Леди-бомж (Леди-бомж - 1)

      - Конечно, - равнодушно ответила я. - Ваши бобики замели все следы там, возле церкви. И даже ментура не догадывается, что там было. И никто не должен знать, что этой женщины больше нету. Но вам для чего-то надо показать, что она живая. Кто-то должен помаячить где-то вместо нее. Так, чтобы все, кто в этом заинтересован, не догадались, что ее нету. И не будет никогда.
      - Что значит - "где-то"? Я же вам внятно объясняю! Это буквально через несколько часов!
      - Слушайте, отстаньте от меня... - слабо сказала я. - Я сделаю все так, как вам нужно. Единственное, что меня интересует, останусь ли живой я... Я думала, вы нормальный, а вы тоже жулик! Как все... Мне-то на все плевать, но у меня - Гришунька...
      - Спасибо!
      Он вдруг взял мою руку и поцеловал в ладонь. Губы у него были сухие и горячие.
      Я с интересом повертела рукой и осведомилась:
      - Поцелуй Иуды, а?
      - Бросьте...
      Ну-ну, кажется, он умеет смущаться? Смехотура, да и только. А в общем, и впрямь - все по фигу, до лампады и поминальной свечечки. И что там будет, действительно наплевать!
      Я ДЕЛАЮ ДЕНЬГИ...
      - Вши есть?
      Элга держала кончиками пальцев мою кофточку и брезгливо изучала ее.
      - А как же! - радостно откликнулась я. - Вошь тюремная, обыкновенная платяная и головная! Плюс плоскушечки... Штучные! Все по песенке: "Я привез тебе, родная, мандавошек из Китая..." Мочу брать будете? Говнецо на глист-яйцо? Учтите, возможна ВИЧ-инфекция, вероятна чума бубонная... Но уж проказа - наверняка!
      Я стреляла в нее в упор, пытаясь пробить броню совершенной невозмутимости и явно сдерживаемого презрения. Она со мной не разговаривала, бесшумно шла за спиной, командовала: "В лифт!", "Налево!", "Прямо!", а теперь приказала: "Снять все!"
      В громадных ванных хоромах с полом на двух уровнях, зеркальными стенами и потолком было тепло, воздух пронизывали все ароматы Аравии, в джакузи бурлила и пенилась розовая пена шампуня, но черный мраморный пол холодил босые ноги, и я топталась, как цапля, обхватив плечи руками.
      Голый человек всегда беспомощен, у нас на острове самые крутые мамочки ломались, когда их засаживали голыми в карцер за особенно злостные нарушения режима и разборки. Я стояла перед этой особой совершенно голая. И злилась еще и оттого, что мне жутко хотелось плюхнуться в нежную пену и впервые после моего исхода с северов по-настоящему отмыться.
      - Слишком много лишних слов. Это непродуктивно, - сказала она равнодушно, словно и не понимала моих попыток завести ее. Перевернула на подзеркальнике старинные песочные часы, постучала ногтем, стронув струйку белого песка, и заявила: - Вы имеете двадцать минут... На все процедуры.
      - А если я... - начала было, но она вдруг звенящим голосом оборвала меня:
      - Молчать!
      - Ого! - с уважением заметила я. - В войсках СС не служили, мадам? Есть в вас что-то гестаповское... В каком чине изволите пребывать? Как минимум "гоп-стоп-унтер-штурмбаннфюрер"! Верно?
      - Исполнять!
      Показалось мне или нет, но, кажется, все-таки в ее янтарях первый раз шевельнулось смешливое любопытство.
      - А вы меня - по шее... - проворчала я и плюхнулась в ванну так, чтобы забрызгать ее.
      Она этого как бы и не заметила, вынула из стенного шкафа в дальнем углу веревочную швабру с пластмассовым черенком, подцепила черенком мои одежды, частично сложенные на пуфике, а частично валявшиеся на полу, явно демонстрируя мне, что даже прикасаться к ним ей противно, и понесла мои трусики, лифчик, юбку, кофту прочь.
