- Значит, так,- отдуваясь, сказал Лаптев, когда Виктор подошел поближе,- внизу все в порядке. Тут была проблема с трейлером, но уже все улажено. А вот здесь,- Лаптев, не оборачиваясь, указал на церковь, маленькая загвоздка. За руки хватают...
      Виктор наконец-то разглядел, что шесть человек, стоящих рядом с Лаптевым, не похожи ни на строителей, ни на исполкомовских работников.
      Парень в джинсовой куртке, болезненно бледный, шагнул вперед:
      - Мы - церковный совет. Он... - парень указал на Лаптева,- сказал, что наш храм собираются разрушить. Вы не имеете права!
      - Права?- переспросил Виктор.- Но вы же знаете, что вся эта территория реконструируется. Этот снос идет по плану. Так что с правами у нас все в порядке.
      - Я уже объяснял гражданам верующим,- вступил Валентин Семенович, что им будет выделено другое церковное здание. Кстати, больше, чем это...
      - Бог вас покарает,- сказал убежденно старик со вздернутым уголком рта, - на храм руку поднять!
      "Кому храм, а кому ветхое строение", - подумал Виктор, но вслух сказал только:
      - То, что здесь намечено сделать, - не против вас и не против вашего храма. Никто не собирается лишать вас законного права собираться на молитву... Но почему именно здесь? Поймите, городу необходима вся эта территория. Здесь будет скоростная магистраль, парк и спорткомплекс для детей.
      - Вы же не посягнете на здоровье детей? - вставил Лаптев.
      - Я так думаю, что детям нужен не только спорткомплекс, - сказал парень,- а и о душе заботиться...
      - А это уже демагогия, - подался к нему Лаптев, - и здесь, пожалуйста, не надо...
      - Не будем, в самом деле, вдаваться в теории,- Виктору было жаль этих людей, искренне переживающих и наверняка беспомощных,- поймите: речь идет всего-навсего о замене одного здания другим. И кстати, с архитектурной точки зрения этот маленький крестово-купольный храм никакой ценности не представляет. Постройка поздняя, вторичная, фресок и мозаик здесь нет, а иконы вы можете забрать...
      Верующие зашумели, наперебой пытаясь втолковать, что святые иконы это совсем не мебель и не картины, а храм Божий - совсем не маленькое здание без архитектурных достоинств, что действительная ценность - в человеческих душах...
      - Богу так угодно!- выкрикивали одни.
      - Здесь наши отцы и деды молились!- не унимался старик со шрамом...
      "Деды? - подумал Кочергин.- Да, наверное. Кто это говорил, что религиозность в основном опирается на семью? Фейербах, кажется, доказывал, что святое семейство - производная от земной семьи... Все помнится кое-как... А эти - вот переживают... Почище, чем те старики, что не дают сносить свои старые хибары. Даже обидно: дело-то пустяковое..."
      - Подождите!- лоднял он руку.- Сейчас не время об этом говорить. И почему, собственно, вы занимаетесь этим делом? Какому ведомству...- начал он, но сообразил, что это по меньшей мере неправильный вопрос, перефразировал: - Кто руководит этой церковью?
      - Епархия,- подсказал Валентин Семенович.
      - Ну и что? - хмуро отозвался парень в куртке.
      - Вопрос о переносе уже с ними решен, не так ли?
      По глазам Лаптева Виктор вдруг понял, что нет, не решен, не согласован еще вопрос, во всяком случае, что-то важное в этом деле еще не сделано. Однако Виктору не хотелось ни отступать, ни показывать посторонним разобщенность позиций.
      Щелкнув с досадой пальцами, он продолжал:
      - Если вы с чем-то не согласны, обращайтесь в епархию. Полагаю, там лучше смогут объяснить, в чем правы мы, а в чем - вы.
      Это прозвучало на удивление веско, и на несколько мгновений воцарилось молчание. Стало слышно, как перекликаются кладбищенские воробьи, как гудят дальние машины на объездной дороге; можно было расслышать и невнятную перебранку сварщиков у дощатого барака.
