62. Барановичи, июнь 1915 года

Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич истово молился о даровании победы православному воинству. Он стоял на коленях перед иконами, занимавшими почти все стены спального отделения его салон-вагона, вдыхал аромат горящего лампадного масла, елея, старых досок. Слезы умиления и надежды текли по лицу великого князя, благость и умиротворение нисходили на верховного главнокомандующего.

Неслышно отворилась дверь. В спальню-часовню проскользнул тенью протопресвитер российской армии отец Георгий Шавельский. Черный как смоль, в черной поповской сутане, он неслышно опустился на ковер рядом с великим князем и молитвенно сложил руки на груди.

Николай Николаевич скосил красный заплаканный глаз на отца Георгия и понял, что хитрому царедворцу не терпится рассказать что-то чрезвычайно важное. Надушенным платком главнокомандующий утер слезы, промокнул бороду и усы и легко поднялся с колен. Отец Георгий встал тоже и поклонился Николаю Николаевичу.

— Ваше высочество, из Петрограда прибыл к вам министр земледелия Кривошеин. Как вы знаете, из всех министров он ближе всех стоит к общественности, любим ею и всегда готов действовать в духе, который разделяет и Дума…

Великий князь помнил этого короткошеего, что и определило, видимо, когда-то фамилию предков, хитрого и пронырливого статс-секретаря, про которого ходили слухи, что он вертит престарелым Горемыкиным и выступает фактически премьер-министром.

— А с чем пожаловал Кривошеин? — не удержался от вопроса великий князь.

— Он просил принять его, ваше высочество, по деликатному вопросу… — По выражению лица отца Георгия Николай Николаевич понял, что Шавельский что-то знает, но не желает опередить гостя.

— Скажи адъютанту, чтобы впустил его в кабинет! — приказал великий князь. — А что ты знаешь еще о нем?

— Когда он заведовал переселенческим департаментом, то стал очень близок к Горемыкину… — вкрадчиво напомнил поп-царедворец. — Иван Логгинович исполнял тогда должность управляющего министерством внутренних дел…

— А-а! — многозначительно протянул великий князь. — Понятно, почему он теперь главное лицо в Совете министров…

— Кривошеин в силу своих родственных связей весьма близок московскому купечеству и промышленникам. Он женат на одной из сестер текстильных фабрикантов Морозовых… Весьма близок к англичанам. Бьюкенен его большой друг, и он частенько ездит обедать в английское посольство…

— Спасибо, отец Георгий, — ласково поблагодарил Николай Николаевич своего осведомителя и духовника.

Протопресвитер армии вышел вместе с главнокомандующим из спальни-молельной. Но он повернул через другую дверь прочь из вагона, а Николай Николаевич, изобразив на лице важность, вступил в кабинет. Министр земледелия, «серый кардинал» премьера, уже дожидался главнокомандующего, стоя у дверей. При виде великого князя Кривошеин склонился в глубоком поклоне.

— Здравствуй, Александр Васильевич, — любезно приветствовал гостя Николай Николаевич. — Садись!

Министр склонил голову набок и, буравя великого князя острыми глазками, плотно уселся в кресло. Не изъявляя особого подобострастия, фигура его все же излучала столько преданности и уважения, что великий князь одобрительно подумал: «Ловок!»

Николай Николаевич не ошибался. Кривошеин действительно весьма успешно делал карьеру отчасти и потому, что умел всегда подластиться к начальству, а иногда — деликатно и почти твердо возразить ему.

На лошадином лице Николая Николаевича горели любопытством глаза.

— Ваше высочество, я спешил приехать в вашу Ставку хотя бы за несколько часов до прибытия государя, чтобы проинформировать вас о некоторых событиях, которые привели к единодушному требованию отставки Сухомлинова… — с места в карьер начал министр.

«Очень хорошо!» — неожиданная радость от возможного падения его ненавистного врага — военного министра — охватила главнокомандующего. Но он быстро взял себя в руки.

— Государь приезжает завтра, десятого… — перевел он свой интерес в другую плоскость.