      - Эй, оставьте в покое мое барахло!
      - Оно вам больше не понадобится.
      В общем, лишила эта коротышка меня моей лягушачьей шкурки, и хотя до царевны-лягушечки мне было очень далеко, но именно с этого акта и началось преображение Л. Басаргиной во что-то совершенно непонятное, но, конечно, это дошло до меня гораздо позже.
      Я разобралась с десятком кранов, педалей и кнопок, венчавших изголовье этого сверхмощного агрегата из абрикосового цвета фаянса, усилила напор и вознеслась на упругих струях, в пене, почти до вершин блаженства.
      Почти...
      Потому что уже здесь я впервые ощутила незримое присутствие Хозяйки, Настоящей Женщины, которая, конечно же, если и не проектировала сама, то приспосабливала этот водяной рай под себя: от матовых бестеневых плафонов и бра, вделанных в стены, облицованные кремовой итальянской плиткой, по которой порхали темно-коричневые и желтые бабочки и стрекозы, до множества удобных шкафчиков, полок и полочек, заставленных сосудами с пенами, шампунями и ароматными солями, удобными пуфами из не боящейся влаги кожи, чайным столиком поодаль, на котором еще стоял чайник марки "Мулинекс", были видны неубранная массивная чашка, а в пепельнице - бугристой громадной океанской раковине с перламутровым чревом - еще лежал изжеванный окурок коричневой сигарки со следами губной помады.
      Низкое удобное кресло из такой же кожи, как и пуфики, было сдвинуто под большой колпак для сушки волос, возле кресла валялись домашние туфли без задников, в опушке из рыжего меха, и мне вдруг показалось, что хозяйка всего этого только вышла на миг, сейчас вернется и скажет: "А с чего это ты забралась в мою ванну, девка?"
      Я как-то сразу погасла и, хотя в песочных часах еще струилось, выдернула пробку, чтобы спустить воду, ополоснулась из душевой головки и вылезла из джакузи. На сушилке висело мохнатое банное полотенце, но им уже пользовались, я сдвинула створку зеркального стенного шкафа, взяла из стопки свежее полотенце, накинула на плечи и уселась под колпак сушиться.
      Поглядела на валявшиеся меховушки, но надевать туфли не стала, хотя они могли бы и подойти.
      По Элге Карловне можно было проверять хронометры - она появилась точно в тот миг, когда в часах упала последняя песчинка. Она успела переодеться в рабочий комбинезон из ношеной джинсы, с лямками и карманом на груди, голову по брови повязала тугой синей косынкой и была похожа на мастерового, которому предстоит работа. На плече она несла махровый халат, а в руках поднос, на котором лежала сдобная булка и стояла большая кружка с чем-то черным и дымящимся.
      Она бросила мне на колени халат, я надела его, даже мне он был велик, явно с плеча Туманского.
      - Это необходимо кушать, - сказала Элга. - А это глотать...
      Она выложила розовую капсулку.
      - Зачем?
      - Это не наркотик. Просто дает большой стимул. Чтобы не спать. Я полагаю, что нам предстоит ночь без сна... День тоже.
      - А это что такое? - пригубила я из кружки ароматную жидкость с непонятным привкусом, что-то горько-сладкое, пряное, с запахом корицы и мускуса.
      - Это для энергичности, - усмехнулась она, заметив мои колебания. Мой рецепт... Проверено на моем организме. Если этим зарядить ракету, можно лететь на Луну...
      - На Луне мне, кажется, делать нечего, - вздохнула я. - А вот во что я у вас запряглась?
      - Не надо печали... Это просто полезно и вкусно. Она одобрительно покивала, когда я начала есть, сдоба была свежая, запивочка тоже годилась, но больше всего мне понравилось, что она не стала смотреть, как я жую, а деловито занялась приборкой, подтирая мокрые пятна на полу, переставляя флаконы, а попутно вынула откуда-то большие вьетнамки и положила у моих ног.
      Потом она уселась на пуфик поодаль и закурила, щелкнув золотым портсигарчиком.