      - Вы не люди,- вдруг произнес старик с перекошенным ртом,- у вас только слова и облик человеческий, а сами вы...
      - Послушайте, гражданин,- резко перебил его Лаптев и даже шагнул к старику,- давайте не будем устраивать трагедию. Если мы не правы и какие-то неучтенные, какие-то неизвестные ранее причины препятствуют реконструкции этой территории, изложите все это в установленном порядке. А то мы до новгородского вече докатимся!
      - Конечно, пока все это "в установленном порядке" толочь, уже не о сносе, не о строительстве, а о ремонте бывшего нового "комплекса" говорить будем...
      Виктор вскинул голову, но так и не понял, кто это сказал.
      "Впрочем, неважно,- решил он. - Лаптев блефует, но эта церквушка и впрямь не стоит страстей. Ни снаружи, ни внутри ничего особенного. Та церковь на Мамаевке, которую им дают, архитектурно куда выразительней. Отремонтировать ее - игрушка будет. Епархия наверняка согласится..."
      И вдруг спросил:
      - Как мне встретиться с вашим священником?
      Лаптев удивленно поднял брови, но только и сказал:
      - А в шестнадцать исполком - вы в курсе?
      Виктор кивнул и, ожидая ответа, посмотрел на парня в джинсовой куртке.
      - Мы должны спросить у батюшки, захочет ли он с вами говорить... Как ему сказать, кто вы?
      - Кочергин Виктор Михайлович. Главный инженер стройуправления, главного подрядчика на строительстве. Объясните ему, что необходимо срочно поговорить.
      - Ждите здесь,- распорядился парень и, пригласив одного еще из своих, пошел к дому священника, возле церкви.
      Виктор с Лаптевым, перейдя на боковую аллейку, заходили взад-вперед, аккуратно пропуская друг друга в узком месте у покосившейся ограды.
      - Вот артисты, а?- усмехнулся Лаптев.- Ничего понимать не хотят. Сколько лет советская власть, а они все своей епархией живут...
      Почему-то упоминание о советской власти в устах Лаптева показалось Виктору коробящим. Но Кочергин только бросил:
      - Вы мне не сказали, что и снос церкви не согласован.
      - Это не совсем так. В принципе вопрос обсуждался пять лет назад, когда принимали генплан реконструкции и развития города. И тогда особых трений не возникало. Ну а сейчас, конечно, многое не успели: вы же в курсе, дополнительные решения только что приняты. Сами-то мы эту работу планировали начать года через три... Никто и не торопился. Это вот согласование еще на контроль не поставлено. Все же практически за три дня переигралось. И вы тоже...
      - Что - я? - неожиданно окрысился Виктор. - Я - строитель, мое дело маленькое: строить быстро, качественно и с наименьшими затратами.
      Подражание голосу и интонации известного в городе диктора радио оказалось столь удачным, что сгладило ощущение резкости реплики.
      Лаптев даже улыбнулся:
      - Да вы не волнуйтесь. Не такие согласования "пробивали". Может, недельку и покрутимся, ну максимум две - и от этого добра... Поминай как звали.
      - По мне так пусть и вовсе остается, - бросил Виктор, - мне она не мешает. На этом месте ни одного строительного объекта не будет.
      - Не совсем так, - мягко поправил Лаптев, - я смотрел проект: здесь должна быть танцплощадка.
      Они остановились у надгробия. Недавно подновленная бронзовой краской надпись гласила, что здесь покоится Василий Андреевич Белов, участник революции и гражданской войны, бывший председатель горисполкома.
      - А епархия возражать не будет,- продолжал Валентин Семенович,- я давно заметил, что они стараются отношений не обострять. И потом, мы даем выгодную замену. Кстати, вот что я думаю: можно сразу сказать, что за ремонт и отделку на новом месте берется ваше управление. Пока что у вас ведь будут маляры свободны - а платит церковь хорошо, кто у них работал, остался доволен.
