьевич уж кричал на нее: в милицию подам. А Дуська свое: чтобы Нинку на балкон не пускали гу­лять.

– А где же ей гулять, интересное дело! – возмути­лась Липа, присев на диван. – Чего Дуська им нервы треплет! Заявить на нее…

– Она еще творог с молочной кухни таскает целы­ми бидонами. Где прибирается. Я у нее всегда беру, све­женький, детский…

– Ася! Как тебе не стыдно.

– А чего! Я и говорю: подать на нее, заразу, кол­дунья, воровка чертова!.. И главное дело – богомолкой прикидывается. Творог ворует, кефир тащит, а рубашки все Колькины после смерти в церковь таскает, нищим раздает… А еще говорит, ребенок у Люси не от мужа. Нет, ты подумай!..

– Какая подлая ложь! – с выражением пронесла Липа, подымаясь с дивана.

– Угу, – согласилась Ася. – А Нинка, мол, белье ма­рает, ходит по балкону и трется об него…

Ася, не любившая Липиных соседей за большую от­дельную квартиру в две комнаты (сама Ася с мужем жила в комнатенке в конце коридора, которая по проек­ту должна быть ванной), – за еще большей нелюбви к Дусе-лифтерше, успевающей получать зарплату, пенсию да еще прибирать, подворовывая в молочной кухне, всег­да нападала на Дусю. Впрочем, хоть Ася и жила в ду­шевой, деньги у нее были. «С фарфором работала», – говорила она иногда в благодушии. Но так как в другие разы она хвалилась, что никогда не работала, жила за мужем, понять ее было трудно.

Во дворе ребята играли в отмерного. Липа надела очки и, приближаясь к игре, выискивала среди скачу­щих друг через друга ребят внука. Впрочем, скакали ре­бята не друг через друга, а все через одного, согнувше­гося в три погибели.

– Вова! – крикнула Липа Синяку. – Где Рома?

– Вон он! – Вовка показал на согнувшегося в три погибели Ромку, через которого прыгал весь – Он козел сейчас.

– Господи! – всплеснула руками Липа.

Ромка ее не видел, так как был обращен к бабушке Задом. Над родной спиной внука пролетали один за дру­гим здоровенные великовозрастные дворовые хулиганы, громко шлепая его на лету по заду. По всей видимости, очень больно.

– Рома! – трагическим голосом крикнула Липа.

Ромка, одернутый ее криком, распрямился и тут же был сбит с ног разогнавшимся дылдой шестнадцати лет. Дылда был Пимен. Пимен недавно возвратился ко­лонии. Жил он в том же подвале, где и Вовка Синяк, и по-соседски опекал его, а также – Ромку. И учил нехо­рошему, в частности вместо «дам по морде» говорить «нос откушу».

Липа бросилась спасать, внука, но Пимен уже под­нял Ромку и в знак того, что не обижен, отряхнул и по­дал укатившуюся фуражку.

– Вован, постой за меня, – попросил Ромка Синяка.

– Так и стоишь все время? – с укорной спросила Липа, уводя Ромку за руку домой.

– Я толстый, – грустно вздохнул Ромка.

– Не толстый, а упитанный, – обиделась Липа. – И здоровье у тебя слабое. Что за игры такие! Обед сты­нет, а через тебя здесь прыгают. По-моему, ты похудел. Вот заболеешь… Мало маме горя…

– Ничего я не похудел, – еще раз вздохнул тол­стенький белозубый Ромка. – Если бы похудел, не стоял бы все время.

– …Это ты, Липа? – заорала сквозь дверь Ася и, не дождавшись, пока Липа откликнется, понесла даль­ше:– Я Дуське говорю: ты, мол, чем шерсть людям ки­дать, за лифтом лучше наблюдай, а то он у тебя вчера целый день с чужой рыготиной ездил…

– Ася! Аккуратней! Такие слова при ребенке.

– Да ты погоди, – отмахнулась от Липы Ася. – Да мало того, в одиннадцать уже лифт отключила – спать пошла. Говорит: Моссовет, а я говорю: врешь ты все, воровка, а ты, Лип, как считаешь?.. Здравствуй, Ромоч-ка… Сиротинушка ты моя, бедная… – заворковала Ася, притягивая к себе Ромку.

– Ася, не говори глупостей. У ребенка есть отец и мать. Подвинься лучше, ребенок покушает.

– Здрасьте, тетя Ася, – весело сказал Ромка. – Се­годня среда? Сегодня вторник – у нас пение было. Де­дуль, ты чего простой рюмки пьешь? Она же некра­сивая!

Ромка подставил стул к буфету и достал оттуда две серебряные стопочки, последние шести, подаренных деду, когда его провожали на пенсию.

– А где остальные-то? – как всегда, спросила Ли­па и, как всегда, моментально забывая окончательно выяснить, куда же подевались четыре стопочки.

– Вот ты их всех приваживаешь, они у тебя и тащат почем зря, – сказала Ася. – Нищий-то твой все к тебе шастает?

– Ася, как тебе не стыдно! – возмутилась Липа. – Выпила лишнего – глупостей не говори. Тарас Игнато­вич… Да как ты можешь! Такие вещи… Вполне благо­пристойный старичок. У него внучка на два года нашей Танюшки старше в первом медицинском учится. Просто он плохо материально обеспечен, без пенсии…

Дед покашлял в кулак, перелил водку стеклянной рюмки в стопочку и ничего не сказал, хотя сказать мог, потому что видел, как Тарас Игнатович вместе с руб­лем, который Липа регулярно выдавала нищему по вос– кресным утрам, прихватил с собой и серебряную сто­почку, выудив ее на кухне грязной посуды.

– Дедуль, водка вкусная?

– Ишь ты, любознательный какой, – усмехнулся дед. – Ты учись лучше. Ась, не поверишь, учебников при­волок– гору, не соврать. Десять штук.

– Шесть, – сказал Ромка.

– Чего шесть?

– Шесть учебников, а не десять.

– Вот и учи, раз шесть. А ты разве учишься? Одни слезы, а не учение. Ты вот знаешь, почему тебя Романом назвали?

– В честь дяди Ромы, бабулиного брата. У него бы­ла броня. И очки плюс шесть. А он пошел в ополчение, погиб под Истрой.

– Бронь, а не броня, – сердито поправил дед.

– Бабуль, правда, «броня»?

– Броня, деточка, броня. Жоржик, ну, что ты при­стал к ребенку! Выпил – так молчи.

– Опять глупости говорит, – заплетающимся язы­ком пожаловался дед Асе. – Лоб у тебя, Лип, здоровый, как у Сократа, а головка слабенькая… Я, Ась, до войны, можно сказать, и не пил. Ну, что там, по праздникам… А потом Липа с ребятами в Свердловск уехала, а меня завод взрывать оставили, если что. А на заводе спирт. Здесь рубильник под током, а тут вот – спирт. Завод-то, слава богу, не взорвали – сибиряки подоспели, – а это дело полюбил, – дед щелкнул себя по шее, – полюби-ил, врать не стану. Не то чтобы, но и… А тут, видишь, еще у Люськи беда… – Он сделал винтообразное движение головой и смолк, отдыхая от длинной фразы и одновре­менно подыскивая новую тему для разговора. Но не по­дыскал. – А черт с ней! – Он, слегка колеблясь, встал из-за стола.

– Ты чего? – удивилась Липа.

– Принесу, – как будто с кем-то споря, категориче­ски махнул рукой дед и вышел комнаты. Через не­сколько секунд он вошел, держа в руке ополовиненную четвертинку.

Липа укорненно пожала плечами, но промолчала, чтобы не портить Асе «именины».

– Наливай, – приказал дед, внимательно проследив, как Ася наполнила стопки. Ася налила, выровняла уро­вень, подлив туда-сюда, и дед продолжил начатую тему, тыкая пальцем внуку в стриженую голову:-Мать доводит. Дово-о-одит. Не учится ни хрена. Иной раз при­шиб бы…

Ромка, поняв, что речь снова о нем, стал жевать ти­ше, чтобы не пропустить интересного.

– …Люська не велит. А то как бы хорошо: тюк мо­лоточком по темечку – и все! Люська бы три дня попла­кала, а зато потом какая бы жнь. А то – один нос у бабенки остался!.. Нет, Ась, ты скажи, можно?! Можно? А мне все равно где помирать, что здесь, что в тюрьме… Вон сейчас мать в больнице… Каково это женщине?..

– Георгий! – запоздало, потому что тоже с интере­сом слушала мужа, взметнулась Липа.

– Пускай, бабуль. Дедуля ведь в шутку. Да, де­дуль? А мама не в больнице, она в родильном доме бо­леет. У нее ребеночек умер маленький.

– Береги мать-то, Ромочка, – всхлипнула Ася. – Мать-то у тебя золото, не то что отец…

– Ася! – одернула Липа соседку. – Такие слова!.. Лева очень хороший отец. Просто он живет у родителей в связи… с у-у-у…

– Ты знаешь, какой ты должен быть человек?.. Ведь ты ж не на мать, не на отца, ты же на Анечку похож! Лип! Поди-ка с этого бока посмотри.

– Ох, Георгий, Георгий, – покачала головой Липа, но пошла поглядеть на внука, откуда велел дед.

– Вылитая Анечка, – умиленно пронес дед. – И глазки, и носик, и реснички…

Липа поглядела на внука, на фотографию Ани, опять на внука, опять на Аню…

– Действительно. Ты, Жоржик, только Люсе не говори. Люсе это может и не понравиться.

– Лип, а ты знаешь, чего может статься? Вот он вырастет – и характером тоже на нее будет похож, а? Может, тогда и пришибать не надо. Да не-е-ет. – Дед вдруг разом помрачнел и обреченно махнул рукой: – Аня с первого класса отличница была… Не-е, наверняка сволочной характер будет, как у Люськи! А-а! И у Тань­ки весь норов Люськин, и этот вырастет – туда же!.. Вот у Ани были бы детки!..

– Бабуль, я пойду погуляю, а?

– А немецкий? Ася, уходи, ребенку надо учить уроки.

– Сидите, тетя Ася! – закричал Ромка. – Бабуль, я все выучил.

– Иди, Ась, иди, – строго повторила Липа, убирая стол для уроков.

Ася ушла. Дед лег на кровать, положив под ноги га­зету, чтобы не развязывать шнурков. Шнурки он при­шивал к заднику тапочек и завязывал их на щиколотке.

– Дедуль, ты, если спать хочешь, ложись совсем, я тебе шнурки развяжу.

– Рома, не отвлекайся. Где твой портфель?

Липа нацепила очки, проверила домашнее задание. Домашнее задание было выполнено без единой ошибки. Ромка, скромно потупив глаза, сидел рядом, мусоля па­лец во рту.

– Не грызи ногти, – не глядя на внука, сказала Липа. – Странно. Ни одной ошибки. Странно.

Ромка вздохнул, великодушно прощая бабушке ее недоверчивость. Он и без нее знал, что домашнее зада­ние выполнено без единой ошибки, потому что он очень аккуратно и внимательно списал его у Лены Шаровой.

– Теперь слова, – сказала Липа.

– Ну, бабу-уль, – заканючил Ромка. – Меня уже Таня проверяла…

– Когда? – насторожилась Липа.

– Вчера… – с безнадежностью в голосе промямлил Ромка.

– Ой, врешь! Доставай.

Ромка достал мятый словарик, сделанный тет­радки.

– Там в конце.

– Ди швестер? – прочитала Липа и подняла на внука глаза в очках.

– Сестра, – наобум ляпнул Ромка.

– Правильно, – кивнула Липа. – Молодец. Дер шранк?

– Брат, – не задумываясь, гаркнул Ромка, уверен­ный, что счастье улыбнется ему и второй раз.

– При чем здесь «брат»? Шкаф, а не брат. Ну-ка, ну-ка…

Ромка понял, что вляпался.

Целый час он долбил слова под мерный храп деда. Радио пикало два раза, потом три. Ромка даже вспотел от напряжения. Наконец Липа проверила его и осталась Довольна.

– Знать язык – очень полезно, – наставляла она внука, пока тот стремительно убирал учебники и тетради в портфель. – Нас, студентов, после февральской революции…

– Октябрьской.

– После февральской, – с нажимом на «февраль­ской» сказала Липа. – Ты разве не знаешь, что в семна­дцатом году было две революции: сначала февральская, а потом уж – Октябрьская.

– Зачем две?

– Так было нужно. Сначала царя сместили, а по­том– диктатура пролетариата. Не перебивай, а то я собьюсь с мысли… Ну, вот уже сбилась. О чем я гово­рила?

– Вас, студентов, после февральской революции…

– Да-да, нас посылали объяснить неграмотным лю­дям, что такое, например, демократия. Мне очень помог­ло, что я кончила гимназию и знала латынь. Я объясня­ла; демос – народ, крафт – сила. Советская власть. По­няла? Понял?

– Поняла, бабуль, понял, – уже на бегу крикнул Ромка.

– Чулки не забудь получить, квитанция у тебя в нагрудном кармане.

Отмерной во дворе давно кончился, шла игра в до­мино. Вовки не было.

Подвальное окно Синяков лишь до пояса вылезало земли, но даже сквозь замызганную его половину было видно и слышно, что делается внутри.

Внутри Вовкина мать Татьяна Ивановна, душно ше­велясь от тяжелого жира, гоняла сына по комнате ши­роким офицерским ремнем Вовкиного отца, который, как клялся Вовка, погиб на фронте в сорок первом в Сталин­граде. Татьяна Ивановна работала сегодня во вторую смену и воспитывала сына перед работой на всякий слу­чай, на завтрашний учебный день, потому что завтра до вечера сына не увидит. Вовка метался по комнате с ре­вом, превосходящим количество ударов, приходящихся на него. Татьяна Ивановна медленно загоняла его в угол. На столе Ромка заметил раскрытый дневник, кото­рый Вовка неосмотрительно не спрятал перед отмер-ным. Вну страницы была красная надпись. Ромка знал, чго это за надпись, потому что в его дневнике бы­ла точно такая же: родителей срочно вызывали в школу. Значит, Татьяна Ивановна не впрок лупила сына, как де­лала это время от времени, а за дело. Ромка свой днев­ник пока «потерял»: мама в больнице, зачем ее волно­вать? А Вовка не догадался или не успел.

Чтобы не видеть расправы над другом, Ромка отлип от окна и побрел в дательство, где раньше работала^ тетя Оля, а теперь почему-то иногда брала работу на дом.

Дядя Юра сидел в персональной клетушке, отвоеван­ной у соседней редакции с помощью своего военного ра­нения, и размашисто черкал рукопись.

– Здрасьте, дядя Юр!

– Привет, – редактор ковырнул карандашом строч­ку и потянулся за сигаретами. Курить в клетушке ему разрешалось тоже.

– Дядя Юр, разок курнуть, а? Невзатяжку?

– Травись, – дядя Юра своих пальцев дал Ромке подымить. – Не обсопливь, деятель. Олька узнает – мне башку оторвет.

– Не узнает. – Ромка заглотнул невкусный дым и закашлялся.

– Ну вот, теперь умрешь – с меня спросят.

В дверь постучали.

Дядя Юра развел руками:

– Вот так. А Иди на третьем этаже стенгазету посмотри, поищи родных и блких… Проходите, пожа­луйста… Потом зайди.

Мимо Ромки прошел недовольный чем-то толстый человек в черном костюме, в тюбетейке, с красивым значком-флажком на лацкане пиджака. Кого-то «автор» Ромке очень напоминал.

Ромка спустился на третий этаж, где перед входом в зал висела стенгазета дательства. Ромка стал ее разглядывать. Стенгазета была веселая.

– Тетя Оля! – взвгнул он.

Действительно это была Ольга Александровна. Вер­нее, маленькое, вырезанное какой-то пожелтевшей молодой фотографии, ее лицо, остальное – тело, руки, ноги были подрисованы от руки красками. Тетю Олю на­рисовали в виде французской булочки за семь копеек. Она везла детскую коляску, в коляске вместо ребенка – толстая книга с нерусской фамилией автора на облож­ке. Обложке художник придал вид детского личика, в середину которого была воткнута пустышка.

– А кто это был у вас, со значком? – спросил Ром­ка дядю Юру через полчаса.

– Писатель, – раздраженно ответил дядя Юра. – Татарин один.

И тут Ромка вспомнил, кого ему напомнил толстый человек в тюбетейке. Брата Уляляма. Старьевщика. Он тоже всегда в тюбетейке и не снимает ее даже, когда в жару сидит в своей будке «Утильсырье».

– А разве татары писателями бывают?

– Еще как, – вздохнул дядя Юра. – Ты, ладно. Ты чего хотел, только быстро, ко мне еще один должен сей­час прийти. – Он взглянул на часы.

– Тоже татарин? Дядя Юра засмеялся:

– Роман, не тяни кота за эти самые. Чего хотел?

Быстро!

– Дядя Юра, а я не дурак?

Редактор задумчиво посмотрел на него.

– Как тебе сказать. Пока вроде нет, а там кто зна­ет. Как дело пойдет. Все проблемы? – Дядя Юра при­поднялся и поправил под собой разноцветную лоскут­ную подушечку, которую ему подарила на День Победы тетя Оля.

– А зачем вам подушка?

– Ты дурака не валяй. Чего надо? Ромка опустил голову:

– Мы с Вовкой Синяком Жукевичу нос защемили… Дядя Юра пожал плечами:

– Делов-то…

– И побили…

– Это уже нечто, а то – нос. Причина?

– Он Лену Шарову предал.

– Ясно, – сказал дядя Юра. – Итоги?

– С родителями вызывают, – пробурчал Ромка. – Вовку уже мать бьет.

– Почему не отец? – живо поинтересовался дядя Юра.

– У него отец на фронте погиб. Под Сталинградом.

В сорок первом.

– Ах, вот как! – дядя Юра улыбнулся. – Вовке-то сколько лет?

– Одиннадцать, он на второй год оставался.

– А на дворе у нас какой год сейчас?

– Шестидесятый, – Ромка пожал плечами, удивля­ясь дядя Юре, про которого тетя Оля всегда говорила, что «Юрка – гений».

Дядя Юра остался доволен Ромкиным ответом, он долго смеялся, по-женски тряся плечами.

– Сходите в школу вместо мамы.

Дядя Юра перестал смеяться:

– Не понял?

– Таня один раз уже ходила. Она в девятом кл-аеее, но Клара велела, чтоб родители. Мамы нет, она завтра родильного дома выписывается. У нее там ребеночек, девочка, Сорок один сантиметр, вес три сто.

– Вон оно что!.. – Дядя Юра взлохматил седые во­лосы. – Да, брат… А может, отец?

– Он приходил к бабушке, плачет весь…

– Тоже понятно, – кивнул дядя Юра и прикурил от зажигалки в форме маленького пистолетика.

– Дайте посмотреть, пожалуйста. Дядя Юра кинул ему пистолет.

– Да… Не мюзик-холл, прямо скажем… Кто вызы­вает?

– Клара. Дире

– Она отца-то твоего видела? Она же его знает на­верняка?

– Не, не знает. Точно не знает. Он один раз только приходил. Первого сентября. Он на вас похож: нос большой…

– Нога хромая, – в такт Ромке добавил, усмехнув­шись, дядя Юра. – Когда вызывают?

– Завтра.

Дядя Юра посмотрел в календарь:

– Ладно. Схожу. Как отца по отчеству? Тьфу, он же Олькин брат. Лев Александрович?

– Спасибо, дядя Юра. – Ромка положил на стол пистолетик. – До свидания.

– Погоди. – Дядя Юра взял зажигалку со стола и подкинул несколько раз на ладони. – Держи!

Ромка поймал пистолетик и с радостным воем, пока дядя Юра не передумал, помчался вн. На последнем лестничном пролете он съехал по перилам, чуть не сбив с разгона бронзовую голову Пушкина у гардероба.

По Басманному дул ветер, кувыркая мокрые топо­линые листья.

Ромка поглубже натянул фуражку. Из подворотни картонажной фабрики выехала знакомая телега. На коз­лах сидел Вовка.

– Тпру-у! – сказал он мерину. – Тебя лупили?

– Нет, – виновато ответил Ромка. – Меня не бьют.

– А меня мать выдрала! – похвастался Синяк.

– Мне зажигалку подарили, во!

– Насовсем? – не поверил Вовка.

– Вован, знаешь чего… Она наша общая будет, ага?

– Классно, – сказал Вовка и засунул пистолетик се­бе в карман. – Может, тебе жалко?

– Да почему, – пожал плечами Ромка. – Пускай у тебя пока побудет. Если хочешь, конечно?

– Хочу. Ты куда сейчас? Ногу, ногу убери, смотри, копытом наступит.

– Лошади на людей не наступают. Они умные. Мне чулки мамины ремонта на Разгуляе надо получить.

– Другие не наступают, а этот еще как наступит.

Залазь.

Ромка забрался на козлы.

– На, – Вовка сунул другу вожжи. – Но-о!

Пимен жил не только в Вовкином подвале. Второе жилье у него было в голубятне, пристроенной к стене картонажной фабрики, где, возвратившись колонии, он работал грузчиком неполный день как малолетний. Дел у него на фабрике было совсем немного: вечером вымести бумажные обрезки, а на следующий день загру­зить ими телегу.

