Включая, конечно, две новые квартиры в Москве, перестройку особняка за счет городской казны, бюджетные безумства! Тут одна продажа налево гуманитарной помощи из Германии лет на восемь тянет! Вот раздел "Родственники"... Родные, двоюродные, троюродные... Племянники, тетки, дядьки, сынок, конечно! Она их на узловые моменты усадила! Портовый терминал - брат, горсвязь - тоже родной человечек... С каждого поставленного телефона - мзда! Теперь - торговля... Главный рынок она лично в руках держит, никому не доверяет, с каждой палатки, с каждого контейнера, даже с лотка - ежемесячный сбор, естественно, в свою пользу! А вот здесь так называемые банковские игры! Когда даже учителя по полгода зарплаты не получают, обе клиники, "Скорая", даже пожарники... Поскольку их зарплата нормально прокручивается частично в наших, частично в тверских, немного - и в московских банках... Ну и самое гнусное - связи с местными "крутыми"... Запугивание, шантаж, рэкет... Чтобы никто не дергался! Есть даже "доведение до самоубийства"... Повесился один мужичок, который сдуру, без ее услуг, решил свое дельце организовать... "Тяжкие телесные повреждения" это сплошь и рядом! Но просматриваются и "повреждения, не совместимые с жизнью". В двух случаях... И за всем этим - она! Что ни говорите, а крепкая бабища! Так что валить ее придется не без больших трудов! Но завалить можно!
      - Чего ж вы ее раньше-то... не валили?
      - М-да... Как-то легко у вас... - покашлял он в кулак. - Да стоит мне хотя бы чирикнуть - и прости-прощай... Как минимум - родная Волга! Рабочий кабинет, погончики... Как максимум - веслом по башке - и в речку... Утоп Нефедов на рыбалке, всего делов... Несчастный случай! Вот, кстати, у меня и это есть... Видите? "Несчастные случаи"... С большим вопросительным знаком...
      - Ну и как ее на этом прищучить? - не выдержала я. - Кто и что возбуждать будет? К кому идти? К этому... адвокату? Как его? Фамилия смешная... Часовое что-то! Ходилкин, Будильников?
      - Господин Циферблат в кабинете у мэра каждый месяц свой конвертик получает... - ухмыльнулся он. - За оказание юридических услуг... Так что это - мимо!
      - Выходит, вы все там как пауки в банке?.. - задумалась я. - Следите друг за дружкой, чтобы никто не колыхнулся, да? А если что - всем скопом наваливаетесь? На что же лично вы надеетесь?
      - На Туманского, - помолчав, сказал он. Ну, это я уж и сама поняла. Не на меня же. Я смотрела на эти три кило, не меньше, показаний, жалоб и протоколов о невозбуждении, подписанных этим же самым слугой закона, и в смятении думала о том, что, кажется, моя мечта о родимом доме, о том, что все должно быть просто, потому что и дураку ясно, как меня обыграли, совершеннейшая нелепость. И что как ни верти, а без Сим-Сима ничего не выйдет.
      - А разве эти документы настоящие? - наконец спросила я. - Это же только копии на ксероксе...
      - Настоящие, Басаргина, дорого стоят, - подумав, вздохнул он.
      - Сколько?
      Он был осторожен и непрост, этот Нефедов. Все просчитал и манил меня не пряником, а только запахом от него.
      - Ну? Я смогу! - отчаянно сказала я.
      - Мне денег не нужно, Лизавета Юрьевна... - вдруг, покачав головой, сказал он.
      - А что вам нужно?
      - Да закис я здесь, как в бочке с квашеной капустой... - вдруг искренне признался он. - Провинция! Что мне тут светит? Живу как с петлей на горле. Шаг влево - нельзя, шаг вправо - этого не трогай! А Москва - она ведь не за горами... И ваш Туманский - глыба! Он ведь всюду вхож, все может...
      - Это вы насчет мохнатой лапы? Подсадить вас? Повыше? Я правильно понимаю?
      - Совершенно верно, - невозмутимо сказал он. - Думаю, что это мой единственный шанс.
