Выборный

      В наступившей паузе резко затрещал селектор. Растерянным голосом Воднюк пожаловался, что чертежей ни в сейфе, ни в столе не оказалось.
      Управляющий облегченно выругался и сбросил тумблер. Кочергин встал, решив, что разговор окончен.
      - Остаться хочешь?- неожиданно спросил, не поднимая глаз, управляющий.
      Виктор сказал медленно и негромко:
      - Нет.
      И продолжил мысленно:
      "Так будет лучше для нас всех. Есть вещи, которых не забывают. И для меня это необходимо".
      Несколько секунд все молчали. Потом управляющий подал Виктору чистый листок бумаги и сказал:
      - Пиши заявление. По собственному. Дата сегодняшняя.
      Глава 18
      - Ты не хочешь узнать мое мнение?- спросил Маркин, когда стрекочущая телетайпом приемная осталась позади.
      - Хочу,- ответил безразлично Виктор
      Не то чтобы ему и в самом деле не хотелось поговорить с Егорычем, которого он по-настоящему уважал, просто накатила такая слабость, когда и лежать-то, кажется, нет сил.
      - У тебя друзья есть?
      - Есть. А что? - вяло удивился Виктор.
      - Как только терпят такого колючего?
      - Кто как,- Виктор придержал дверь маркинского кабинета, пропуская хозяина,- кто молча, кто со скрипом.
      - Били тебя, наверное, в детстве мало.
      Маркин разлил по стаканам минеральную воду и продолжил:
      - Забаловали мальчишечку.
      - Нет,- чуть повеселел Виктор,- тут скорее наоборот. Чем меня больше бьют, тем я вреднее становлюсь. Меня надо любить и ватой перекладывать при транспортировке, тогда я добрый буду.
      - Учту,- пообещал Маркин, щурясь и прихлебывая нарзан. Помолчал минуточку и вскинул косматую голову:
      - Ты знаешь, что в городе с квартирами делается?
      - Более-менее.
      - Городу необходимо, чтобы спорткомплекс построили с минимальными затратами. И скажу, что место выбрано, пожалуй, что самое удачное. На инженерных сетях, на коммуникациях, на транспортных расходах знаешь, какая экономия получится?
      - Да разве я об этом,- пожал плечами Кочергин,- разве я говорю, что вообще не надо строить? Но не на костях же танцплощадка, и не по костям же бульдозером молоть. Да нас самих же за это живьем закопать надо!
      - Это наверное,- хмыкнул Маркин,- а все равно на рожон-то чего переть? Пришел бы по-человечески, объяснил, чтобы поняли, - и тогда, может, все по-другому сложилось бы... Есть производственная дисциплина...
      - Вот-вот,- пожал плечами Виктор.- Приказ начальника - закон для подчиненного! Приказал начальник - копай, сыпь, круши, он же отвечает, не ты! Не надо обсуждать! Не надо думать - с нами тот, кто все за нас решит!
      - По-русски можно иначе: заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет. Но ты же не считаешь всех дураками?
      - Не считаю. Но вчера вечером я сам, своими глазами видел, как оскверняли могилы... Жаль, вас там не было. Зрелище... нет уж, здесь полумерами не обойтись. Раз не умеем что-то делать по-человечески - не надо делать вообще...
      - Знаешь, Виктор Михайлович: умный ты парень, а дурак.
      - Спасибо.
      - Пожалуйста, пожалуйста,- Маркин ткнул лакированного медвежонка-папиросника,- мне побольше тебя повидать пришлось. И загибов, и перегибов, и просто ошибок насмотрелся. Кое-что и по мне треснуло... Ну и что? Не надо сильно упираться - тогда и загибы вроде поменьше, и гнуться не так больно, и рассосется спокойней.
      - Есть вещи, которые касаются меня лично. И умывать руки я не хочу. И не стану. Как мы детям в глаза посмотрим на открытии этого комплекса?
      Маркин, выкрошив из сигареты едва ли не половину табака, щелкнул зажигалкой. И усмехнулся:
      - Что ты со мною, как с врагом говоришь? Не собираюсь я на костях строить. А только если мои люди станут приказ постороннего человека выполнять, я сниму с ретивых премию да проведу такой инструктаж, чтоб зачесались, а не закачу истерику. А переть на рожон...