      - Я полагаю, вы имеете любопытство, - сказала она неожиданно мягко. У нас есть еще десять минут. Спрашивайте! Симон приказал мне на все отвечать...
      - Вы кто?
      - Если не нарушать формальной логичности, официально я - никто, подумав, сказала она. - Если исходить из того, что я умею, то в вашем возрасте я считала себя художником, у меня хорошо шла керамика, я имела сильную муфельную печку и увлекалась эмалью с перегородками. Да, именно так, перегородчатая эмаль. По старинным рецептам. Я умею хорошо фотографировать, немножко конструирую одежду для дам большой полноты, немного визажирую, немножко перевожу с немецкого, немножко музицирую, играю в бридж на уровне чемпионов и люблю лошадей... Достаточно?
      - Не очень, - честно призналась я. - Вы немка?
      - Нет. Я латышка. Из Курляндии. Но я училась в Дрездене. Меня посылали в художественный техникум, когда Дрезден был народно-демократическим, а Латвия считалась советской... Наверное, это не очень существенно, а?
      - Ладно, - согласилась я. - Давайте посущественней... За что вам платят?
      - Это довольно трудно объяснить. - Фарфоровое личико ее оживилось, она забавно дернула носишком и зафыркала, и я не без изумления поняла, что она умеет не только орать, как капрал, но и хихикать. - Я имею большую известность как специалист по "нюшкам"...
      - По чему?!
      - О, это очень просто! Я работаю как папа Карло! Я беру обыкновенное дикое деревянное бревно, определяю срок исполнения заказа, назначаю мою цену... И работаю! Иногда это занимает три-четыре месяца, иногда не меньше года, но часто бывают случаи, когда я расторгаю контракт очень спешно... У меня уже есть опыт, и мне хватает нескольких дней, чтобы понять, что мои усилия не приведут к реальному результату, что полено останется поленом, даже если я научу его говорить по-человечески, не ковырять в зубах вилкой за столом, не увешивать себя драгоценностями, как рождественская елка, если выходишь на прогулку с модной собакой, ну, и как высшее достижение отличать скрипку от виолончели, Первый концерт Чайковского от "Что же ты, зараза, бровь свою подбрила...", а кредитную карточку - от географической...
      - Это вы так шутите?
      - О, если бы! - Янтарные глаза ее потемнели. - У меня есть опыт! Они все обезумели от неожиданных громадных денег.. Им кажется, что стоит только немного заплатить, и они превратятся в настоящих дам, истинных женщин, не просто смазливых, но таинственных, влекущих, недосягаемых. Никто из них не может понять, что быть женщиной - это не только сумма уловок, пластические операции, гормональные впрыскивания и десятки тысяч на косметику или платье от Юдашкина! Нужен мозг, нужен характер, нужно желание, доходящее до отчаяния! Конечно, можно понять их мужей... Они хотят демонстрировать публике что-то представляющее настоящую ценность, а не просто детородную машину для производства наследников! Но что они понимают, эти выскочки? Вчера он еще командовал своей братвой, носил на шее "голду" весом в три кило и носился на краденом в Европе "пятисотом" "мерседесе"... Сегодня до него дошло - он занимается легальными делами, его научили завязывать галстук, ходить в начищенной обуви, носить скромные, но по-настоящему дорогие костюмы, и ему объяснили, что отечественная "Волга" - это тоже становится модным и даже патриотичным. Но даже самые умные и способные из этих новых, а среди них я встречала действительно очень талантливых в бизнесе мужчин, не могут представить, что только моих усилий мало! Что я могу поделать с его даже горячо любимой супругой, если ее по-настоящему интересуют только тряпки, она лопает, как поросенок, и пьет, как матрос с рыбацкого сейнера, спит до полудня, отвергает всякую дисциплину, не понимает, что такое режим, совершенно убеждена, что если у нее вилла в Испании или особняк во Фриско, то она может орать и топать ногами на любого, у кого всего лишь жалкая сберкнижка в сберкассе! Я таких называю "нюшками" и сбегаю от них почти немедленно! Нет, у меня, конечно, есть настоящие удачи... Иначе у меня бы не было имени! Но я их могу пересчитать по пальцам... И это почти за десять лет!