      - А то ведь, если что, и прикончить могут? - не удержалась я.
      - Здесь теперь все могут, - пожал он плечами. - Между прочим, если бы не ваш Захар Михайлыч, вы бы меня здесь, вот так, вряд ли бы увидели. Он в девяносто первом еще действующий был, нашу горбезопасность перетряхивал... Водочку пили, рыбку ловили! Так что все остальное давайте через него...
      - Хорошо.
      Папки он не позволил мне взять с собой, но я не обиделась. Что-то все-таки могло и сдвинуться. Во всяком случае, у меня теперь был свой Штирлиц в окружении семейства Щеколдиных. И уже это было удачей.
      Я пошла было к Аллилуйе, когда он окликнул меня:
      - Минуточку!
      Полез в карман и протянул мне новенький паспорт. Выписанный в нашем паспортном столе на мое настоящее имя и фамилию. Фотография была та самая, из зонных, которые делал замполит Бубенцов. Я их так и оставила в июне на барьере в паспортном столе, когда уносила ноги от майорши.
      В паспорте стояли штампы прописки и выписки. Именно из нашего с Панкратычем дома.
      - Не помешает? - спросил он.
      - Господи! Неужели эта ваша кадушка в погонах решилась? - изумилась я.
      - У этой кадушки свои счеты с Щеколдиными... - усмехнулся он. - Так что там не я один... такой! Имеются еще люди, Басаргина! Как же без людей?
      Это был обычный выходной день в конце октября, и, покинув Нефедова, я, почти развеселившись, гнала через лес Аллилуйю домой. Прикидывала, что завалюсь в постель и продрыхну до вечера, до встречи с Сим-Симом, чтобы ночью быть свежей, а там будет спальня, и я наподобие ночной кукушки, которая всегда перекукует дневную, осторожненько подъеду к Туманскому, можно и слезу пустить, для дела. Воспою хвалу Нефедову, представлю его рыцарем в белых ризах, каковому моя врагиня не дает вознести карающий меч законности. И даже представить не могла, чем этот день завершится.
      ПЕРВАЯ КРОВЬ
      Может быть, главному Небесному Кукольнику надоело слишком тихое течение вечного спектакля, может быть, он решил поставить на место одну из марионеток, которая спутывала ему все веревочки и делала не то, что он ей определил, но он, ухмыляясь в бороду, подергал за свои шпагатики и заставил сплясать одну из деревяшечек какой-то новый, совершенно дикий танец, закрутил в нелепый хоровод куколок и озвучил действо воплями, записанными на вечную Магнитку во время гибели Содома и Гоморры...
      Боже мой! Как же он на меня орал, мой единственный и неповторимый! Таким я его увидела в первый раз и поначалу просто не верила глазам и ушам и, тупея, сжалась и закрыла лицо руками, чтобы только не видеть его дергающееся багровое лицо. Даже голый череп пошел красными пятнами.
      Он приплясывал, подергивался и метался за письменным столом, пинал поленья, сложенные у горящего камина, и голос его, обычно низкий и рокочущий, взвивался к остекленному потолку до визга.
      Самое идиотское, что это происходило при постороннем. Я; в общем-то без дела, заглянула в кабинет Таманского, чтобы просто его увидеть.
      Сим-Сим сидел за столом и пролистывал какие-то бумаги, а возле окна пил кофе из фарфоровой чашечки сухой, высоченный человек в безукоризненном вечернем костюме, темный цвет которого подчеркивал голубоватую белизну его совершенно седой головы и снежность крахмалки с бордовой "бабочкой". Старца все называли не по имени - Тимур Хакимович, а по укороченной фамилии Кенжетаев, то есть просто Кен. Это был тот самый тощий, темнолицый и вежливый "саксаул" (или "аксакал"?), что помогал мне облапошивать викингов. В общем-то, сердечный друг и соратник не столько Туманской, сколько самого Сим-Сима.
      Я поняла, что сунулась не к месту и не ко времени, и уже хотела слинять, когда Туманский, вскинув голову, блеснул своими ледяными стеклышками и сказал:
      - Войди!