      Вошла секретарша с увесистой папкой "входящих". Маркин вздохнул, нацелился фломастером - писать резолюции, но передумал:
      - Кто там еще ко мне?
      - Снабженец из РСУ связи: что-то хотел поменять.
      - Пошли его в ОМТС, я еще минут двадцать занят. Если "сверху" позвонят - соединяй.
      - У меня мало возможностей,- сказал Кочергин, дождавшись, пока Неля вышла из кабинета,- вот и пру на рожон... Иначе не одолеть... Что теперь об этом говорить?- Виктор вздернул плечо.- Ни о чем я не жалею.
      - Ну и зря,- негромко сказал Маркин,- уйти - невеликое дело. Работать-то все равно надо, а подходящих людей на белом свете не так много.
      - Наверное, я как раз неподходящий,- совсем невесело констатировал Виктор,- и вас я не очень-то понимаю. Как вы можете спокойно смотреть... 'И продолжать заниматься своим делом? Хотя бы этот комплекс: вы что, не поняли, что за всем этим - попытка одних чиновников угодить другим чиновникам?
      - А ты по-другому взгляни. Спорткомплекс нужен городу. Не сейчас, так через год, не здесь, так где-нибудь в Посадино его выстроят. Всю программу благоустройства выполнять надо. Так пусть они сколько угодно так угождают друг другу - раз это идет на пользу делу! Жалко тебе, что ли? Тем и хороша, в частности, наша система, что такие - мелкие пусть - побуждения в конечном счете оборачиваются на общую пользу.
      - Не знаю, на знаю... Я другого мнения о том, что при нашем строе надо, а что не надо делать. И не так много добром обернулось... Может, упустили? Может, хватит мириться? Вы еще вспомните, что этот Лаптев работает в Совете народных депутатов и пришейте мне дискредитацию советской власти! Как будто у нас бюрократы не у советской, а у какой-нибудь другой власти на службе...
      Маркин молчал.
      Если б Кочергин умел читать мысли, он бы очень удивился: Иван Егорович, весь такой могучий и умный, завидовал. И кому! Обруганному, кругом неправому, выгнанному с работы Виктору. Завидовал не тому, что Кочергин на два десятка лет моложе, что не пережил и части того, что выпало ему, Маркину, в детстве и юности. И даже не той легкости, с которой Виктор говорил о... непривычных вопросах. Нет, Маркин завидовал другому и спрашивал себя: "Когда, как и где я выучился оглядке, осторожности, степенности?" Хотя опыт и медвежий инстинкт показывали, что прав он, Маркин, но все же - завидовал.
      И тут в дверь заглянула Неля:
      - Кочергина срочно просят к телефону. Какая-то женщина. Сильно плачет.
      Глава 19
      Самым правильным после бессонной ночи и нервотрепки было бы не идти на работу. Анатолий минутку об этом помечтал; но у Тамары не было ни отгула, ни права, как у мужа, на "творческий день". Оставаться же одному совсем не хотелось. А кроме того, вспомнил Толя, что, впопыхах поснимав с Виктором чертежи прямо с кульманов, ни о какой новой работе для мастерской не подумали.
      Пока Тамара наспех маскировала припухшие веки - она проснулась после возвращения Толи с Кочергиным и не спала - объяснялись, - Анатолий сварил кофе, крепкий, с шапкой пены.
      - Ты завтракать будешь?- спросил он Тамару.
      - Нет. Только кофе.
      Василенко закурил и поднес к губам чашечку. Но почему-то кофе показался сначала безвкусным, а потом - тошнотворным, а от запаха покачнулся перед глазами несколько раз рисунок на обоях. Какое-то странное стеснение в боку и в груди заставило двигаться осторожно, медленно; пока он переоделся, супруги уже опаздывали. Пришлось взять такси и, едва перемолвившись, разбежаться по своим этажам.