В голубятне, постоянно сшивались Ромка с Синяком. Иногда в дни получки в голубятню приходил старик воз­чик. Пока Пимен накидывал в телегу бумажную рвань, старик тихо выпивал под ласковое ворчанье голубей и засыпал на топчане. Тогда Пимен сам отгонял телегу, но не на Малинковку, куда положено, а рядом на Оль-ховку в «Утильсырье» к брату Уляляма. В помощь он брал ребят. По дороге на Ольховку он останавливался возле колонки и наливал в бумажный хлам воды для прибавки веса. Брат Уляляма хмурился на мокрое, но бумагу все равно брал. Пимен курил, а подручные наби­вали огромные авоськи сырой бумагой и волокли на ве­сы. Брат Уляляма двигал разновесы по заржавленной штанге весов, недовольно бормоча про себя что-то та­тарское. Затем он со скрипом отсчитывал Пимену день­ги. Пимен брал себе основное, а несколько мелких бума­жек давал помощникам.

Дядя Юра тоже помогал. Когда в дательстве на­капливалась макулатура, он сообщал Ромке, что нужна помощь. Издательская макулатура была самая удобная и выгодная: тяжелые, туго набитые папки с рукописями, списанные книги.

Сегодня, пока старик спал, Пимен разрешил Вовке просто так покататься.

…Вн по Ново-Басманной мерин прибавил ходу, хотя идти быстрее ему не хотелось. Но телега, набирая скорость, упрямо подталкивала его, и к мастерской, где поднимали петли на чулках, мерин примчался на пол­ном скаку.

– …Ничего, Липа, – сказала Марья, задула спичку и сунула ее в коробок с нижней стороны. – Ну, мертвый и мертвый… Может, так лучше – куда ей еще ребенок! Танька вон того и гляди сама скоро родит…

– Ты скажи Таньке, – встрепенулся неожиданно дед, – что она в кино каждый день бегает, как колхоз­ница. Нельзя же так, в самом деле. И в коридоре с пар­нями стоит. Хоть бы в квартиру зашли.

– Ты, Жоржик, не суйся не в свое дело, за хлебом лучше сходи, – осекла мужа Липа. – Так-то оно так, Машенька. Я и сама говорю Люсе: аборт сделай, куда тебе третий? А теперь уж, когда выносила его… Ох! – Липа сокрушенно покачала головой. – Ты, Машенька, прости меня, но ты не знаешь, каково это матери. Люся-то места себе не находит.

– Что верно, то верно, – согласилась Марья. – Не знаю. Да-а… Я тебе денег дала, не забыла? Купи ты ей кофту модную. Китайские есть красивые… Еще что-ни­будь… А насчет Таньки… Не нравится мне ваша Тань­ка. Сегодня приехала, сколько уж ее не видела, должна вроде бы радоваться, а она со мной поздоровалась… ну, будто в темноте наткнулась! Злая девка получится. Вот увидишь.

– Всегда тебе, Машенька, плохое видится. Все об­разуется. Ребенок еще, растется…

В комнату вошла Люся. В халате, нечесаная. Села за стол.

– Кто растется?

– Да это мы так, о своем, – залепетала Липа. – Пойдем, Машенька, в переднюю. – Липа разогнала ру­кой дым. – Люсе это вредно, табак.

– Да глупости это все, – Люся устало махнула ру­кой. – Ничего мне теперь не вредно. Тетя Марусь, налей чайку.

Марья взяла чайник, прокашлялась.

– Не сливай заварку, – напомнила Липа. – Поняла? Понял?

– А папа где? – безразличным голосом спросила Люся

– За хлебом спустился.

– Знаешь, мама… – Люся поцарапала ногтем потер­тую клеенку. – Я вот решила: закрою больничный и бу­ду оформляться на Сахалин. На два года.

– Какой Сахалин?

– Да меня давно еще звали. Строительство жил-объектов. Куратором. Оклад триста, за дальность… – Люся невесело усмехнулась, пригладила волосы. – Как брюхо-то увидали, так, правда, перестали звать, но сейчас…

– Но у тебя же ребенок, Люсенька!.. Ромочка в та­ком возрасте…

– Ромочка в таком возрасте, – перебила Люся мать, – когда ему больше всего нужен отец! Мужчина!

– Нашла мужчину! – фыркнула Марья.

– Ну почему… – слабо возразила Липа. – Лева… он…

– Ладно, мама. Лева – это Лева. Какой есть. Отцов не выбирают.

– А Таня?

– Тане я нужна, как собаке пятая нога! Не сегодня завтра замуж выскочит!

– Так вы что, разводитесь? – Липа посмотрела на дочь почти умоляюще.

– Ну, что ты притворяешься? – сквозь зубы проце­дила Люся. – Знаешь же, что я с ним не живу толком. Все ты знаешь. И Левка знает.

– Людмила! – Марья зажгла новую папиросу, спич­ку снова под н коробка, затянулась. – Знаешь, Люд­мила, я в обкоме по личным вопросам. Передо мной столько личных дел проходит, столько судеб…

– Перед тобой – столько, а у меня – одна! Одна судьба! И мне, между прочим, сорок, а не семьдесят! Полжни себе гадила с соплей, с киселем этим!.. И все равно – я не хотела. Думала: если его ребенок, если похож на Левку, вернусь! Буду жить, черт с ним. А если на… не похож – все! А сейчас не хочу, ничего не хочу!..

– Люсенька! – жалобно вскрикнула Липа.

– Так ты не знала, от кого беременна? – со злове­щим спокойствием негромко спросила Марья.

– Не знала! – ощерилась Люся. – Представь себе, не знала! Что, в твоем обкоме не принято так разгова­ривать?!

– Марусенька! Люсенька!..

– Значит, так. – Марья ткнула папиросу в блюдце. – Родила невестно от кого. Бросаешь сына!.. Да о тебе вопрос надо ставить!..

– Марусенька! Ну, зачем ты так?! Она же Ромочку с собой возьмет или нам с Жоржиком оставит. Школа рядом…

– Роман будет жить у отца, – не поднимая глаз от стола, отчетливо, чуть не по слогам пронесла Люся. – Ты и так его баловала до невозможности.

– Но мальчик такой болезненный…

– Перестань кормить таблетками – не будет болез­ненный…

– Значит, ты – правда?.. Отдать его хочешь? Бро­сить?

– И бросит! – Марья встала. – Бросит! Чтобы с му­жиками гулять! Шлюха!..

Люся медленно поднялась – за стола.

– Ах ты, старая ведьма!.. Крыса ты обкомовская!.. Что ты понимаешь?!

– Люся! Но это действительно!..

– Мама, заткнись! Надоело!.. Танька еще! Смея­лась, как я с животом пол мою. Всем я мешаю! Я не хочу, не могу я в Уланском жить! Куда мне?! Под трам­вай?! Сволочи вы все! Ненавижу!..

Люся сорвалась со стула и через минуту выскочила маленькой комнаты обутая, в берете, в пальто поверх халата.

– Люся! Куда ты? В таком виде!..

Липа метнулась к двери, загородила ее собой. Дочь легко отшвырнула ее, завозилась с цепочкой, застряв­шей в узкой прорези.

– Людмила! Не дури! – Марья бросилась ей на спину.

– Пусти!.. Опять!.. Опять нацепила, дура старая!.. – Люся рвала дверную цепочку, но старухи повисли на ней с двух сторон. – Пустите! Пустите! Все равно уйду! Все равно!..

Она вывернулась, оставив в руках сестер пальто, и, Злетев в комнату, вскочила на подоконник, локтем по стеклу…

– Люсенька!.. Люся! – Липа схватила ее за ногу, Марья – за другую. Люся упала с подоконника на пол. – «Люсенька! – рыдала Липа. – Деточка!..

Люся, тяжело дыша, отпихнула ногами мать и тетку, на кровать. Берет свалился, глаза безумные… Потом она медленно встала и, прихрамывая, пошла в свою комнату.

– Ты что, ножку ушибла?

– Каблук… сломала… – Люся сняла туфлю с торча­щим в сторону каблуком, швырнула его в угол, со сто­ном свалилась на постель.

– Каблук?.. Каблук – это ничего. В срочный ре­монт… Я сейчас… Машенька! Возьми подушку, заткни окно!.. Господи, как же Ромочка будет тут уроки учить?..

9. СЕРЕНЯ, КУРЕНЯ И ВЕЛОСИПЕД

– Рома, я надеюсь, ты не забыл свои обязанно­сти? – напомнила бабушка Шура.

– Бабуль, уже кончается…

– Я не люблю повторять.

Ромка недовольно сполз с крышки пианино и побрел выключать телев Хорошо, что большая комната в Уланском была действительно очень большой: от пиа­нино, на крышке которого они обычно сидели втроем, втискиваясь между двумя бронзовыми подсвечниками с хрустальными висюльками, до телевора семь шагов. Сейчас по телевору шел «Подвиг разведчика», и поэ­тому выключать телевор Ромка не спешил. Не спе­шить Ромка научился тоже с помощью телевора у французского клоуна без слов Марселя Марсо. Тот шел, а на самом деле с места не двигался. Вот и Ромка сей­час шел к ненавистной красной кнопке «выкл.» тем же пробуксовывающим на месте шагом. Пока Ромка «шел», он поглядывал на увлеченную газетой «Правда» бабуш­ку Шуру. Когда он «двинулся» к телевору, бабушка читала текст на самом верху газеты, сейчас Ромка был на полпути, бабушка читала газету в самом ну, а раз­ведчик на экране все еще не совершил свой подвиг. Ром­ка отклонился в сторону, чтобы не загораживать экран блнецам: Серене с Борькой, от волнения за судьбу разведчика грызущих один и тот же ноготь на одной и той же руке.

Тревожно зашуршала газета, и бабушка Шура резко сказала:

– Рома!

Ромка ткнул «выкл.», рыжие сыновья Надежды Ива­новны понуро поплелись к двери.

– Что надо сказать? – педагогическим голосом спросила – за газеты бабушка Шура.

– Спасибо, – пробубнили братья.

– Вечером приходите, – утешил приятелей Ромка. – Бабуль, можно?

– Не торгуйся. До свидания, дети.

Братья исчезли. —

– Подмети пол, протри пыль, наведи полный по­рядок.

– А где тряпку взять?

– Не задавай глупых вопросов.

Ромка с отцом жили в соседней маленькой комнате, в темной ее половине с выходом в коридор, а в светлой половине, с окном, жили тетя Оля с Геннадием Ана­тольевичем. Тетя Оля по-родственному в коридор про­ходила через темную половину, а Геннадий Анатольевич через дверь проходил в большую комнату, а уж через нее – в кор Бабушка Шура спала за ширмой, де­душка Саша видел плохо, поэтому ранние проходы Ген­надия Анатольевича через большую комнату никому не мешали.

Маленькую комнату, которая была не столько ма­ленькая, сколько узкая, делило пополам старое вытер­тое сюзане, переброшенное через палку.

Ромка подмел свою половину, остановился у пыль­ного сюзане, подумал и подмел в половине тети Оли. Теперь тетя Оля не сможет его спросить вечером, поче­му он без спроса сшивался на их половине. Подметал, наводил порядок. На письменном столе стояла расчех­ленная пишущая машинка; в другой раз можно было бы написать на ней письмо, позвать рыжих, чтоб и они написали, но сейчас нельзя было тратить время на та­кую ерунду. Пока Ромка мел пол в тети Олиной полови­не, он как бы невзначай подергал ящики стола, и повез­ло: средний Геннадий Анатольевич забыл закрыть. А именно в среднем и было самое интересное. Ромка с • Закрытыми глазами без запинки мог перечислить, что там. Охотничьи патроны, половина полевого немецкого бинокля, с которой тетя Оля и Геннадий Анатольевич 'ходили в театр, ракетница, коробка малокалиберных.Патронов, капсюли «Жевело», а самое главное – немец-финка с надписью на ручке «Гот мит унс», Ромка о переводил рыжим, учающим английский язык, o это значит «бог с нами», то есть с ними, с фашистами.

Финку и пишущую машинку Геннадий Анатольевич принес с войны, а ракетницу и охотничьи припасы ему выдавали на работе, когда он собирался в экспедиции.

Ромка поглядел в половинку бинокля в окна напро­тив. Ничего интересного там не было: старичок кормил канарейку, пожилая тетка в розовой комбинации чисти­ла картошку; смотреть лучше всего вечером, когда люди придут с работы, но вечером с работы приходит и Ген­надий Анатольевич.

Спали тетя Оля с мужем на широкой старинной кро­вати с деревянными спинками, очень, как Ромке каза­лось, неудобной. Одному спать на ней еще можно, но если лечь вдвоем, то скатываешься в ложбину к середи­не. А если учесть, что тетя Оля и Геннадий Анатольевич были люди толстые, то их спанье вообще трудно было себе представить.

Ромка с отцом тоже спали вдвоем, на диван-кровати, но, во-первых, диван был жесткий, а во-вторых, они спали валетом. Может быть, и тетя Оля с Геннадием Анатольевичем спали валетом? Точно Ромка ответить рыжим на этот вопрос не мог, потому что, когда он ут­ром просыпался, Геннадий Анатольевич уж стучал на машинке, слушая одновременно иностранные передачи по приемничку, обмотанному оляционной лентой. Дол­гое время Ромка думал, что Геннадий Анатольевич – кандидат наук по нерусским языкам. Потом выяснилось, что Геннадий Анатольевич работал старшим научным сотрудником по сусликам, тушканчикам, тарбаганам и другим грызунам-переносчикам всяких болезней, а языки выучил сам. Тетя Оля, а вместе с ней и Ромка очень гордились, что кроме Геннадия Анатольевича толь­ко Юлий Цезарь и Наполеон могли слушать одно и пи­сать другое – одновременно. Ромка хвалился рыжим, рыжие верили, но Надежда Ивановна, мать рыжих, ве­рить отказывалась, уверяя, что Ольга Александровна все врет.

– Пусть она утром придет пораньше и сама погля­дит, – защищал Геннадия Анатольевича Ромка. – Чест­ное слово, он, как Наполеон! Он еще и второй рукой в другую сторону писать может, – добавлял от себя Ромка.

Геннадий Анатольевич жил по своему расписанию: отдыхал, то есть спал, придя с работы, а ночью опять работал, и потому засыпал Ромка всегда под стрекот трофейной «Эрики». Геннадий Анатольевич, хоть и хо­дил через большую комнату, Александру Иннокентьевну не любил. И тестя – тоже. Тестя он невзлюбил за то, что тот умолял Олю еще в письмах с Севера не пропи­сывать Геннадия Анатольевича на жилплощадь в Улан­ский. И Оля несколько лет не прописывала мужа. Ген­надию Анатольевичу приходилось раз в полгода сме­шить паспортный отдел милиции, продлевая временную прописку. Прописала мужа Оля, когда Геннадию Ана­тольевичу предложили поехать в Монголию. До этого Геннадий Анатольевич был прописан в Купавне, в боль­шом бревенчатом отцовском доме. После того как Ген­надий Анатольевич наконец прописался в Уланском, дом в Купавне стал называться «дачей», а Ольга Алек­сандровна – хозяйкой.

К теще Геннадий Анатольевич относился спокойно. Она вела себя очень деликатно, всегда первому предла­гала налить ему чаю, в присутствии зятя прекращала всякие разговоры, могущие его раздражить. Геннадий Анатольевич морщился, когда, зайдя вечером в большую комнату попить чаю, обнаруживал на крышке пианино перед включенным телевором Ромку с приятелями. Но Александра Иннокентьевна и в этом месте была пре­дельно справедлива: внука с товарищами с пианино не сгоняла, на что намекал недовольный взгляд Геннадия Анатольевича, а только – категорически приказывала молчать.

Геннадий Анатольевич носил потертый портфель, штиблеты с ушками, чиненные Кириллом, в сырую пого­ду– калоши, как у Александра Григорьевича, в свобод­ное время он большей частью молчал; сердился он в од­ном месте: когда Оля называла священников попами. Отец Геннадия Анатольевича был священником.

Утром Ромка просыпался легко и, если иностранный голос не картавил за сюзане, шепотом, чтобы не разбу­дить отца и тетю Олю, напоминал Геннадию Анатолье­вичу включить приемник. Тот послушно включал, и Ром­ка спокойно засыпал дальше.

…Ромка выровнял сюзане, так, чтобы до пола оста­вался маленький просвет, почесал спину. Чего еще, ба­бушка говорила, надо сделать? А, книги протереть. Рань­ше, когда книгами кроме книжного шкафа были заняты и две полки, Ромке приходилось протирать их со стула, да еще дотягиваться до них на цыпочках; теперь, когда бабушка Саша за долги отобрала у папы часть книг

– Джека Лондона, Гамсуна и Майн Рида, неудобные вы­сокие полки опустели, и с уборкой стало легче – протереть только те, что в шкафу. Ромка открыл дверки шка­фа, провел тряпкой по корешкам. На самом видном ме­сте папа поставил «Десницу великого мастера». Книга была в порванной бумажной дополнительной обложке. Ромка с трудом вытащил сдавленную с боков «Десни­цу». Почитал» но книга была по-прежнему неинтересной. Однако папа часто доставал ее и показывал сначала соседям по квартире, а в дальнейшем – гостям. Потому что на обложке нутри была чернильная надпись: «Ро­ме Бадрецову от родителей Вали Минаева за спасение нашего сына».

«Десницу» Ромка привез санаторной лесной шко­лы, в которую после отъезда мамы на Сахалин устроил его отец. Тетя Оля перед этим предлагала папе отдать Ромку в специальный образцово-показательный детский дом, о котором написала толстую, очень интересную, по словам тети Оли, книгу ее приятельница. В этом детском доме прекрасно воспитывали самых трудных детей, в то время как ни Люся, ни Лева, по словам тети Оли, вос­питывать ребенка не умеют.

Как-то за чаем тетя Оля даже вслух зачитывала наи­более интересные места этой книги, бабушка Шура одобрительно кивала, дедушка Саша не высказывался, папа молчал, а Геннадий Анатольевич, сопя, пил чай, а когда допил, тяжело поднялся и сказал жене:

– У меня складывается впечатление, Оленька, что ты от безделья совсем рехнулась. Подумай, что ты не­сешь!

В детский дом Ромку не отдали, а устроили в лесную школу для детей с ослабленным здоровьем.

Врачи, осматривавшие Ромку при поступлении в лес­ную школу, недоуменно переглядывались, не понимая, на каком основании мальчик попал сюда. По-врачебно­му Ромка назывался «ребенок выше средней упитанно­сти», абсолютно здоровый, но не отправлять же мальчи­ка обратно.

Валька Минаев тонул в мертвый час. Тонул он со­вершенно зря. Дело в том, что Ромка, Валька Минаев и еще один мальчик, имени которого Ромка не знал, сде­лали плот. И когда перегруженный плот выплыл на глу­бокое место, он вдруг стал, накренившись, медленно уходить в воду. Первым прыгнул Ромка – плот замер, скособочившись; вторым прыгнул мальчик, имени кото­рого Ромка не знал, – плот выпрямился. Но Валька Ми­наев решил не отставать от товарищей и тоже прыгнул в глубокую воду. Ромка и мальчик без имени тихонько поплыли к берегу, обсуждая, как усовершенствовать плот. Потом они вспомнили про Вальку. Вальки не бы­ло. Вернее, он то был, то не был: его стриженая голова равномерно, как поплавок, то скрывалась под водой, то выныривала. Валька не умел плавать. Мальчик без име­ни первый доплыл до берега и с интересом смотрел, к чему это приведет, и спросил об этом Ромку. Ромка за­думался и понял, что приведет это к тому, что, скорее» всего, Валька сейчас утонет насовсем. Он вспомнил, что в таких случаях надо спасать тонущего. И тут Ромке стало страшно. Ромка на корячках вскарабкался на гли­нистый ускользающий берег, тихонько подвывая от ужа­са. Он оглянулся еще раз: Валька пока не утонул, его только немного снесло течением вн.

– спасем его как-нибудь, – прохныкал Ромка.

– Да ну его! – махнул рукой мальчик без имени. – Он уже сейчас утонет.

Ромка, на трясущихся ногах, перемазавшись в глине, сполз с берега в воду и поплыл к Вальке. Он прибли­жался к Вальке, с ужасом вспоминая, что тонущие утас­кивают с собой на дно своих спасителей. Спасать надо за волосы, вспомнил он. Но у Вальки волос не было, од­на челка. Ромка подплыл к барахтающемуся Вальке, хотел уцепить того за челку, но Валька в ответ крепко вцепился ему в руку.

– Не хватай! – захлебываясь, заорал Ромка и уда­рил Вальку со всей силы по всплывшей стриженой ма­кушке.

Валька послушно отцепился. Он понял, что Ромка его спасает, и стал спасаться. Ромка за руку прибуксиро­вал его к берегу.

На берегу Ромку вырвало. А Валька сидел, охватив колени, и долго-долго икал.

– Я с закрытым ртом тонул, а то бы совсем уто­нул, – сказал он, наикавшись вдоволь.

– Жирный, а я думал, ты тоже утонешь-сказал мальчик без имени.

– Толстые на воде хорошо держатся, – объяснил Ромка.

Забирать исключенных лесной школы приехали родители Вали Минаева и Таня – Лева был в отпуске. Мальчика без имени не исключили, потому что он после купания заболел воспалением легких.