      Я вошла, Кен поцеловал мне руку, а Сим-Сим бросил на стол газету и еще тихо спросил:
      - Что это такое?
      Это была та самая газета, со снимком и заметочкой, которую мне за завтраком подсунула Элга. Доложила уже, значит, верноподданная.
      - А что? - весело сказала я. - Приличная фотка... Вот это я, Л. Басаргина, а это молодой лев и две львицы... Такой клуб! Там написано...
      - Кто позволил?
      - Что именно? - Я начала понимать, что происходит что-то не то.
      - Светить свою морду в каком-то бульварном листке! Якшаться с какими-то подозрительными типами! Которые шустрят по закоулкам, чтобы только урвать мелочевку на разнице курса, на продаже сплетен! Это же шакалы! Труха! Шелупонь! "Львы"?! Этих львов на порог приличного банка никто не пустит! Половина из этих гиен уже сидела, а вторая половина сядет! Им же руки никто из нормальных людей не подает! И кто тебе позволил распускать язык? "Стажируюсь в банковской структуре С. Туманского"! Нету у меня никакой структуры, ты это хоть понимаешь, идиотка? Меня вообще нигде нету! Но даже не в этом дело... Тебя, мать твою, сто раз предупреждали: держать планку! Ты же должна на метр выше земли ходить, чтобы только не замараться!
      - Да ничего я не должна! - угрюмо огрызнулась я.
      - Семен... Семен... - негромко предупредил его Кен. - Ну, сглупила девочка... Это не она, а ваш Вадим прокололся. Должен был проследить...
      - Следить? Да что я - на поводке ходить должна? В наморднике? - Я понимала, что срываюсь, но остановиться уже не могла. - В конце концов, у меня своя жизнь есть! Личная!
      - Боже! Ты только посмотри на это... млекопитающее, Кен! - заклокотал Туманский. - И она еще смеет извергать какие-то звуки? Валаамова ослица заговорила?! Насчет какой-то там своей жизни? Не было у тебя ничего своего! Никакой такой жизни! И сейчас нет! И не будет! Наглая неблагодарная дрянь! Пустельга! Ты что о себе возомнила?!
      Ну, и так далее...
      Дело было не в словах, которые он, задыхаясь, пулял. Не в их смысле. Он громоздил одну нелепость на другую, и о многом я бы могла сказать ему, что это неправда. Но ничего говорить ему я как раз и не могла, да, в общем, это и не имело никакого смысла. Видно, все это копилось в нем долго и понемногу, но вдруг отчего-то прорвалось, хлынуло на меня мутной, грязной лавиной, било, вертело и размазывало... Не важно, что он там нес, меня потрясло, как это громыхало. В голосе его раскалилось и обрушилось на меня не просто раздражение - это была откровенная злоба, тяжелая ярость, достигающая совершенно явственной ненависти! Это был абсолютно чужой человек, и мне казалось, что я его вижу впервые, во всяком случае ничего узнаваемого и близкого в нем уже не было, и я понимала только одно: он беспощаден, ядовито злобен и старается не просто язвить, но бить по самому незащищенному и больному...
      Я не помню, как меня вынесло из кабинета. В "предбаннике" я столкнулась с Элгой, которая недоуменно прислушивалась к хриплой ругани и сказала мне:
      - Вы не точны. Я жду вас в библиотеке уже час и десять минут.
      - Да пошли вы все! - крикнула я, глотая слезы, и бросилась бежать прочь.
      Когда я начала приходить в себя, обнаружила, что сижу в полной темноте в кабинете Туманской, то есть моем. Во всяком случае, еще полчаса назад я была в этом совершенно уверена. Я сидела в углу, прямо на полу, уткнув голову в коленки, щеки и подбородок щипало от соленой мокроты. В голове была абсолютная космическая пустота, а все тело ныло и подергивалось от боли; оказывается, человека можно изметелить до полусмерти не только кулаками, но и словами. Неизвестно еще, что больнее.
      Я прислушалась - в доме стояла абсолютная тишина, хотя отойти ко сну еще никто не мог, было всего около десяти вечера.