      Она говорила это небрежно, весело, рассекая пальцем дымок от сигареты, и, казалось, распахнулась как теплая дружеская ладошка. Но настоящего веселья в ее голосе не было; я понимала, что она пытается оценить и определить меня по ответной реакции, как бы дает понять, что я разделю ее иронию, потому что она поднимает меня на уровень выше "нюшек", смогу по достоинству оценить ее как некоего Пигмалиона в юбке, который ваяет и пытается оживить тупых Галатей российского разлива, но мне все время казалось, что меня то и дело касается, почти ласково, пушистая невесомая кошачья лапа, готовая мгновенно выпустить острые и опасные когти.
      Она ловко ушла от ответа на мой вопрос, когда я спросила, во что впрягаюсь, я сделала вид, что не заметила этого, с удовольствием приканчивала сдобу и пила из кружки - смесь была действительно мощная, допинговая, я буквально чувствовала, как к щекам приливает кровь, сонная одурь и размеренность после купания исчезают, и, в общем, я начала задумываться над тем, есть ли возможность хоть как-то улепетнуть от этой милой онемеченной латышки и унести ноги за пределы столь мощно охраняемой территории. С Гришунькой, конечно.
      Но голышом это делать я не собиралась. К тому же кое-что меня действительно интересовало, и я как можно наивнее сказала:
      - Элга Карловна, миленькая, раз вы здесь в курсах всех дел, так, может быть, хотя бы вы наконец скажете, что я должна буду сделать?
      - О, как раз это не в моей компетенции! - сообщила она, не теряя веселости. - Вам объяснят... Она взглянула на свои часики.
      - Вы насыщены? У нас истекает время...
      - Еще чуточек... Дососу! Очень вкусно! Я вытряхнула из кружки последние густые капли, почмокала и спросила:
      - Я правильно понимаю? Вы при супруге этого самого Туманского тоже по контракту вкалывали? Делали из нее даму?
      И кто меня тянул за язык? Кажется, я невольно ударила по самому больному. Личико ее странно исказилось, словно стянулось в тугой кулак, подбородок бессильно задрожал, глаза начали заплывать мокрым, и она закрыла лицо ладошками, сразу сжавшись, сгорбившись, став еще меньше, чем была на самом деле. Она кричала, выла беззвучно - это было страшно. Она отвернулась, ткнулась лбом в стенку, царапала зеркало ногтями бессмысленно и отчаянно.
      - О нет... Нет... - хрипло и клокочуще выдавливала она из горла.
      Я рванула к крану и налила в кружку холодной воды.
      - Выпейте...
      Я тронула ее за острое плечо, она оглянулась, но, кажется, меня не видела. Глаза были совершенно пусты, без дна, ледяная желтая прозрачность.
      Я втиснула ей кружку в ладонь. Она долго и бессмысленно рассматривала ее и потом с размаху разбила о мраморный подзеркальник, осколки брызнули по полу.
      - Я приношу извинения, - четко и спокойно сказала она. - Есть вещи, которые вас совершенно не касаются. Мы не имеем больше времени. Идите за мной!
      * * *
      Охранник сидел у двери, широко расставив ноги, и дремал, прикрыв глаза. У него было широкое, копченое, как окорок, лицо, в распахе серой форменной куртки была видна белая сбруя из кожзаменителя с кобурой, а к поясу были прицеплены наручники. Это был тот самый "старшой" с джипа, которого я видела возле церквушки.
      Я поднялась из кресла-вертушки офисной модели с подзатыльником, ресницы его дрогнули, и он привстал.
      - Не боись, служивый... Не смоюсь!
      Я пошла к окну в эркере, нависавшем над территорией на высоте третьего этажа. Он нервно засопел и отвел глаза - если верха у меня уже были прикрыты тонкой водолазкой, то низы, пониже пупка, были обнажены - черные трусишки, темный пояс с подвязками, на которых были вышиты красные розочки, все новое, я только магазинные этикетки содрала. Босоножки-плетенки почти без каблука немного жали, но терпеть было можно.