      К началу двенадцатого, когда в отделе уже забыли о чертежах по зоне отдыха, объявился Мельников. И вскоре вызвал Василенко.
      Неожиданно сердце заохало и заахало, перепуганно колотясь о ребра...
      Так он вошел в кабинет.
      Мельников перебирал почту. Жесткие полковничьи складки на его лице углубились, а недобрые глаза с желтоватыми, в красной сеточке сосудиков белками воткнулись в Анатолия холодно и отчужденно.
      Заговорил Мельников на "ты", что само по себе считалось скорее хорошим, чем дурным признаком.
      - Чего ты там мудришь с документацией по комплексу?
      - Ничего. Все уже практически готово. От силы еще неделя, ну плюс пару дней на согласования - и порядок.
      - Что сегодня ночью здесь делалось? И кто с тобою был?
      - Работали, - коротко и бесцветно сообщил Василенко, а после паузы добавил: - У меня ненормированный день.
      - Скажи, пожалуйста, какой энтузиаст,- так же бесцветно протянул Мельников.
      Зазвонил телефон.
      Мельников взял трубку; разговаривал односложно, время от времени коротко поглядывая на Василенко. Анатолий понял почему-то, что речь идет о его чертежах, и заволновался еще сильнее. Но как он ни напрягался, не мог расслышать ни слова мельниковского собеседника.
      В очередной раз сказав "ясно", Мельников положил трубку на рычаг и приказал однозначно, командирским голосом:
      - Через пять минут все готовые листы по комплексу - ко мне. Копировать будем вне очереди.
      Василенко сидел неподвижно.
      - Ты что, не слышал?- спросил Мельников, поднимая брови.- Принеси сюда все листы по зоне отдыха и спорткомплексу. Там в тресте какой-то скандал. Что-то темнят...
      "Поехало"...- со странным облегчением подумал Василенко и, встав,сказал:
      - Никаких чертежей нет. Я сегодня утром проверял - все пропали.
      - Пропали?- переспросил Мельников и тоже поднялся, расправив свои по-военному прямые плечи.- Раз - и испарились?
      Василенко утвердительно кивнул. Почему-то ситуация вдруг показалась ему комичной, и он, не выдержав, улыбнулся.
      Но Мельников заговорил без улыбки:
      - Во-первых, не пропали, а ты их пропил, - начал он.- Вот тут у меня докладная, что вы ночью с приятелем шарили. Этот, который с тобою был, - из стройтреста?
      - Да, но...
      - Ловко придумано. Ох, Василенко, мне твои алкогольные номера вот где сидят, и как я жалею, что до сих пор тебя не выгнал!.. Значит, так: я тебе приказываю, слышишь, приказываю немедленно принести сюда чертежи, - и указал пальцем на середину своего стола.
      - Понимаете,- начал Василенко чужим слабым голосом, еще не пугаясь по-настоящему, что сейчас может произойти нечто бол ее серьезное, чем начальнический разнос,- надо подождать пару дней. Виктор согласует - там снос неправильный начали, - и чертежи вернутся.
      - Послушайте, Василенко,- Мельников сел и, прямой, как штык, воткнулся взглядом в глаз:) архитектора,- какое ваше дело до их сносов-переносов? Не суйтесь, куда не просят. Где чертежи?
      - Это касается не только строителей, а всех нас. Моя гражданская совесть...
      - Это, небось... трестовские тебя так накрутили?
      - Ну, в общем, да...
      - Вижу, что тебя, как пацана, вокруг пальца обвели.
      - Как вы можете так говорить! Вы же знаете...
      - Это ты не знаешь, что задержка документации - это повод. Строители обвинят во всех грехах нас. Игра простая, как веник: мы, мол, рады все делать, а документацию-то Мельников задерживает; а потом - позже начали, так давайте упрощать. Нет, я им такого козыря не дам! Сорвут сроки - так пусть сами и отдуваются. А меня подставлять нечего. А ты - мог бы сообразить, не мальчик уже. А если не умеешь - меня спрашивай. Я зарплату за то получаю, чтобы у нас все в ажуре было. Понял?
      Анатолий отрицательно помотал головой.