      Я побрела к столу, уселась в кресло, нашарила в ящике курево и щелкнула зажигалкой. Экран монитора был серым, на нем возникала и пропадала, вильнув хвостиком, дежурная электронная рыбка В сером мареве от экрана неясно проступали голые полки - ни одной куколки Туманской не было, их уволокла к себе Элга, цветочное деревце в японской напольной вазе я тоже выкинула, и той самой иконки тоже уже здесь не было, я отдала ее в реставрацию. Так что Дева Мария ни с какого боку помочь бы мне не смогла.
      Извечный женский вопрос: "Мой милый, что тебе я сделала?" - передо мной даже не возникал. Я тупо пыталась вспомнить, что там горело, в его камине, корчась на угольях Кажется, эта самая идиотская газетка. Но мне уже было как-то все равно.
      Ровно в двадцать два ноль-ноль сработал таймер, компьютер выбросил на монитор очередную сводку биржевых новостей. Комментатор что-то гнусавил по-английски, голос его скрежетал в моей голове, как тупым ножом по стеклу, и я убрала звук.
      И бессмысленно пялилась на плывущие колонки цифр и символов. Индекс Доу-Джонса на нью-йорскской бирже вырос на три пункта, в Гонконге падал доллар, а в Токио был какой-то шухер с котировками "Панасоника"... Что, в теории, должно было бы меня глубоко волновать. Потому что по главному курсу финансового ликбеза мне полагалось улавливать и осмысливать деяния мировых гигантов. Процедура была ежедневная и обязательная, как чистить зубы и пользоваться бидушкой. Мой куратор в Москве на этом настаивал.
      Кое-что я уже начинала понимать. Во всяком случае, уже совершенно ясно представляла себе разницу между тем, что такое деньги в кошельке Марь Иванны, которые она тратит в лавочке на молоко и яйца, и главная Всемирная Деньга. Та самая, которая пошла работать еще сотни лет назад, когда флорентийские - или генуэзские? - менялы наваривали проценты, разложив свои цехины, гульдены, пиастры (или как они там назывались?) на скамейках, именовавшихся по-италийски "банками", кредитовали своих морячков и заставляли их двигать на край света за пряностями и шелками.
      Как всякая созревшая в условиях "совка" особа, я всегда искренне презирала корысть, Деньгу как в узком, так и широком смысле, и только теперь до меня стало доходить, что ничего удобнее и надежнее Монеты наши предки не придумали, что Большая Деньга - это не пачки зеленоватых бумажек, которые называются доллары, марки, фунты и все такое, не золотые слитки в Форт-Ноксе или в нашем Гохране, а возможности. Возможности отсасывать нефть в каком-нибудь Кувейте или в отпочковавшемся уже чужестранном Баку, клепать автомобили и прочее железо, плавить, передвигать, строить и прочее, прочее, прочее, включая даже возможности рожать в приличных условиях, в окружении аппаратур космической надежности и гуманных по свободно конвертируемой причине врачей.
      Во всяком случае, я уже поняла, что то, что для меня становилось открытием, Туманская освоила на заре своей такой же туманной юности, давным-давно перешла от букваря к энциклопедии и свободно плавала в морях, где еще и не колыхалась моя лодочка.
      Но что-то уже начинало просвечивать в этой иноземной и отечественной мешанине курсов, котировок и мощных контрактов по слияниям и разделам, какие-то отработанные четкие схемы и системы, и я уже была почти уверена, что великий бандюга, пират и крутой парень, которого звали Гарри Морган и который потрошил галеоны с испанским золотом в средневековье, и нынешний Вася Пупкин из подмосковной Погореловки, который разливает левый спирт в поллитровки с фальшивыми этикетками в своем сарае, - одной крови. Хотя последний наверняка и не подозревает об этом. И возможно, накопив монету, удовлетворив первобытную страсть к "голдам" и "мерсам", евроремонтной хате, фамильному замку из красного кирпича, еще пустит в работу свой капиталец, а может быть, запрыгнет и в олигархи.
      И именно эти васи пупкины - опасны, потому что первобытны и голодны и имеют свойство сбиваться в стаи, которые газета "Коммерсанта" скромно называет фирмами, а следователи - бандгруппами....