      Окно было распахнуто в сырую ночь, аккуратно затянутое мелкой сеткой от комарья. В темном небе просматривались просветы посветлее, над дальним лесом помигивали зарницы и перекатывало - где-то не очень далеко шел дождь.
      На территории опять что-то случилось: легковушки отчаливали со стоянки, сигналили и вереницей выезжали за главные ворота, огни их стоп-сигналов расплывались багровыми пятнами. Похоже, какое-то толковище закончилось и гости - или кто они там такие? - убирались в Москву.
      Спрашивать этого отдрессированного служебного овчара с наручниками было бессмысленно, и я еще раз оглядела помещение. То, что это рабочий кабинет именно женщины, понять было несложно: на полках были расставлены сувенирные куколки в иноземных костюмах - мексиканские сомбрерщики, негритоски и малайки, чего ни один уважающий себя делец держать не станет, у письменного стола в напольной вазе-бочонке, не то китайской, не то японской, расписанной алыми иероглифами, стоял какой-то экзотический цветок, в общем, деревце с лакированной листвой и пряно пахнущими сиреневыми соцветиями.
      По кабинету вразброс было натыкано несколько чемоданов и сумок из одного набора - все из желтой мягкой кожи, с наклейками гостиниц и неснятыми ярлыками авиакомпании "САС". Похоже, что хозяйка их просто бросила, не торопясь открыть.
      Тем страннее, почти нелепо смотрелось все остальное - холодный черный металл стеллажей, забитых какими-то канцелярскими папками, серые пластмассовые кожухи, целое нагромождение техники, окружавшее массивный письменный стол, на подставках и приставках - мощный компьютер с монитором в метр, на мерцающем экране которого бесконечновозникала и куда-то уплывала мерцающая электронная рыбка, блоки дополнительной памяти, плоский принтер, батарея одинаковых телефонов, факс и еще какие-то устройства, о предназначении которых я не могла даже догадаться.
      Кресло на колесиках, в котором бывшая хозяйка могла разъезжать по паркету не вставая, было прикрыто хорошо выделанной пушистой рысьей шкурой - зябко ей здесь бывало, что ли? А в подлокотники были встроены какие-то клавиши и кнопки, отчего оно напоминало кресло летчика в пилотской кабине. Куда-то эта бедолага летела, куда-то вела свой корабль, к чему-то стремилась, только приземлилась, похоже, совсем не в точке назначения...
      Конечно, впервые вступив в этот кабинет, я и представить себе не могла, что именно здесь мне предстоит провести еще немало дней и что вся эта машинерия станет для меня простой и понятной, как кастрюля в кухне, и я здесь все вычищу, выброшу и переменю, чтобы ничто даже в намеке не напоминало мне о прежней владелице, тем более что меня интересовало совсем другое.
      Здесь не было ни памятных фотографий, ни картинок на стенах, но в дальнем углу штофные обои были забрызганы масляными подтеками, там с крючка свисал обрывок толстой серебряной цепки, а на паркете валялась вывалившаяся из серебряной оковки обычная церковная лампадка из зеленого бутылочного стекла. Кто-то вырвал ее из стены, как говорится, с корнем.
      Выше лампадки осталась висеть, хотя и скособоченно, небольшая, почти черная иконка в окладе - Дева Мария с младенцем на руках. Я в иконах понимаю мало, только то, что когда-то пытался мне втолковать дед, да еще Гаша старалась приобщить меня, водя в церковь на Пасху и Рождество и постоянно напоминая мне, что я все-таки крещеная. Но то, что это очень старая икона, было даже мне понятно по изгибу пересохшей доски, на которой она была писана, мельчайшей сети трещинок и того ощущения вековой намоленности, которое не передается никакими словами.