Родители Вали Минаева приехали на длинной чер­ной немецкой машине марки «опель», почти такой же, какая была у Левы, пока не сгорела. Они угостили Ром­ку клубникой в сахаре и подарили ему неновую «Десни­цу великого мастера». «Сейчас тебе еще рано читать эту книжку, а вот через год-другой – как раз». Таня рас­крыла книгу, прочла надпись и фыркнула. И когда ро­дители Вали предложили подвезти их на машине, отка­залась…

Сколько раз Ромка потом ни принимался за «Десни­цу», всегда было неинтересно. Ромка даже задумался: а стал бы он спасать Вальку, если бы знал заранее, что ему подарят такую старую, неинтересную, без картинок книгу.

В Уланском Ромку встретили недовольно. Потому что кроме книги лесной школы прибыла и характери­стика, которую Лева, приехавший вечером того же дня, зачитал в большой комнате. Кончалась характеристика так: «…Много читает, начинал вышивать, ругается матом».

– Я же говорила: его надо отдать к Бабанову, – сказала тетя Оля.

– Что же это такое, Рома? – спросил Лева, для со­лидности понижая свой довольно высокий голос до баса.

– Пап, ну, ты понимаешь, – переминался с ноги на ногу Ромка. – Там девочки шестого класса Вальку Минаева Чингисханом дразнили. Я их не матом… Так дедушка Георгий говорит… По средам.

– Почему по средам? – скривилась тетя Оля.

– Он по средам водку пьет для аппетита.

– Позволь, Рома, – подняла недоуменно бровь ба­бушка Шура и сняла пенсне. Она повернулась к Леве: – Позволь?.. Разве Георгий Соломонович выпивает? У ме­ня сложилось впечатление, что… злоупотребляет не­сколько Олимпиада Михайловна? Вероятно, ошибаюсь?

– Ты ошибаешься, мама, – раздраженно возразил ей Лева, переходя на обычный свой высокий голос. – Георгий Петрович, а не Соломонович.

– Как ты смеешь делать маме замечания? – взви­лась тетя Оля. – Тем более при сыне!

– Да я не слушаю ничего, – завопил Ромка, выго­раживая отца.

– Ну, дела!.. – ухмыльнувшись, сказал Геннадий Анатольевич и поднялся из-за стола. – Парень товари– ша спас. А вы?.. Приятного аппетита, Александра Ин­нокентьевна.

– …Рома, обедать! – крикнула бабушка Шура и для убедительности постучала в стену.

Обед бабушка Шура готовила полезный и очень не­вкусный. Ромка возил ложку в шпинатном супе, потом расковыривал творожник, рассматривая, что у него внутри. Когда бабушка отошла от стола, он потянулся за хлебом, но бабушка Шура в последнюю секунду за­секла его; ожегшись под ее строгим взглядом, Ромка отдернул руку от хлебницы. —

– Не хочешь больше? Ромка помотал головой.

– Что надо сказать?

Ромка молчал, как будто не слышал вопроса.

– Так что надо сказать?

– Спасибо. Можно выйти – за стола?

– Громче.

– Горло болит «громче».

– Горло надо полоскать риванолом. Ну?

– Спасибо! – заорал Ромка так, что на диване за­шевелился дремавший дедушка Саша. – Можно выйти – за стола?

– Пожалуйста, – кивнула бабушка Шура. Она по­мыла в фарфоровой полоскательнице тарелку, вытерла, затем сняла пенсне и протерла стекла.

Пока бабушка была без пенсне, Ромка успел выхва­тить хлебницы горбушку и сунуть в карман. Этого бабушка Шура без пенсне не заметила, но она заметила другое:

– Ну-ка, ну-ка, подойди поближе… Что у тебя с шеей?! Боже мой! Немедленно в ванную! Мыть с мылом! Немедленно.

– Что такое, что такое? – встрепенулся дедушка Са­ша, но дремы не вышел.

– Я ее вчера мыл.

– Посмотри мне в глаза.

– Ну, позавчера. Каждый день, что ли, ее мыть?..

Бабушка Шура встала, взяла Ромку за руку, в дру­гую руку взяла палочку, с которой уже несколько лет не расставалась, и повела внука в ванную.

– Не буду ее мыть, – упирался Ромка. – Сказал, не буду – и не буду!

– Тогда сиди здесь до вечера, – ледяным голосом сказала бабушка Шура, заперла дверь на крючок с той стороны, потушила свет, и стук ее палочки стал уда­ляться.

– Бабуль! Зажги свет. Вымою!

Бабушка Шура включила свет, но дверь не открыла.

– С мылом, я проверю.

Ромка с яростью стал тереть ненавистную шею в ок­ружении корыт, развешанных по стенам. Через поло­женное время бабушка Шура освободила его, подвела к окну и не торопясь проверила чистоту шеи при помо­щи смоченной в

– одеколоне ватки. Ватка не менила цвета.

– Я– гулять! – рванулся к двери Ромка.

– Не забудь кашне, береги бронхи…

– А уроки? – спросила тетя Оля. Она навещала подругу и возвратилась раньше времени – обычно она засиживалась у подруг до ночи.

– Я все выучил, – неуверенно пробормотал Ромка.

– Сейчас проверим, – благодушно пронесла тетя Оля, вешая плащ на плечики.

Ромка поплелся за ней в маленькую комнату. Сел за стол на львиных лапах.

– Подложи подушку, – посоветовала тетя Оля.

От ее слов настроение у Ромки совсем скисло: «под­ложи подушку»-значит, тетя Оля намерена долго му­чить его. Ромка безнадежно вздохнул. Но… кажется, все не так уж плохо: посидев буквально минутку, тетя Оля прилегла на постель, рука ее потянулась за штопкой. Те­тя Оля беспрерывно штопала носки, Ромка всегда удив­лялся, откуда она их столько берет. Многие носки были без пары – по одному.

Некоторое время тетя Оля молча штопала носки, это время Ромка делал вид, что учит уроки; он знал, что надолго тети Оли в лежачем положении не хватит. И верно: помолчав минут двадцать, тетя Оля потихонь­ку оживилась, и через несколько минут от начала ожив­ления уроки кончились. Тетя Оля отложила штопку, за­кинула веснушчатые руки за голову и начала рассказы­вать о своей молодости, вернее, о своей жни раньше (немолодой тетя Оля себя не считала и сейчас).

В молодых рассказах тетя Оля была очень деятель­ная, отзывчивая, добрая и заботливая. Рассказывала она о себе очень интересно. Интересно рассказывать она научилась, работая в школе, откуда ее уволили за постоянные опоздания. Это Ромка узнал от рыжих, а те – от матери.

Ромка слушал тетю Олю, забыв, что она рассказы­вает о себе. Потом тетя Оля встала с постели, достала ящика стола старые письма и стала читать вслух те них, в которых подтверждалось то положительное, о чем она только что рассказывала. Потом тетя Оля стала читать знаменитое письмо Геннадия Анатольевича к своей покойной матери, в котором он описывал первую встречу с тетей Олей. Когда хорошие слова в письме кончились, тетя Оля убрала его в конверт, откинулась на подушку и своими словами добавила недостающие: —»…С какой восхитительной девушкой я познакомил­ся!..»– прикрыв глаза, вспоминала она недовыражен-ные в письме чувства будущего супруга. Недовыразил он их, по убеждению тети Оли, – за скромности. Ромка, затаив дыхание, слушал про тетю Олю.

– Тебе тогда было сорок лет? – наивно спросил Ромка.

– Кто тебе сказал такую чушь?! – вздернулась тетя Оля. – Мать? Чем заниматься сплетнями, лучше бы сы­на воспитывала! Мне было неполных тридцать восемь, но мне их никто не давал.

– А почему у дяди Гены отец попом работал? – спросил Ромка, чтобы отвлечь тетю Олю от гнева.

Тетя Оля с неудовольствием прервала рассказ о за­мужестве и долго объясняла племяннику, что, во-пер­вых, не поп, а священник, во-вторых, бога нет, что Ром­ка знал давно и без нее в связи с Леной Шаровой, а в-третьих, несмотря на то что отец Геннадия Анатолье­вича был священник, он был неплохой человек.

– Тетя Оля, ну, я пойду, – ангельским голосом про­нес Ромка.

Тетя Оля, погруженная в воспоминания, рассеянно кивнула.

Ромка заглянул к рыжим.

– Залазь! – крикнул Сереня. – Алик приехал, а те­бя все нет и нет.

– Вы уже обедали? – первым делом спросил Ром­ка. На огромной круглой сковороде лежали три котлеты и закостеневшие, подернутые желтым макароны. – Ты больше не будешь? Я доем?

– Лопай.

– А где Борька? – спросил Ромка, подчищая сково­роду.

– А-а, на дополнительные по английскому пошел. Да­вай по-быстрому, а то Алика опять увезут.

– Копилка где?

Сереня полез под кровать в тайник.

Побывки Алика Ожигина в Уланском год от года становились все короче: от пяти месяцев – в первые го­ды до нескольких дней – в последние. Каждый раз, ког­да Глафира возвращалась больницы, она начинала плакать, потому что все больше и больше догадывалась, что Алик в больнице не только кричит и бранится, и ле­чат его не одними таблетками, иначе почему у него с каждым разом зубов становится все меньше и меньше. Но надежд на выздоровление сына она все-таки не те­ряла и совала санитарам деньги, чтобы были повнима­тельнее к Алику. Работала она теперь день и ночь.

Во время редких побывок дома Алик ходил замедлен­ной походкой конца в конец коридора и просил у всех закурить, кто бы ни появлялся в коридоре: у Доры, у Ромки, у рыжих, у Александра Григорьевича и даже у Александры Иннокентьевны.

Александр Григорьевич от страха терял речь и заби­вался в комнату, откуда почти не выходил, пока Алик был в Уланском, Александра же Иннокентьевна каждый раз внимательно выслушивала сумасшедшего и отчетли­во, как нерусскому, теперь уже на «вы», потому что за время болезни Алик превратился парня в мужика, говорила: «Алик, вы забыли, я не курю».

Побывочный костюм Алика все дальше и дальше от­ставал от моды.

В последний раз по коридору замедленной ненор­мальной походкой бродил странный лысеющий, растол­стевший от лекарств человек в синем с белой ниткой до­военном костюме, доставшемся ему от убитого на войне отца, и в шляпе с высокой тульей и обвисшими от вре­мени полями.

Ромка постучал в дверь Ожигиных; Сереня прижал к животу копилку – кошку с бантом. Глафира Николаев­на лежала на кровати и храпела. Она теперь спала всег­да, когда бывала дома. Даже на кухню не выходила го­товить. Кроме своих подъездов она теперь мыла еще и поликлинику в Даевом переулке.

У окна спиной к двери сидел Алик. Перед ним стоял специальный станочек, на котором была распялена си­няя авоська. Кошель ее Алик успел связать в прошлый раз, а ручки доделать не успел, потому что кинул в мать табуреткой, пробил ей голову и его увезли, замотанного в смирительную рубашку.

Сейчас Алик плел ручки. За окном гулюкали голуби.

– Дядя Алик, здравствуйте, – тихо, чтобы не про­снулась Глафира, сказал Ромка. – Мы деньги принесли за велосипед, как вы просили.

– Дай закурить, – сказал Алик, не отрываясь от авоськи.

Сереня поставил на стол кошку, полез за припасен­ными специально для Алика сигаретами «Ароматные».

– Мы возьмем велосипед, да? – шепотом спросил Ромка.

Алик продолжал вязать, пуская дым в сторону.

– Вы попробуйте, какая она тяжелая. – Ромка взял ео стола копилку и поднес к Алику: – Попробуйте.

– Дай, – сказал Алик, выхватил у него рук |ко-пилку и поставил на пол между ног.

Ромка с Сереней поняли, что сделка состоялась.

Кататься на велосипеде пошли во двор Уланского, самый большой двор в окрестностях. Двор в Уланском с неработающими фонтанами посредине был образован тыльной стороной Центрального статистического управ­ления и фасадом Министерства авиации. На фасаде Ми­нистерства авиации наверху в каменных нишах стояли каменные темно-серые шахтеры – мужчины и женщи­ны– с отбойными молотками на плечах, в руках и под мышкой. Назывался этот двор «Наркомат».

Сейчас наркомат был забит народом: уже неделю здесь снимали фильм «Застава Ильича». Снимали перво­майскую демонстрацию: мимо кинокамер по многу раз проходили толпы народа, освещенные ослепительными прожекторами.

Главный дядька, маленького роста, седоватый, с уса­ми, увидев велосипед, заорал, перекрикивая шум съемки:

– Рыжего мальчика на велосипеде – на фоне шах­теров! Быстро!

– Ехай! – приказал Серене другой дядька. – Вот от­сюда – сюда. Как я махну, так и поедешь.

Сереня забрался на велосипед и, тяжело проворачи­вая педали, на расплющенных ненакачанных шинах по­катился куда надо.

Главный дядька заставил Сереню проехать еще три раза, потом сказал «спасибо» и подарил покрасневшему Серене огромный воздушный шар, отобрав его у зеваю­щей молодой женщины демонстрации.

– Дяденька! – крикнул Ромка. – Давайте я тоже проеду. Я хорошо проеду!.. Честное слово!

Тот засмеялся, отобрал у демонстрации еще один шар и сунул веревочку Ромке.

Съе-мка тем временем собралась, сложилась, села в автобусы и уехала. Наркомат опустел.

Ромка с Сереней попеременно качали шины.

Шины накачивались очень медленно, а задняя, ка­жется, совсем не надувалась. Но зато велосипед был спортивный, с тремя передачами.

– Чей велик? – спросил Куреня, сын истопника дя­ди Кости, которого всегда ругала Дора, потому что в ра­бочее время в котельной он пил «простое вино», вместо того чтобы отапливать дом.

– Наш, – сказал Сереня, вытирая пот со лба.

– И Борькин, – добавил Ромка, учитывая отсутству­ющего второго брата-блнеца.

– А чего он покорябанный? И цепь ржавая? – за­вистливо сказал Куреня, сбивая истинную ценность ве­лосипеда. – Я б такой и задаром не взял. На фиг он мне! И шина спущена. А шары такие мне тоже на фиг нужны!

– ему отдадим один? – предложил Ромка. Сереня кивнул, пыхтя над шиной с горячим насосом в руках.

– Курень, возьми себе один

– На фиг он мне… – по инерции затянул Куреня, от­вязывая шар от чугунного парапета.

– А у нас дома много таких штучек, – сказал Сере­ня, пробуя шину. – Длинных таких, беленьких… Наду­вать хорошо. Катайся, Ром, твоя очередь.

Ромка поехал вокруг фонтанов.

– Вот такие вот, – сказал Сереня, показывая Куре­не бумажный пакетик с нечеткой надписью «презерва­тив». Куреня заржал. – Чего ты? – удивился Сереня.

Ромка сделал два круга и, потный, причалил к пара­пету.

Теперь вокруг фонтанов поехал Куреня.

– Что ты смотришь? – Ромка толкнул локтем Сере» ню, задумчиво разглядывающего желтое колечко. Сереня объяснил, в чем дело.

– Да врет все твой Куреня! – возмутился Ромка. – У папы тоже в тумбочке есть, я сегодня убирался и ви– дел: лежат. Врет все Куреня. У нас и так уже один ребе­нок А потом, мама на Сахалин улетела.

Сзади незаметно подъехал Куреня и все слышал.

– Значит, батя твой бабу завел, пока мамки нет!

– Отдай велосипед! – насупившись крикнул Сереня, заступаясь за Ромкиного отца. – Ничего он себе не за­вел! Мы с ним духовушки стреляем на чердаке. По­нял? Скажи, Ром.

– Честное слово!

– Мы приемник с ним будем делать, понял? На во­дохранилище ездили с палаткой, понял? По морде сей­час как дам!..

Ромке было приятно, что Сереня вступился за папу и, наверное, за маму, которая сейчас на Сахалине от пе­реживаний. Сереня стоял против здорового Курени, ма­ленький, рыжий, в драных кедах, со сжатыми кулаками. Хоть они с Борькой и родились почти одновременно, Се­реня был на брата совсем не похож. У Бори нос был лап­тем, а Сереня в детстве выпал коляски, сломал себе нос. Бабушка Саша всегда удивлялась, когда онисидели на крышке пианино, удивлялась, до чего же не похо­жи блнецы друг на друга: «Один рязанский мужичок (это про Борьку), а второй – вылитый маленький рим­лянин (это про Сереню, про его чуть горбатый от пере­лома нос)».

И вообще Борька был совсем другой. Гулять не лю­бил, уроки учил, все время долбит-долбит, а выучить не может. А Сереня все время на Наркомате в футбол иг­рает, а учится лучше всех в классе.

Потому что он способный, а вот Ромка неспособный, потому что когда он, как Сереня, почти не учит уроки, то и отметки получает плохие. Ромка очень гордился, что у него в Уланском есть такой друг, Сереня, отличный па­рень. Самый лучший на свете. Вовка Синяк – самый лучший – в Басманном, а Сереня – в Уланском.

– помиримся с Куреней, – предложил Ромка.

– Ага, – кивнул Сереня и крикнул в фонтан: – Ку­реня, иди покатайся!

– На фиг мне… – донесся фонтана обиженный го­лос Курени.

– Курень, ну чего ты? – виновато сказал Сереня, спрыгивая на дно фонтана. – Хочешь телевор у нас посмотреть? Ром! Бабушка Шура пустит Куреню телик смотреть?

– Конечно, пустит. Завтра.

Куреня выслушал, вытер нос рукавом и спросил: «За­конно?»– значит, простил.

На дне фонтана росли невысокие пыльные кустики, вылезшие сквозь разорвавшийся бетон. В кустики свер­ху ныряла облупившаяся тяжелая тетя в купальном ко­стюме, похожая на тетю Олю. Куреня школьным мелом дописывал у нее на ноге длинное нехорошее слово. Ма­терное.

– Откуда велик взяли? – спросил Куреня. – Спер­ли небось?

– Почему? У Алика купили, – сказал Ромка и, поль­зуясь тем, что Куреня отвлекся, стал стирать нехорошее слово с ноги «тети Оли». Мел въелся в шероховатую но­гу и не стирался.

– А чего он его продал-то?

– Он душевнобольной, – с готовностью пояснил Ромка.

– Чем?

– Ну, голова у него там… Сумасшедший. Когда нор­мальный– обыкновенный, а когда болеет – кричит, ма­му свою бьет. Табуреткой в нее кидается…

– Попал? – поинтересовался Куреня.

– В голову, – кивнул Ромка. – Ей потом зашивали в Склифосовском.

– Смотри – зашибет! – посочувствовал Куреня, оза­боченно высматривая затертую надпись на ноге купаль­щицы.

– Не зашибет, – замотал головой Сереня. – Мы с ним корефаны. Он авоськи нас обещал выучить…

– Атас! – крикнул Куреня, присаживаясь на кор­точки. – Арсен. Велик прячь!

Арсен жил в Даевом, напротив пожарки. Велосипед предательски во весь рост стоял у фонтана.

– Дай покатать раз, – попросил Арсен.

– Кого? – не понял Ромка.

– Себя, – сказал Арсен и взялся за руль. Из подъезда Министерства авиации вышел вахтер в синей гимнастерке с кобурой на ремне.

– Зачем пацанов обижаешь?!

Арсен повернулся к нему и прокричал что-то грубым голосом. Вахтер обиделся и ушел в подъезд.

– Только недолго, – попросил Ромка, протягивая ему бельевую защепку. – Брючину прищеми, чтобы в цепь не попала.

– Не хочу, – буркнул Арсен, вскакивая в седло. – Пошел я.

Арсена ждали долго, пока не начало темнеть.

Из подъезда Министерства авиации снова вышел ва

– Что? – крикнул он приятелям. – Лисапед-то где?

– Арсен катается.

– Кто же цыганам этим нерусским дает? Теперь пусть отец идет. Милицией им погрозит. А так – зака­тают. Им это как два пальца – об асфальт!

В бараке сказали, что Арсен пошел к брату обедать. Придет завтра.

Папа еще не пришел с работы.

Ромка лег на диван, зажег лампу на тумбочке– кра­сивую чугунную женщину в покрывале, державшую в поднятой руке прогоревший в двух местах шелковый аб Он читал свою самую любимую книжку «Без семьи». Мальчик-сиротка со старым шарманщиком бродили по Франции с пуделем и обезьянкой, которая вдруг просту­дилась и умерла. Ромка знал, что будет дальше, но все равно глаза его привычно намокали, строчки стали не­ясными – за подступивших слез; он тихо, чтобы не ус­лышали за занавеской тетя Оля и Геннадий Анатолье­вич, шмыгнул носом. Потом он отложил книгу и накрыл­ся с головой пледом, чтобы спокойно поплакать.

Папа опаздывал, и Ромка боялся, что папа, как в прошлый раз, попадет под машину. В тот раз машина разбила папе колено; он ходил, хромая, постанывая, пе­ребарывая «нечеловеческую» боль. Ромке было очень жалко отца, и он обиделся на тетю Олю, которая вдруг закричала на папу:

– Немедленно прекрати этот цирк! Какая еще ма­шина?! Травмировать ребенка! Гадость какая – спеку­ляция на жалости!.. Он и так тебя любит.