      Не знаю, может быть, именно от них территория так отгораживалась и крепилась, со всей этой сигнализацией, камерами внешнего наблюдения и чичерюкинской охраной, может быть, были еще какие-то силы и персоны, от которых семейство Туманских отгораживали и охраняли в этом бастионе в общем-то пустынном лесу. Но меня в курс насчет этого не вводили, меня это ни с какой стороны не касалось. И похоже, впредь и не коснется.
      Я пялилась на безмолвный экран монитора, почти ничего не соображая, и старалась думать о чем угодно, только не о том, что только что произошло со мной...
      Неслышно отворилась дверь, я вздрогнула испуганно и сжалась, но это был Кен. Он помаячил в дверях на свету, мягко и бесшумно подошел ко мне, туфли у него были модные, но уже старческие, на войлоке, присел на край стола.
      Он всегда был очень деликатен, старомодно вежлив и холодновато ласков по отношению ко мне. Насколько я успела узнать, в команде Туманских он всегда занимался металлом. Что-то такое, связанное с его родиной, городом Темиртау, и металлургическим комбинатом, который когда-то назывался Казахстанская Магнитка. Рельсы, прокат, белая жесть для консервных банок. Чаще всего он мотался в Китай и, наверное, от этого курил приторно-пахучие китайские сигаретки. И носил на лацкане золотого дракончика.
      Вот и сейчас он дымил, и струйка дыма расплывалась в сером отсвете от монитора.
      Он молчал.
      Я молчала.
      Мы молчали долго. Глаза его почти не просвечивали в узковатых щелях на узком и темном морщинистом лице.
      - У него большие неприятности. Можно сказать - громадные... - наконец сказал он. - Выпутается, конечно. Он это умеет. По крайней мере, умел. Еще недавно.
      - Это он вас прислал? - со слабой надеждой спросила я. - Он? Значит, чует, что виноват?
      - Он никогда не бывает виноватым, - покачал Кен головой. - Я его понимаю. Хотя, возможно, до конца он боится признаться в этом даже самому себе...
      Конечно, это идиотская выходка, то, что он устроил. А все ведь очень просто. От тоскует. И не только... Он запутался в делах. Ему нужна Нина...
      - Я не она. Она не я. Я есть я! - Я встала из кресла.
      - А вот в этом я не сомневаюсь... - усмехнулся он. - Как-то я его спросил, к чему он вас готовит? То есть что вы будете делать в нашей команде в конечном счете? На чем сосредоточитесь?.. В конце концов, есть центральная бухгалтерия, отдел ревизии и контроля, служба развития, контактная группа по работе с парламентом и правительством... Мне было непонятно, почему он не дает вам сосредоточить усилия на чем-то одном. Он мне сказал: "Но ведь Нина знала все!" Вот тогда я почти ужаснулся: он решил, что и вы - сможете! Если честно, это ведь она всегда вела его, а не он ее... Хотя она была достаточно умна, чтобы не подчеркивать это, и всегда в нужный момент в нужном месте с нужными людьми умела уйти в тень. А в общем-то он всегда был лишь зеркалом, в котором отражалась она.
      - Я... не отражусь? Никогда? - нелепо ухмыльнулась я.
      Он смотрел на меня с ласковой печалью. Слез со стола, полез в карман:
      - У вас деньги есть? Я могу только чеком...
      - Зачем?
      - Уходите, пока не поздно, Лиза... Уносите ноги. Вы же не лабораторная крыса, которую свихнувшийся шизик пытается превратить в нечто среднее между мудрой змеей и невинной голубкой... Будь вы постарше, неопытнее, вы бы, конечно, вели себя по-другому.
      Он оглядел кабинет и поморщился:
      - С мертвыми не воюют. Это не имеет смысла. Вы тут все вымели, чтобы не было даже памяти о Нине Викентьевне. Будь вы не так наивны, вы бы поступили с точностью до наоборот. Устроили бы здесь кумирню, алтарь во имя ее! Воскурили бы свечи и постоянно напоминали бы всем, а главное - ему, что вы преклоняетесь перед этой удивительной личностью и никогда, понимаете, никогда не оскверните память о ней хотя бы тем, что сочтете себя ей равной.. Вы когда-нибудь думали о том, что многим людям, а не только ему, видеть вас здесь просто больно?