      Небольшие, почти миниатюрные лики Богоматери и Младенца словно светились, проступая из мглы, и глаза ребенка были гораздо умудреннее и проницательнее, чем у той, что держала его на руках. Венцы были тускловатыми, и от этого особенно яркими казались мазки - зеленые, алые и желтые, которые в двух-трех местах пробивались сквозь темень от их одежд. Похоже, что запись пытались реставрировать, но потом оставили как была.
      Даже мне было понятно, что доска сама по себе драгоценна. Но она еще была и заключена в тончайшей работы оклад с клеймами, желтый металл которого делал ее тяжелой, как слиток. В оклад были искусно вделаны крупные прозрачные аметисты, рубины винного цвета, россыпной речной жемчуг и несколько граненых крупинок, брызнувших радужным светом.
      Казалось бы, такую радость надо беречь как зеницу ока, но икона была беспощадно изуродована, истыкана в нескольких местах чем-то острым, словно какая-то свихнувшаяся птица долбила ее клювом, метя в глаза Деве Марии. Но глаза уцелели, только под одним была глубокая рана, в глубине которой проглядывало что-то серое, а в горле Девы торчал какой-то стальной острый обломок, загнанный в древесину глубоко, с почти нечеловеческой силой.
      Удар был так силен, что икона треснула по вертикали, и тонкая, как паутина, трещина рассекала смуглую щеку, висок и венец женщины и уходила вверх, под оклад, а уходя вниз, отсекала босые ножки младенчика.
      Я потрогала пальцем острый скол железки и поняла, что это кто-то вогнал в икону, сомкнув лезвия, как клинок, обычные канцелярские ножницы, лезвия застряли в древесине, а металл не выдержал и обломился у того места, где половинки соединяет винтик.
      Удар был дикий - это же как голой ладонью гвоздь вогнать...
      От одного вида всего этого изувеченного мне стало тревожно. Я хотела потихонечку раскрутить охранника, чтобы он не молчал, как памятник железному Феликсу, но не успела, он прислушался и вскочил, нюх на хозяина у него был отработан.
      Пнув ногой дверь, быстро вошел Туманский.
      - Почему еще не готовы? Где Элга?
      - Что-то химичит с брюками для меня. Верх годится, а низ удлиняется...
      Он покосился на мои голые ноги, фыркнул и сказал охраннику:
      - Там со склада кое-что берут... Проверь, чтобы все было... Как всегда!
      Охранник растворился.
      Туманский осел в кресло и сильно потер лицо ладонями. Лицо было мятое, глаза, окруженные темными кругами, глубоко ввалились, а на щеках пробивалась густая щетинка небритости.
      Я снова потрогала иконку и сказала:
      - У вас что тут, и психи водятся? Кто же руку-то поднял на такое?
      - А вот это к вам никакого отношения не имеет... - поморщился он.
      Он не просто мне рот затыкал, он словно и видеть меня здесь не хотел уткнулся носом в пол, грыз чубук погасшей трубки.
      Я подумала, повернулась к иконе, перекрестилась и начала тихонечко, припоминая Гашины уроки:
      - "Пресвятая Владычица моя Богородица, святыми твоими и всесильными мольбами..."
      - Вы что это делаете? - очумело вскинул он голову.
      - Молитву творю... - смиренно сказала я. - Мы же с нею как бы погорели обе, мне досталось, ей, видите, тоже... Я так думаю, что уж она меня поймет... "...святыми твоими и всесильными мольбами отжени от мене смиренного и окаянного раба твоего..." - продолжала я.
      - Нелогично! - Он сердито скалился, изображая улыбочку. - Вы же не раб, вы - рабыня! А "отжени"? Что это значит - "прогони"? Что же именно?
      - "Уныние, забвение, неразумие, нерадение, и вся скверные и хульные помышления от окаянного моего сердца и помрачение ума моего", повернувшись к нему спиной, чеканила я. - "И погаси пламень страстей моих, яко нищь есмь и окаянен, и избави мя от многих лютых воспоминаний и предприятий, и от всех действий злых освободи мя..."
      - Красиво... - вдруг глухо признался он.