      - Я поговорю,- неопределенно пообещал Кочергин, заметив выходящего из дома священника джинсового парня,- а сейчас, извините, я должен вас оставить. Если что понадобится - где вас искать?
      - Сейчас обед,-Лаптев посмотрел на часы,- а потом я буду у себя. В шестнадцать - совещание... Вы приглашены?
      - Начальник будет.
      - А потом, возможно, заеду сюда.
      - Хорошо,- кивнул Виктор,- до встречи.
      - Танцплощадка,- негромко произнес чуть хрипловатый голос, тот самый, что бросил реплику о лаптевской казуистической уловке в разговоре там, на площадке.- Будут здесь прыщавые юнцы гоготать, прыгать и щупать своих сопливых девах.
      Виктор стремительно оглянулся на голос.
      На серой плите сидел, обхватив сцепленными в замок прозрачными пальцами согнутое прозрачное колено, знакомый уже по явлению в лаптевском кабинете некто в кожанке.
      Видение продолжалось какую-то секунду и растаяло.
      Виктор, ощущая в левой стороне груди непривычный холод и томление, пошел к главной аллее.
      Глава 10
      "Ну вот и поговорили,- подумал Виктор, выходя из дома священника. Странно... Как будто еще в одной канцелярии побывал..."
      В руках у него был старый номер "Журнала Московской патриархии" со статьей об Осинецком. Естественно, он сразу же разыскал могилу архиепископа и остановился перед плитой с декоративной бронзовой "лампадой", возвышающейся над диоритом.
      "Такой человек...- промелькнуло у Виктора, и вдруг на втором слое сознания прошла еще одна мысль:- Разве важно, какой человек был? Это же у Собакевича, кажется, мертвые души имели ценность в зависимости от профессии человека при жизни. Ценность в другом..."
      И - тут же отогнав от себя эту мысль - присел на каменную скамеечку у могилы Осинецкого.
      - Вы нервничаете, молодой человек,- раздался чуть надтреснутый голос.
      Кочергин вскинул голову.
      Прямо над ним, на лесенке, уходящей вниз, в темную прямоугольную глубину, восседал старик с пронзительными серыми глазами на лице аскета. Прозрачный, точно как все те, кто появлялся прежде.
      - Есть немного,- признался Виктор, хватая открытым ртом внезапно сгустившийся воздух и одновременно силясь вспомнить, как называется это красивое одеяние из златотканой парчи.
      - И все же, полагаю, вы не совсем правы, так оценивая ваш разговор с отцом Александром.
      - Что тут оценивать. Ему все равно, в том числе...
      - Склонен полагать, что вовсе не все равно. Ему выгодны происходящие пертурбации. Он человек опытный и хорошо усвоил, что все социальные катастрофы усиливают религиозность. И также не упустит случая оказаться в центре внимания.
      - Катастрофа?- спросил Виктор и машинально пошарил в кармане, там, где обычно лежал портсигар.- Я думал, что здесь, в сущности, совсем небольшое событие...
      -Да, пожалуй,- согласился Граф,- событие и в самом деле небольшое, однако же способное вызвать немалое смущение в умах.
      - Так что же, ляжем поперек прогресса?- с вызовом спросил Виктор, как раз с облегчением вспомнив, что с курением завязано накрепко. Дыхание выровнялось.
      - Зачем же,- удивился Граф. Мне кажется, только недалекие и эгоистичные люди могут призывать к остановка прогресса. Он дает пищу голодным, одежду нагим, кров бездомным. И что важно - не за счет такого труда, как в прошлые времена, - труда, недостойного человека. Прогресс заменяет прежний труд, доступный и скотам, а значит, достойный скотов, на новый, истинно человеческий, не так ли?
      - Да, пожалуй...- несколько озадаченно произнес Виктор.
      - Но не надо забывать, во имя чего он - прогресс; не забывать о душе, без которой человек, щедро наделенный благами земными, - жалкая тварь, не более. Лишь то прогресс, что позволяет возвысить душу...