      - Так...- зловеще сказал Мельников,- плохо дело. Вижу, что у тебя водка последние извилины заполировала, ну да живот остался - он тебе голодный марш еще споет!
      - Ничего. Проживу!
      - Да? То, что я тебя как собаку выгоню - это цветочки: две твои вытрезвительские "свиньи" достаточны для увольнения по статье. Но я еще тебе, гений сизоносый, такую характеристику накатаю, что не только архитектором - маляром никто не возьмет! И пусть твоя Тамарка у меня хоть в ногах валяется - во! - и Мельников, оскалясь, скрутил фигу.
      - Вы Тамару не трогайте!- дрожа всем телом от возмущения и боли, потребовал Василенко.
      - Как бы не так,- обрадовался Мельников,- сейчас я ей расскажу, до чего ты докатился!- И, ткнув пальцами сразу во все клавиши, заревел на весь институт: - Тамара! Василенко! К Мельникову!
      - Не смейте,- визгливо закричал Анатолий Петрович.
      Он представил на мгновение, что и какими словами будет сейчас говорить Мельников, и как естественное и справедливое действие, о котором он просто не успел предупредить Тамару, покажется ей в таком изложении очередной пьяной бессмыслицей, позором, не совместимым с тем, что происходит в действительности, со всеми их отношениями...
      Василенко вцепился обеими руками в стол и закричал еще раз:
      - Не смейте! Я... я отдам чертежи.
      - Быстро,- приказал Мельников и погрозил кулаком.- И чтоб в последний раз!
      На слабых ногах Василенко миновал приемную и вышел в коридор, намереваясь подняться на чердак, где в старом, "некондиционном" сейфе лежали чертежи.
      Но далеко он не ушел.
      Хмурясь и недобро скалясь, из стены вышел Седой. В мертвенном свете люминесцентных ламп ржавый плоский штык в его руке казался почти черным.
      - Ты куда это, а? - спросил Седой и, не дожидаясь ответа, одним коротким движением вогнал клинок Анатолию Петровичу в сердце.
      Глава 20
      Валентин Семенович воровато оглянулся и положил тяжелую лампу на колени. Повернув чуть-чуть, так, чтобы слово "СПИСКИ" оказалось сверху, Лаптев принялся его стирать ластиком. Мелкие бисеринки пота тут же высыпали на лбу.
      Лаптев старался, но сдувая и сдувая серые катышки стертого ластика, он все время видел ненавистное слово. Очищая тонкую пленку пыли, сажи и окислов, наросшую на поверхности мрамора, Валентин Семенович только возвращал камню первозданную белизну, но нисколько не избавлялся от надписи.
      Тогда Лаптев сменил тактику. Он вытащил из шкафа обоюдоострый стальной треугольник - режущий зубец, деталь выпускаемых в Перевальске жаток.
      Аккуратно подстелив под лампу газету - чтобы не сорить, - Лаптев принялся скрести резаком, истребляя нагло торчащее слово.
      Но на исцарапанном, потерявшем блеск мраморе все так же отчетливо вырисовывалось: "СПИСКИ". А в довершение всего разболелась бородавка, всю ночь смирно сидевшая на щеке.
      Мнительный Лаптев побегал по кабинету, поохал, не сомневаясь уже, что у него рак и предстоит мучительная и неотвратимая погибель. А потом задвинул лампу под стол - в шкаф она не влезала - и побежал в исполкомовский буфет. И получасом спустя возвратился, пряча под полой небольшую трехгранную бутылку.
      Опять пристроив лампу над газетой, Валентин Семенович прицелился и аккуратно капнул уксусной эссенцией. Сразу же зашипели и запрыгали мутные пузырьки, резко запахло; когда шипение утихло, а пузырьки опали, Лаптев салфеткой вытер впадину на мраморе и тихо застонал.
      Нет, ошибки быть не могло: на том самом месте, где стараниями Лаптева была вытравлена ощутимая ложбинка, красовалось прежнее слово. Но это еще было не главное!
      Оглядев стержень со всех сторон, Валентин Семенович увидел, что с безжалостной определенностью все пятнышки мрамора преобразовались: выстроились кудреватой вязью старой каллиграфии.