…Ромка проснулся, выглянул – под пледа: папа си­дел за столом, ужинал. На столе стояла коробка с пи­рожными, Ромка знал: безе. Просто так их есть неинте­ресно, лучше – намять в кружку сразу три штуки, чтобы крем перемешался. Папа обещал купить и не забыл– он всегда приносил пирожные, если приходил поздно.

В дверь постучала бабушка Шура, только она стуча-так тихо, чтобы не разбудить, если спят. Дождавшись, пока папа прожевал и негромко сказал: «Да-да», бабуш­ка вошла в комнату и протянула папе бумажку:

– Что это значит, Лев?

Папа взглянул на бумажку, сунул ее в карман.

– Денежный перевод. С Сахалина.

– Неужели ты получаешь деньги от женщины?! – зловещим шепотом спросила бабушка Шура. – Такого я не могла себе представить!

– А что тут особенного? У меня сто сорок, а у нее – пятьсот!

– Нет, это чудовищно. Она ведь еще и Тане посы­лает, – сказала бабушка Шура и взглянула на диван. – Мы еще вернемся к этому разговору.

Ромка замер, делая вид, что спит, хотя чувствовал, как у него предательски вздрагивают ресницы.

11. ЛЮБОВЬ И МОРЕ

Клара Антоновна остановила Ромку на переходе девятого в десятый класс. Сделать это раньше она не могла – закон о восьми обязательных классах связывал ей руки. Правда, у Клары была небольшая надежда, что, сдав четыре экзамена за восьмой класс, Роман Бадрецов сам с радостью покинет школу, как это сделал его друг Синяк Влад Каково же было умление директрисы, когда первого сентября, поздравляя во дворе через мегафон учащихся с новым учебным годом, она увидела в толпе еще более разросшуюся ненавистную фигуру.

Но Кларе Антоновне повезло с первых же дней. Бад­рецов наотрез отказался носить с собой унижающий его юношеское достоинство мешочек со сменной обувью, ко­торую ввели в новом учебном году. Вслед за этим он, опоздав на зарядку перед началом уроков, отказался вы­полнить ее после уроков, как на том настаивала ответст­венная в этот день за зарядку учительница истории. Она подала докладную Кларе. Клара пересекла красным по­черком докладную в верхнем углу: «Принять решитель­ные меры». Историчка приняла: до тех пор, пока Бадре­цов не выполнит не выполненную вовремя зарядку, на уроки истории он не допускается.

Дело шло к исключению.

В школу примчался Лева и разжалобил директрису, обратив ее внимание на то обстоятельство, что ребенок фактически безнадзорен, что (его бросила мать, уехавшая на Сахалин в погоне за вольной, богатой и безнравствен­ной жнью.

Клара Антоновна вняла Левиным мольбам и остави­ла Ромку в школе. На решение ее повлиял еще и тот ню­анс, что Лев Александрович Цыпин – интеллигентный и довольно интересный мужчина – был, оказывается, уже не первый год одинок.

Директриса оставила Ромку в покое, а Ромка оста­вил в покое учительницу истории, по-прежнему прогули­вая ее уроки на законном основании.

Но к концу девятого класса Клара Антоновна случай– узнала, что отец Романа Бадрецова вовсе не так уж Цинок, более того, кажется, он вот-вот женится. Насчет 353 женитьбы сплетня была преувеличена, однако терпению Клары пришел конец.

По итогам учебного года Ромка получил законную двойку по истории. По химии – своим чередом, потому что «соли жирных кислот» иногда даже снились Ромке, до такой степени он не мог с ними разобраться. Третью необходимую для плана Клары двойку поставила Ромке учительница немецкого языка, всегда хвалившая его на­следственную способность к языку; двойку она поставила только по настоянию Клары, которую до смерти боялась, потому что у нее, у немки, было трое маленьких детей – и она часто пропускала уроки, а с дипломом у нее был ка­кой-то непорядок.

Ромку оставили на второй год. Но, оставляя Бадрецо-ва на второй год, Клара только лишь продлевала на год пребывание его в школе, поэтому она сделала следующий шаг. За систематический прогул уроков истории без ува­жительных причин, сопротивление зарядке и неношение сменной обуви Клара выставила ему годовую двойку по поведению, после чего разговор о дальнейшем пребыва­нии в школе был исчерпан.

В роно Клара демонстрировала дневник Бадрецова, испещренный красными замечаниями. Чаще всего в днев­нике встречался безумный вопль классной руководитель­ницы: «Товарищи родители! Кто подписывается в дневни­ке Вашего сына фамилией «Пимен» печатными буква­ми?»

Роно дало санкцию, но Бадрецову представлялась возможность удержаться в школе при помощи исправи­тельного труда в течение летних каникул на пришколь­ном участке.

Может быть, Ромка и стал бы исправляться на чахлых грядках за школой, тем более что дома Липа голосила по нему как по покойнику, но… Юля, в отличие от Ромки, с похвальной грамотой перешла в десятый класс и пят­надцатого июня уезжала на заслуженный отдых с роди­телями на Кавказ.

О том, что он едет в Адлер, Ромка сообщил Липе за три часа до отхода поезда. Отец очень удачно уехал в командировку. Липа кинулась к телефону… Дед, пока Липа советовалась с Александрой Иннокентьевной, как быть, бурчал заплетающимся языком – отъезд внука совпал со средой – привычные слова:

– По темечку молоточком тюк – и все! Три дня бы поплакали, а потом жнь-то какая пойдет!.. А мне что дома помирать, что в тюрьме… В тюрьме даже лучше. Хоп – и все, а здесь: лежи на столе, воняй…

– Не давать ни копейки! – доносились до Ромки про­сачивающиеся телефонной трубки, плотно прижатой к большому Липиному уху, наказы второй бабушки.

Липа, соглашаясь во всем со сватьей, послушно кива­ла головой. Перед самым выходом она сунула Ромке авоську с едой на дорогу и остатки пенсии – сорок руб­лей, пообещав прислать еще, как только внук сообщит кавказский адрес.

В середине девятого класса Клара – она преподавала русский и литературу – задала сочинение на тему: «Ка­ких писателей ты хотел бы учать в школе?» Ромка пы­жился, не зная, кого бы он хотел учить в школе; время, отведенное на сочинение, шло к концу, дело пахло двой­кой, и уже перед самым звонком Ромка с отчаяния ре­шил– была не была, – накатал две страницы: он хочет в школе «проходить Хемингуэя, Олдингтона и Ремарка». Клара за смелость поставила ему четверку и прочитала вслух его сочинение в числе лучших. Юля Кремницкая, новенькая, два года жившая с родителями в Чехослова­кии, повернула голову и внимательно с интересом посмо­трела на заднюю парту, где краснел автор сочинения.

Дома Ромка обнаружил, что в фамилии Хемингуэя сделал две ошибки, и страшно переживал, что вдруг его невежество станет вестно Юле. Но все обошлось. Юля стала посматривать время от времени на Рому. Отноше­ния завязались. Они стали ходить вместе в кино, Юля рассказывала о заграничной жни и поклонниках, чеш­ских, а также и русских, сверстниках и людях старшего возраста. Ромка тяжело переживал эти рассказы, но вида старался не показывать, только невпопад отвечал, напря­женно вспоминая, как бы вели себя в таких ситуациях герои Ремарка.

Герои Ремарка в сложных ситуациях пили граппу и кальвадос. И поэтому, когда Юля неожиданно ушла с места встречи – Ромка опоздал на свидание на десять, минут, – а затем не пожелала слушать объяснение и не открыла ему дверь, сказав: «Уходи», Ромка решил после­довать примеру любимого писателя и купил напиток, блкий к кальвадосу, а именно: аперитив кишиневского готовления. Он выпил полбутылки сладкой гадости и Направился к Юлиному дому. По дороге его вырвало, что было совсем странно, так как любимых героев, сколько бы они ни пили, никогда не тошнило. На вялых ногах он доковылял до Юлиной двери и уперся пальцем в звонок. Юля строго велела ему идти домой. Ромка звонил. Юля сказала, что вызовет милицию. Ромка задумался, но ре­шил не отступать от своего плана любви, настойчивость в которой, опять же по заверению любимого писателя, должна импонировать женщинам и привести к успеху.

Юля жила на втором этаже, мимо балкона шла вверх водосточная труба. Ромка полез к любимой. Подняв его до середины пути, нетрезвые руки не совладали с гладкой трубой, и Ромка рухнул в палисад, сокрушив крыжовен­ные кусты, насаженные жильцами первого этажа. Жиль­цы подняли ор, Ромка, потирая ободранную фиономию, выбрался колючих кустов и поплелся жаловаться на судьбу Вовке Синяку.

Вовка учился в ПТУ. Учиться в обычной школе ему было трудно и фически неудобно. Он так разросся в длину и ширину, что занимал отдельную парту, перед­нюю, чтобы быть на виду у учителей; на задних партах он не учился, там он учал приключения майора Про­нина или же дразнил впереди сидящих девочек, обводя мелом через форму пуговицы на их лифчиках. На перед­ней же парте он своими длинными ногами, обутыми в до­машние тапки с заломом задников, высунутыми далеко к доске, мешал урокам, о ноги его спотыкались выходящие к доске ученики и блорукие учителя. Кроме того, у не­го пошли такие усы, что немка, мать троих детей, сбива­лась с мысли и краснела, видя перед собой усатую ухмы­ляющуюся рожу с выбитым передним зубом.

Разросся Вовка так в отца, не в того, который «погиб под Сталинградом», а в настоящего – дзюдоиста Мин­ска, как уверял теперь Вовка и чему Ромка верил до тех пор, пока Татьяна Ивановна в сердцах, хлопая сына по бесчувственной наглой морде, не вскрыла тайну: «Такой же идиот вырос, борона пустая, как батя твой. Всю жнь и будешь, как он, в дерьме ковыряться!» – предрекая бу­дущую Вовкину специальность сантехника.

Любимое занятие Вовки дома было читать развали­вающиеся приключения, которые он выискивал в район­ных библиотеках. Он сидел в своем подвале в трусах, запивая холодным жидким чаем огромный мягкий батон за двадцать восемь копеек. Перед ним всегда стояла кни­га. И сам он был огромный, как батон за двадцать восемь: не то чтобы мускулистый или, наоборот, жирноватый, как Ромка; он был какой-то весь белый, литой, с длинными толстыми ровными руками и ногами, без выпуклостей, и очень тяжелый, чуть ли не сто килограммов.

…Пока ободранный о крыжовник Ромка добрел в по­зоре до Вовкиного подвала, его стошнило еще раз и он очухался.

Вовка, не отрываясь от книги, без энтузиазма выслу­шал печаль друга. Юлю он, в отличие от Ромки, не лю­бил, так как она его обидела.

Когда Юля впервые появилась, в конце восьмого клас­са, Вовка кивнул другу: «Такие люди – и без охраны!» – и выставил подальше ногу, чтобы Юля споткнулась. Юля не споткнулась, перешагнула через его копыто в драном тапке и с сожалением поглядела на Вовку, взглядом объясняя ему, какой он идиот. Вовка от удивления скло­нил башку набок. Юля тем временем дочитала стихотво­рение «Есть женщины в русских селеньях» красивым, чуть-чуть, правда, гнусавым голосом и выжидательно стояла у стола, ящно облокотившись на него обеими руками, пока Клара выводила ей в дневнике пятерку. Прозвенел звонок. Вовка сорвался с места и мимоходом, как бы нехотя прихватил в свою грязную лапищу малень­кую аккуратную грудку новенькой, треугольничком вы­глядывающую – под руки. Юля, не поворачивая головы и не меняя позы, звонко шлепнула Вовку по морде, так что у того лязгнули зубы.

– Так тебе и надо, козел, – сказал Ромка в уборной, где они курили.

– Пощупать, что ль, нельзя? – пожал плечами Вов­ка. – Было бы чего: доска, два соска. – И прогнусил, скорчив морду: – «Есть женщины в русских селеньях…»! А ты чего, Жирный, гулять с ней хочешь? Гуляй, кто тебе мешает, добра-то.

Насчет «доска, два соска» Вовка врал от неудачи. На уроке фкультуры это стало очевидным – у Вовки от умления вытянулась морда. У Юли кроме фигуры, ока­зывается, был еще первый разряд по художественной гимнастике. Правда, Вовка не хотел сдаваться без боя и уверял, что у нее разряд получен в Чехословакии, а значит, нашему первому не соответствует…

…Вовка оторвался наконец от книги, морщась повер­нулся к несчастному другу:

– Ну и чего? Может, у нее кто-нибудь еще кроме тебя есть– он сказал это таким обыденным голосом, что Ромки от тоски заныли внутренности. Он вдруг вспомнил, что – есть: Юля сама рассказывала ему про Сашу Травникова, десятиборца одиннадцатого класса со­седней школы.

– Есть, – кивнул он, неожиданно осознав весь ужас. – Но она говорила, что я тоже ей нравлюсь. Она просто не знает, кого нас выбрать. Она будет решать, она еще не решила…

– А чего решать-то, кильки будешь? – Вовка сосре­доточенно ел каспийскую кильку, обдирая с нее кожу. – Сто вторая, пункт «Д»: с садмом, – бормотал он, выу­живая кильки нежный скелет. – Травников?..

Ромка молча кивнул. Сейчас он лихорадочно вспоми­нал, что в таких случаях делают герои Ремарка, но мысли путались. Сейчас он думал, как будет жить дальше, если Юля все-таки предпочтет Травникова. Юля была краса­вица. У нее никогда не сбивались швы на чулках – всегда строго по центру длинных стройных ножек с играющими при ходьбе тренированными икрами; у нее красивый го­лос, прозрачная перепонка между передними зубами, ко­торую Вовка по злобе называл «переносицей во рту», ма­ленькие сильные руки, усеянные от кисти до локтя неж­ными девичьими цыпками. Даже когда она потела, очень приятно пахла. Уступить такую красавицу Травникову?

– Вован, чего делать-то? – проблеял Ромка.

– Дыню отбить – и дело с концом. Чтоб больше к ней не лез. Только ты слышь, Жирный, ты сам к нему на­дерись первый, а то я надираться не умею совсем. Слышь! А ты Пимену напиши за меня, у него день рождения, поздравить надо, а чего писать – не знаю… Напишешь? Только ты первый надерись, ага?

– А он при чем? – мучаясь от собственной совестли­вости, пробубнил Ромка. – Он-то при чем? Ты дурак, что ль!

– Ему помочь хочешь, а он корячится еще!.. – оби­делся Вовка, утыкаясь в книгу. – Пимену напишешь?

Вовка хотел работать в уголовном розыске. Большей частью он хотел сам ловить бандитов, но иногда планы его вдруг менялись – и он, с завистью вспоминая сидя­щего в колонии усиленного режима Пимена, решал идти по его пути и ускользать от уголовного розыска. Пока Вовка читал книги и выбирал будущее.

За несколько дней до отъезда на Кавказ Ромка шел к Синяку в подвал обговаривать детали. В последнее вре­мя Юля была к Ромке благосклонна. В разговорах ее часто проскальзывала фамилия Травникова, но проно­сила она ее без удовольствия. Ромка, хоть и нывал от желания узнать, какие у нее в настоящее время отноше­ния со вторым ухажером, по-мужски пересиливал себя, молчал. Время от времени Юля разрешала себя целовать, только недолго и аккуратно, чтобы не помять высокую прическу. Но все время чувствовалось, что думает она о чем-то постороннем, о другом. Ромка уже окончательно решил настичь ее на Кавказе, но Юле об этом не говорил.

…Ромка шел к Синяку. И метрах в десяти от подвала Синяка он обомлел: навстречу ему шел Травников с това­рищем, таким же высоким и здоровым, как и сам Трав­ников. А между ними шла… не Юля, а совсем другая де­вушка, очень красивая. Это значит, что Травников ме­нял Юле, и поэтому Юля была последнее время такой грустной.

У Ромки от жалости к Юле сжалось сердце, он не мог оторвать глаз от двигающейся на него мены. Трое про­шли мимо, ушли вн по Басманному, потом останови­лись. Девушка так и осталась стоять, а Травников с то­варищем, не торопясь, подошли к остолбеневшему Ромке, и Травников, а затем и второй по разу ударили его по фиономии: с одной стороны и с другой. Ударили лениво, как бы нехотя, без слов и возбуждения, даже немножко с улыбкой, и медленно пошли вн к девушке. Ромка щу­пал фиономию, удерживая трясучку в ногах.

И тут подвала вылетело огромное усатое существо в просторном халате Татьяны Ивановны. Халат распах­нулся: Вовка был в длинных синих трусах. Он летел, шар­кая по мокрому асфальту спадающими тапочками.

Вовка подбежал к Ромке, похлопал его по плечу и побежал дальше вн. Один тапок по дороге слетел, и к Травникову он подбежал уже наполовину босой, на ходу прихватив халат поясом, чтоб не мешал.

– Этот? – весело крикнул он Ромйе, положив бревно-подобную руку на плечо Травникова.

– Ага! – вгливым голосом откликнулся Ромка. Травников упал.

– Следующий, кричит заведующий! – заорал весело Вовка, придерживая второго парня. – Этого мочить?

Пока Ромка кивал и кричал, что «да», перекрикивая верещанье девушки, второй парень красиво ударил Вов­ку под дых. Вовка опешил, немного накренился вперед, парень так же красиво вторым ударом по зубам, как в кино, выпрямил его в исходное положение.

Вовка затряс башкой, продыхнул задержавшийся от удара воздух, разбрызгивая кровавые сопли, еще дыхнул, поймал парня за ускользающие уши двумя руками и, при­держивая, чтобы не дрыгался, боднул его патлатой баш­кой в окаменевшее от ужаса лицо. Затем громко высмор­кался, нагнулся к чистой луже в выбоине мостовой и по­мыл фиономию.

Травников, поддерживаемый девушкой, спотыкаясь, брел по Басманному, второй помыкивал на тротуаре. Вовка озирался по сторонам – искал потерянный тапок. Ромка поднял тапок, запрудивший возле бордюра ручеек от недавнего дождя, подал другу.

Вовка вбил ногу в тапок, на секунду задумался, все ли в порядке.

– Бубен выпишу! Бабаху отоварю!.. – запоздало за­орал он вслед недобитому Травникову. – Макитру раз­долблю!..

– Да хватит тебе, – с завистью вздохнул Ромка.

Накануне отъезда Ромка, превозмогая стыд, пошел на улицу Горького в косметический кабинет, где ему сдела­ли чистку лица, то есть, распарив фиономию в трубе с горячим паром, выдавили все угри, мешающие свиданию. В конце процедуры очищенное лицо намазали белым за­стывающим месивом, которое через двадцать минут кос­метичка соскребла специальным скребком. «Ну что ж, сегодня у нас значительно лучше», – сказала косметичка, хотя Ромка был здесь впервые. В последнюю ночь Ромка спал с сеточкой на голове, чтобы волосы завтра загиба­лись назад, как у недавно погибшего польского киноак­тера Збигнева Цибульского в фильме «Поезд», который Ромка недавно смотрел вместе с Юлей. Цибульский очень нравился Юле, хотя и был немного полноват, что успока­ивало Ромку. Темные очки, как у Цибульского, Ромка купил в табачном ларьке, рубашку с погонами и карма­нами на груди, как у Цибульского, недавно прислала с Сахалина мать.

В темных очках, в рубашке, в белых кедах, с сумкой через плечо, без билета, – все как у Цибульского, Ромка примчался на Курский вокзал, чтобы, как Цибульский, ехать в одном поезде с любимой, но проводница без би­лета его не пустила. Поезд уехал в ночь, увозя в третьем вагоне Юлю.

Ромка снял темные очки, в которых плохо было видно даже днем, и пошел в кассу покупать билет до Адлера. Билет он купил с трудом, с рук, на боковое место. До ут­ра, когда отходил поезд, он прокантовался на Курском вокзале, а севши в поезд, тут же заснул на своей боковой полке, не дождавшись постельного белья.

…В Адлере Юли не было. Ромка прослонялся весь день по душному городу среди жирных распаренных пальм и, поужинав в столовой, заснул на топчане прямо возле моря под убаюкивающий шум прибоя.

Через два дня в Адлер прибыл Вовка, как они догова­ривались и о чем Ромка старался не думать, так как это противоречило сюжету «Поезда»: в фильме Цибульский был одинок.

Юли по-прежнему не было, вычищенная в косметиче­ском кабинете фиономия снова зашершавилась. Они пошли искать жилье.

Вовка прорвался на море тоже сквозь запрет, поэто­му денег ему Татьяна Ивановна, разумеется, не дала, но Вовка и не просил. Он упорно сидел вечерами с мужи­ками во дворе за доминошным дощатым столом, сража­ясь в «буру». Вовка зарабатывал им двоим «на Кавказ». За тем самым столом, возле которого в детстве прыгал с прочими через Ромку во время «отмерного», с теми же мужиками, только постаревшими, которые не принимали его раньше по малолетству играть даже в домино. «Бу­рой» Вовка под руководством Пимена овладел в совер­шенстве, в своей ремеслухе он был первый; для беспро­игрышной игры у него имелось даже несколько особых колод.

Юли не было. На один паспорт сдать две койки им никто не хотел, а паспорт был только у Вовки, потому что когда-то Вовка остался на второй год. Наконец одна русская бабка, сторожиха автобазы, согласилась сдать одну койку в курятнике, переселив кур в другое помеще­ние. За незаконность сделки она взяла с них за сутки не по рублю, как обычно, а – по полтора. Но зато койка была широкая и удобная, если спать валетом.