      - Вот что мне всегда не нравилось,- раздался рядом уже знакомый Виктору хрипловатый голос,- что у вас вроде как монополия на душу. Чуть о душе да о сердце - значит, вера, батюшка, святые дары и аминь. А если кто не крестится или, того хуже, вовсе безбожник, то, выходит, и души к нем никакой нет, не человек, а гроб повапленный.
      Переведя взгляд, Виктор увидел старательно начищенные сапоги и диагоналевое галифе - все такое же призрачное, как и на первом собеседнике.
      - Видите ли, Василий Андреевич, даже допуская полемическое заострение вами проблемы, я не могу согласиться с таким искажением нашей позиции... Впрочем, молодому человеку наш спор не интересен...
      - Да-да, я пойду,- быстро произнес Виктор и, поднявшись, направился к машине, забыв даже попрощаться.
      Василий Андреевич подождал, пока Кочергин рванул с места "Москвича" (до этого зачем-то подняв и тут же опустив стекло), и машина, выпустив сизое облачко, выкатилась за ворота. Потом он повернулся к Осинецкому.
      Старик, помаргивая, смотрел вниз, на тяжелый оранжевый бульдозер, сползающий с трейлера у ворот.
      Оба молчали, будто ожидая, пока мимо них не пройдут, жестикулируя, люди из церковного совета. Затем Белов сказал:
      - Вы решили вмешаться.
      Он привычно похлопал по карманам в поисках трубки и привычно поморщился.
      - Не совсем так... Но важно было понять, что же происходит. И что это за человек. И шире - что же это за люди сейчас.'
      - Люди как люди,- проворчал Василий Андреевич, -а если дать им волю, пять сотен душ вытопчут и глазом не моргнут!
      - По-видимому, так... И не пятьсот; не знаю, сколько им надо пролить крови и погубить невинных, чтобы опомниться...
      - Может быть, и одного достаточно - надо только всем и каждому втолковать.
      - У них это не принято. Наоборот, все скрывают... И с этим делом... Хорошо, что масштаб сравнительно невелик - только один город...
      - Вы так говорите, будто осуждаете свое собственное решение.
      - Это не мое решение. Просто я знаю, что все решено не нами, а теми, кому живые оказали доверие, кому привыкли беспрекословно повиноваться и доверили заботу о своих судьбах, о своем будущем...
      - Да ни черта они не доверяли! - не выдержал Белов, не почувствовав, что Граф намеренно обостряет.
      Осинецкий несколько раз наклонил голову - появилась у него к старости такая привычка. И сказал:
      - Я тоже так понимаю, что не доверили, а имели очень мало возможностей что-то изменить самостоятельно... И не понимают, что истинное освобождение - на пути духовном.
      - А мы что, будем лежать сложа руки и стенать? - взбеленился Василий Андреевич.
      - Почему такой тон, товарищ Белов?- поинтересовался Граф.- У меня более чем достаточно оснований утверждать, что вот они - плоды ваших героических свержений и свершений, так что примите и проч.
      - Не плоды, а огрехи. Такое большое дело, как наше, невозможно без искажений, даже ошибок - путь новый, времени нет. Ни у кого пока с первого раза не получалось.
      - Полагаю, вы судите односторонне... Но не это главное. Главное - вы упускаете закономерности. Вы исходили из схем, а надо исходить из человеческой души, от развития человека, от его нравственного уровня... А по схемам "классовой борьбы" не получается. В тридцать втором вы еще могли заявить мне, что не ожидаете ничего хорошего от человека классово чуждого происхождения...
      - А что вы хотели? - перебил Белов; под вершковым слоем земли он разглядел винтовочную гильзу и теперь, осторожно поводя в воздухе пальцами, принялся протаскивать ее к поверхности. - Мне из сотни лабазников попалось от силы трое порядочных, а среди вашего брата - всего двое.
      Осинецкий покивал:
      - А теперь что? У этих, и у главных затейников тоже, происхождение безукоризненное. По вашим критериям.
