Вместе с Россией (№2) - Вместе с Россией

«Кто же это мог быть?.. Спросить Сазонова?.. Не стоит!.. Пожалуй, лучше Сухомлинова…»

«…и просили меня, если возможно, донести вашему величеству, „что теперь все в мире убедились в храбрости русских и что пока все воюющие стоят почти в одинаковом положении, не будете ли вы, государь, властитель величайшего царства в мире, не только царем победоносной рати, но и царем Мира… Теперь одно ваше могучее слово, — и потоки, реки крови остановят свое ужасное течение. Ни здесь, в Австрии, ни в Германии нет никакой ненависти против России, против русских; в Пруссии император, армия, флот сознают храбрость и качества нашей армии, и в этих обеих странах большая партия за мир, за прочный союз с Россией…“

«Однако, Маша взяла на себя смелую миссию!..» — думает Николай и никак не может понять — сердится он на фрейлину или испытывает облегчение от ее письма.

«…Теперь все гибнет: гибнут люди, гибнет богатство страны, гибнет торговля, гибнет благосостояние: — а там и страшная желтая раса, против нее стена — одна Россия, имея во главе вас, государь… Я была совсем изумлена, когда все это высказали. На мое возражение — что могу я — мне отвечали: „Теперь дипломатическим путем это невозможно, поэтому доведите вы до сведения русского царя наш разговор, — и тогда стоит лишь сильнейшему из властителей, непобежденному, сказать слово, и, конечно, ему пойдут всячески навстречу“. Я спросила — а Дарданеллы? Тут тоже сказали: „Стоит русскому царю пожелать — проход будет свободен“.

«Однако… — снова задумался Николай. — Ведь из Лондона только что сообщили, что союзники не возражают отдать проливы России!.. А теперь и неприятель передает о своей готовности замириться и передать мне Босфор и Дарданеллы. Однако что же дальше?..»

«Люди, которые со мной говорили, не дипломаты, но люди с положением, и которые лично знакомы и в сношениях с царственными правителями Австрии и Германии… Конечно, если бы вы, государь, зная вашу любовь к миру, желали бы через поверенное, близкое лицо убедиться в справедливости изложенного, эти трое, говорившие со мною, могли бы лично все высказать в одном из нейтральных государств, но эти трое — не дипломаты, а, так сказать, эхо обеих враждующих сторон…»

Царь дочитал письмо и запыхтел новой папиросой.

Мысли, изложенные Машей, нашли отклик в его душе, особенно радовало сообщение о том, что в Германии нет ненависти против русских.

«Но как же верность союзникам, если вступить с немцами в переговоры?.. Ведь думские круги и всяческая так называемая общественность не простят даже самых малых контактов с Вильгельмом?! Как же быть? И зачем только Аликс нарушила столь милый сердцу покой… И в тайне ли все это осталось от недругов в Петербурге?.. Слава богу, он скоро будет в Царском и сможет подробно обсудить с милой Аликс каждое слово письма…»

50. Царское Село, март 1915 года

Пасхальное умиротворение царило в душе императора со времени его последнего пребывания в Ставке. Даже письмо Маши Васильчиковой с намеками о сепаратном мире, переданное ему в Барановичи Аликс, и возникшее легкое подозрение, что женушка за его спиной ведет какую-то политическую игру с германцами, нисколько не омрачили настроения Николая.

В первый же день по его возвращении в Царское он строго поговорил с Аликс о ее переписке с Васильчиковой. Нет, он ничего не имел против Маши, но если их корреспонденция вдруг станет известна недругам, хотя бы и притаившимся в их собственной семье — этим черногорским галкам Милице и Анастасии, великим князьям и особенно их коварным женам, вроде «тети Михень» — Марии Павловны, то у него, русского царя, начнутся опасные отношения с союзниками и с проклятой «общественностью», всеми этими Гучковыми, Львовыми, Челноковыми…