— Так вот, ваше высочество, — словно не заметив вспышки радости, блеснувшей в глазах собеседника, продолжал Кривошеин, — вам, наверное, докладывали, что две недели назад на торгово-промышленном съезде в Петрограде господин Рябушинский произнес громовую речь о мобилизации промышленности и созыве Думы.

— М-да! Что-то слышал… — уклончиво пробормотал верховный.

— Требования общественности и думских кругов сводятся пока не к вопросу программы, а к призыву людей, коим вверяется власть… — вкрадчиво продолжал Кривошеин. — Мы, старые слуги царя, берем на себя неприятную обязанность перемены кабинета и политического курса… В этом намерении мы и собирались недавно у Сазонова, дабы выработать платформу. Большинство членов кабинета решило обратиться к государю с заявлением о необходимости уступить общественному мнению, то есть созвать Думу и сменить непопулярных министров…

Великий князь был хорошо осведомлен от своих клевретов о брожении в думских и правительственных кругах, которое возникло из-за военных неудач. Верховное командование относило их вовсе не на свой счет, а целиком к недостатку боевых припасов и вооружения. В этом обвиняли только Сухомлинова. Анастасия Николаевна и ее сестра Милица ничем другим не занимались в Петрограде и Знаменке, как выслушиванием и вынюхиванием. От брата Петра, женатого на Милице, Николай Николаевич знал в деталях о всех слухах в столице, в придворных, военных, чиновных кругах. Этот визитер Кривошеин олицетворял позицию торгово-промышленных кругов.

— Ваше высочество, я предложил вместо нынешнего министра внутренних дел Маклакова рекомендовать его величеству князя Щербатова, Алексея Андреевича Поливанова — для военного ведомства вместо Сухомлинова, сенатора Милютина для юстиции и Самарина на место Саблера… — продолжал «серый кардинал». — По мнению Сазонова, просьба об удалении Горемыкина одновременно с названными министрами могла бы повредить успеху всего плана…

Великий князь пожевал губами, раздумывая. Выходило, что общественность, мнение которой так четко формулировал министр земледелия, нацелилась действительно в самых преданных слуг царя.

«Излагая это мне заранее, — думал Николай Николаевич, — Кривошеин и другие, видимо, считают меня сторонником и тем лицом, кто прежде всего заинтересован в переходе власти от государя к более популярному члену царствующего дома, то есть ко мне. Хм, надо их осторожно поддержать. Пусть общественность постарается для меня, а я сумею накинуть на нее узду, если посмеют относиться ко мне, как к племяннику!..»

Целиком связывать свое имя с оппозицией великий князь, однако, не захотел. Поэтому он прикинулся неосведомленным.

— Александр Васильевич! — с удивлением воскликнул Николай Николаевич. — Но ведь третьего июня государь дал отставку Маклакову…

— Позвольте досказать, ваше высочество! — прервал его министр. — Дело было так. Двадцать восьмого мая Барк, Харитонов, Рухлов, Сазонов и я явились вечером к Ивану Логгиновичу и возбудили ходатайство об освобождении от должностей, ежели не будут удалены из Совета министров за их полной неспособностью и несоответствие их деятельности современным тяжелым уровням в первую очередь Маклаков, а затем и Сухомлинов… Горемыкин на следующий день доложил государю об этом требовании.

— И что он сказал? — оживился великий князь.

— Государь решил, что большие перемены производить несвоевременно, но Маклакова удалить согласился… Теперь, накануне приезда его величества на Ставку, я и хотел договориться с вами, ваше высочество, о необходимости совместных стараний для замены Сухомлинова Поливановым. Наиболее трезвомыслящие министры, думская общественность, а главное, английское и французское посольства целиком одобрят такой государственный шаг…

«Хитер, черт!» — опять подумал Николай Николаевич. — Знает, к кому прискакать хлопотать о Сухомлинове… Ну что ж, племянник! — позлорадствовал великий князь. — Приезжай поскорее!»

— Однако я не в восторге от предложенной вами кандидатуры Поливанова на должность военного министра… — вслух высказался верховный.