Пляж был завален разноцветными телами. Они за­лезли в море, Вовка уплыл за буйки «в Турцию», а Ром­ка срочно решил загорать (в косметическом кабинете ему обещали полное освобождение от угрей на лице и стыд­ных прыщей на груди под воздействием ультрафиолето­вых лучей солнца).

У Вовки, вернувшегося «Турции», прыщей не было, он накинул на плечи прихваченное чужое полотенце, су­шившееся на веревке возле курятника, и достал книжку. Он еще несколько раз плавал и когда последний раз вер­нулся, то, глядя на друга, доходящего под полезным для чистоты кожи кавказским солнцем, ошалело ахнул: Ром­ка сгорел. Напрочь.

За ночь его спина и ноги набухли мокрым пузырем. Утром Ромка лежал на животе без движений, раскинув руки крестом. Вовка ушел на море.

В курятник зашла бабка, поинтересоваться насчет по­лотенца, и, увидев постояльца, ахнула. Потом принесла с огорода толстые перезревшие огурцы и, матерясь и при­читая, стала обкладывать обгоревшего кругами.

Ромка прогорел чуть не до костей, две недели Вовка перед пляжем резал скисшие огурцы и подтекающими вонючими колечками обкладывал друга. Через час Вовка прибегал сменить огурцы, если он запаздывал, Ромка жа­лобно, как в бреду, звал его:

– Вова-ан… поменяй…

Если огурцы присыхали к телу, а Вовка задерживался, Ромка, позабыв про стыд, вызывал с огорода бабку:

– Бабуш-ка-а!..

Вовка с каждым днем становился все чернее и, когда его загар достиг предела, стал больше времени проводить в курятнике. Тем более что бабка назначила новое лече­ние– простоквашей. Спал Вовка теперь на полу, бабка выделила дополнительный тюфяк, жалости не повысив таксу.

Вовка сидел возле открытой двери курятника на солн­це и читал, иногда он читал вслух, когда Ромка уж сов­сем доходил от бесполезного лежания. Единственно, чему он радовался, – отощал: пил Ромка только томатный сок, который Вовка приносил шоферского буфета в трех­литровых банках, в одну банку наливали сок, а во вто­рую– куриную лапшу потрохов необыкновенного вку­са и цены – девять копеек за порцию. Хлеб в буфете шо­ферам давали бесплатно.

Тело уже отболело, но двигаться Ромка все равно еще не мог – мешала короста, панцирем облепившая спину, и от малейшего движения отрывающаяся от живого мяса. Вовка кормил друга с ложки и посмеивался:

– Жрать повело, – значит, выживешь. Однажды, поев куриной лапши, Ромка попросил:

– Почитай стихи.

– Чего?

– В сумке возьми. Синяя такая. Марина Цветаева.

– Чего-о? – Вовка недоуменно пожал шоколадными плечами, но в сумку полез. – А зачем она?

– Купил. Юльке хотел подарить, Вовка повернул книгу задом:

– Два рубля, чего дарить-то?

– Дурак, она на толчке тридцатку стоит. За ней вся Москва ломится.

Вовка вертел книгу, не веря своим ушам. Книга как книга. Нестарая.

– Слышь, Жирный!..

– Я не жирный, – строго поправил его Ромка.

– Ну, ладно, слышь: давай ее грузинам толкнем. Ес­ли тридцатка. Они по-русски умеют.

– Да ее, во-первых, здесь никто не купит, – засомне­вался Ромка, но не очень активно, так как за время бо­лезни несколько позабыл о существовании Юли. – А мо­жет, и купят…

– Не купят! Купя-ат! Дураков-то!.. Пойду, пока пляж полный. У меня книжка была на пергаменте… Петра Первого. Пошел да продал на Разгуляй.

– Чего ты врешь всю дорогу!

– Спорнем на пару рваных! – Вовка протянул свою лапищу. Ромка хотел было поспорить, но, двинувшись, застонал и убрал руку. Вовка понял по-своему:

– Боишься, очко работает, значит, уважаешь. Пошел торговать. Сколько, говоришь: тридцатка? За сорок уйдет. Гадом быть. Ну, лежи спокойно, я тебе вкусненького приволоку.

– А за сколько ты ту, на пергаменте, продал?

– Какую? Про Петра? – Вовка удивленно пожал плечами. – Я разве не говорил? За сотню.

Ромка врать не умел. Кроме того, что вранье не нра­вилось ему по существу, у него была вдобавок плохая па­мять и, когда он пытался соврать, через два-три дня за­бывал, что врал, и чувствовал себя от этого совсем дура­ком. Дома врали много и часто, врал отец, врала тетя Оля, Танька врала, мать тоже врала с Сахалина, и, когда их вранье вылезало, Ромке становилось за них стыдно.

Синяк врал мастерски. Сколько лет они были знако­мы, столько и врал. Сначала врал про отца, погибшего под Сталинградом, и даже когда был разоблачен Ром­кой, каким-то образом отвертелся. Потом врал, как пла­вает на самодельной подводной лодке по деревенской речке. Ромка недоверчиво морщился, но тут Вовка вдруг доставал чулана кислородный аппарат, натягивал рези­новую маску на морду и показывал, как он это делает «под водой. Позднее он врал, что старший брат его рабо­тает генеральным конструктором, но, что самое интересное, однажды Ромка собственными глазами видел, как к подвалу Синяков подкатила черная «Волга» и немолодой мужчина, очень похожий на Вовку, почтительно цело­вал Татьяну Ивановну, называя ее мамой. Под Сталин­градом, оказывается, погиб его отец, а не Вовкин, Вовке он был как бы отчим наоборот. Врал Вовка, что в Сева­стополе на Малаховом кургане, куда он каждый год ез­дит тайком от матери, он находит гранаты, пистолеты и мины.

– Не ври! – бесился Ромка.

– Спорим на два рваных, – Вовка спокойно тянул к нему белую лапищу.

Двух «рваных», то есть двух рублей, как обычно, не было, и Ромке приходилось глушить недоверие и слушать дальше. А Вовка, чтобы до конца добить друга, вдруг вел его на задний двор, где поджигал «севастопольскую» ды­мовую шашку. Лет через десять только Ромка узнал про­исхождение этой шашки. Они продавались в магазине «Природа», чтобы дымом обогревать сады во время за­морозков. Редко, но продавались. Поймать Вовку было практически невозможно, и Ромка перестал замечать не­правдоподобие его рассказов и просто с увлечением их слушал, как раньше слушал тетю Олю.

Поступление после восьмого класса в ПТУ, где он должен был учиться на сантехника, Вовка объяснял бес­хитростно: задание уголовного розыска. Даже спустя годы, начиная довирать какую-то давным-давно начатую ложную линию, Вовка, не путаясь, продолжал именно с того места, где остановился тогда. И давние его сюжеты не сталкивались, не налезали друг на друга, они аккурат­но пересекались в удобном его повествованию месте.

…За Цветаеву Вовка выручил сорок рублей. Сказал, что дали пятьдесят, но червонец прострелял в тире. Не­брежно добавил, что книгу купил у него лауреат грузин­ской Ленинской премии по литературе Константин Гам­сахурдиа. Он сочиняет здесь, в Адлере, роман «Десница великого мастера». Про историю.

– Чего ты врешь опять? – стонал Ромка. – У ме­ня книжка такая в детстве была. Ты ее у меня видел! Что ты все врешь?..

– Не хочешь – не верь. На два рваных? Пойдем, по­знакомлю. Он здесь в горах живет. На шашлык меня звал. Я специально – за тебя не пошел. Думаю – го­лодный.

…3а курение в курятнике бабка-сторожиха их выгна­ла. Спина зажила. От Юли остались легкие нетревожные воспоминания.

Пролежавший две недели в раскаленном вонючем ку­рятнике исхудавший Ромка выбрался на белый свет, ­нывающий только от одного – невинности.

На пляже было почти пусто. Повыше, у кустов, появи­лась желтая палатка, которой еще вчера, Вовка говорил, не было. Из палатки одна за другой вышли три крупных девушки и, переговариваясь, ойкая от камней под нога­ми, гуськом потянулись к морю.

Вовка толкнул друга:

– Э! Кадры. Не туда смотришь. Доброе утро!

– Лаб дьен! – крикнула самая крупная. – Почему вы не идете плавать? Вы не умеете?

– Купнемся, Жирный, – моргнул Вовка, отжимаясь от пляжа.

– Сам ты жирный!

Девушки приехали Риги: Лайма, Дайна и Хельга. Фотограф, инженер, а Хельга в этом году кончила школу.

Девушки были очень крупные. Синяк выбрал себе фотографа. Через полчаса она уже фотографировала его. Вовка предупредил ее, что ему двадцать лет, работает в уголовном розыске. Лайма смеялась, он так молод, ей значительно больше. Но, судя по всему, Вовка ей понра­вился; он показывал девушкам фокусы с картами, научил играть в «буру», утаскивал на руках огромную Лайму в море без всякого напруга. А чтобы уж совсем поразить латышек, утащил в море сразу двух под мышками.

Вечером Вовка с Лаймой пошли по темному пляжу в одну сторону, а Ромка с недавней школьницей – в дру­гую. Стеречь палатку осталась некрасивый инженер Дай­на.

Ромка шел и чувствовал, что то, что он делает, назы­вается мена. Хельга о его переживаниях не догадыва­лась и напряженно ждала действий. Промолчав полтора часа, Ромка стал рассказывать Хельге о своей любви к Юле, что он ее здесь уж полмесяца ищет, но не может найти. Потом предложил посидеть, поглядеть на лунную дорожку… Хельга глядела на дорожку, внимательно слу­шала, удерживая зевоту крупной ладонью, потом встала и предложила вернуться к палатке.

На обратном пути Ромка, досказывая про любовь, вслух вспомнил, как бабка утром их выгнала и деваться им некуда.

– Если вы хотите, вы можете у нас жить в палатке, – очень просто сказала Хельга, всунулась в душную па­латку и объяснила ситуацию на своем языке разбужен­ной Дайне. – Пожалуйста, – она отогнула полог. – Мес­та хватит.

Ромка заснул сразу. Ночью его растолкал Вовка, за­шептал на ухо:

– Слышь, Жирный. У меня – порядок.

– Врешь.

– На два рваных… Точняк, говорю. Что я тебе врать буду! Неинтересно, гадом быть. Ей тоже не понравилось…

На дамской половине палатки зашевелились потрево­женные девушки, и Вовка стих.

На следующий день они ушли на рынок покупать на оставшиеся деньги баранины, чтобы вечером устроить торжество. Купили дешевого белого вина «Саэро».

Вечером, когда шашлык был съеден и вино выпито, девушки стали беспокоиться, поглядывать по сторонам вдоль темнеющего пляжа, переговариваться. Ромка с тревогой думал, как быть с Хельгой.

Вдруг послышался гортанный г Из кустов прямо к палатке вышли три парня в белых рубашках.

Вовка потянулся к ножу, которым резал мясо. Но девушки неожиданно заулыбались парням, как старым знакомым. Хельга шутливо постучала пальцем по ци­ферблату часов, а инженер Дайна сказала, простирая руку над «квартирантами»:

– Эти мальчики – наши друзья, Вахтанг: Вова и Рома. Они Москвы, им негде жить. Я тебе рассказы­вала.

– Тенг, Гамлет, – мрачно сказал Вахтанг, пред­ставляя своих друзей.

– Ну, мальчики, мы ушли, – ласково сказала Хель­га, посылая москвичам воздушный поцелуй. – Нас не ждите, ложитесь спать.

Через неделю, когда Вовка пошел получать по свое­му паспорту деньги от Липы, невыспавшаяся, дежурная сегодня, Лайма варила курицу. Хельга и Дайна посапы­вали в палатке. Теперь они купались и загорали мало, те­перь они днем подолгу спали.

– Слышь, Жирный, – неожиданно для себя робким голосом пронес Вовка. – У тебя это… Ты только не бойся… У тебя дед п

12. ИСПОЛНЯЮЩИЙ ОБЯЗАННОСТИ УЧЕНИКА ЧЕРТЕЖНИКА

…Ромка выскочил лифта и чуть не выбил рук Аси Тихоновны щербатое блюдо с холодцом.

– Как дам, сволочь, студнем по башке!.. Ой!.. Рома. Ро-о-омочка, – старуха привалилась к нему тучным ко­лышущимся телом.

Ромка, учуяв, что поминать деда Ася начала уже дав­но, на всякий случай перехватил тяжелое блюдо.

Дверь в квартиру была открыта. Так было всегда, когда в коридоре кто-нибудь умирал, любой мог зайти помянуть. Из дальнего конца коридора навстречу, скосо­бочившись, стремительно шла седая, состарившаяся Ни­на-дурочка. У Нины была болезнь Дауна, хотя ее мать Вера Марковна упорно уверяла коридор, что Нина «не­развита» в результате тяжелых родов.

По привычке Ромка поздоровался с ней, хотя знал, что Нина не понимает. Здоровался он с ней автоматиче­ски, как в детстве говорил «спасибо», узнавая по телефо­ну время.

В квартире стоял ровный застольный гуд.

– Липа! – слезливым голосом позвала Ася. – Ты погляди, кто приехал!..

Липа выскочила кухни, бросилась целовать внука:

– Нету больше нашего дедушки… Нету, Ромочка… Люсенька! Рома приехал… Опоздал наш мальчик!..

В переднюю вышел Лева в черном костюме – раньше у него такого не было, – подождал, пока бывшая теща отпустит внука.

– Что ж ты раньше-то?..

– С билетами напряженка… – пробормотал Ром­ка, – не успел…

Из комнаты выскользнул кот, потерся о ногу Ромки.

– Котяра…

Комната была заставлена столами. Зеркало над ко­модом рядом с портретом Марьи Михайловны было за­вешено темным платком, и зеркальная дверка шкафа – тоже. Окна были открыты настежь, за окном тарахтел молкомбинат. К фотографиям родственников над теле­вором прибавилась еще одна – дедова, молодая, в оч­ках без диоптрий и булавкой, протыкающей воротничок сорочки у кадыка.

Поминки шли давно – гости были не свежие: мужчи­ны без пиджаков, женщины обмахивались кто чем.

– Мой сын! Сын приехал! – Голос у мамы был звон­кий, веселый. Она пробралась к нему между стульями, обняла, привстав на цыпочки. – Какой огромный! Как загорел! Да ты же красавец! Нет, ну он же красавец, то­варищи! Ален Делон! Ну, правда, Левик? – она обер­нулась за поддержкой к бывшему мужу. – Как тебе нра­вится наш сын…

– Ну, ладно, мам… – промямлил Ромка. – Здрав­ствуйте.

– Отпустили ребенка одного… – забубнила Липа, усаживая внука рядом с собой. – Кушай, Ромочка. Ты руки вымыл?

Мама вроде не постарела. Только покрашена была как-то странно: вся голова темно-коричневая, а спереди большой седой клок. «Красиво», – отметил Ромка.

– …Лева должен был взять отпуск и поехать с ре­бенком, – объясняла кому-то Липа. – Раз берешь на себя ответственность… – И осеклась.

Липа забыла, что Лева ей не зять, а бывший зять, и Ромка уже не ребенок; что у Левы своя жнь, а у ее до­чери Люси – своя. Кроме того, Липа забыла, что внук исключен школы с оставлением на второй год и ни о каком отдыхе на море не должно быть и речи, что внук убежал на море своевольно, без родительского благосло­вения.

Но не забыла Липа главного: что Лева недавно пе­решел работать в Моссовет и в скором времени должен получить двухкомнатную квартиру на себя и на Ромку, о чем она, разумеется, хотела поставить в вестность дочь на Сахалине. А тут как раз умер дед, и Липа заказала разговор с Люсей. Люся сказала, что страшно пережи­вает смерть папы, и все равно – получить отпуск на по­хороны невозможно.

Но Липа знала свою дочь. В конце телефонного раз­говора она, как бы невзначай, сообщила Люсе об ме­нениях в Левиной жни. Люся сказала, что это ее со­вершенно не интересует, и вылетела в тот же день.

Ромка высматривал, кто пришел1 покивал бабушке Шуре, дедушке Саше, тете Оле. Дуся-лифтерша сидела зажатая по иронии судьбы с двух сторон своими врага­ми – Верой Марковной и Ефимом Зиновьевичем. Время от времени Вера Марковна выходила в коридор прове­рить Нину.

Были племянники деда с женами, один них зам-министра чего-то не очень главного, куда входят бани, прачечные, металлоремонт… Был дедов двоюродный брат, полуглухой клепальщик Тейкова, впервые за многие годы выбравшийся в Москву.

Рядом с бабушкой Шурой сидела гордая тем, что ее позвали, Грыжа. Она последние годы зачастила к Липе раскладывать пасьянс и смотреть телев У себя Гры­жа телевор не смотрела, экономя глаза и электро­энергию, и вечером вообще старалась света не включать. Грыжа консультировалась с Липой по всем вопросам, требующим образованности: куда написать, чтобы поста­вили ванну, где получить пропуск на ближайшее рожде­ство в Елоховский собор, потому что к своей соседке по квартире Дуське-колдунье обращаться за религиозной помощью не желала и даже написала в Елоховский собор анонимку, обвиняя Дуську в том, что она в бога не ве­рит, потому что ворует творог на молочной кухне у детей и продает его жильцам дома. Липа звала Грыжу «Ната­ша», а та ее уважительно «Липа Михайловна», хотя бы­ла старше Липы на восемь лет. Грыжа очень интересно говорила, как бы немножко подвывала, и Ромка часто не мог разобрать, плачет Грыжа, когда говорит, или смеет­ся. Тем более что в том и другом случае Грыжа вытирала глаза концом косынки. А грыжей своей, за которую по­лучила прозвище, очень гордилась, обращала на нее при случае внимание слушателей и расстаться с ней не хо­тела.

– О-ой, – причитала она, поглаживая жующего Ром­ку по спине, – о-ой, какой приехал-то… Весь черный и с тела спал, один нос остался… Что делается-то, что дела­ется…

Встал двоюродный брат деда дядя Володя.

– Товарищи! – выкрикнул он. – Сегодня мы прос­тились с Георгием Петровичем Бадрецовым-Степановым! Георгий Петрович был замечательным человеком, передо­вым проводственником, активным общественником, прекрасным семьянином…

Таня сдавленно вздохнула и закатила глаза.

– …Прошу выпить за светлую его память и почтить его минутой молчания. Сперва выпить. Спи спокойно, Горенька. Земля тебе пухом.

Ровный гуд застолья смолк, в тишине отчетливо про­резался громкий от возбуждения Люсин голос:

– …Актриса! Лицедейка она, ваша Борисова!.. …Люди подходили. С каждым новым гостем Липа за­ново принималась плакать. Пришел Вовка Синяк. Он был такой огромный, такой усатый, что Липа, поколебав­шись, налила ему водки.

Ромка особо не переживал, он еще не мог привык­нуть к мысли, что деда больше совсем нет: как будто в баню ушел или на уголок за хлебом… Да и обстановка не способствовала грусти. Только в конце поминок он вдруг понял, что деда больше никогда не увидит, и вспомнил, как дед спокойно обсуждал свою будущую смерть: «Главное, чтобы в больнице помереть. Там у них это все налажено. А помереть чего… Ничего особенного. Станиславский помер, Горький помер, Немирович-Дан­ченко помер, – вон какие люди, а я-то, господи…» И ма­хал при этом рукой…

– …Конечно, не успела бы! – Люсин голос опять вырвался общего негромкого гула. – Савельев позво­нил в обком, и они задержали рейс на десять минут…

– Люсенька, позволь мне пару слов. – В дальнем углу встал Митя Малышев, небольшой сморщенный ста­ричок, старинный дедов друг. – Вот мы ведь с Егоруш­кой-то мещан происходим. Из самых обыкновенных слободских мещан. Посадский люд, как говорили в ста­рину… И были мы оба конторщиками – соломенные шля­пы и штиблеты со скрипом. Не очень серьезно, если го­ворить правду, начиналась наша жнь…

– Что ты такое говоришь, Дмитрий? – всполошилась Липа. – Георгий был главным бухгалтером Московского электролампового завода, крупнейшего в стране…

– Да я, Липочка, не об этом, – застучал себя в грудь маленьким кулачком Митя Малышев. – Я сказать хо­тел: какой добрый человек был Простой человек. И некапрный. Ты зря, Лип, обижаешься. Дай-ка я тебя поцелую…

– Ромочка, собери, милый, посуду. Корыто сними и в него все. Я утром вымою. Налей мне чайку… – Липа тяжело опустилась на табуреточку в передней и закури­ла. – Ася-то все сидит? Вот ведь баба какая неугомонная, все уже разошлись, а эту не выскребешь. Ася! Ася! До­мой иди! С кем она там, с Володей допивает?..

– А мама где? – спросил Ромка.

– Леву укладывает. Позови ее, может, чайку жела­ет. Она ведь тоже – такой перелет…

Вот сейчас Ромке действительно стало страшно: он боялся увидеть пустую дедову кровать.

Но кровать была не пуста. На ней тяжело храпел отец, а рядом, красиво рассыпав по подушке густые волосы и выпростав голые руки, лежала мать. Ромка ти­хонько прикрыл пискнувшую дверь и невольно взглянул на Липу.