      - Мало ли? И разве это враги? Надо им хорошенько все объяснить, вот и вся недолга.
      - А зачем? - спросил Граф и, сойдя со своей лесенки, распрямился. Постоял немного и побрел возле оградок, по тропинке, припадая на ногу, просеченную осколком. Прошелся, остановился и продолжил: - Они уже показали, на что способны. И еще покажут. Пришло время искупления... Если уж сумели - не без вашей помощи, хотя не о вас лично я говорю, Василий Андреевич, - забыть, в каких отношениях находятся живые и мертвые, приучились отрекаться и не ценить отреченное - то пусть вкусят сполна.
      - Не забыли... Хотя, конечно, накрутили здесь всякого... Но не надо считать ситуацию необратимой.
      - Этого юношу можно убедить. Но придут другие, третьи... Мы когда-то начинали со "чти отца своего", а вы - с "отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног..."
      - Мы начинали с "необходимости сохранения и использования всего ценного, что накоплено человечеством за тысячелетия его истории". А потом уже нашлись такие, что стремились отбросить всех и вся - потому что хотели выглядеть хоть чем-то лишь на совершенно пустом месте...
      - Вот и пришло время...
      - Владислав Феликсович,- винтовочная гильза уже плясала над ладонью,а почему вы не сказали в девятнадцатом, что пришло время искупления, и не бросили медицину?
      ...То был страшный год для Осинецкого. Только что сгорела от чахотки его жена, и он, профессор медицины, стал младшим священником кафедрального собора. И вместо того, чтобы ограничиваться проповедями в защиту "оскорбляемого Бога" (а в то время неутоленная ненависть к самодержавию легко переносилась на церковь и на священников), продолжал работу хирурга. Только дело: ежедневные операции, преподавание в мединституте, служба в соборе, бессонные ночи в больнице и морге, куда привозили трупы умерших от голода и тифа. В конце концов Осинецкий и сам заболел, но - пересилил тиф. Может быть, предчувствовал, сколько жизней еще обязан спасти...
      - Не понимаете?- помедлив, спросил Граф. - Тиф - слепая сила, не разбирающая ни правых, ни виноватых... Да и нет перед нею виноватых, разве что по неведению. А это - не эпидемия, не болезнь. Можно понять сердцем заблуждения невежественных людей, приученных к исполнению неправедных законов. Но эти?
      - Что - "эти"? Эти как раз и невежественны.
      - Слов, правил и законов им преподали достаточно.
      - Каких?- спросил Белов.- О строительных конструкциях? Как это у них называется: "строительные нормы и правила"? Или других? Да в том-то и дело, что не успели мы обучить их искусству быть людьми. Жить в мире, который не появился из небытия только что и не должен исчезнуть, едва закроет глаза последний из ныне живущих.
      - Вы-то сами умели?- невесело улыбнулся Граф.
      - Учились,- отрезал Белов. - На своей шкуре учились.
      - Если бы только на своей...- тихо обронил Осинецкий.
      - Не теориями людей надо воспитывать,- твердо сказал Белов,- но и оставлять их без указания, заставлять тыкаться вслепую, только через страдание прозревать, если есть возможность предотвратить, - это неправильно.
      - Христос дал такие заветы... Да только следуют ли им? - спросил Осинецкий и сам же продолжил: - Когда выстрадают - научатся. А без того непрочно...
      Василию Андреевичу вновь мучительно захотелось плотно набить трубку, перекатывая в зубах мундштук, зажечь табак и на мгновение задохнуться горьким дурманящим дымом. Но трубки нет... Белов встал и, невольно подстраиваясь под неспешную поступь Осинецкого, сказал:
      - Не надо пускать ничего на самотек. Хватит уже. Люди не заслуживают такого обращения. Надо создать условия - вот они и будут поступать по-человечески.
      - Условия вы уже создали. Вот и получайте сполна.
      - Я говорю не о куске хлеба и не о крыше.