      - Главное - точно, - сказала я. - Особенно насчет "нищь есмь и окаянен"... И воспоминания, конечно, "лютые"... Куда денешься?
      - Снимите это, пожалуйста... Сразу снять надо было, да ни у кого соображения не хватило.
      Я осторожно сняла иконку с крюка и положила на стол.
      - Интересно, сколько ей лет? Или веков?
      - Понятия не имею. Это все... Нина Викентьевна. Для нее искали и нашли. Какие-то ее новосибирские подруги. Откопали этот образок на Телецком озере, не то в монастыре, не то в какой-то часовне. Я-то сдуру посмеялся, а она, так выходит, действительно поверила... Что поможет. Смешно... С ее неверием никому и ни во что? Я ведь, если честно, считал - просто блажь... А вот она, оказывается, действительно все вымаливала, просила, значит...
      - Что просила?
      - А что может просить женщина на излете? Когда не так уж много остается? Ребенка, конечно...
      - Это она... сделала?
      - Да.
      - Зачем?
      - Не знаю. Могу только догадываться. - Он сильно похрустел пальцами, щека подергивалась. - Меня здесь не было. Улетала без меня, возвратилась без меня. Все решила - без меня. Впрочем, последнее время она почти все решала без меня... Говорят, она была очень пьяна, почти безумна... Всех гнала в шею, даже Элгу! Эти дуболомы из охраны ничего не могли с нею поделать... Она их держала в кулаке, все навытяжку! Даже ключи от ее любимой тачки отобрать не решились... Меня вызвали из Москвы слишком поздно! Слишком... Но ведь вы и сами все это знаете? Ведь это именно с вами я говорил по мобильнику.
      Что-то тут было не так, чего-то Туманский недоговаривал, но я угадывала, что он, может быть впервые, говорит вслух не столько с посторонним человеком, сколько сам с собой, и, наверное, это лопнуло и прорвалось, как гнойник, именно при мне, потому что, как я понимала, все эти последние дни перед большинством людей ему нужно было делать вид, что ничего не случилось, что его жена жива, и конечно же он кому-то должен был лгать, как-то выкручиваться, может быть, даже шутить и смеяться, но я была как раз той, перед которой темнить не имело никакого смысла. Я знала, и он не выдержал...
      Я вернулась в угол, подняла с полу скользкие от пролитого лампадного масла серебряные цепки, к которым крепилась сама лампада, сняла с крюка обрывок цепи и аккуратно положила на столешницу рядом с иконой. Темные глаза Богоматери были как живые, а зрачки странно и печально отсвечивали. И совершенно нелепой была пробоина на смуглой впалой щеке ее, и дико торчал этот огрызок металла, а грубая глубокая царапина рассекала нежную пяточку младенчика с крохотными пальчиками.
      Вообще-то, отношение у меня к вере и верующим не то чтобы сложное, но по сути - никакое. И я не собиралась обвинять эту самую Нину Викентьевну в богохульстве. Просто это было красиво, старинно и кому-то очень нужно, где-то там, телецким богомольцам и еще каким-то людям. И что-то я не могла до конца поверить, что хозяйка всего этого дошла до такого отчаяния и осатанения, ухватившись за первое, что попалось под руку, только из-за того, что поверила в чудо, которое не состоялось.
      Не помогла ей, выходит, Дева Мария ни зачать, ни выносить, ни родить... Что-то тут не совпадало, по моему мнению, такая женщина, как Туманская, могла бы пойти вразнос по более мощной причине. И по-моему, такие особы, как она, больше доверяют гинекологам, чем чудотворцам. Нет, тут была еще какая-то муть, какая-то мгла...
      Он вдруг выдвинул ящик стола, нашарил там пакет из пленки и вынул из него небольшой плоский черный пистолетик, похожий на игрушечный. Извлек из рукоятки магазин, латунные патрончики с серыми пульками тоже были как игрушечные.
      - Вот из этого... она... - сообщил он. - Итальянский... Полицейский "Автоматик", калибр восемь миллиметров... Вообще-то газовый, но кто-то переделал под боевой патрон. И никто не может мне сказать, где она это дерьмо раздобыла. И когда... Стреляла в сердце, понимаешь?