– Чего ты? – Липа тяжело поднялась с табуретки, заглянула в комнату… – Ну и слава богу, – она умилен­но вздохнула. – Помирились над дедушкиным гробом.

Ночевать Ромка пошел к Синяку, дома места не бы­ло– остался ночевать дедов двоюродный брат.

У Синяков не спали: Татьяна Ивановна лениво ругала сына за самовольную поездку на Кавказ и водочный дух. Вовка читал за столом, зажав уши огромными своими ла­пами.

– Тетя Тань, у нас дедушка умер, я у вас перено­чую, – сказал Ромка.

– Знаю, – Татьяна Ивановна напоследок трахнула сына по башке сверху и перевела дух. – Ночуй.

– Есть хочешь, Жирный? – как ни в чем не бывало спросил Вовка. – Мам, у нас есть чего?

– Не хочу, спасибо.

– Поролон ему постели, белье достань, – командова­ла Татьяна Ивановна.

– Мож, не надо? – сморщился Вовка, потому что не хотел лезть в диван за бельем.

– Поспорь еще со мной! – прикрикнула Татьяна Ивановна. – Что же он, на так будет спать, как парчуш-ка последняя? Постели как положено. Чего это, Ром, у тебя дед вдруг помереть-то собрался?

– Да… сердце.

– Сердце – это хорошо. Паралик, не дай бог, – пи-ч ши пропало: заваляется…

– У нас сразу.

– Тогда ничего. Старый был дед? Ромка пожал плечами.

– Семьдесят пять вроде.

– Семьдесят шесть, – подсказал Вовка. – Липа говорила.

– Липа! Какая она тебе Липа? Олимпиада Михайловна! – Татьяна Ивановна подушкой замахнулась на сына. – Чем кормили?

– Утка была, отец рыбы принес красной…

– На углу утку-то брали?

– Мам, мы же только приехали, откуда он знает, где 1 чего брали.

– А ты не суйся, борона пустая! Не жалеете вы мате­рей-то своих, вот помрут, тогда узнаете!., – Татьяна Ивановна, похоже, всхлипнула. – Мать-то с отцом будет жить?

Ромка снова пожал плечами.

Но Татьяна Ивановна и не нуждалась в ответах.

– Я всегда говорила: Людмила с ним жить не будет. У него и голос бабий, и задница как у женщины… Не бу­дет Людмила с ним жить. Я прямо говорю. – Она повер­нулась к сыну: – Вот деньги кладу – завтра штрафовку придут продлять, смотри – дождись, Прогуляешь деньги…

– Да ладно тебе, – отмахнулся Вовка.

– Я тебе дам ладно! – выкрикнула Татьяна Ива­новна, укладываясь на высокую постель. Пружины под ней скрипели. – Я тебе дам ладно. Свет туши… Не жест­ко, Роман? А то еще матрац дам.

– Угомонись, мамаша, – посоветовал Вовка, выклю­чая свет.

– Ром, – уже полусонным голосом позвала Татьяна Ивановна. – Ты ночью-то не обмочишься? А то смотри, селедочки кусочек скушай для прочности. Поролон-то по­том не… куда его? У меня племянник на той неделе пья­ный ночевал – потом неделю сушила-сушила, не высу­шила.

– Да я трезвый, – пробормотал Ромка.

– Ну, ты, мать, даешь! – заржал Вовка.

– Сплю, – сказала Татьяна Ивановна.

– Липу-то береги, Липа – золото, – сказал дядя Во­лодя на Курском вокзале. Ромка нес чемоданы, набитые отданной дедовой одеждой. – На вот тебе на мороже­ное, – дядя Володя сунул Ромке мелочь. – Липу береги.

Слова дяди Володи «на мороженое» почему-то напом­нили Ромке, что он второгодник, Юля на Кавказе, а мать завтра улетит на Сахалин. И Липа совсем старая. Тоже может умереть, как дед. Ромке вдруг стало так жалко себя, что он заплакал. Прямо в метро. Хорошо еще – под черными очками не видно.

– Ну, сынок, что будем делать? – спросил Лева, ког. да Ромка приплелся домой.

Матери дома не было, побежала по магазинам.

– Знаешь, Лева, – вступила в разговор Липа, – я счи­таю, ты как отец должен заняться ребенком. Ты должен…

– Олимпиада Михайловна, телефон, – сказал Лева.

– Чего же он так тихо звонит? – Липа бросилась в переднюю. – Але?.. Здравствуйте, Софья Лазаревна, до– рогая. Да как, все по-старому, потихонечку… Вот Жоржика похоронили…

Лева деликатно прикрыл дверь, чтобы не мешать Ли­пе разговаривать.

– Ну, что же мы с тобой будем делать, сынок?

– Не знаю, пап.

– В вечернюю школу?

Ромка вздохнул: – Там три года: девятый, десятый и одиннадцатый… Не хочу.

– А в техникум? Ромка сморщился:

– Один год бы – еще можно, чтоб аттестат получить. А может, еще какие школы есть – быстрые? Ты ж теперь в Моссовете…

– Моссовету больше делать нечего, второгодниками заниматься!., Экстернат номер один помещался возле метро «Авто­заводской». Днем здесь была обычная школа, вечером – экстернат.

Ромка приехал вместе с отцом.

– Паспорт, военный билет, – буркнула девушка, ответ­ственная за прием, не глядя протягивая руку к вошедшим.

– Вы понимаете… – начал Лева. Девушка утомленно подняла глаза:

– Условия приема висят на двери. С той стороны.

На двери говорилось, что в экстернат зачисляются ли­ца мужского и женского пола не моложе девятнадцати лет, имеющие свидетельство об окончании восьми клас­сов, мужчины – после службы в рядах Советской Армии.

Ромка понурил голову. А Лева наоборот – завелся… …Вяло тянулось лето. Ромка был не у дел. Вовка жил в деревне, приезжал редко, рассказывал, как один гоняет всех деревенских. Давал щупать сломанное хрустящее ребро и задирал губы, хвастаясь боевой потерей зубов. И опять скрывался в деревню.

Ромка два раза звонил Юле. Юля позевывала в труб­ку, выслушивая, как он ездил за ней на Кавказ, но об­горел, лежал, его мазали протухшими огурцами и просто­квашей. Она вяло что-то отвечала и сворачивала раз­г Но так как Ромка все равно лез с любовью, она разрешила ему получить для нее в школе учебники для десятого класса, сама она уезжает на днях в молодежный лагерь.

Лева приходил поздно. Жил он теперь, после примирения с Люсей, в Басманном под Липиным присмотром, та с удовольствием следила за его нравственностью. А Лева с каждым днем все больше и больше недоумевал: зачем он помирился с бывшей женой? Вечерами они вдвоем с Липой смотрели телевор, переделанный на увеличен­ный экран старого «КВНа». Зарубежные новости Ли­па всегда слушала с повышенным интересом и даже кури­ла в это время в комнате. Телевионную информацию она сверяла с огромной политической картой мира, по­вешенной над диваном. С папиросой во рту Липа забира­лась коленями на диван и водила по карте толстыми ко­роткими пальцами, между которыми потухала папироса.

– Та-а-ак, Вьетнам?.. Вьетнам у нас будет здесь… А где же тогда Аргентина?..

К телефону Лева самостоятельно не подходил (по всей видимости, это было особо оговорено условиями примирения). Подходила Липа. Сухо на всякий случай говорила: «Але. Вас слушают» – и дальше – по ситуации. Часто после «Але. Вас слушают» вешала трубку. Тогда Лева мрачнел и уходил переживать в маленькую комна­ту. Это звонила женщина, на которой Лева обещал и хо­тел жениться до смерти деда.

Когда Липа видела, что Лева сатанеет в Басманном, она звала соседа Ефима Зиновьевича. «У вас могут быть общие интересы», – говорила при этом Липа.

Ефим Зиновьевич работал переплетчиком, а его жена Вера Марковна стучала дома на машинке.

Чтобы справиться с тяжелой жнью, Ефим Зиновье­вич спекулировал экспортными записными книжечками на молнии с металлическим карандашиком внутри. В дан­ном случае Липа эту спекуляцию прощала, сочувствуя многолетней болезни Нины. Для поддержки соседей она и сама иногда делала подарки родным этими книжечками.

Лева играл с Ефимом Зиновьевичем в шахматы, Липа читала газету. Иногда в дверь скреблась Нина, седая, старенькая.

Ефим Зиновьевич шел открывать ей дверь, а Лева шипел и махал руками, чтобы Липа не пускала ее в квартиру.

Липа оставляла недовольного Леву в комнате, по­плотнее закрывала дверь, выходила в переднюю, беседо­вала с Ниной, давала ей какой-нибудь гостинчик. Потом шахматы продолжались.

В девять-десять часов вечера Ефим Зиновьевич загонял Нину коридора в свою квартиру, закрывал обе двери, вторая была дополнительная, окованная кровель­ным железом, Лева шел читать в маленькую комнату. Че­рез полчаса Липа заходила туда, убирала газету, лежав­шую на недовольном лице спящего бывшего зятя, и тушила свет.

Утром за Левой заезжала черная «Волга». Персональ­ная, хотя и не совсем: «Волга» была на троих с Левиным начальником и первым его заместителем. Лева был тре­тий. Липа напоминала Леве проверить, все ли на месте – очки, ключи, документы, и провожала его. И каждое утро находила что-нибудь забытое впопыхах и громко кричала об этом с балкона Леве, садящемуся в черную персональную машину, а бабки, с утра забившие свои места у подъезда, одобрительно кивали головами.

Ромка бездельничал. Узнав, что в «Повторке» идет фильм Марлена Хуциева «Мне двадцать лет», который снимался под названием «Застава Ильича», он понесся в «Повторку». Действительно – тот самый фильм. Ромка даже вспомнил толпу демонстрантов, узнал женщину, у которой режиссер отобрал шар, чтобы подарить Серене Круглову. Но Серени на велосипеде в фильме не было. Наверное, вырезали.

После фильма Ромка помчался в Уланский: наркомат был тот же; бетонная тетка, похожая на молодую тетю Олю, прыгала в неработающий фонтан с редкими кусти­ками на сухом дне. А вот шахтеров – мужчин и жен­щин, – с отбойными молотками на плечах, в нишах фа­сада Министерства авиации не было. Ниши были пустые.

– Ну, пойдем устраиваться на работу, – важным го­лосом сказал Ромке отец однажды утром.

– А почему? – вытянул шею Ромка.

– А потому что в экстернат принимают только ра­ботающих. Все ясно?

Конструкторское бюро «Асбошифер» помещалось в подвальном помещении с желтыми разводами по нкому потолку и щелястыми скрипучими полами. На стене ви­села стенгазета, возле нее курили мужики. Хлопали две­ри, какие-то женщины ходили с чертежами одной ком­наты в другую. Когда-то здесь работал Лева.

Из одной двери пахло нашатырным спиртом. На две­ри была табличка «Светокопия». Кабинет начальника • напротив.

– Какой у вас сын вырос, Лев Александрович. Роскошный сын, – сказала старушка в буклях, секретарь на­чальника. – Ну что ж, дорогой, первого августа выходи на работу, восемь тридцать. Не опаздывай. Распишись здесь. Ромка подписался под приказом, гласившим, что Бадрецов Роман зачисляется на работу в качестве исполня­ющего обязанности ученика чертежника с окладом тридцать рублей. Тут же секретарша заполнила справку для предоставления по месту учебы.

– …Паспорт, военный билет… – девушка в приемной экстерната лениво протянула руку.

– Я к директору, – железным голосом сказал Ле­ва. – Подожди, Рома. – Лева зашел в обитую черным дерматином дверь.

Через несколько минут на столе у девушки зашипел селектор и мужской голос сказал: «Наташа, прими доку­менты у Бадрецова».

Экстернат номер один был замечательным заведением. За девять месяцев ежедневных – с шести до одиннадцати вечера, кроме субботы, – занятий выдавал аттестат. Обу­чение платное. Сдать в два захода нужно пятнадцать экзаменов.

Сначала Ромке было страшно среди сорока учеников обоего пола, старшим среди которых был пятидесятиче­тырехлетний староста группы – красивый седой широко­плечий дядька, редко появляющийся на занятиях. Он ра­ботал во Внешторге испытателем легковых автомобилей и постоянно находился за рубежом в командировках. По­являлся он на занятиях роскошно одетый, чуть хмельной, справлялся, как идут занятия, и снова исчезал.

Ромка сидел за одной партой со старшим продавцом ЦУМа красивой Равилей Абубикариевной Болтачеевой. Равиля Абубикариевна мазнула его взглядом в первый же день, спросила, сколько ему лет (Ромка наврал, что девятнадцать), Равиля осталась недовольна сообщением, раскрыла пудреницу и стала приводить себя в порядок. Про Ромку она забыла.

В редких перерывах – урок длился полтора часа – Ромка курил вместе со всеми, стараясь помалкивать, – ображал девятнадцатилетнего.

На работе его отпускали на два часа раньше как не достигшего шестнадцатилетия. Когда же Ромка его на­конец достиг, его по-прежнему великодушно отпускали. Все восемь месяцев Ромка учился прилежно, не про­пуская занятий, и к концу неожиданно для себя выяснил, что он не законченный идиот, как считал раньше. Когда начались страшные пятнадцать экзаменов и Равиля Абубикариевна перед каждым принимала седук­сен, Ромка отщелкивал их без особого труда. Причем от­метка на экзамене шла и в аттестат. Ромка обнаглел до такой степени, что отнес документы вместе с новеньким аттестатом в ближний к дому институт. Институт связи. На заочное отделение, чтобы снова не превратиться в дневного студента, то есть – в школьника.

А тем временем староста органовал у себя дома Хмельная Равиля Абубикариевна велела Ромке про­водить ее домой. Ромка проводил ее до дому, потом до двери, а потом Равиля Абубикариевна открыла дверь, пропуская вперед Ромку.

Она завела музыку, включила тихий свет, переоделась в домашнее. – Ну что, студент?..

И Ромка, решившись, выключил то Равиля Абубикариевна хихикала, поддаваясь оша­левшему от непротивления Ромке.

Ноги у Равили Абубикариевны были очень гладкие, без единой шероховатости, как будто шелковые…

Четыре вступительных экзамена Ромка сдал с ходу по инерции. Две тройки, две четверки – для заочного ока­залось вполне достаточно. Со студенческим билетом в кармане Ромка в конце июня пришел в школу. По эта­жам бродили нарядные, бледные экзаменующиеся. Ром­ка отыскал Юлю. Юля бормотала что-то по химии, устре. мив взгляд в потолок.

– Привет, – невнимательно бросила она ему. – Ты где сейчас, в вечерней?..

Ответить ей Ромка не успел – по коридору быстрой директорской побежкой шла Клара.

– А Бадрецов что здесь делает?!

– Здравствуйте, Клара Антоновна, – как можно лас­ковее сказал Ромка. – Да так зашел, сейчас уйду.

– Я жду, – нетерпеливо кивнула Клара. – Уходи.

– А я в институт вчера поступил, – улыбаясь сказал Ромка.

13. ЛИПА

Западать на лапу Бука начал давно, идет по коридору вроде нормально, и вдруг – оп – и мотнет кота в сторо­ну: не успел заднюю лапку вовремя к шагу приготовить.

Выправится, и дальше идет, и снова – оп – в сторону. А в последние дни Бука лежал, шерсть свалялась; как Липа ни пыталась кошачьим гребешком разобрать серо-грязные комки – ничего не получалось. И вроде – ника­кой болезни, кроме возраста. Когда его Лева принес?.. Лева принес его после войны… хотя после войны Абрек в Басманном жил, кота не было. Нет, был – другой. А этого после Абрека, в пятьдесят шестом, стало быть, ну да, а Ромка как раз в школу пошел. Значит, коту-то сколько?.. Девятнадцать, двадцать. Двадцать.

– Что ж ты хочешь… Двадцать лет, пора уж… – Ли­па покуривала в передней, кот Бука лежал рядом на сун­дуке, не двигаясь, но еще живой. Называть кота «Букой» Липа стала совсем недавно, когда все заботы от старости отпали и она наконец вспомнила, что кот до сих пор безымянный.

Липа разогнала над ним повисший дым от папиросы, стала дымить в другую сторону. Хотя Ромка и запретил ей категорически курить в передней, чтобы только в ком­нате на диване, Липа все никак не могла перестроиться. Она курила, роняя пепел на пол, и поглядывала на Буку. Бука по-прежнему лежал на том же боку, потом мелкая дрожь пробрала его, пробежала по всему телу, он вытя­нул лапы, открытые глаза его за несколько секунд потуск­нели.

Липа поплевала на папироску, загасила ее о ладонь до конца, враскачку, с двух заходов, упершись ладонями в колени, поднялась с хлипкого раскладного стульчика, на котором ей было запрещено сидеть, и побрела к шкафу.

Липа помнила, что надо любить цветы, – повсюду в комнате в банках стояли засохшие пыльные цветы.

Она подошла к шкафу, но по дороге забыла, чего хо­тела. Посмотрела в зеркало, чтоб не без толку – уж раз подошла.

– Ста-арая стала… – пробормотала она. – Куда же денешься?.. Если я девяносто шестого, то, выходит, мне?.. Это сколько же мне выходит. Погоди-ка… У нас семьдесят пя-атый, – с сомнением подсчитала она. – Значит, и там пять лет. Восемьдесят, во как! – сказала она с гордостью своему отражению в зеркале. – А ты говоришь!.. Поняла? Понял? А чего ж я к шкафу-то шла?..

Чтобы легче вспоминать, Липа открыла узкую двер­цу: на полочке стояли лекарства, пузырек с зеленкой и сломанная вставная челюсть, которую Липа не выбрасы­вала на всякий случай. А Георгию свою и поносить толком не удалось. Дед в последние годы ел совсем мало, отсутствие зубов его не угнетало; Липа заставила мужа заказать зубы, надеясь, что он будет больше есть, но про­тез не помог; так он и лежал рядом с Липиными зубами. Однажды на день рождения Липа заставила деда все-та­ки нацепить зубы, тот послушался – стал всовывать, а они никак не вставали на место. Дед тыркал зубы в рот, матеря протезиста, а потом выяснилось, что это он Липи-ну челюсть прихватил сослепу. Так он ее и сломал. До-тыркался.

Липа переложила с места на место лекарства, пузы­рек с репейным маслом, заодно помазала маслом остатки волос; так и не вспомнила, зачем шла к шкафу. Взяла пу­зырек с зеленкой, посмотрела на свет – не пустой, по­мазала уголки глаз профилактически – от ячменей и рот в углах – от заед.

– Коробку хотела для кота, вот чего, – вспомнила она.

На шкафу лежали старые запыленные географические карты, которые Липа давно не трогала, она обходилась картой мира, прикнопленной над диваном. По ней она рассматривала международное положение после програм­мы «Время», обычно под мерный плач-рассказ Грыжи, раскладывающей пасьянс.

– Ангола у нас будет?.. – водила Липа по карте ту­пым когтем, нацепив очки. – Не вижу Анголы… Наташ, Ангола-то где?..

– Тама, Липа Михайловна, все тама, – приплакива-ла Грыжа, не отрываясь от пасьянса.

– Чего «тама», когда нету! – ворчала Липа, в конце концов отыскивая нужный регион. – А САШ? – так по-довоенному Липа называла США.

…Она подтянула коробку с вышивками, и кинула ее на диван, и сама при броске чуть не загремела на пол. Обняла шкаф сколько могла, удержала равновесие и ос­торожно сползла вн. На столе зазвонил телефон, не­давно перенесенный со стены в передней.

– Да, мой милый, жива-жива, не волнуйся… Ты обе­дать придешь или как? Да все хорошо, Рома. Не волнуй­ся… Кот вот Сижу, сижу, – закивала она головой, – никуда не лазию, голова в порядке, лекарства утренние приняла. Ты мне еще пакетиков наделай, а то кончаются. Целую тебя, мой милый. Пока. Не волнуйся.

Липа положила трубку и срочно, пока не забыла, вы­ковырнула старой конфетной коробки бумажный фантик с надписью «утро», быстренько высыпала него разноцветные таблетки на широкую ладонь и слнула их языком, ладонь вытерла о халат.

Ромка отслужил в армии, кончил институт, женился и развелся. Ни с отцом, ни с матерью, тоже получившей квартиру после Сахалина, жить он не хотел. Да и Липу одну не оставишь, а с Люсей Липа жить не хотела.

Ромка звонил с работы каждые два часа, проверял, жива ли. И говорил, по какому телефону его искать, если уходил или задерживался вечером. Недавно был такой случай.

Ромка позвонил днем. Подошла Грыжа: Липа Михай­ловна в туалет пошла. Ромка позвонил через двадцать минут: «Липа Михайловна в туалете…»

Ромка принесся на такси. Грыжа сидела в комнате перед картами. Дверь в ванную не открывалась. Ромка надавил посильнее: на полу в крови между ножкой ванны и дверью, заклинив вход, лежала большая Липина голо­ва, Ромка просунул руку, чтобы отпихнуть голову и от­крыть дверь, но голова не поддавалась. С большим тру­дом он втиснул голову Липы под ванну и враскачку, ма­ленькими дергами сдвинул тяжелое тело. Липа была без сознания. Ромка доволок ее до дивана, тяжеленную, вы­текающую рук. Грыжа верещала. Ромка дрожащим, в крови, пальцем набирал «03» и, пока «скорая» ехала, наковырял морозилки льда, обложил им Липе разби­тое лицо.