      Василий почувствовал, что его реплика очень понравилась Осинецкому. В те секунды, пока длилось молчание, он почти предугадал ответ Графа:
      - Это вы понимаете. Прекрасно. Теперь свершите следующий шаг: поймите, что человеку никогда не хватит того, что у него уже есть. Человек единственная из тварей божьих, способная умереть от пресыщения. Потребности, а точнее, желания растут быстрее, чем возможности их удовлетворения...
      Почти предугадал слова Графа; и, пока Осинецкий говорил, Василий продумал ответ:
      - Разве речь идет только о материальных благах? Создадим условия, чтобы человек был добрым, чтобы ему выгодно было становиться добрым, и честным, и справедливым, и разумным в своих желаниях - и он обязательно станет таким...
      - Нет же,- Осинецкий остановился и посмотрел в глаза, - да поймите, это важно: нет и не может быть таких условий, чтобы человеку выгодно было становиться добрым... Иллюзия. Наоборот надо: переделать человека, вложить ему в душу любовь к ближнему, чувство справедливости, умеренности в воздаяниях благ земных - и только тогда станет возможным ваше общественное устройство, опрощающее идеалы христианства, но не искажающее их.
      - И как же прикажете "переделывать"?- поинтересовался Василий Андреевич.
      - Терпением. И словом Христовым - неизменным перстом указующим во всех бедах и сомнениях бытия.
      - Кто же вам не давал это сделать тысячу девятьсот с чем-то лет? Незачем ждать. Человек будет таким, каким его сформирует реальность. Нужны и слова, и разъяснения и, если угодно, наказания, но не самотеком, а направленно. Вы говорите, условия уже созданы? Да мы только начинаем их создавать! И то, что я считаю необходимым вмешаться если не в принципе, то в процедуре, - тоже, если хотите, "условия", для ряда заинтересованных лиц.
      Осинецкий подошел к своей лесенке и спустился на несколько ступеней вглубь. Василий подумал, что старик так и уйдет, не в состоянии продолжить спор. Но Граф обернулся:
      - Вы полагаете, что можно переделать людей, обращаясь по сути только к их разуму. Вот - главная ваша ошибка. Невозможно, невозможно это. Только через сердце, только - через любовь и страх, и боль, и сострадание можно изменить что-либо в человеке.
      Василий Андреевич помедлил и спросил:
      - Скажите, вы в сорок первом встали к операционному столу исключительно по велению сердца?
      - Несомненно. Раненые страдали превыше всякой меры. И я мог облегчить страдания...
      - А почему же после войны вернулись на амвон? По зову ли сердца? Разве мало оставалось калек, больных да и раненых тоже?
      - Я стал нужнее как врачеватель душ.
      - А кто это сказал? Нет, Владислав Феликсович, оба ваших поступка продиктованы разумом, отчасти - совестью, которая тоже разум, и пониманием долга - тоже разумом.
      - Вы слишком широко трактуете разум.
      - Зато вы - слишком узко. Поэтому не смогли и не сможете никогда преобразовать человека, что не верите в его разум. Все стараетесь обойти, подменить высшие проявления духа... Не допускать до них, ограничивая сводом непроверяемых догматов. Стараетесь, чтобы "чувствовал всею душою", потому что на разум не можете рассчитывать: но рано или поздно любой догмат опровергнет...
      Осинецкий медленно покачал головой. Наступившая пауза показалась Василию огромной. Он уже пожалел, что поддержал этот спор и заставил старика лишние минуты провести на поверхности.
      И тут Граф заговорил:
      - Мы, церковь, "создавали условия" и спасали души, великое множество, когда о вашей рациональной организации никто и помыслить не мог. Христос указал путь спасения или, если вам так удобнее, преобразования личности независимо от каких бы то ни было социально-исторических обстоятельств.
      - Указать-то указал, а что вышло?- просто спросил Василий Андреевич.И не надо перечислять христианских подвижников и мучеников. Ни их существование, ни число ничего не доказывают. Фанатизм возможен не только в правом деле. Возможно, даже наоборот.
      - Вы несправедливы.