С раннего детства Николай усвоил, что его врожденная скрытность, коварство и подозрительность были полезны в отношениях с лицемерами и тайными соперниками из собственной огромной семьи, называемой Домом Романовых. Покойный батюшка как-то внушил ему, что любой из царедворцев, камергеров и камер-юнкеров, генерал— и флигель-адъютантов может оказаться заговорщиком, особливо ежели он умен и ярок. Отчасти поэтому Николай терпеть не мог сильных политических деятелей подле себя, независимо от того, был ли это придворный чин или министр. Любил он только бурбонов-офицеров, преимущественно из гвардии, да подхалимствующих исполнителей его воли в высшем слое чиновничества.

И конечно, уж эти-то дела — контакты с неприятелем во время войны — следовало держать за семью печатями и доверять только самый близким и преданным людям…

Да, лучше всего он чувствовал себя здесь — в Царском Селе. Александровский дворец — воистину бастион его души. И совсем не потому, что внутри царской половины стоит 17 постов, а еще 40 рассыпано по парку. Не потому, что все здесь продумано для вящей безопасности монарха и его семьи: электрическое освещение люстр дублировано канделябрами со свечами; даже люстры зажигаются с третьего этажа, а настольные лампы — из полуподвала, чтобы никакой злоумышленник не мог одновременно выключить весь свет в любой зале и в темноте сотворить свое мерзкое дело…

Царское достаточно далеко от шумливого и иногда грозного Петербурга, от которого всегда накатываются только житейские и государственные бури. Здесь очень уютно: в укромной спаленке на стенах благолепное собрание восьми сотен икон с мерцающими живыми огоньками в красных и зеленых лампадах. Ничей посторонний и резкий голос не донесется здесь до его ушей. Николай пробовал было поставить к себе в кабинет новомодный телефон. Но когда бестолковая телефонная барышня соединила его с каким-то крамольником, который брякнул, что все Романовы дураки, и хваленая охранка не смогла разыскать оскорбителя — царь приказал убрать мерзкий аппарат.

Правда, Аликс сохранила в своих апартаментах — и в палисандровой, и в сиреневой гостиных — по аппарату, а специально для разговоров с ним, когда он в Ставке, велела установить прямой провод. Но он, Николай, никогда не позволит более врываться в его жизнь какому-то бесплотному голосу, который нельзя судить и повесить…

Мысль Николая скользила по поверхности явлений жизни, будучи уверена во всегдашнем благоволении провидения к помазаннику божьему. И в том, что неограниченное самодержавие есть абсолютное благо для его подданных… Ни совесть, ни доброта, ни любовь к людям не отягощали характера Николая Александровича Романова.

Российского самодержца совсем не волновало, что на огромном фронте от Балтийского моря до Карпат мерзли без сапог и шинелей солдаты, ввергнутые его волей в грязную жижу окопов. От его сознания, как мячик от брони отскакивали цифры напрасных потерь, факты о нехватке винтовок, патронов и снарядов, доклады о нераспорядительности военных и гражданских чинов…

Он частенько возвращался в эти дни к письму Маши Васильчиковой. Что-то очень сильно привлекало его к высказанным ею предложениям о мире с Германией. Сепаратном.

За несколько дней до пасхи начальник канцелярия министерства двора Мосолов, явившись на доклад, выложил из папки с бумагами… новое письмо Маши, на этот раз адресованное прямо ему, царю!

— Как оно попало к вам? — изумился Николай, вертя в руках конверт с русской маркой и штемпелями царскосельской почты.

— Ваше величество, оно было неизвестно кем опущено вчера вечером в почтовый ящик на станции… — развел руками генерал.

С заметным интересом и без гнева, как отметил про себя Мосолов, царь принялся читать письмо Васильчиковой.