      И хотя отдельные слова наслаивались друг на друга, не составляло никакого труда понять, что все это - страницы вчерашнего протокола, каким-то непостижимым образом вмонтированные в каменный стержень. Казалось даже, что листки свободно плавают в полупрозрачной толще камня, прижимаясь к поверхности то одной, то другою строкой.
      Проще всего, пожалуй, было бы распахнуть окно и швырнуть лампу о мостовую, но исполкомовские окна по весне еще не открывали, да и не удалось бы ее, наверное, просунуть сквозь густую решетку. Кроме того, к основанию лампы был привинчен инвентарный номер, и в перечне, висящем у дверей, числилась под этим номером именно лампа настольная. А это предполагало, что данная лампа должна находиться в этом кабинете, а не, скажем, на мостовой.
      Стараясь не смотреть на проклятую лампу, Валентин Семенович набрал номер внутреннего телефона:
      - Петр Иванович,- сказал он неожиданно сам для себя заискивающим голосом,- поменяйте, пожалуйста, лампу.
      - Перегорела, что ли?- отозвался завхоз.- Так до понедельника электрик на базе.
      - Нет,- терпеливо пояснил Лаптев,- не лампочку, а всю лампу.
      - А она что, неисправная?
      - Все исправно, все цело, даже номерок висит.
      - Так чего же ее менять?
      - Петр Иванович, вы скажите, можете сейчас же заменить или нет? потребовал Валентин Семенович.
      - У вас какая: серая мраморная с зеленым абажуром?
      - Да-да.
      - У меня на складе точно такие же. Но вы заявку напишите, и как что так я вам в первую очередь. Так сказать, родственные службы.
      - Спасибо, - грустно сказал Лаптев и положил трубку: услышал знакомое покашливание.
      - Уж вы-то должны знать,- Приват рассматривал на просвет листки протокола, кое-где порыжевшие от кислоты, - что подчистка, равно как и уничтожение документов, преследуется по закону.
      Лаптев только горестно вздохнул.
      - Протоколы, гражданин Лаптев, в огне не горят и в воде не тонут. На том не одно поколение чиновников стояло, и крепко стояло. Да и вы встречал я в архивах кой-какие бумаги, - пользовались такою спецификой... Но, как видите, у медали есть и оборотная сторона.
      - Отпустите меня,- вдруг просто попросил Валентин Семенович.
      Приват закашлялся, прижимая ладони к впалой груди, и с брезгливым сочувствием посмотрел на Лаптева:
      -Лично я бы вас вовсе не трогал. Вы мне крайне отвратительны, поскольку не интеллигент и подлец.
      - Седой ваш - "интеллигент",- прошептал Лаптев и потрогал бородавку.
      - Седой, по крайней мере, натура совершенно цельная. Крут он, верно, но товарищ - настоящий. Впрочем, мы отвлеклись. Я здесь - лицо официальное и, в отличие от вас, даже выборное. И отпустить просто так, увольте, не могу.
      - Чего же вы хотите?-Лаптев хотел еще добавить, что вчера от страха на него напала неудержимая икота, что валерьянка ни от чего не помогла, что не гасил свет и промучался добрую половину ночи бессонницей. Пришел на работу ни свет ни заря - а вчера дома накричал на девочек... И вообще приходится просить у того самого гнилого интеллигента, всю породу которых всегда в душе ненавидел... И боялся. Но - смолчал.
      - Во-первых, списки,- сказал Приват, раскручивая свое кашне.
      - Но я же сказал вчера: их у меня нет.
      - Это не так. Не надо лгать. Пока что их действительно нет, но ваши подчиненные составят их не более чем за неделю.
      - Сомневаюсь, данные утрачены...
      - Я знаю,- ответил Приват,- смотрел. Надо будет - поможем. Люди у вас работают хорошие.
      - Ладно,- согласился Лаптев, старательно не додумывая до конца свою мысль - чтобы Приват ее не подслушал.
      - Позвоните сейчас же.
      Лаптев помялся, но позвонил и отдал все необходимые распоряжения. Приват чуть усмехнулся:
      - Вот так.