      - Вам тоже?
      - Да, - сказал он. - Конечно... Он ведь сегодня взбесился не от того, что вы сделали что-то не так, Он взбесился от того, что что-то не так с самого начала он попытался сделать с вами... Чем-то вы его крепко зацепили, и он поверил в эту химеру!
      - Погуляла девочка, и будя?
      - Дальше будет хуже... - сказал он. - Чем я могу вам помочь?
      - Ничем, - сказала я.
      Он вынул чековую книжку, "паркер", поднес ее близко и подслеповато к глазам.
      - Этого не надо, - сказала я твердо. - Я - сама!
      - Вы - настоящая. Я в вас верю, - улыбнулся он - Если что, моя визитка у вас есть...
      - Придется отвыкать. От визиток, - сказала я. - Впрочем, я к ним по-настоящему и не привыкла. Бомжи ими, знаете ли. не обмениваются.
      - У вас есть куда идти? К кому? - вскинул он бровь.
      - Всего хорошего! - сказала я.
      Он потрепал меня сухой рукой по плечу и так же неслышно вышел. Похоже, меня из-под этой крыши выталкивали в три шеи. Во всяком случае, Кен заявился неспроста. Он был мудр, сочувствен и ласков, но за этим стояло только одно: Л - Басаргиной здесь не место.
      Может быть, если бы на моем месте была какая-то другая, нормальная деваха, она бы сто раз подумала, стоит ли пороть горячку и смываться из обжитого гнезда неизвестно куда среди ночи, но ничего нормального во мне уже не оставалось. Все рухнуло в секунды, разлетелось вдребезги, ухнуло в пропасть без дна, когда я увидела этот почти звериный оскал Туманского, услышала идиотский визг и, холодея, поняла: чужой...
      И не просто так он оговаривался ночами, называя меня ее именем. Я подумала, что, если бы у меня были деньги, я бы теперь непременно заказала ему через московский секс-шоп на знаменитой секс-фабрике в Гамбурге наливную - или надувную? - копию в натуральный рост его несравненной Нины Викентьевны, чтобы - полное портретное сходство, из лучшего латекса, или как там это упругое и телесное называется, озвученную страстными стонами и вскриками, оснащенную термостатами, поддерживающими температуру и делающими груди и все остальное влажно-теплыми и интимно влекущими, упаковала бы в короб с бантиком и отослала бы ему - пусть утешается! И это был бы прямой намек, что Л. Басаргина не согласна более исполнять роль живой куклы и что он, конечно, просто кретин, если не умел оценить и понять, что именно я ему несла и что готова была отдавать до гробовой доски!
      Я все это явственно представила и начала тихонько ржать. От удовольствия. И это, конечно, была обыкновенная истерика, которая без всякого перехода швырнула меня в отчаяние, беззвучный вой и слезы.
      Но худо-бедно я взнуздала себя и начала собираться. Прежде всего надо было определить, что у меня в активе, а что в пассиве, благо в меня уже успели вдолбить, что всякому деянию предшествует цифирь, то есть самый нелицеприятный расчет. Я включила верхний свет, села к столу, врубила калькулятор и задумалась.
      Выходило так, что у меня здесь нет ничего своего. Нага, бесприютна и нища пришла я в этот дом и такой же ухожу. Вообще-то все это выглядело довольно гнусно: я жила не под своей крышей, спала с чужим мужем и даже мой ребенок в действительности моим не был. Что касается прочего, то все покупалось не на мои, начиная от трусиков и кончая бензином для "шестерки". Впрочем, и "жигуль" был не мой. И за эти четыре месяца я не заработала ни копейки.