      - Ой ли? - холодно поинтересовался комиссар и продолжил: - На самом деле вы - не спасали. Вы - обманывали, вы заменяли жестокие правды маленькими надеждами. А разве можно научить правдивости обманом? Разве можно воспитывать духовные силы, обращаясь к слабостям? Давать вместо честных ответов ваше закостеневшее утешение?
      Чуть помедлив, Осинецкий ответил:
      - А другого и не может, в сущности, быть. Человек никогда не смирится с тем, что ему положен предел. Что, вынеся непомерные страдания на земле, он не получит никакого справедливого воздаяния.
      - Но ведь это действительно так... И сильные должны это понимать.
      - Вот здесь вы ошибаетесь, уважаемый Василий Андреевич, глубоко ошибаетесь. Верить в бесконечность индивидуального бытия, в справедливость воздаяния - это и означает получать жизнь вечную, получать справедливое воздаяние. "И это не только для возвышенных умов и сильных духом, а для всех.
      - А зачем? - спросил Василий. -Лично мне такое ни к чему. И не одному миллиону...
      - Большие числа пока что не в вашу пользу,- мягко возразил собеседник,- особенно если учесть всех тех, кто заменил крест красным бантиком, ровно ничего больше не заменив в душе. Человеку нужен масштаб, соизмеримый с ним самим... И в наше время, и сейчас великое множество людей ищут, пытаются нащупать некое промежуточное звено между целями и идеалами общими и бытием своим личным...
      - Естественно,- согласился Василий.
      - Ив самом деле естественно. Оправдано диалектикой бытия. Посмотрите: есть частное - личность; есть общее - идеалы; следовательно, нужно нечто посредине, особенное.
      - И это, конечно же, идея Бога и братской любви во Христе. Было. И не помогло. И не нужно.
      - А что нужно?
      - Трудно с вами спорить. Вот уже получилось, будто я признал необходимость чего-то третьего. А ведь нет, не считал я так, Владислав Феликсович, и не считаю. Ничего больше не требуется, только надо посерьезнее вдумываться в то, что наметили, и в то, что есть, и находить, что забыли, что напутали, а что попросту устарело. Ну а если кому-то нужно "особенное", да еще если он сумеет его для себя выстроить, не припутывая боженьку - или что там еще из потустороннего сейчас в моде, - так пожалуйста, с дорогою душою. Какие возражения!
      - А зачем выдумывать, искать иное, если все уже найдено, веками выстрадано, выверено?
      Белов в сердцах отбросил гильзу:
      - Не понимаю я вас. Сознательно служить лжи...
      Не нравилась ему концовка разговора. Не нравилась - и все тут. Едва ли не впервые Василий Андреевич сталкивался с душой намного более сложной, чем его собственная, - а ведь комиссар был не прост, очень не прост, и не один десяток врагов в свое время просчитались в нем... Сейчас никак не удавалось "примерить на себя" партнера, и это сбивало и злило.
      - Реальное положение...- вздохнул Граф.- Реальное положение намного тоньше и диалектичнее, чем короткое слово "ложь". Мне хотелось бы верить, что мы еще вернемся к этому разговору.
      - Хорошо,- пообещал Василий,- вернемся. И вы сами убедитесь к тому времени, на что способны человеческий разум и совесть.
      Осторожно переступая, Осинецкий сошел еще на несколько ступенек вглубь.
      Затем, прикрыв "козырьком " ладони глаза, посмотрел на лютеранский сектор, туда, куда Василию Андреевичу совсем не хотелось поворачиваться.
      Едва заметная печальная улыбка тронула губы Графа, когда он сказал:
      - Это пока ваша очередь убеждаться.
      - Это мы еще посмотрим,- сказал Белов, по-прежнему не оборачиваясь.
      Граф опустился дальше в темноту. И уже оттуда донеслись его слова:
      - Блаженны милостивые...
      А может, Белову только показалось, может быть, распространенная евангельская цитата только предчувствовалась. Но продолжать спор не было смысла и времени.