      Валентин Семенович увидел, как слово "СПИСКИ", такое неистребимое и отчетливое, исчезло - точнее, распалось на сетку прожилок.
      - Видите, как просто? - спросил Приват.- А вы ножом, кислотою... Вы бы еще, извините, динамитом...
      - А остальное? Н у, протокол...
      - Протокол останется. Навсегда. Теперь второе. Соберите все разметки, которые вам дал Кочергин.
      Лаптев рот раскрыл - но тут же решил, что это еще не самое страшное, и выложил на середину стола несколько листков.
      - Жгите, - приказал Приват.
      Бумаги горели в пепельнице минуты три - не более. Несколько лоскутков сажи пролетели по кабинету - Лаптев их поймал и препроводил в урну.
      - Теперь третье,- сказал Приват,- вчера тот внезапный звонок нарушил э-э... процедуру и еще привел к некоторым нежелательным последствиям. Дабы не усугублять положение, вам надлежит пойти к председателю горисполкома и объяснить, что в его планы вкралась ошибка.
      Валентин Семенович вообразил, как входите кабинет со светлыми панелями и втолковывает "Самому", что затея с ускоренным разворачиванием строительства на кладбище - проявление элементарной некомпетентности, головотяпство и бездушие...- и затрясся, смеясь и стеная.
      - Не надо так нервничать,- посоветовал Приват,- мало ли какие ошибки бывают. Главное - их вовремя осознать, исправить и не повторять.
      Валентин Семенович, все еще вздрагивая, нацедил воды и выпил полстакана.
      Помолчав, спросил:
      - Вы что, серьезно?
      - Я совершенно серьезно. Ошибка ваша - и вам ее исправлять. Через это надо пройти. Поработаете хоть раз на совесть.
      - Я не пойду.
      - Будьте благоразумны. Вы что, предпочитаете, чтобы мы вас всю оставшуюся жизнь мучили?
      - Да на мне-то вы что повисли? Я-то здесь при чем? Он что, спрашивал у меня, можно ли строить и что строить? Советовался? Нормами хотя бы интересовался? Объявил - и все! И не перерешит, а меня выпрет!..
      Выкрикивая это, Лаптев в то же время понимал, что обязан был еще две недели назад убедить начальство либо не затеваться с этим комплексом вообще, либо ограничиться самым минимумом. Тогда все кончилось бы, наверное, тем, что "Сам", возможно, и выругав Лаптева, избрал бы какой-то компромисс. Но сказать это сейчас, добиваться отмены решения, в выработке которого участвовал и Лаптев, то есть дергать начальство как мальчишек, это казалось Лаптеву совершенно невозможным.
      - Пожалуй, Василий Андреевич прав, - произнес Приват, не отрываясь от лаптевских глаз,- вам уже не дано...
      - Можно, я лучше что-то другое?- попросил Лаптев,- может, на Солонцах что-то сделать? Воду? Цветочки? Я могу и деньгами...
      - Обойдемся,- бросил Приват и встал,- а шанс свой вы упустили. Наверное, последний.
      - А может... Вы сами председателю скажете? А я - я заболел... У меня рак,- и Лаптев для убедительности даже схватился за щеку.
      - Рак? Это неплохо придумано... - после паузы странным голосом сказал Приват, - души нет, так пусть хоть тело погрызет...
      И начал медленно истаивать в воздухе.
      Но вдруг вновь появился и, глядя прямо в перепуганные глаза Лаптева, пообещал:
      - Скоро появятся ваши родители... И с ними еще кое-кто... И исчез.
      Лаптев подождал, потом снял трубку - намеревался вызвать машину, чтобы срочно ехать в поликлинику. Но оба телефона, и городской, и внутренний, не работали.
      Обуреваемый страшным предчувствием, Лаптев бросился к двери. Но ручка, едва он к ней прикоснулся, отлетела, а могучий несокрушимый замок оказался запертым.
      Дрожащими руками Лаптев вставил ключ, повернул - и бородка ключа с легким хрупаньем срезалась.