«Не знаю, дошло ли до вашего величества письмо, которое осмелилась вам написать (10 марта нового стиля). С тех пор многое случилось — Пржемысль пал, наши храбрые воины отчаянно воюют в Карпатах — и вот опять ко мне приехали трое (два немца и один австриец), прося повторить написанное мною в первом письме и, может быть, не дошедшем до вашего величества, — читал царь и припомнил, что Сухомлинов, которому он дискретно поведал о первом письме, обещал выяснить имена тех, кто приходил к Маше, но пока ничего не доложил, — а именно — что в Германии и Австрии желают мира с Россией, и вы, государь, возымевший святую мысль о международном мире и по желанию которого был созван в Гааге мирный конгресс, вы, властитель величайшей страны в мире, вы один — тот, который, как победитель, можете первый произнести слово „мир“, — и реки крови иссякнут, и страшное теперешнее горе превратится в радость».

Дальше шли строки, еще больше заинтересовавшие Николая.

«Меня просят довести до сведения вашего величества, что из секретнейшего источника известно, что Англия намерена себе оставить Константинополь и создать на Дарданеллах новый Гибралтар и что теперь ведутся тайные переговоры Англии с Японией, чтобы дать последней Маньчжурию…»

Будто уколотый в сердце, Николай отдернул руку с письмом в сторону. Сообщение Маши попало на самое его больное место — проливы и Маньчжурия, которую он уже давно в мечтах видел вассальным государством.

— Александр Александрович! — приказал он неожиданно Мосолову. — На сегодня с бумагами хватит… Я оставлю пока… это письмо… Можете быть свободны…

Начальника канцелярии такой оборот дела нисколько не озадачил. «Государь, видимо, хочет обсудить письмо с ее величеством…» — решил царедворец и молча стал собирать бумаги в портфель. Он угадал — едва за генералом закрылась дверь кабинета, Николай, изменив своему обыкновению двигаться и говорить не спеша, почти выбежал в коридор. На глазах дежурных — двух бородатых казаков лейб-атаманского полка, царь заставил себя пойти несколько медленнее — он не хотел, чтобы охрана и слуги думали, будто что-то случилось.

Взволнованный, он вошел в сиреневую гостиную. Аликс, сидя с ногами, укрытыми шотландским пледом, на атласном диване подле громадной корзины с белыми гвоздиками, что-то вышивала. Когда Ники вошел, Александра Федоровна быстро сняла очки — она не хотела, чтобы муж видел ее в очках, хотя в письмах к нему и писала кокетливо «твое старое Солнышко».

Николай тяжело опустился в кресло рядом с диваном.

— Какие-нибудь неприятности на фронте? — участливо спросила Александра.

— Нет! Маша прислала еще одно письмо, на этот раз адресуясь прямо ко мне… — настороженно, дожидаясь реакции Аликс, вымолвил Николай, Александра Федоровна сразу поняла, о какой Маше и каком письме идет речь. Она решительно отложила в сторону пяльцы.

— Что же тебя так взволновало, дорогой? — уставилась царица своими белесо-голубоватыми глазами на мужа.

— Она опять пишет, что к ней явились трое эмиссаров от германских и австрийских кругов с просьбой посредничать в переговорах о сепаратном мире…

— Ники, но ведь это весьма разумно! — прервала его Александра Федоровна. — Многие из близких нам людей точно так же считают!

Царь подал ей письмо, интерес к которому у царицы был столь велик, что она водрузила очки на нос и стала внимательно вчитываться в каждую строчку. Дойдя до слов о намерениях англичан, известных из секретнейшего источника, императрица не удержалась от многозначительного «о!», сказанного нараспев.

Последнюю строчку письма царица произнесла вслух:

«Если ваше величество желали бы прислать доверенное лицо в одно из нейтральных государств, чтобы убедиться, здесь устроят, что меня из плена освободят, и я могла бы представить этих трех лиц вашему доверенному лицу».

— И как ты думаешь поступить? — подняла Аликс глаза на Николая. — Не правда ли, германцы протягивают тебе руку для мира?! Примешь ли ты ее?

Николай задумался. Он машинально теребил правый ус, потом погладил по тому месту головы, куда когда-то была нанесена рана японской саблей.