Кривошеин предвидел это. Весь Петроград знал, что великий князь недолюбливал помощника военного министра Поливанова за его либерализм и независимость от придворных сфер, деловитость. Зимой 14-го года он воспротивился назначению его варшавским генерал-губернатором. Министр принялся убеждать Николая Николаевича в достоинствах генерала, в его большом уважении к верховному главнокомандующему. Главное, что решило дело в пользу Поливанова, было то обстоятельство, что его терпеть не может Александра Федоровна.

«Вот змей! — любовно-восхищенно воскликнул мысленно верховный, очарованный до конца Кривошеиным. — Ну и умен! Когда сяду на трон, обязательно призову тебя в премьеры!..»

На следующий день утром мощный паровоз «Борзиг» осторожно втянул на «царский» путь под соснами синий с золотыми орлами литерный поезд. Первым в салон-вагон его величества по обычаю вошел верховный главнокомандующий. На дебаркадере почтительно ожидал призыва к царю начальник штаба Янушкевич, министр земледелия Кривошеин, генерал-квартирмейстер Данилов.

После довольно долгого ожидания, когда генералы и министр притомились, стоя на ногах, дверь тамбура отворилась, Воейков пригласил к государю министра Кривошеина.

До крайности склонив голову набок и низко согнувшись, вошел господин министр в кабинет царя. Великий князь сидел подле письменного стола, а за столом, словно придавленный печальным известием, Николай Александрович.

— Верховный главнокомандующий, — начал он в сторону, — просит меня сместить Владимира Александровича Сухомлинова и назначить вместо него генерала Поливанова… О том же докладывал третьего дня и Иван Логгинович…

Кривошеин прекрасно понимал, что царю крайне неприятно соединенное давление, оказываемое на него и верховным главнокомандующим и председателем Совета министров, и министрами. Поэтому хитрый «серый кардинал» премьера и один из главных организаторов оппозиции решил не возбуждать самодержца против себя, а прикинуться только разделяющим мнение большинства.

— Да, ваше величество, — поддакнул министр. — Даже крайне правые депутаты Думы, не говоря уже о всей остальной общественности, особенно после дела полковника Мясоедова, повешенного на пасху за шпионаж в пользу немцев и бывшего долгое время доверенным лицом военного министра, возмущены господином Сухомлиновым…

— Я приказал подготовить на имя Сухомлинова рескрипт с извещением об отставке, — медленно, с усилием вымолвил царь, по-прежнему глядя в окно. — Письмо должно быть милостивым. Я люблю и уважаю Владимира Александровича! — В голосе Николая зазвучало упрямство. — Пусть в рескрипт включат мои слова: «беспристрастная история будет более снисходительна, чем осуждение современников»… И вызовите в Ставку генерала Поливанова для уведомления его о назначении военным министром… Вызовите и князя Щербатова, я назначу его на вакансию в министерство внутренних дел…

Царь помолчал. Видно было, что решения эти дались ему с большим трудом. Он барабанил по столу пальцами и по-прежнему глядел не на собеседников, а в окно. Ни великий князь, ни министр не решались прервать молчание.

— Как здесь тихо и хорошо… — вздохнул вдруг самодержец. — Вызовите четырнадцатого в Ставку Горемыкина и остальных министров, — без перехода сказал он.

— Его величество решил провести в Барановичах под высочайшим председательством заседание Совета министров, — разъяснил Кривошеину верховный главнокомандующий. — После этого будет объявлено о назначениях новых министров…

«Ура! — подумал министр земледелия. — Общественность одержала первую победу…»

63. Царское Село, июль 1915 года

Приближалась безрадостная годовщина войны. Горечь напрасных жертв, недовольство тяжелыми ошибками Ставки и всего военного командования, бесконечные слухи об отсутствии винтовок и пулеметов, тяжелой артиллерии и снарядов, разговоры о предательстве самой царицы и многих генералов, паника перед всепроникающим немецким шпионством наполняли Петроград, Москву и всю Россию.