      Тогда Лаптев попробовал кричать, затем - стучать в стену кулаками и стулом. Но старые, метровой толщины стены поглощали крик, а на стук в вечно ремонтируемом здании никто не реагировал. Орудуя ножкой разбитого стула как рычагом, Лаптев попытался вывернуть частую решетку, вставленную в окна изнутри, со стороны кабинета. Но стальных прутьев не смогли бы одолеть и трое таких, как он.
      Обсосав ссаженную кожу пальцев, Лаптев влез на подоконник и, завернув руку в носовой платок, ткнул в форточку. С третьей попытки удалось, наконец, выбить стекло форточки. Но на улицу просовывалась только кисть руки, а на призывные и жалобные крики никто не отзывался.
      Исцарапанный, охрипший, перепачканный известкой, Лаптев сел на пол возле холодильника и заскулил. Потом вытащил початую "гостевую" бутылку коньяка и выхлебал прямо из горлышка, не ощущая ни вкуса, ни крепости напитка.
      Вот-вот должны были появиться души.
      Лаптев уже не сомневался, что Приват сдержит обещание, и только гадал, кто придет первым: отец, от которого он в свое время отмежевался, или дед Михай, убитый из засады по его, лаптевской боязни предупредить, или те, частично позабытые уже друзья и сотрудники, которым он гадил мелко и крупно, расчищая себе место, выслуживая себе посты...
      Глава 21
      Бульдозерист СУ-5 Саня Кудрявцев проснулся в приятнейшем настроении. По случаю отгула можно было бы еще и поспать, но организму и так хватило. И хотя, еще не открывая глаз, Саня четко ощутил себя на старенькой раскладушке, тесной для его шестипудового тела, и понимал, что спал он в ковбойке и жестких брезентовых штанах, настроение ничуть не упало. Ночлег во времянке имел и свои преимущества.
      Во времянке особенно церемониться было нечего, и скособоченный спичечный огарок Саня бросил прямо в угол.
      И вот тут произошло нечто странное.
      Крошечный гамачок паутины, видимый только с низкой раскладушки, не подхватил, а вытолкнул огарок, так что тот повис в воздухе и, быстро и причудливо разрастаясь, превратился в высокого худого старика со стриженой седой бородкой.'
      "Ну вот,- подумал Саня,- с чего бы это?"
      Действительно, никаких таких особых причин не находилось. Выпивал он хоть и чаще, чем допускала мать, но куда реже, чем, скажем, его сменщик. И уж во всяком случае не могло произойти такое, чтобы солнечным утром, на трезвую голову, безо всякого вдруг из огарков появлялись старички, хотя бы даже такие чинные и благообразные.
      - Вы можете лежать,- сказал старик с резким прибалтийским акцентом,- а я постою.
      - А что, места нет?- спросил Саня и деликатно поджал ноги, предлагая старику присесть на край раскладушки.
      - Нет,- ответил старик,- в этом нет необходимости.- Тут только Саня со всей ясностью сообразил, что ни по каким правилам, твердо усвоенным им, ничего подобного быть не может. Однако, поскольку Саня, кроме матери, никого не боялся и что-то в закутке души ему успокоительно нашептывало, что все это - просто такой неожиданный утренний сон, он не зашумел, не задергался, а улыбнулся и спросил:
      - Вы, деда, из каких будете?
      - Из лютеран. Нас еще "прибалтийскими протестантами" при его светлости Витте называли.
      И Витте, и лютеране для не слишком прилежного в науках Сани были темным лесом, спросил он как раз о другом, но почему-то ответом удовлетворился. Даже вопросил, с немалою - по своему суждению подковыркой:
      - А что, у лютеран принято так - по утрам в спички лезть?
      - Я, извините, выборный,- степенно проговорил старик,- и мне дано поручение.
      Слова "выборный" и "поручение" он выговорил особо торжественно, невольно вкладывая в эти привычные для современного уха слова немалый и как бы обновляющий их смысл.
      - А мать говорила,- вдруг вспомнил Саня,- что прадед у меня тоже из латышей был.
      - Твоя мать есть дочь моей дочери, - подтвердил старик, явно не припомнив слово "внучка".