— Дорогая, у меня начинает бродить мысль о мире, но… — царь снова погладил правый ус, — думаю, что еще рано начинать быстрые шаги к нему…

— Но, Ники! — мгновенно возразила царица. — Если мы не выйдем с почетом из войны, то ты и Россия будете опозорены и возможна революция, которую возглавит эта мерзкая Дума и все болтуны, которые за ней стоят… Но я боюсь, что в случае победы Англия не даст России воспользоваться плодами того мира, в котором она будет, как всегда, всеми руководить… Если же ты заключишь мир сейчас и получишь проливы, часть Галиции, контрибуцию или еще что-нибудь финансовое — это будет твоя победа! Англия и Франция, пока они заняты войной, не смогут отобрать плоды этой победы. Дума будет вынуждена заткнуть глотки своим мужицким ораторам, которые без конца подрывают власть…

Николай внимательно слушал рассуждения императрицы, и некоторое подобие интереса горело в его обычно безучастных глазах.

— В Европе нас тоже поймут правильно… — убеждала царица. — Вспомни, что писал тебе король Швеции Густав всего месяц тому назад… Его тоже волнуют ужасы этой страшной войны, и мысли заняты изысканием средств, могущих положить ей конец… В любой момент, когда ты захочешь и найдешь это удобным, дядя Густав готов всемерно служить в этом деле…

— Аликс, это невозможно так сразу!.. — решил высказаться Николай. — Если мы не подготовим прежде почву, меня клевреты Англии заколют кинжалом, как закололи моего пращура Павла Первого!.. Его ужасная судьба всегда встает перед моими глазами, когда я думаю о единоборстве с Альбионом…

Я не питаю никакого зла к Вильгельму и Францу-Иосифу… — продолжал свои неожиданные откровения Николай. — Больше того, я с удовольствием принимал датского государственного советника Андерсена… Ты помнишь, я рассказывал тебе, что Андерсен по поручению своего короля Христиана сначала побывал с тайной миссией в Берлине и был принят Вильгельмом и канцлером Бетманн-Гольвегом. Оба говорили ему, что лучшая дорога к миру пролегает через мое сердце…

— Вот видишь, дорогой! Вильгельм тоже хочет мира с нами! Он без конца пускает пробные шары… — горячилась государыня, и некрасивые красные пятна появились у нее на лице и шее.

— Но не может же русский царь так сразу пойти на сепаратный мир… — возмутился Николай.

— Ники, никто и не собирается так сразу заключить сепаратный мир… — успокоила его Аликс. — Датский и шведский короли предлагают посредничество, Вильгельм его ищет, мы можем подготовить условия, например, разогнать назойливую Думу, убрать Сазонова, для которого нет ничего выше интересов Франции и Англии…

Николай молча размышлял над словами супруги. Государыня продолжала натиск. Она даже изменила позу и из спокойной, величественной и ленивой львицы, разлегшейся на диване, превратилась в разгневанную обличительницу с фанатичным блеском в глазах.

— Первый, кто будет всячески мешать твоему триумфу, — главнокомандующий Николай и его черногорские галки! Они вступят в какой угодно заговор с этой взбесившейся «общественностью», родившей ублюдочный Земгор!.. Надо убрать Николая из Ставки вместе с его лизоблюдом Янушкевичем, пока дядюшка не потребовал себе корону Галиции, а может быть, и шапку Мономаха…

— Что ты, Аликс! — пробовал слабо возражать царь. — У Николаши и в мыслях этого нет!..

— Как нет?! — вскинулась Александра Федоровна. — Вся Ставка, весь Петербург, вся Россия только и говорят, только и пишут, только и восхищаются его победами, не твоими!.. Во всей прифронтовой полосе — а она дошла почти до Петербурга и Москвы — хозяин не ты и не твои министры, а великий князь!.. А разве ты не знаешь, что в своих приказах по армии он стал писать таким стилем, на который имеет право один российский император?!