Врач сказал: хорошо, что она разбила нос и потеряла много крови, а то бы – кроволияние, судя по давлению.

Ромка, несмотря на Липино сопротивление, вынул двери замок, чтобы дверь в коридор всегда была приот­крыта, – только цепочка – ее можно и сорвать.

На улицу Липа последние годы уже не выходила, раз­ве что погулять с котом на балконе. Кот, как и Липа, бес­смысленно гулять не любил и налаживался на балконе сразу спать возле Липиных ног. На балконе вместе с ко­том и Липой гуляла совсем состарившаяся Нина, за ко­торой наблюдали родители в пробитое на балкон квар­тиры окошечко.

– Бабуска, ты чего такой мокрый сидишь?! – В ком­нату влетела Татара, немолодая дворничиха по лимиту, поселенная в квартирке покойной Аси Тиховны. Она схва­тила с вешалки полотенце, обтерла Липе лицо. – Ты опять чай пьешь. Ты чай не пей, ты молоко пей. У меня знаешь молока сколько?!

Молока у нее было много – муж работал грузчиком на молокомбинате.

Татара заглянула в холодильник:

– Я тебе вчера два пакета принесла. Опять прости-туке отдала?!

– Соня, ну как тебе не стыдно, – покачала головой Липа. – Такими словами порядочную женщину, многодет­ную мать…

– Я Ромке на тебя нажалуюсь! – потрясла пальцем перед Липиным носом Татара. – Ты все ей отдаешь, себе ничего нету. И пенсию она твою крадет. Я все знаю, ба-буска. Зачем ты такой, а?!

– Соня, прикрой дверь в кор Не кричи.

– Нет, я буду кричать, бабуска! И проституке твоей всю морду побью! Ты, бабуска, глупый. Она у тебя все-все крадет, а ты не видишь!..

– У нее же дети… – пробормотала Липа. – Пять че­ловек…

– Все, бабуска! – стукнула Татара кулаком по сто­лу. – Сегодня все скажу Ромке.

– Я тебе! – пригрозила ей Липа.

– Баба Лип, дай пряничка!..

– Стасик? – Липа обрадованно обернулась к двери.

– Зачем мать твоя у бабуски деньги берет? – наки­нулась Татара на маленького сопливого мальчугана. Тот деловито взбирался на стул рядом с буфетом, чтоб взгля­нуть сквозь стеклянную дверку внутрь.

– Дай пряничка…

Татара плюнула на пол и ушла, громко хлопнув дверью.

– Ах ты, мой золотой, дай-ка я тебя поцелую!..

Стасик послушно повернул к Липе мордашку, но со стула не слез, терпеливо ожидая, пока старуха подымет­ся и чмокнет его…

– Ну-ка умойся сначала! А то не будет тебе никако­го пряника. Ну, кому сказано!

Стасик сполз со стула и поплелся в ванную. Липа достала пластмассовую вазу с пряниками.

– Что мама делает? – спросила Липа, вытирая Ста­сику руки.

– Ест. Там папа у нас, – запихивая пряник в рот, вы­говорил мальчик.

– Папа Боря?

– У-у, – замотал головой Стасик.

– Николай? Стасик кивнул.

– У него ж сегодня полеты, почему он здесь? – уди­вилась Липа. – Сиди спокойно, не ерзай, сейчас рисовать будем. Не болтай ногами. Поняла? Понял?

– Угу, – мотнул головой мальчик и тут увидел на сундуке в передней кота. – Баба Лип, а чего он спит?

– Спит-спит, оставь кота в покое, – рассеянно про­бормотала обычный запрет Липа и вспомнила: – Он же

– Это как это? – мальчик отдернул руку и боязливо попятился от сундука.

– Умер кот, и все. Дядя Рома его сегодня похоронит.

– А зачем?

– А как же. Так надо. В земельку. А когда я умру – меня тоже в земельку зароют, к дедушке, – улыбаясь, объяснила Липа, – ты дедушку-то нашего помнишь? Ах, тебя же еще не было.

– Не хочу! – Стасик заныл. – Не хочу тебя в зе­мельку… А ты скоро помрешь?

– Не знаю уж, как получится, – пожала плечами Ли­па. – домик нарисуем. С трубой. И кошечку.

– Мертвую?

– Стасик, – строго одернула его Липа, забыв, что мальчику четыре года. – Не балуйся, рисуй домик.

– Баба Липа, я у тебя сегодня спать буду. Мама ска­зала. И Римма.

– Опять ты мне все одеяло описаешь?

– Ты плохой домик рисуешь, – сказал Стасик.

– Ты меня не учи. А что это Римма запаздывает, у нее сегодня музыка?.. Какой сегодня у нас день, поне­дельник? Да, у нее сегодня вокал.

– Баба Липа! Сама кошку рисуй, у меня не полу­чается.

– Подождешь. – Липа придвинула телефон: – Не от­кажите в любезности, будьте добры, скажите, пожалуй­ста, вокал в пятом классе уже кончился? Да-да… Спа­сибо.

– Она щи твои не будет с макаронами, – сказал Ста­сик. – Тебе Татара невкусно варит. И я не буду. Прянич­ка дай.

– Это еще что такое! – возмутилась Липа. – Скажи­те пожалуйста, не будет она! У меня вон… помогай на ве­шалке висит! – сказала Липа, показывая на ремень. – Не соскучился, а то… побить можно попу-то…

– Не надо мне попу бить, – нахмурился Стасик и от­ложил карандаш. – Римме побей.

– Та-а-ак! – раздался в передней голос внука, та­кой же высокий, как у отца, у Левы. – Бабуля!.. жива?..

– Я-то жива, – зашаркала Липа в переднюю. – А Бу­ка-то… Вот я его в коробочку… Супчику покушаешь?

– Накрылся котяра… – покачал головой Ромка. – Я тебе нового принесу… Маленького…

– Не-е-е! – замахала руками Липа. – Больше – все, никаких… Все.

– Приветствую, сеньор! – поздоровался Ромка со Стасиком, заворачивая в ванную.

– Дядя Рома!..

– Говори!

– Я сегодня у бабы Липы ночевать буду. И Римма. А вы где будете?

– Под забором.

– Вы лучше к маме идите, – посоветовал Стасик. – К ней сегодня папа Боря придет, и вы идите.

– До кучи? Чтоб не скучно. Бабуль, мне не полную тарелку.

– Рома, – с укорной покачала головой Липа и мно­гозначительно постучала по ней пальцем. – Думаешь?..

Ромка ел щи с макаронами, варенные Татарой, и чи­тал «Рекламу», где чего продают.

– Бабуля, тебе лодка «Нептун» не нужна с дистан­ционным управлением?

– У бабы Липы сегодня Бука совсем умерла, – пе­чально сообщил Стасик.

– Да я уж слышал. Бабуль, по облигациям можно сегодня получить. В сберкассе никого.

– Во! – всплеснула руками Липа. – Ходила-ходила вокруг шкафа, а чего хожу – забыла! Голова-то совсем никуда стала!..

Липа вынула шкафа клеенчатую черную сумку с оторванным замком.

– Все, сеньор, ваше время истекло, – кивнул на дверь Ромка. – До встречи в Рио. Изыди, Станислав. Стасик вопросительно взглянул на Липу.

– Уходи, Стасик. Дяде Роме отдохнуть надо, у него обед кончается.

Стасик пошел к двери, обернулся, показал язык: – А я у тебя щи не ел с макаронами!.. Ромка громко хлопнул в ладоши – Стасик выскочил в кор

– Погоди-ка, погоди… – пробормотала Липа, выкла­дывая сумки ненужное – пожелтевшие выкройки, журнал «Огонек», где на обложке Таня с мужем строят канал в Алжире, фотографии – у гроба деда… – Эту ви­дел? Все ничего, только Люся очень уж грустная…

– Ну так не мюзик-холл… Где облигации?

– Тут, в сумке. Все время тут были… Куда они поде-вались?..

– Слушай, а эта не могла? – Ромка кивнул на дверь.

– Ну, ты знаешь!..

– А может, мама взяла? – предположил Ромка.

– Люся? При чем тут Люся?! Наши с дедушкой об­лигации… Странно, нету…

– Позвони-ка матери, а?

– Прямо сейчас? На работу?.,

– позвони! А то мне бежать надо, – Ромка взглянул на часы.

Липа придвинула телефон.

– Але, Люсенька! Да, да. Все в порядке. Нормаль­но… Скажи, пожалуйста, ты, случайно, не брала наши с Жоржиком облигации? Из черной сумки? Как не слу­чайно? Почему? Какое ты имела право?.. Как ты посме­ла?! И икону? Материно благословение?! Рома, поговори с ней, я ничего не понимаю… – Она протянула трубку вну­ку и тотчас же выхватила ее. – Почему она проститутка? У нее пятеро детей! Любовница?.. Тебе вон шестьдесят лет – у тебя любовник, а ей – тридцать два!..

Ромка отобрал у Липы трубку:

– Да, мам, здравствуй. Ну… А зачем?.. Ведь это же Липины облигации. Почему воровке? – Ромка прикрыл трубку ладонью. – Бабуль, да подожди ты курить! Свет­ка у тебя таскала что-нибудь?..

– Да какое вам дело! Какое вы имеете право!.. Я взрослый человек!.. Я вам!.. Я вас всех!..

– Да ладно, бабуль, да не расстраивайся ты!.. Это я, мам, не тебе – бабушке! Ну?.. И все равно это ее дело, кому хочет, тому и отдаст. Нет, не твое дело. Але! Але… Трубку бросила. Бабуль, ты это, не надо… Из-за дерьма-то. На закури! – Ромка достал зажигалку.

– Да ведь они… Рома! Я уж не хотела тебя расстраи­вать… Таня мне прислала… На, прочти, что внучка до­рогая пишет. – Открытка лежала у Липы тут же – под клеенкой. – Сегодня получила.

Обычно Таня всегда писала открытки, в основном поздравления. Крупным красивым почерком. На открыт– ке как раз помещалось поздравление и пожелание. От­крытки обычно были красивые: пальмы, папуасы, большие бабочки…

– «…Деньги за квартиру я тебе больше переводить не буду… – читал вслух Ромка, – ты все равно все отда­ешь своей проститутке. Ты объясняешь это своей любо­вью к детям, но когда я предложила оставить у тебя Максима, чтоб не везти ребенка в тяжелые климатические условия, ты отказалась взять родного правнука… И пока ты не сообщишь мне, что окончательно прекратила отно­шения с этой б… я тебе больше писать не буду. Комнату нашу можешь сдать, Роман пусть живет у отца – там его жилплощадь. Целую. Таня».

– Ну и ладно! – Ромка хотел разорвать открытку, но уж больно красивый негр с перьями скалил зубы, бро­сил на стол. – Черт с ними! Что, мы без ее денег не про­живем? Делов-то!.. Ты, главное, не переживай, мура это все… А Светка… Она что, правда ворует у тебя?

– Ромочка, ты на работу опоздаешь, – засуетилась Липа. – Вечером придешь

– я тебе… Поговорим^ вече­ром…

– Э-э, ребята… – присвистнул Ромка, надевая плащ. – Эвон какие дела-то… Ладно, побежал! Но ты не бери в голову! Ясно! – Он чмокнул Липу в щеку. – Да! Вот десятку те-бе разменял рублями, как просила.

Ромка ушел. Липа сняла с сундука коробку с котом, подняла крышку: иконы в сундуке не было. Не было и отцовского «Устава» с бронзовыми пряжками.

– Сволочь-то какая… – пробормотала Липа, захло­пывая сундук. – Дочь называется!..

Липа сидела на табуреточке у приоткрытой – на од­ной цепочке – двери и ругала дочь Люсю. Вслух, громко.

– Что случилось, Олимпиада Михайловна? – состра­дающим голосом спросила Светка над Липиной головой.

– А! – отмахнулась Липа, снимая дверь с цепочки. – Проходи.

– Мне позвонить надо. Можно? – прощебетала Светка.

Липа кивнула, чихнув при этом от ненавистной Свет-киной едкой косметики или парфюмерии, чем она там ма­жется день и ночь.

Светка влетела в комнату, прикрыв дверь перед самым Липиным носом, намекая ей, что заходить в комнату, по­ка она говорит по телефону, не нужно.

Липа пожала плечами; но в то же время Светлану тоже можно понять: женщина молодая, у нее могут быть свои личные разговоры, мало ли… Липа полезла за папиросами, хотя курила только что.

Светка появилась на этаже несколько лет назад, ког­да в доме жили давно уже одни старухи. Молодые по-лучили квартиры, старики поумирали в основном, а старухи зажились.

Татара с семьей въехала по лимиту на место Аси Ти-ховны, а Светке предоставили квартиру, в которой рань­ше жили Дуся-лифтерша и Грыжа. Тогда у нее было только трое детей На двоих старших она получала боль­шие алименты от военного водолаза, а третий же ребенок доходов не приносил. В Басманном Светка спешно роди­ла четвертого – Стасика от молоденького летчика, слу­жившего под Москвой. Светка приперла его к стенке и пообещала испоганить карьеру, если он не оформит от­цовство. Липа всячески содействовала справедливым тре­бованиям Светки: писала прошения в часть и вела пере­говоры с самим летчиком «папой Колей» в качестве по­средника. Стасик стал носить фамилию летчика, а Светка соответственно получать очередные алименты. За это Светка разрешала Николаю навещать ее в свободные от полетов дни. А в свободные от Николая дни Светку наве­щали другие, потому что Светка твердо решила стать ма­терью-героиней и получить пятикомнатную квартиру в хорошем районе. В данное время у нее был только пятый грудной ребеночек, законный, от монтажника-верхолаза, который, засуженный Светкой, с горя уехал в Уренгой, откуда она получала алименты почти такие же большие, как от военного водолаза.

Старухи в доме неоднократно писали на нее заявле­ния: в районе, в райисполком и даже в Комитет советских женщин.

Приходили комиссии. Комиссия – ради бога. В квар­тирке у Светки всегда было чисто, даже нарядно: пиани­но, цветной телевор, рядом с книжными полками – две иконы.

В соседней комнате – имеется письменный стол для занятия уроками. Старшая девочка учится кроме простой школы еще и в музыкальной.

Светка была бы для Липы идеалом женщины-матери, но вот мужчины… Комиссиям Липа всегда свидетельст­вовала, что никаких мужчин у Светки нет и в помине, но, к сожалению, она знала, что это не так. Разумеется, ни про какую «проститутку» Липа и слышать не желала и на этой почве уже испортила отношения со всеми старухами.

Светка помогала Липе: относила белье в прачечную, покупала по мелочи продукты. Липа давала ей не боль­ше рубля: сдачу Светка все равно не вернет. Деньги при ней Липа старалась не доставать; один раз Светка заме­тила, куда Липа убрала пенсию, и в старой сумочке, спрятанной позади лекарств в шкафу, стало на десять рублей меньше. Теперь Липа убирала пенсию в чемодан, под белье, а чемодан далеко под кровать. Ничего другого предосудительного за Светкой не числилось. Правда, когда Люся подарила ей на восьмидесятилетие две пары теплых штанов, штаны тут же исчезли. Но Липа разумно рассудила, что тут Светка ни при чем: зачем молодой ин­тересной женщине старушечье трико пятьдесят второго размера? А что Татара уверяла потом, что Светка пред­лагала ей две пары штанов за полцены, так ведь чего люди со зла не скажут!..

…Липа затушила папиросу и встала, справедливо ре­шив, что для интимных разговоров у Светки было вполне достаточно времени. Она толкнула дверь в комнату. Свет­ка заканчивала разг

– Что это у тебя на шее? – озабоченно спросила Ли­па, заметив, как Светка неловко прижимает голову к пле­чу. Светка захихикала, а Липа покачала головой: – Светлана, должна тебе сказать как женщина женщине: в шею целуют только проституток.

– Да Колька такой дурак, я прям не знаю…

– Возьми в шкафу пудру и присыпь на крем. Нельзя гак ходить. Ты себя компроментируешь. Стасик мне ска­зал, к тебе сегодня Борис придет? Почему ты не хочешь за него выйти? Такой интересный мужчина!

– Я еще подумаю, Олимпиада Михайловна, – ответи­ла Светка, запудривая шею.

– Светлана, я тебе еще один выговор хочу сделать. Почему ты до сих пор не вставишь себе передний зуб? Надо серьезнее, Светлана. Ты – мать. Тебе надо замуж!

– Давайте, Олимпиада Михайловна, я за вашего Ро-мочку выйду? – Светка запустила руку за шею под во­лосы и, мельком взглянув в зеркало, встряхнула распу­щенными по спине белокурыми волосами, тонированны­ми фиолетовыми чернилами. – У?

– Подожди, подожди… Как «за Ромочку»? Ты же… А он ведь… Светлана, что ты говоришь такое!.. У меня так опять понос поднимется… от волнения.

– Вы подумайте, Олимпиада Михайловна, а я пойду пока, а то Борька все пиво выдует… Липа постучала пальцем по столу:

– Учти, Светлана, алкоголь снижает мужские потен­ции…

– Ему снишь!! Побежала. Ромочке мое предло­жение замуж передайте.

– Хм, – сказала Липа, поправив за Светкой сбитый коврик у порога. – А почему бы и нет! Хорошие, воспи­танные дети, привлекательная жена, получит большую квартиру… Хм… Тем более – Танька Алжира вернет­ся, где он жить будет?..

Липа достала Танину открытку, нет, не ошиблась: под мышкой у негра, где речь шла о Светке, мокрым каран­дашом (так Липа называла фломастер) была выведена жирная буква «б» с многоточием.

Липа взволнованно заходила по комнате, попыхивая папиросой, чего с ней никогда не случалось: курить на ходу женщине непристойно. Затем придвинула телефон, набрала н

– Ромочка, я вот чего все-таки решила, привези ко мне нотариуса. Что?.. Они обязаны к престарелым, я уз­навала. Зачем, зачем! Нужно. Завещание хочу соста­вить. Ничего смешного здесь нет!.. И кота, будь добр, обязательно сегодня похорони.

К приезду нотариуса Липа навела в квартире мара­фет: Татара вымыла пол, окна. Липа застелила стол нарядной клеенкой – подарок Тани Алжира.

Конечно, она могла бы прекрасно добраться до но­тариальной конторы сама, но она пять лет назад объя­вила, что на улицу не выходит и не выйдет, и отступать­ся от своего решения не желала.

В черном платье с брошью – горный хрусталь – Ли­па ожидала нотариуса.

Наконец раздался короткий звонок.

– Открыто, открыто! – поднимаясь с дивана, закри­чала Липа.

В передней стоял молодой военный, усердно вытирая ноги.

– Здравствуйте, – сказала Липа. – А где же Ро­мочка?

– Извините, – покраснел военный. – Лев Александ­рович Цыпин здесь проживает?

– Кто, Лева? – удивилась Липа. – Он здесь жил, но сейчас у него своя квартира… Вы к Леве? Я думала: ко мне. Я вот нотариуса жду. Для завещания. Вы по ра­боте или проездом? Присаживайтесь, будьте любезны, проходите в комнату.

Парень стянул с ног туфли и в носках по чистому по­лу вошел в комнату.

– Как ваше имя-отчество, вините? – спросила Липа.

– Старший лейтенант… Да Игорь просто. Я тут мимо еду в отпуск. Вот решил заехать. Я с Дедова Поля родом…

– Да, да, помню. После войны они там работали. Лева вам срочно нужен? Можно позвонить ему на служ­бу. В Моссовет. Я сейчас наберу телефон и трубочку вам передам.

– Не надо, не надо! Не надо пока…

– Бабуль, ты жива? – раздался в передней голос Ромки. – Нотариус приехал!

– Заходите, пожалуйста, – на всякий случай строго сказала Липа молодой женщине, одетой, как Светка, в джинсы, в больших круглых очках.

Женщина профессиональным взглядом окинула об­горелый буфет, стол, покрытый клеенкой, засохшие цве­ты в банках, переделанный телев… Раздраженно пожала плечами:

– Неужели нельзя было приехать в контору?.. Куда я могу сесть? Освободите стол.

Старший лейтенант Игорь виновато поднялся со стула.

– Приветствую, – сказал ему Ромка, пододвигая стул к нотариусу, и вопросительно взглянул на Липу.

– Ромочка, это товарищ с Дедова Поля… Вы там когда-то жили. Ты не помнишь, конечно…

– Та-а-ак, – напомнила о себе женщина.

– Одну секундочку, – засуетился Ромка, – мы вот сейчас товарища старшего лейтенанта попросим вре­менно в ту комнату…

– Нет, нет! – замахала руками Липа. – Там ребе­нок спит.

– Какой еще ребенок?

– Стасик там.

– Я вас слушаю, – сказала женщина. – Вы хотели составить завещание.

– Значит, так, – торжественно начала Липа. – Всю домашнюю обстановку: мебель, холодильник, телеви– зор – завещаю моему внуку Роману Львовичу цову.

Нотариус обвела взглядом комнату, вопросительно взглянула на Ромку:

– Может быть, есть вклад на сберкнижке? Ромка помотал головой.