С трибуны Государственной думы дряхлый телом Горемыкин опять, как и год назад, звал соединиться против врага и супостата. Депутаты громовыми речами сотрясали воздух в Таврическом дворце, а в его кулуарах и за пределами — в салонах, на заседаниях банков и акционерных обществ, благотворительных базарах и на дружеских обедах — шушукались. Восхваляли великого князя — верховного главнокомандующего, одобряли его либерализм и желание работать рука об руку с общественностью.

Но Ставка, бездарно отдав противнику Галицию, эвакуировала теперь без боя Варшаву, крепости Осовец и Ивангород. Особенно тошно было офицерам и солдатам покидать Ивангород. Ведь еще недавно крепость молодецки отбила штурм соединенных австрийских и германских войск, подготовилась к отражению новых атак, но штаб Северо-Западного фронта решил отвести войска и попытаться задержать противника на линии Белосток — Брест, где вообще не было никаких укреплений. Это означало дальнейшее откатывание фронта.

Были потеряны Цеханов, Седлец, Луков, армии Северо-Западного фронта отошли за Вислу. Комендант крепости Ковно трусливо бросил свой гарнизон, и этот опорный пункт русской обороны был потерян без боя…

Литерные поезда то и дело были в пути. Жизнь на рельсах нравилась Николаю, в Царском Селе тоже не стало покоя Аликс без конца упрекала, требовала, стремилась подвигнуть его на что-то, к чему он не был готов или не хотел совсем. Аликс ссылалась при этом на друга, то есть на старца Григория, утверждая, что всеми его помыслами и деяниями движет сам господь-бог. Однако самодержец всея Руси совсем не так прост, чтобы автоматически выполнять волю старца. Тем более что вседержитель и без посредников руководит поступками своего помазанника.

Однако события настоятельно требовали его вмешательства, ибо где-то глубоко в душе начинало вызревать подозрение, что корона зашаталась на его голове.

Поздним июльским вечером, еще достаточно светлым, чтобы не зажигать настольную лампу, Аликс почти неслышно спустилась с антресолей и подошла к столу, у которого за пасьянсом тихо отдыхал от треволнений дня владыка Российской империи.

— Солнышко, нам надо обсудить кое-что, — обняла мужа за плечи Александра Федоровна.

Он кротко поднял на нее глаза.

— Ах, как я тебя люблю, май дарлинг, — вырвалось вдруг страстно у нежной Аликс, но тут же она перешла на деловой тон. — Солнышко, ты знаешь, что арестован тот молодой грузин, который по рекомендации Сухомлинова и с санкции начальника Генерального штаба Беляева ездил в Берлин? Он получил там кое-какие предложения германской стороны о мире между нами.

— Да, Мосолов докладывал об этом…

— Что же будет с бедным мальчиком? Он так старался ради династии, а теперь его будут судить и приговорят к смерти за измену!.. Сделай же для него что-нибудь, Ники!

— Мосолов разговаривал с ним сразу после приезда из Стокгольма… пока не разгорелась вся эта история с Сухомлиновым… Он просто не успел устроить ему аудиенцию — ведь я был тогда на Ставке… — принялся оправдываться Николай. — И потом… ведь он передал нам только те же самые предложения германцев, которые телеграфировал и посланник из Стокгольма Неклюдов… Ничего нового Думбадзе не привез из Берлина!

— Но, Ники! Думбадзе был на нашей стороне. Он хотел приблизить отдельный мир с Германией.

— Аликс! Вся эта свора пока сильнее нас… Я не мог отстоять даже нашего преданнейшего слугу — Сухомлинова, особенно после того, как его протеже Мясоедов был повешен по обвинению в шпионаже… Теперь и молодого Думбадзе обвиняют в шпионаже, связывают его с Сухомлиновым, а про того твердят, что он окружил себя вражьей агентурой…

— Солнышко, ты не чувствуешь, что положение невероятно фальшиво и скверно! Если надо, то оставь Николая во главе войск, но отбери у него внутренние дела! Ведь министры ездят к нему в Ставку с докладом, словно он, а не ты — государь! Великий князь Павел уже давно иронизирует, что Николай — второй император! — взвинчивала себя до крика Александра Федоровна.

Николай устало махнул рукой.