— Аликс, мы уклонились от существа дела! — деловито остановил императрицу Николай. — Я не возражаю против поисков дороги к миру… Пусть даже сепаратному… Но умоляю тебя ни словом не обмолвиться о нашем намерении! Об этом нельзя даже писать мне в письмах в Ставку, они могут быть перлюстрированы…

— Как?! — возмутилась императрица. — Ты допускаешь, что мои письма к тебе читают чьи-то хамские глаза? Это… кощунство!.. это… богопротивно!.. — задохнулась она в гневе.

— Я не могу ничего с этим поделать! — вздохнул царь. — В военное время цензура на фронте может открывать любые конверты…

— Ники! Ты должен это запретить! — потребовала царица.

— Но я не могу, цензура подчинена Николаше… — пытался оправдаться царь. Его робость только подлила масла в огонь.

— Вот видишь, насколько я права! — резко заявила Александра Федоровна. — Этот лошадник и пьяница, оказывается, читает наши письма! — Она заломила руки, на ее глазах показались слезы.

— Аликс, я этого не говорил! — перебил Николай. — Оставим эту тему и будем впредь в переписке осторожны! Вполне достаточно, что мы с тобой знаем о предмете, который необходимо довести до желаемого конца… На всякий случай, Аликс, — продолжал он спокойнее, — о письмах Маши я скажу Сухомлинову или, может быть, Мосолову, чтобы они подыскали подходящего человека, которого мы направим через Стокгольм и с помощью короля Густава — в Берлин: там он пощупает почву, на которой следует делать шаги к миру… Ты можешь осторожно написать о нашем стремлении к миру твоему брату Эрни, который, безусловно, сообщит об этом Вильгельму… Будь только осторожна в высшей степени, придумай повод — хотя бы вопрос о гуманном отношении к нашим пленным в Германии…

51. Петроград, февраль 1915 года

Весь четверг Манус нервно готовился к обеду у Кшесинской. Чего только он не предпринимал, чтобы добиться приглашения в ее дом — посылал корзины орхидей после бенефиса, безделушки от прославленного ювелира Фаберже — на рождество… И все безрезультатно. Наконец, когда его секретарь разыскал у антиквара парные статуэтки Камарго, старинный Севр, принадлежавшие Наполеону III, Игнатий Порфирьевич преподнес их после очередного спектакля Матильде Феликсовне. В ответ на следующее утро он получил надушенный сиреневый конвертик с выпуклыми инициалами «М.К.» в углу, а внутри — о радость! — приглашение на обед в ближайшую пятницу.

Манус знал, что Кшесинская принимает многих по пятницам от 3.30 до 6, но самые близкие и нужные останутся на обед — в 8. Игнатий Порфирьевич очень хотел попасть в число нужных, оставляемых на обед. Он совершенно не надеялся стать в этом доме своим. Ему было важно завязать связи с великим князем Сергеем Михайловичем, начальником Главного артиллерийского управления и шефом артиллерии, дабы, пользуясь его поддержкой, устраивать выгодные дела по поставкам на армию. Сорокашестилетний дядя царя оставался тогда признанным любовником и покровителем Кшесинской. Он жил месяцами в ее доме, имея на втором этаже трехкомнатный апартамент. Первый этаж собственного дворца, в котором великий князь до войны устраивал приемы, — он уступил санитарному ведомству принца Ольденбургского. Там теперь трудились великосветские дамы, готовя бинты для армии.

Чтобы как-нибудь проникнуть в дом Кшесинской, Манус сначала стал пациентом ее личного доктора и переплатил ему массу денег, хотя не нуждался ни в каком лечении. Он кое-что сумел-таки узнать у разговорчивого эскулапа, который совсем не хотел терять щедрого пациента.