      И конечно же, все это выглядело достаточно нелепо и гнусно. И если отмести стыдливые возражения насчет того, что я будто бы такого не хотела, то это будет самое натуральное вранье: хотела я именно этого - и чужого мужика, и чужого ребенка, и под чужую крышу. И все сто двадцать четыре дня с конца июня я беспечно прокувыркалась по новой жизни, отсеченная напрочь от всех забот, и, в отличие от населения за пределами территории, даже не задумывалась над тем, что мучило мое многострадальное Отечество: где заработать, что надеть, что лопать, в самом лучшем случае - чем закусывать. И хотя меня грузили новыми познаниями и к чему-то там готовили, это ни в коем разе нельзя было считать работой.
      Так что я прежде всего прикинула, сколько я должна Туманскому. За ежедневное содержание, включая еду, жилье (по средним расценкам самой дешевой гостиницы), включая и Гришуньку. Добавила расходы на свою и детскую одежду, оплату Арины, стоимость косметики, парикмахерских услуг, включая маникюршу, абонемент в московский американо-валютный медицинский центр, где меня заставили пройти полную диспансеризацию. Злорадно ухмыльнувшись, я даже приплюсовала сено и овес, кои стрескала моя любимая Аллилуйя. Пусть знает, скотина волосатая, что про чужое я ничего не забыла! Перегнала по курсу рубли в доллары и охнула - должна я была много...
      Но не могу же я уходить такой, как пришла, фактически нагишом. Моя гуманитарная кофта, юбка, Ефимовы кеды давным-давно сгорели в котельной, чтобы не инфицировать благородных господ. Так что мне надо будет прихватить кое-что из бельишка, пару свитеров и брюк, халатик, меховую полупердушку и шапку из песца, еще кое-какую одежонку и, самое главное, всю Гришунькину амуницию. Ну и, конечно, колеса. Не коляску же с ребеночком мне пихать перед собой и топать в морозной ночи пехом? "Жигуль" был немолодой, родной мотор уже барахлил, но я к нему привыкла, как к собственной заднице, и представить себя без него ухе не могла. Я долго просчитывала и пришла к выводу, что больше трех кусков в валюте за этот сиротский приют на хоженых колесах никто не даст. Я и это приплюсовала к долгу.
      Сумма получалась - ого-го!
      Я пришла в некоторое замешательство, почесала нос и поняла, что нужно срочно тяпнуть для прочистки мозгов и успокоения. Чуть-чуть, чтобы безбоязненно сесть за баранку. Полезла в поставец и отхлебнула глоточек джинчику. Потом подбрела к окну.
      Территория была совершенно безлюдна и темна. Только по черному льду пруда, подсвеченному дальними фонарями от гаража, струями змеилась поземка, это был уже не первый снег, который выпадал и стаивал, а что-то сухое и твердое, как белый песок. И это значило, что зима все-таки пришла.
      Мне стало холодно от одного вида этого пустынного пространства, в которое нормальный хозяин и собаку не выгонит и куда предстояло уйти мне, и я, вдруг озлев, решила: "А пусть платит! Если я содержанка, то он содержан! Сам же талдычил, что всему на свете есть цена..."
      Я присела к столу, прикинула, получалось так, что я прекрасно помню каждую ночь. И, в общем, их набиралось немало. Я начала считать, сколько это получается, если исходить из расценок нормальной московской проститутки, о чем мы как-то перетрепались с Вадимом. Не уличной, конечно, не привокзальной.
      Из тех, что при саунах, массажных кабинетах и по вызову. Конечно, ни одна из моих безвестных подруг не стала бы шептать в ухо клиенту те нежные и нелепые словечки, которые нашептывала я (он как-то сказал: "Да ты у меня прямо Омар Хайям!"), не стала бы беззвучно и счастливо плакать от одного ощущения, что он, вот такой, есть на свете и мой до донышка...
      Но я отмела все это, стиснув зубы, назначила сама себе цену - двести баксов за сеанс, перемножила и удовлетворенно хмыкнула. Долг явственно уменьшился.
      Я вынула из сумки кредитную карточку, сколько на ней оставалось, я точно не знала, но решила, что верну ее прежде всего. Пересчитала мелочевку и оставила ее себе, в заначку. Потом вспомнила еще об одном, отыскала коробочку с подаренными им сережками и задумалась, разглядывая их. Белая платина была благородна, брюлечки посверкивали, и плоские изумрудики были как майская трава, еще не затемневшая под солнцем, пронизанная росой.