— Воейков посплетничал мне, что новый военный министр, вернувшись из Ставки, разводил руками в Совете министров… Представляешь! Он «счел своим гражданским и военным долгом заявить, что отечество в опасности… Что в Ставке наблюдается растущая растерянность. Она охвачена убийственной психологией отступления… В действиях и распоряжениях не видно никакой системы, никакого плана…»

— Я тебя всегда предупреждала против этого Поливанова! — возмутилась Александра Федоровна. — Ты его назначил по представлению Николая, а он теперь платит черной неблагодарностью тому, кто его рекомендовал!.. Возмутительно! Тебя заставили удалить и другого верного слугу — Маклакова! Они хотят выгнать и тебя, а меня заточить в монастырь! Мы должны действовать…

— Аликс! Успокойся! — ласково проговорил Николай. — У нас есть еще время. Нельзя рубить сплеча, когда идет война! Против династии сплотилось слишком много врагов! Мы их должны перехитрить!

— Ники! Будь тверд! Покажи себя настоящим самодержцем, без которого Россия не может существовать! — повторяла словно в забытьи царица. В ее глазах сверкал, однако, не только истеричный блеск, но и неуемная жажда властвовать, держать под своей рукой огромную и могучую империю.

Николай отодвинул в сторону карты, вынул турецкую папиросу и спокойно, в своей замедленной манере сказал:

— Я решил сместить Николая и взять верховное командование.

— Это будет славная страница твоего царствования! — радостно воскликнула царица. — Бог, который справедлив, спасет твою страну и престол через твою твердость!

— Нам надо многое сейчас решить, — прервал ее Николай, — и потом действовать по разработанному плану, без экспромтов… Первое я уже тебе сказал — сместить Николая, вместе с ним — слабого Янушкевича…

— Кого ты хочешь начальником твоего штаба? — деловито поставила вопрос Александра.

— Я возьму генерала Алексеева… Николаше я поручу кавказское наместничество вместо Воронцова-Дашкова… Я думаю, верный старик не откажется уступить место великому князю — и турецкий фронт…

— Нужно немедленно распустить крамольную Думу, — так же деловито вмешалась жена.

— Солнышко, мне надо сначала навести порядок в кабинете министров… — миролюбиво возразил Николай.

— Мне хочется отколотить их всех! — почти выкрикнула Аликс. — Особенно этих новых либералов Щербатова и Самарина, которых ты неизвестно зачем ввел в Совет министров!

— До них дойдет очередь… — с тихой угрозой произнес самодержец. — Затем я удалю Кривошеина, хитрого подстрекателя… После него Харитонова и других либералов…

— Ники, а когда ты займешься Сазоновым? Ведь он не делает и шага без английского посла, он не даст нам заключить мир с Германией! — злобно назвала Александра имя ненавистного министра.

— К сожалению, Аликс, Сазонова следует убирать в последнюю очередь — за ним собралось слишком много сил! Тут и Англия в лице Бьюкенена, и Франция — Палеолога, и многие члены нашей собственной семьи, которые поднимут крик, если слишком поспешно тронуть хитрую бестию… Я уберу его, когда мир будет близок и останется несколько малых шагов к нему…

— Какие тревожные дни! — воскликнула царица, осмыслив всю глубину переворота, нарисованного крупными штрихами Николаем. — Те, которые не могут понять твоих поступков, убедятся очень скоро в твоей мудрости! Господь нам поможет!..

64. Петроград, август 1915 года

Подполковник Мезенцев пролежал в лазарете полгода, но так и не смог поправиться до такой степени, чтобы вернуться в строй. Врачи определили, что ему требуется еще несколько месяцев для окончательного выздоровления. Ввиду ограниченной годности Главное артиллерийское управление предложило подполковнику либо отправиться в запасной артиллерийский дивизион для подготовки новобранцев, либо заняться в Петрограде делом снабжения артиллерии боевыми припасами.

Настрадавшись от недостатка снарядов, Мезенцев выбрал для себя службу в ГАУ. Поток служебных и житейских забот настолько захлестнул подполковника, что он, прослужив четыре месяца, еще не нашел времени для восстановления своих старых знакомств. Однажды, будучи по делам в Генеральном штабе, он встретил в коридоре подполковника Сухопарова. Александр вспомнил и Сергея Викторовича, и нового своего приятеля Соколова, и его славную, необыкновенно красивую молодую жену.