Доктор рассказал Манусу, что с помощью лучших профессоров Матильда выработала для себя строгий режим, целью коего было сохранить как можно дольше здоровье, молодую упругость мускулов, свежесть кожи. Доктор приходил к подъезду особняка на Каменноостровском проспекте всегда ровно в восемь утра, зная наперед, что его пациентка, что бы ни было накануне, встанет получасом ранее.

К приходу доктора она уже приняла ванну, взвесилась, ей сделали массаж. Матильда не любит тратить время попусту. Она даже на прическу отводит всего пять минут в день, но делает ее камеристка, которая была лучшей парикмахершей на Рю де ла Пе в Париже.

— Разумеется, — говорил Манусу доктор, — если у мадам появилось хоть четверть фунта лишнего веса, я немедленно отправляю ее прогуляться на вилле эдак часика два, не менее…

Затем доктор невзначай сообщил сумму гонорара, который он ежемесячно находит на столике маркетри в будуаре мадам… Манусу стало неудобно платить ему за услуги меньше, чем какая-то там куртизанка, как мысленно называл он Матильду прежде, не будучи знаком с ее твердым характером. Теперь же, понятно, он более реально представлял себе силу воли прима-балерины, сделавшей такую блестящую карьеру не только на сцене, но и в императорской семье. Манус понял, что имеет дело с незаурядной, яркой и сильной личностью, скрытой в маленькой стройной женщине с большими темными глазами и чуть припухлым чувственным ртом.

Именно потому, что Кшесинская была деловита и сильна характером, Манус очень боялся скомпрометировать себя какой-нибудь мелочью и получить отказ от дома. Была бы задета не столько его гордость, сколько коммерческие интересы и потеряны все произведенные уже вложения в доктора, подарки, цветы…

В шесть с половиной часов Игнатий Порфирьевич вышел из своего дома на Таврической к авто, имея в виду заехать к себе в контору Сибирского торгового банка на Невский, чтобы взять из сейфа деньги на послеобеденную карточную игру у Кшесинской. Для начала он решил проиграть ей и великому князю сотню тысяч — и теперь нуждался в наличности.

Манус все думал об умной, постигшей тайну успеха, хитрой маленькой Матильде, которая всегда улыбается, по словам доктора, даже слугам. «Всегда улыбка! — это ее девиз. — И всегда говорить только хорошее о людях… В том числе — о соперницах и врагах».

Великие князья у Матильды словно у себя дома — непринужденны и милы, обожают ее, целуют ручки, а она им категорически приказывает, капризничает, и все ее фантазии неуклонно исполняются…

«М-да! — думал Манус. — Ссориться с ней опасно, особенно как вспомнишь, что ссора с Матильдой стоила карьеры двум министрам…»

Между тем авто Мануса, выехав с Университетской набережной, попало в затор из трамваев, извозчиков, таксомоторов у Ростральной колонны. Сквозь вечерний сумрак в тусклом свете фонарей Манус увидел фундаментальное здание Биржи. Столь родное и близкое ему по духу, оно настроило мысли банкира на привычный лад, который, однако, незаметно возвысился до патетики в предвкушении вечера с великими князьями.

«Вот одно из семи чудес современного мира — биржа! — размышлял Игнатий Порфирьевич. — Она ежедневно творит миллионы и миллионеров. В любой стране мира из ста миллионеров девяносто девять сделали свое состояние на бирже и акциях, котирующихся на ней. Разве не чудо, что она как по волшебству выкачивает деньги из карманов тех, кто работает, кто создает действительные ценности! Под магнетическим наркозом она отнимает заработанное тяжким трудом и превращает пот и кровь, слезы и муки в золото и акции.