– …Постельное белье, одеяла, подушки, носильные вещи – соседке Светлане Петровой.

– Отчество?

– Отчество? Рома, ты не знаешь, как ее отчество?

– Понятия не имею. Сейчас, одну минутку. Из Светкиной квартиры текла музыка. Светка от­крыла дверь.

– Как тебя по отчеству? – спросил Ромка.

– Кто еще? – раздался комнаты недовольный мужской голос.

Светка, не оборачиваясь, ногой лягнула дверь:

– Этот еще голос подает!.. Ромочка-золотце, а тебе зачем мое отчество?

– Липа тебя в завещание вставляет.

– Меня-а?.. Артуровна. Тьфу, по паспорту: Авдеевна. Смотри, трепанешь кому – убью. И замуж больше не возьму.

– …«Авдеевна»– ее отчество! Светлана Авдеевна Петрова.

Нотариус вписала отчество в завещание.

– Да! Еще, – вспомнила Липа, – перину – тоже внуку.

– Бабу-уль…

– Ты, Ромочка, ничего не понимаешь. В наше вре­мя перина – большая ценность. Правильно я говорю, барышня?

– Дальше, – процедила «барышня».

– С этим все. – Липа достала папиросу и закури­ла. – Теперь главное. Запрещаю являться на мои похо­роны дочери, Бадрецовой Людмиле Георгиевне, и внуч­ке, Кузиной, Татьяне Львовне. Не хочу видеть.

– Это не может быть отражено в завещании, – утомленным голосом, глядя мимо Липы, пронесла женщина.

– Это еще почему? – нахмурилась Липа.

– Завещатель имеет право распорядиться только ма­териальными ценностями. Молодой человек, вы-то хоть понимаете, о чем я говорю?

– Но ведь можно сделать запись, содержащую волеъявление завещателя, – неожиданно подал голос старший лейтенант Игорь, до сих пор сидевший с опу­щенными глазами. – Юридической силы это иметь не будет, но – на бланке или со штампом нотариальной конторы – свою роль сыграет.

Липа, Ромка и даже нотариус удивленно взглянули на него.

– Не знаю… Но это же не будет иметь юридической силы… И вообще у меня ограничено время…

– Тогда вот что, – решительно сказала Липа. – Тогда я сама напишу, а вы просто поприсутствуйте.

– Ну, пожалуйста, – пожав плечами, согласилась нотариус. – Пишите. – И, взглянув на Ромку, заметила: – Весело живете.

– Теперь можно и чайку попить спокойно, – сказала Липа, проводив нотариуса до лифта. – Игорь, вы чайку с нами выпьете? Ромочка, что это с тобой, тебе нездо­ровится?

– Бабуль… Тут вот какое дело… Игорь-то, оказыва­ется, мой брат…

Липа плюхнулась на диван.

– В каком смысле?

– В прямом.

– Ты хочешь сказать, что у Левы, у твоего отца, была связь с другой женщиной? – Липа сделала непри­ступное лицо.

– Угу, – кивнул Ромка.

– …Ты хочешь сказать, что в то время как твоя лать, жена Левы…

– Именно! Золотые слова! В то время как моя мать, жена Левы… А чего ты разбушевалась?! Игорь-то здесь при чем?

– Олимпиада Михайловна! – выкрикнул весь крас­ный Игорь. – Поймите, мне ведь ничего не надо. Я чело­век взрослый, самостоятельный… Я юридический закан­чиваю заочно… У меня жена, дочь… Это мне мать толь­ко недавно сказала.

– Игорь только что мать похоронил, – добавил Ромка.

– Господи, бедный мальчик! – Липа всплеснула ру­ками. – И что же теперь делать? Ромочка, что нам те-тгерь делать?.. И Лева ничего не знает!.. Давайте я по­звоню ему.

– Погоди, бабуль, успеется. Лучше чайку попьем. А может, на уголок сбегать по такому случаю?

– Да я захватил, – Игорь достал «дипломата» бутылку коньяка.

Ромка присвистнул:

– Богато живешь, братан!

– Действительно, ведь он тебе брат, – задумчиво пронесла Липа, разглаживая ладонью сморщившую­ся клеенку на столе. – Никак не могу свыкнуться с этой мыслью.

– А чего с ней свыкаться-то? – усмехнулся Ромка. – Ты погляди на нас. Даже ногти одинаковые. – Он взял Игоря за руку и показал Липе две кисти – свою и его.

– Одинаковые… Да… И глаза похожи, и волосы… Вот только нос у тебя Анечкин… Но это будет такой удар для Люси!..

– Брось, бабуль! Какой еще удар! Она отца тер­петь не может!

– Не знаю, не знаю… Постой, Рома, но ведь если он тебе брат, значит, он мне внук?

– Ну, не совсем… Отец-то тебе зять. Притом бывший.

– Нет, ты что-то путаешь, Рома, – строго сказала Липа. – Раз тебе – брат, значит, мне – внук… Но я же не отразила его в завещании!..

– Переживет, – засмеялся Ромка. – Бабуль, ты с нами выпьешь за знакомство? Сосуды расширишь, дав­ление уберешь. Давай!

– Ну, налей… Хватит, хватит… Но как же все-таки?..

– Бабуль, а чего ты вроде как недовольна? Новый родственник! Братан! Ништяк! Ништяк, Игорь?

– Ништяк, – неуверенно пронес старший лейте­нант.

Липа отхлебнула коньячку, и видно было, что но­вый «внук», несмотря на то что он – результат мены зятя, ей нравится. И действительно, похожи с Ромкой.

– А ты к отцу вообще не ходи, понял? – Ромка по­ложил руку Игорю на погон. – Не ходи. Чего тебе?.. Начнет нудить: почему, зачем, откуда?.. Да на кой он тебе! Брат – вот он! – Ромка хлопнул себя по груди. – Бабушка – вот она! Бабуль! Поцелуй его, а!

14. МАРЬЯ

На двери в пластмассовом пакетике висела карточ­ка «Шукурова К. А.». Второй кармашек был пустой. | Ромка постучал, никто не ответил. Он постучал сильнее.

Потом осторожно приоткрыл дверь.

Посередине стоял круглый старомодный стол, покры­тый зеленой скатертью с черным инвентарным номером на свесившемся углу. По обе стороны окна – кровати напротив друг друга, две тумбочки, два будильника, два шкафа – всего по два. Стульев, правда, три, один в уг­лу с дыркой, под ним на нкой табуреточке горшок.

Правая половина комнаты была обжитая: на тум­бочке прислоненная к вазе фотография толстой девочки в старинной резной рамке. Над кроватью коврик с оленем.

В комнате никого не было. Игорь поставил торт на стол.

– Голяк на базе, – покачал головой Ромка и тут за­метил в необжитом углу вплотную к шкафу маленький диванчик, наполовину заслоненный спинкой стула. На диванчике – толстую старуху. Старуха была в вален­ках, несмотря на май месяц. Старуха спала.

– Она? – шепотом спросил Игорь.

– Не-е, другая… Которая на двери.

Ромка подошел вплотную к диванчику, чтобы выяс­нить, где вновь поступившая Сокова Мария Михайлов­на. Тронул старуху за плечо, та что-то пробормотала.

– Извините, не скажете, где Сокова Мария Михай­ловна?..

Старуха зашевелилась, выкарабкиваясь сна; Ром­ка наклонился поближе и на сером отекшем лице заме­тил две волосатые бородавки: над губой и на подбо­родке.

– Игорь! – Ромка повернулся к брату и потыкал пальцем в воздухе над головой старухи. – Вроде она… Тетя Маруся!..

Старуха чуть дернулась, бормотнула что-то, приот­крыла один глаз, затем другой…

– Жоржик! – пророкотала она глухим басом. И за­плакала, по-прежнему не меняя сонного на боку поло­жения.

Ромка смотрел на двоюродную бабку, на ее неузна­ваемое лицо, на мокрые от слез дряблые щеки и шмы­гал носом.

Марья плакала, не шевелясь, не отирая слез, и они тоненькими ручейками текли по обеим щекам на по­душку.

– вставай! – сморгнув слезы, бодрым голо­сом сказал Ромка.

Марья протянула вперед короткие, тяжелые, как у Липы, руки: – Тащи!

– Ну, как добралась? – спросил Ромка, когда ста­руха села.

– Живая, – прокряхтела Марья. – А это кто?

– Это Игорь. Помнишь, Липа тебе про него писала.

– Понятно, – сдержанно пронесла Марья.

– Мне вчера позвонили на работу, что тебя привез­ли, Игорь как раз на сессию приехал… Вот…

Марья спустила на пол растопыренные негнущиеся ноги в черных с белым клеймом валенках.

– Совсем села… Жоржик, очки подай. Ой, что это я тебя все Жоржиком? Ромочка! Ну-ка вон туда отой­дите: взгляну… Похожи. Только у него задница помень­ше будет, а у тебя совсем как у Левки. Ну, да не в задни­це дело. Липочка-то чего же не приехала? На такси – так я денег дам.

– Забыла? Я ж тебе писал: умерла бабушка.

– О-ой, Липочка! – снова заплакала Марья. – Се­стренка моя дорогая!.. Забыла, дура старая… Жду, ду­маю, приедет…

– Я тебе фотографию привез, похороны, как проси­ла… На гляди. Плакать будешь, не дам!

– Плачь не плачь, теперь уж что?.. Вот она, моя милая! Худенькая-то какая стала.

Липа и правда стала последнее время щуплень-кая. «Изболелась-то как», – профессионально-сочувствен­но сказала Ромке в морге женщина, одевающая покойни­ков. А она и не болела совсем – просто усохла.

Марья приложила карточку к губам, поцеловала не­сколько раз.

– А что же это – одни мужики? – Она недовольно взглянула на Ромку. – А Людмила, Татьяна где?

– Бабушка их не хотела.

– А соседи?

– Да ты знаешь, холодно было, тетя Марусь. Они потом помянуть пришли.

– Помянуть… Это они любят!.. А этот здоровый? С усами? – она ткнула пальцем в Вовку Синяка.

– Товарищ мой школьный. Липа его любила.

– А это кто? Ром, кто это?

– Сереня Круглов. Тоже товарищ мой. Из Уланского.

– Ну, ладно. Похоронили, значит. На тумбочку по­ложи. – Марья вздохнула. – Стул берите! – И протяну­ла руку Игорю: – Сокова Мария Михайловна.

– Старший лейтенант Веревкин. Игорь Львович.

– Лейтенант? – сморщившись, повторила Марья. – Мало. Небось вино пьешь: вот и не выслужился. Жор­жик тоже вино любит, – кивнула на Ромку.

– Игорь через год капитана получит, – вступился Ромка.

– Ну, тогда ладно… Игорь Львович. А Лев тебе, значит, свою фамилию не дал?.. Ну и черт с ним! Ладно. Чай будем пить. Ну-ка там вон, кнопочку красненькую… Жми, жми, сейчас придут.

По коридору зашлепали быстрые шаги, и на пороге появилась толстая пожилая нянечка.

– Вот так, – довольно сказала Марья, – заслужила. Стульчик дай, голубушка, целый, без дырки, гости у ме­ня… Внуки…

– А чайничек поставить? – понятливо закивала та. – Плита у нас в конце, в коридоре.

– Жоржик, сходи посмотри, где там… – приказала Марья.

Когда Ромка вернулся, Марья беседовала с новым внуком, сохраняя на лице выражение повышенной су­ровости.

– Левку ко мне не возить! Слышишь, Роман? Выго­ню! За аморальное поведение.

– Я, пожалуй, покурю, – Игорь решительно напра­вился к двери.

– Довольна? – с укорной спросил Ромка Марью, когда дверь за Игорем закрылась, – Он-то при чем? Хо­роший парень, скромный, доброжелательный… На отца зла не держит. А мог бы: всю жнь на Дедовом Поле…

– Прав, – бросила Марья. – Левка – кобелина, а парень ни при чем. Зови его, как покурит. Игорь вошел робко, не по-офицерски. Марья задумчиво посмотрела на него:

– Ордена мелом чисти.

– Да это не ордена, это… – начал было объяснять Игорь, дотрагиваясь до значков на мундире, но Ромка замахал на него рукой. – Мелом? Хорошо.

В комнату вошла нянечка со стулом.

– Нам без стука разрешают, – пояснила она Ром* ке. – Недослышивают они часто.

– Мы с вами теперь часто будем видеться, – сказал Ромка.

– А вы что же, навещать намереваетесь?

– А как же?

– Всяко бывает. Иной раз: сдали – и поминай как звали… За городом все-таки, ездить далеко…

– Чего вы там шепчетесь? – рявкнула Марья. – Ты, голубушка, стул поставь и иди себе, нужно станет – по­зову. Уходи, не мешай, отвлекаешь. – Марья снова по­вернулась к Игорю: – Чего я говорила-то, не помнишь?

Игорь пожал плечами.

– А-а! – Марья стукнула себя кулаком по лбу:– В партии с какого года?

– В армии вступил…

– На фронте?

– Дак… Я же…

– Не был? Жалко… Люблю, когда мужик повоевал. У меня вот на войне брата убило, Ромочку… В честь него и этого вот дурня назвали…

– Меня – имеется в виду, – пояснил Ромка, разре­зая торт.

– Кого ж еще… К столу давайте! – Марья подняла руки в стороны, как пингвин крылышки. – Волоките. От торта Марья наотрез отказалась:

– Я сладкое к старости – не-ет… Я лучше баранку. Вон, в тумбочке…

Ромка полез в нижний ящик тумбочки, чихнул.

– Простудился, деточка моя!.. Надо это… капелек… Мы сейчас сестру… Красную нажми! Красную!..

– Не надо, Игорь! Это ж пыль.

– Пыль? – недоверчиво спросила Марья. – Ну, пыль так пыль… Черт с ней. Тогда другое. У меня на книжке тысяча сто рублей скопилось. Возьмешь. Я доверенность дам. Положишь на себя. Люське не говори – отнимет. Привозить мне ничего не надо, все дают, разве по мело­чи только… Не пропей. Трать сообразно. Штиблеты се­бе на осень купи, кофту плотную… Ему, – она кивнула на Игоря, – если чего надо.

– У меня обмундирование бесплатное…

– Сами смотрите… Штиблеты и кофту – мне пока­зать, чтоб я знала и чтобы Липочке спокойно… – она снова хлюпнула носом. – Вещи-то Липины куда поде­вали: перину, подушки пуховые?.. Небось Танька ъяла?

– Нет, она в Алжире была… Вещи мы с Игорем со­седке отдали, татарке, – она за Липой ходила. Квар­тиру Таня велела сдать внаем, а я чтобы выметался.

– Зараза!

– А я заколотил дверь, и дело с концом.

– Эх, зла не хватает! – Марья похлопала себя по карманам халата, где шестьдесят лет лежали запрещен­ные теперь папиросы «Казбек». – И курить нету…

– У меня сигареты, – сказал Игорь. – Вот.

Марья оторвала фильтр, намотала на конец сигаре-ты оторванную от газеты полоску бумаги и, послюнив самодельный мундштук, покрутила его для лучшей склейки в пальцах.

– Дверь закрой на крючок. Ромка подошел к двери:

– Нет крючка. Кури так, я на атасе постою.

– Стой, – согласилась Марья.

– Только немного, слышишь.

– Да я чуть-чуть, дерну пару раз – и ладно… Как же я по тебе соскучилась, Жоржик!.. Иди-ка сюда, я тебя поцелую… Деточка моя… – Она выдохнула дым в сторону и потянулась к Ромке. – И тебя давай, – она дернула за портупею Игоря. – Да, а то забуду: там, в чемодане за шкафом, шкатулка…

Ромка достал небольшой деревянный ящичек с ис­тертыми от старости углами, перемотанный бинтом.

– Когда в последний раз в больницу ложилась, за­мотала, чтоб не рылись. А то помрешь невзначай, а чу­жие люди… Возьмешь с собой.

– Чего там?

– Дай-ка сюда. Да не развязывай – ногти полома­ешь, ножом поддень. Во-о… – Марья достала старинную твердую фотографию, отколупнула ногтем папиросную бумагу. – Я с Петром… Прапорщик… Видишь: сабля, крест, рука на перевязи… Ну, руку-то он для форса по­весил, она уж у него зажила, считай… А отец про свадь­бу и слышать не хотел, пока гимназию не кончу. И пра­вильно ставил вопрос. В шестнадцатом только повен­чались. А Петька снова на войну пошел. Приходит, а я уж член укома. И – все наперекосяк… Я в Самару пое­хала с продотрядом, а ему сказали – с хахалем. Вот он цианистый калий-то и съел.

Ромка согнал с торта муху и хотел прикрыть его крышкой.

– Этой – кусок! – Марья тупым ногтем ткнула че­рез стол в пустой диван напротив.

– Соседке?

– Ага. Ей кусок, остальное – в холодильник. Ну-ка, ребятки, давайте меня на диван, насиделась.

Марью довели до дивана.

– Никуда стала, валюсь… У меня к тебе, Ромочка, просьба. И капитан пусть слушает. Ты мне колесики к стулу приспособь хоть какие… Я за стул схвачусь и бу­ду за ним по коридору бегать. У них-то есть, – Марья кивнула на входную дверь, – да мало, нарасхват; а я еще вдобавок просить не любительница. Сходи погляди, как они сделаны…

– Здравствуйте, добрый день, с приездом! – Нав­стречу Ромке в комнату вкатилась маленькая, чуть не по пояс ему, круглая стремительная старушка в очках с выпуклыми линзами. – Шукурова Клавдия Андреевна…

Ромка подал ей руку, и старушка покатилась даль­ше в направлении разговора.

– Шукурова Клавдия Андреевна, – она сунула ру­ку Марье.

– Да мы с тобой уж и так знакомы, – Марья раз­драженно оттолкнула ее руку. – Торт будешь? Внуки привезли. Безейный…

– Мне в мою тарелочку, – проверещала Клавдия Андреевна, покатившись на свою половину к тумбочке. Делала она все на ощупь, но очень быстро. – Тортик хороший, а у меня вареньице есть… – бормотала она, приспосабливаясь к торту. – Крыжовенное, кисленькое…

– Вот елозит перед глазами, прям хоть ты что! – пожаловалась Марья плачущим голосом. – Андревна! Ты сядь, что ль!

– …А вы за бабушку свою не беспокойтесь, – бор­мотала старушка, ложечкой соскабливая крем с торта на блюдце. – Я за ней присмотрю. На ноги-то я быст­рая. А с глазами вот – контузия. Вы придвигайтесь-ка к столу, со свиданьицем чайку выпьем. А у нас ей весе­ло будет. У нас кружки всякие, и питание хорошее, и врачи…

– Что бормочет-то хоть? – беспомощно подалась вперед Марья.

– Хорошо, говорит, здесь.

– А-а… Куда лучше – богадельня… Кудай-то ты собрался?

– Покурить, – сказал Игорь.

– Садись. Здесь кури! – приказала Марья. – Ска­жу: я курила. Что они со старой дурой сделают? Не в Саранск же назад волочить! Там небось уж и квартира сдадена, ха-ха-ха!..

Ромка кивнул брату: слушайся. Игорь сел, но ку­рить не стал.

– …А хоронят нас во-о-он там, недалеко совсем, – покушав торта, неожиданно сообщила Клавдия Андре­евна. – Два раза в год: осенью и весной. В урночках… Спасибо. Было очень приятно познакомиться. Вы приез­жать-то будете к ней?

– Обязательно.

– А если и не будете, все равно не беспокойтесь. У нас коллектив дружный… – Клавдия Андреевна взяла с тумбочки будильник и пальцами нащупала, где стрел­ки. – Ой, ой, опаздываю на кружок…

– Не женился отец-то? – спросила вдруг Марья.

– Отец? Нет, не женился. Один живет. Жалко его…

– Жалко!.. Жалко у пчелки в попке. Вон его жал­ко! – Она ткнула пальцем в сторону Игоря. – Мать жалко! Его мать, не Люську! Люську ко мне не возить! Сам приезжай да вот он. Про колесики понял?

– Понял, все понял. Ты отдохни, а я пойду с врачом потолкую.

Старуха послушно повалилась на подушку.

Когда Марья отдохнула, Ромка с Игорем под руки повели ее в садик. Марья велела прогуливать себя по длинной дорожке, чтобы возможно большее количество персональных пенсионеров – старых большевиков – от­метили факт заслуженного внимания со стороны родст­венников к Соковой Марии Михайловне.

Но хватило ее ненадолго. Братья приволокли стару­ху к грибку. Усевшись за стол и отдышавшись, Марья выкурила еще одну нелегальную сигарету, снова отор­вав– для крепости – фильтр, и деловым голосом стала рассказывать о своей работе в обкоме, хотя уже пятнад­цать лет была на пенсии. Два старичка, сидевшие ря­дом с ней под грибком, внимательно слушали.

Когда внуки собрались уходить, Марья велела под­вести себя к окну, легла на подоконник животом.

– Через те ворота идите. Чтоб мимо моих окон. Я вам рукой помашу. На улице уже темнело.

– И одеколону мне привезите! – кричала Марья в окно, явно привлекая внимание пенсионеров. – «Белую сирень»! И конфет шоколадных. Трюфелей!.. Рома, Ро­ома!.. Левку-то все-таки привези! Черт с ним.