Мезенцев остановил Сухопарова на лестнице. Взаимная симпатия и душевный контакт, как в первый день знакомства, затеплились снова. Александр после слов приветствия и вопроса о делах спросил коллегу о Соколовых, на чьей свадьбе оба были.

— Беда, Александр Юрьич! — померк сразу Сухопаров. — Алексей попал в лапы австро-германской контрразведки. Сначала он сидел в тюрьме в Праге, прислал оттуда жене и нам несколько писем, потом братья-чехи устроили ему побег из тюрьмы. Бежать-то он бежал, но скоро его снова схватили. Сейчас, по нашим данным, он за решеткой, только теперь — в самой строгой тюрьме для государственных преступников Австро-Венгрии, в Эльбогене… Пока связаться с ним не удается…

— А что Анастасия? Наверное, убивается по мужу? — сочувственно спросил Мезенцев.

— Конечно. На ней лица нет, но она держится и даже стала сестрой милосердия! — сообщил Сухопаров.

— Сергей Викторович! А не навестить ли нам Анастасию… Петровну, кажется?

— Я и сам собрался было, Александр Юрьич! Вот сегодня вечером и пойдем, а? — предложил Сухопаров.

— Договорились, встретимся у Николаевского вокзала в шесть с половиной…

От Знаменской площади до дома Соколовых четверть часа пешей ходьбы. Однако господам офицерам пришлось взять извозчика — оба запаслись огромными букетами цветов, а Мезенцев держал еще и большой плоский сверток.

— Уж больно красивая коробка конфет была выставлена у «Де Гурмэ» на Невском, — смущенно оправдывался подполковник, хотя Сухопаров и не думал его укорять.

Дверь открыла сдержанная и строгая горничная.

— Как прикажете доложить? — спросила она.

— Сухопаров и Мезенцев, — представились гости.

Не успела служанка уйти, как Настя появилась на пороге.

— Милости прошу, господа, проходите! Я рада вас видеть обоих… — проговорила хозяйка. Ее холодные горестные глаза чуть потеплели, но скорбные черточки у рта не расправились.

Сочувствие к горю молодой женщины резануло по сердцу офицеров. Они с особым почтением преподнесли цветы Насте. В прихожую вышла и тетушка. Мезенцев неожиданно заробел и преподнес ей конфеты, чем поверг старушку в небывалое смущение.

Гостей пригласили в гостиную. Комната была полупуста, как в день свадьбы Анастасии и Алексея. Появился только старинный красного бархата диван с высокой спинкой и такие же стулья.

На круглом столе лежали грудой альбомы с фотографическими карточками и стояла керосиновая лампа. Словом, обстановка была добротной моды середины прошлого века.

С момента появления в квартире Сухопарова Настя не отводила от него вопрошающего взгляда. Пока гости входили, снимали фуражки, суета позволяла подполковнику умалчивать о главном. Теперь ему ничего не оставалось, как ответить на немой вопрос.

— Анастасия Петровна! К сожалению, ничего нового мы не узнали… — Скорбные черточки резче обозначились у рта Насти.

Только сейчас, на свету, Мезенцев рассмотрел, какой стала Настя от горя и забот. Ее синие лучистые глаза погасли, под ними легла чернота. Соколова похудела, черты лица потеряли округлость юности и стали суше. Черное строгое платье было почти что траурное…

«Как ни странно, — подумалось подполковнику, — она нисколько не подурнела, осталась такой же красавицей, как и была. Страдания сделали ее облик более одухотворенным, чем прежде — в счастье…»

Мезенцев вспомнил и о том, что теперь Соколова стала сестрой милосердия, и позавидовал тем раненым, за которыми она ухаживала.

Горничная знаком вызвала Марию Алексеевну в соседнюю комнату. Оказалось, что готов обед. Тетушка пригласила господ офицеров в столовую. Закуски оказались уже на столе.