Мужик вырастил и собрал с трудом урожай, а вся прибыль от его труда оказалась в Петрограде, в акциях железных дорог, экспортных хлебных фирм, элеваторов… Рабочий сварил сталь для рельса, по которому повезут хлеб, а сам голоден. Прибыль от его труда увеличила цену акций новороссийского общества «Юзовка» в Донбассе или общества «Русский Провиданс»… Даже где-то в джунглях негр под палящим солнцем срубает сахарный тростник, а на нью-йоркской бирже поднимаются акции сахарных заводов, пароходных обществ…

У биржи своя логика. Для нее чем хуже, тем лучше. Вот опять пришли нерадостные вести с войны, — биржа упорно идет вверх. Будут вести еще печальнее — это будет означать, что война затягивается. Значит, франк, фунт, рубль, марка еще больше обесценится, а биржа будет крепче. Появится много новых миллионеров, чьи деньги выросли из воздуха, а фундаментом были кровь, горе, разлука и смерть…»

Мануса даже передернуло от собственных мыслей.

Размышляя, Манус не заметил, как оказался у ворот двухэтажного особняка с кокетливой башенкой. Он позвонил в тяжелую дубовую дверь, окованную железом и просвечивающую зеркальным стеклом.

Манус сбросил тяжелую шубу на бобрах в невидимые руки умелого лакея и поднялся на несколько ступенек по беломраморной лестнице с толстым ковром. Вместо перил здесь были четыре львиные пасти, держащие шелковый канат… Более дюжины гостей уютно и непринужденно расположились в белой мраморной зале на диванах и в креслах вокруг Матильды и великого князя Сергея. Кшесинская поднялась, приветствуя нового гостя.

В ее доме не докладывают о входящих. Француз-камердинер, он же мажордом, и второй лакей знают в лицо весь петербургский свет и осведомлены, кто именно приглашен сегодня на обед. Невидимый гостям буфетчик знает, кто какую марку вина предпочитает. Бутылка стоит уже наготове, помимо припасенных для обеда полагающихся к каждому блюду вин.

— Вот, наконец, и вы, милый Игнатий Порфирьевич! — делает Матильда несколько шагов навстречу.

Целуя ее душистую руку по неопытности несколько дольше, чем принято в обществе, Манус глазами следит за великим князем. Он неловко выпускает руку Матильды, когда видит Сергея Михайловича, направляющегося к ним.

— Серж, я думала, что монсеньор Манус уже не придет сегодня к нам, — шутливо представляет великому князю Игнатия Порфирьевича Кшесинская.

— Что вы! Что вы! Разве можно к вам не приехать!.. — оправдывается Манус. — Вы несравненная волшебница, Матильда Феликсовна!..

Пожимая князю руку, Манус снова делает это чуть дольше, чем следует, кланяется чуть ниже, чем принято, и искательно заглядывает в глаза, что уж совсем выдает его плебейское происхождение. Улыбка Матильды остается чуть дольше на устах, дабы ободрить и поддержать гостя. Рядом с хозяйкой все места уже заняты, одно свободно подле великого князя, и Манус не очень ловко плюхается на него. По-видимому, это место и было предназначено ему.

Манус сначала не знает, что сказать князю Сергею Михайловичу. Все-таки великий князь, дядя самого царя, а как мил и любезен! Подумать только! Он держится совсем как обыкновенный человек, но на самом деле он выше закона! Если, например, он убил бы кого-нибудь, то ни один суд империи не принял бы дела к производству…

Разговор перед обедом весьма оживлен. Манус постепенно втягивается в него, высказываясь на свою любимую тему — о банковском деле. К его удивлению, разные биржевые анекдоты, которые он рассказывает великому князю, заинтересовывают все общество, в том числе и дам. Вот сила биржи — и здесь собрались люди, которые знают цену деньгам, хотят и умеют их наживать.

Приезжает высокий блондин, похожий на англичанина — великий князь Андрей Владимирович. Он здесь тоже как дома. Он любезно здоровается со всеми и уходит к себе наверх переодеться к обеду.

Чуть запоздав, входит известный в биржевых кругах и, следовательно, Манусу представитель в России французской оружейной фирмы Шнайдера, толстенький, с красным апоплексическим лицом, словно насосавшийся крови комар, Рагузо-Сущевский. Манус всегда завидовал этому польскому пану, который благодаря умелой дружбе с Кшесинской и великим князем Сергеем Михайловичем озолотил за счет российского артиллерийского ведомства не только Шнайдера, но и себя. Судя по тому, как бросилась прекрасная Матильда навстречу этому раскормленному и самоуверенному господину, не забывал он и ее.