      Должна я их вернуть или не должна?
      С одной стороны, их можно было рассматривать как подарок от него, первый и единственный. С другой стороны, я эти штучки заработала. Как ни верти, а это мой гонорар за безусловно успешное участие в облапошивании варягов. И в общем - я была не обязана. К тому же, в крайнем случае, толкну их в какой-нибудь ювелирке, тем более, что этот случай, кажется, уже наступил.
      Вот тут-то я и поймала себя на том, что вся эта волынка с расчетами и долгами - сплошная ерунда. И я просто тяну время. И все время жду, что вот-вот откроется дверь, Сим-Сим, виновато сопя, переступит порог, положит мне на плечи свои тяжеленные, теплые лапы, прижмет к себе и скажет что-нибудь вроде: "Ну, прости... Чего не бывает? Считай, что ничего не было! И мы это все - вычеркиваем!" И я, конечно, пофордыбачу, и, конечно же, прощу...
      Потому что, похоже, ничем не отличаюсь от тысяч других баб, которые тоже вот так решаются все рвать и уходить, конечно же навеки, содрогаются от ненависти и негодования, поскольку "как он мог" - и все перебирают и перепаковывают барахлишко, и так же тоскливо и нелепо ждут - он поймет, он не сможет, он придет и снова - будет!
      Ну уж нетушки! Я не такая! Хоть какие-то признаки достоинства во мне еще остаются? Что-то свое, собственное, незаемное? Мы не рабы - рабы не мы!
      Я ускорилась и понеслась...
      Из кабинета - в светелку, чемоданишко со шкафа на пол, барахлишко внутрь, из светелки - к Гришке, сонная Арина захлопала ресницами перепуганно, но покорно пошла собирать его имущество, вплоть до бархатного тигра величиной с телка, дареного Элгой на его трехлетие, от Гришки - в ванные апартаменты, за мылами, мочалами, подмазками, чтобы отмыть от слез опухшую физию и быстро переодеться в теплую спортяшку из байки с начесом...
      Перед зеркалами я на мгновение тормознулась. Стояла голенькая, ревизовала свое отражение, не без злого удовольствия. Вот это все - только мое, незаемное, и если придется выставлять на торги - уже есть чем торгануть!
      Эти сто двадцать четыре дня не прошли бесследно. Усилиями заботливого Цоя я подкормилась, тренаж и пробежки тоже не прошли даром, ну и, конечно, все во мне проснулось, включилось и отозвалось - в общем, то, что я из полудевиц шагнула в нормальные женщины. Чего стесняться? Я расцвела... И уже мало чем напоминала ту селедочного типа шкидлу, которая впервые глянула в эти зеркала четыре месяца назад. Костлявые плечи плавно округлились, ребра пропали, под смугло-розоватой, безупречно чистой выхоленной кожей переливались выпуклости и струились впадинки, крепкие грудки налились и торчали врастопыр, увенчанные твердыми и алыми, как - губки младенчика, сосками. Пожалуй, чуть-чуть великоватыми были поплотневшие бедра, литые и мощные, но попочка подтянулась, и талию я могла свободно обхватить пальцами. И кажется, впервые я поняла, что прежняя дрынообразность, то есть высокий рост, - не помеха, а, наоборот, преимущество. Было на что лепиться плоти, соразмерно обтекающей мои мослы, и мои длиннющие ходули нынче смотрятся - ого-го!
      На Афродиту, выходящую из пены морской, я, конечно, не вытягивала. Хотя любила устраивать себе в джакузи нечто мореподобное, соленое и с пеной. Но тем не менее как-то незаметно шагнула в какие-то новые измерения.
      Правда, афродиты не скалятся в зеркало злобно, как собаки, увидевшие палку, у них не бывает красных и опухших от слез носов, и они не пялятся на свои отражения бешеными, потерявшими от ярости естественную зелень, темными и горькими глазами...