      Через мгновение Василий оказался в шестом секторе. Непроизвольно отступая перед ножом бульдозера, надвигающегося на могильные холмики, Василий призывно пощелкал пальцами.
      Клочковатая стремительная туча наползла на низкое солнце. Резанул ветер. Пыль взвихрилась невысокими гибкими смерчами и опала.
      - Счас я ему, контре...- перекосив рот от гнева, прошептал Седой и шагнул к бульдозеру.
      Но Василий Андреевич удержал:
      - Не надо. Не в нем дело. С ним успеем. Побудь здесь - я сейчас...
      И - исчез.
      Глава 11
      - Не кладбище поедем?- спросила Наташа, устраиваясь на заднем сиденье.
      - На сегодня хватит,- невесело сказал Виктор и рванул "Москвичек" так, что взвизгнули шины.
      - А к Василенко?
      - Вообще-то надо... Я ему позже позвоню.
      - Позже ты не позвонишь.
      - Это почему же?
      - Он с тетей Тамарой мириться будет. Даже к телефону не подойдут...
      "Ну-ну, детки,- подумал Виктор,- не слишком ли много вы знаете?"
      Действительно, по вечерам Толя Василенко, не столько пьяный, сколько под устойчивым хмельком и весь такой бесшабашный, ссорится с Тамарой; а к девяти, когда хмель спадет, принимается каяться и пробует мириться.
      ...Отец с дочерью уже успели переодеться и умыться, когда со знакомым вечерним нытьем вкатилась Татка, а за ней, сопя и цокая каблуками, появилась Валентина.
      - Здравствуй, мама, - Наташа, протиснувшись в прихожую мимо сестры, потерлась кудряшками о плечо Валентины.
      - Ага, здравствуй,- ответила Кочергина и принялась стаскивать туфли. Потом поймала взгляд Виктора и спросила:
      - У тебя деньги есть?
      - Трояк, - ответил Виктор.
      - Как, всего?
      Виктор, подавляя раздражение, напомнил, что аванс шестнадцатого, и прошел в комнату.
      - Мне надо срочно полторы сотни, - в спину ему сказала Валентина, - я Петухову уговорила уступить.
      - Платье? - спросил, не оборачиваясь, Кочергин.
      - И лодочки. Кожа - изумительная. Чуть высоковат каблук, но смотрятся на мне... Все в отделе попадали.
      Зная, что переубеждать жену бесполезно, Виктор предложил:
      - Давай пару ваз продадим. Ты же говорила - есть хороший покупатель...
      - Ну знаешь, - Валентина подбоченилась и нелогично заявила: - Мы не нищие, чтобы хрусталь продавать. Петухова, кстати, может и не деньгами взять. Ей плитка нужна и унитаз "компакт" - может еще и приплатить...
      Виктор молча прошел в комнату, посидел в кресле, глядя, как Татка снаряжает на прогулку своих кукол, и перебрался в спальню.
      Плотно прикрыв за собою дверь, набрал номер.
      - Добрый вечер, ма,- сказал он, чуть виновато, - это я.
      - Здравствуй, сынок,- обрадовалась мать.- Как девочки? Что там у вас?
      - Да все в порядке. Сейчас Татка своих красавиц выстраивает - целый детский сад.
      - А Наташа учится?
      - Ты же знаешь: еще больше недели...
      - Что у тебя стряслось?
      - Да так, разные разности... Денег вот нету, а - надо...
      - И много надо?
      - Полторы сотни.
      - Но у меня сейчас столько нет. Потерпишь до завтра, а то наша сберкасса уже закрыта?
      - Конечно.
      - Так заедешь с утра?
      - Заеду, - пообещал Виктор, чувствуя себя подлым скотом, - спасибо тебе, мам, я обязательно отдам.
      - Ах, сынок, - Виктор догадался, что мать в это мгновение махнула рукой так, как это получалось только у нее, так спокойно и легко, - нужда будет, так в куске хлеба не откажешь, а умру - похоронишь.