Рагузу сопровождает дама, по-видимому, как думает Игнатий Порфирьевич, его жена, вся увешанная бриллиантами, искрящимися в электрическом свете сильных ламп. Манус с трудом узнал в этой светской женщине худенькую балерину, которой он несколько раз любовался из партера Мариинки. Она напомнила Манусу еще об одном источнике, питавшем его зависть к Рагузе, — поляк был счастливым обладателем кресла в первом ряду партера Мариинского театра, в первом его абонементе — балетном. Места в первом ряду, как ложи бенуара и бельэтажа в этом абонементе, переходили по наследству и только по мужской линии. Действовал даже неписаный закон, по которому можно было перекупить кресло во втором или в третьем абонементе, но никогда — в первом, ни за какие тысячи рублей.

Если бы нашелся невежда, кто продал бы свое место в первом ряду партера, это был бы скандал на всю столицу! И только сам директор императорских театров мог распределить кресло, случайно освободившееся в связи с прекращением дворянского или высокочиновного рода в мужском колене. При этом он, как правило, запрашивал мнение о претенденте у своеобразного «дуайена [29] первого ряда» — дряхлого старика-сановника, дольше всех протиравшего бархат своего кресла.

Игнатий Порфирьевич знал, что, несмотря на все свои миллионы, ему никогда не видать собственного кресла в первом ряду первого абонемента, а Рагуза его имел.

Гостей пригласили к столу.

Впереди, почти не касаясь руки великого князя Сергея, словно парила в воздухе Матильда. Воздушное тюлевое платье ее жемчужно-голубого цвета дополняют сапфировые серьги и брошь, за которые, как гласила молва, его величество государь император заплатил в свое время Фаберже сто девяносто тысяч.

Во второй паре — жеманная и капризная Мэри, супруга Рагузо-Сущевского, рядом с великим князем Андреем.

По русскому барскому обычаю долго отдают дань закускам, накрытым в маленькой столовой, отделенной широкой дверью с витражом от зала, где накрыт и украшен цветами главный стол.

…В большом и грохочущем мире идет война. Миллионы грязных, завшивевших солдат подпирают в этот час спиной холодную глину окопов, младшие офицеры считают убитых и выбывших по ранению за минувший день. Где-то воет вьюга, заметая свежие трупы, или хлещет дождь, превращая траншеи в сточные канавы, не оставляя сухого места в землянках.

А здесь, в уютных стенах элегантного особняка, в тепле и аромате парижских духов, красивые породистые женщины и румяные, налитые сытостью мужчины, стоя вокруг обильного стола и поднимая в серебряных чарочках запрещенный во время войны — но не для них — алкоголь, перебрасываются любезными фразами, обращают к дамам витиеватые и пока приличные комплименты.

После закусок доходит очередь и до обеда. Учитывая военное время, блюд подается совсем немного.

Уха из стерляди на шампанском и к ней пирожки — рассыпчатые, с вязигою, слоеные с фаршем из налимьей печенки и с икрой. Фазан со свежими грецкими орехами и пюре из каштанов (любимое князя Сергея), артишоки и сладкий соус «кумберлэн» (любимый князя Андрея). На десерт — весьма изысканный «примэр» для сего времени года — свежая земляника из оранжерей, присутствующего дяди царя…

Тостов за обедом не произносят — пьют каждый сколько хочет и что хочет, но соблюдают все-таки очередность, предлагаемую метром: к ухе херес, мадеру и портвейн белый, к фазану — вино вайнштейн или малагу, к артишокам — токайское или шато д'икем. Погреба Матильды полны самыми изысканными марками вин, да и погреба великих князей всегда к ее услугам, но она редко прибегает к их помощи…