      - Так я ее позову, это мигом,- решил Саня и даже сбросил ноги с раскладушки.
      - Не надо. Мы с нею незнакомы, и она испугается. Женщины многого боятся.
      Саня подумал, что мать, с посторонними и впрямь иногда робкая, испугается и расстроится, и согласился:
      - Ну ладно, не буду.
      - Это хорошо,- сухо признал старик,- иначе ей пришлось бы сказать, в чем дело. А лучше не следует.
      - Я чет-то не понял,- произнес Саня,- а что случилось?
      И тут вспомнил, со всей ясностью вспомнил вчерашнее, все разговоры, пока прикидывали, откуда и как сподручнее планировать грунт и сколько заплатят; и даже дурашливую песенку про паровоз, который кричал "ау", вспомнил, под которую он передергивал рычаги, и затем - острое чувство своей неуклюжести, накатившее вчера вслед за испугом и яростью...
      У Сани даже внутренности заныли, как будто прямо с раскладушки он сиганул в ревущую черноту десантного люка.
      Скрипнув зубами, он спросил:
      - Я вчера... много там наломал?
      - Четверых, - холодно и негромко ответил старик и покачал седой головой, - а я лежал пятым...
      Какое-то незнакомое жжение и покалывание заставило Саню часто-часто захлопать белесыми ресницами.
      - Эти четверо - тоже отцы, и деды, и прадеды. У Августа было шестеро сыновей. Я знал его. Они все убиты. Живые - они бы не позволили...
      Истерично взвизгнули старые пружины. Саня рывком сел и обхватил кудлатую голову руками.
      Старик молча смотрел.
      Спустя какое-то время Саня разжег потухшую папиросу, аккуратно вложил огарок спички в коробок. И спросил:
      - А нельзя как-то поправить, что порушено?
      - Нельзя;
      - Ну, а хоть что-то я смогу сделать? - с тоскою спросил Саня.
      - Можете. Затем я и обращаюсь к вам как лицо выборное. Сегодня необходимо ваше... дежурство, да, на кладбище.
      - Ночью? - спросил Саня, не пугаясь, но все же с некоторой опаской припоминая свои детские, не такие уж давние страхи.
      - Ночью нет необходимости,- без тени улыбки ответил старик, - по ночам работ не производится. Надо сейчас.
      - Это можно,- пообещал Саня и поиграл желваками.
      - Спасибо,- поблагодарил старик и, уже истаивая, добавил:
      - Нам самим это не всегда удобно, а вы поторопитесь.
      "Вот так",- сказал себе Саня и, выплюнув погасшую папиросу, встал, выбрался из времянки и пошел через дворик к дому: помириться с матерью, выпить чаю и предупредить, что уходит.
      ...Через полчаса, чуть конфузясь, но в то же время сурово хмуря брови, он вошел в нижние ворота.
      На кладбище трудилась спецкоманда - без суеты и спешки, аккуратно делая то, что, быть может, и не следует вообще, но если уж делать, то именно так.
      Саня постоял и покурил с вояками, поболтал на извечные солдатские темы, а потом немного побродил по нетронутым еще секторам, почитал славянские и неславянские надписи, а затем пошел ниже, к площадке, начатой вчера.
      - Они мне здесь попашут! - неизвестно кому пообещал Саня и задумался, присев на травку.
      Так крепко задумался, что не сразу заметил, как на кладбище поодиночке пришли ребята из его бригады - и дядя Коля, и Реваз Григорьевич.
      - А что? - решил дядя Коля, когда все трое собрались вместе,- может, козла заколотим?- вытащил из кармана пластмассовую коробочку домино. Промелькнуло вдруг у Сани, что не совсем подходящее место для такого занятия и что здесь лучше бы что-то другое, но...
      Почесав свои буйные бесцветные кудри, Саня согласился:
      - Можно, только давай сначала скатим к воротам машины? А то будут ездить всякие, игре помешают.
      - Ай, молодец,- сказал Реваз и одобрительно ткнул Саню локтем под бок,- правильно думаешь. А я и ключи свои взял.