      - Я знаю.
      - А... ну да... Как думаешь, ей было очень больно?
      - Я думаю, что ей было очень страшно... Мне бы было, - сказала я. - А она как-то все это объяснила? Ну, записка там... Какое-нибудь письмо...
      - Нет. Ничего, - помолчав, признался он. - Вообще-то все держали ее за красивую женщину, весьма устроенную семейно и очень удачливую в делах. Но я-то всегда знал - она из таких, стержневых, железных! Такие никогда себя не обманывают. И если что-то решают всерьез, никто помешать не может... Даже я!
      - Может быть, вы ее обидели? Или как? - осторожно спросила я.
      - Или как... - Он криво ухмыльнулся. - Она все делала втихую. Не верила своему счастью. Боялась спугнуть удачу... Не знаю... Даже Элге она ничего не сказала. Пока не вернулась. Какое-то время назад у нее прекратились эти самые... ваши дамские дела... Она решила - все, состоялось! В нашу медицину она никогда не верила, где-то в Баварии есть клиника, как она выражалась, "по потрошкам", она там бывала и до этого. Вот она и рванула туда... Ну, а там - эти медицинские фрау и герры... у них так принято - ничего не скрывать... Какой-то особенный скоростной канцер, уже с метастазами, и именно в областях повышенной... интимности! Ну, сейчас это хоть как-то, но лечится, особенно у тевтонов, во всяком случае жизнь продлевают на какое-то время. Ей предложили какую-то суперсовременную терапию с химией, лазерами, мазерами, не знаю, что там еще, и почти немедленно - под нож...
      Туманский слепо смотрел на стеллажи, моргал, морщился.
      Ткнул трубкой, рука подрагивала мелко.
      - Где-то тут я припрятал всю эту диагностику... толщиной с первый том "Капитала"... Анализы, снимки, заключения! Все на "дойче шпрахе" и латыни, но понять можно. Они тут с Элгой пображничали, сначала она помалкивала, а потом призналась... Сказала, что не даст себя обстрогать и выпотрошить до оболочки, что это нелепо и гнусно - заставлять меня жить с бесполым монстром, у которого вместо грудей - импортные протезные сисечки или наши российские мешочки с просом, а вместо остального - унитазные патрубки для вывода отходов... К тому же она считала, что может остаться лысой на весь срок, который ей отпущен. В общем, она представила нашу дальнейшую жизнь как систему взаимных мук, не собиралась именно меня на них обрекать, терпеть ее, такую... И заявила, что я ее должен помнить только настоящей женщиной! Они тут вместе рыдали и клюкали, клюкали и рыдали и сходились на том, что именно меня надо пожалеть и не выбить из седла сразу, а постепенно подготовить к неизбежной разлуке... Эти идиотки додумались до того, что ей, пока не поздно, нужно публично наставить мне рога с кем-нибудь из мужиков, которым она не безразлична, засим должен был последовать скандал, развод и иная мутота! После чего обесчещенный супруг, то есть я, отправит ее ко всем чертям и думать о ней забудет! Лихо?
      - А потом? - Больше всего мне хотелось, чтобы он перестал ковырять себя по живому. И еще я поняла, что он очень сильно любит свою бедолагу и пока еще просто не может понять, принять трезво то, что ее никогда не будет.
      - А потом у нее началась истерика... - хмуро ответил он. - И если она прогнала от себя даже Элгу, значит, ей стало не просто плохо. Безвыходно. Ну, а когда они все-таки осмелились вызвать меня из Москвы - ее здесь уже не было.
      Туманский поднялся, побрел к стене, сдвинул панель, за которой стояли бутылки, и, сковырнув пробку, начал пить из горлышка что-то бесцветное.
      - Представляю, как - она здесь... металась... Одна, - хрипло сказал он. - О, черт! Где же они все?!
      - Так что я там должна исполнить? - сухо сказала я, нагличая, потому что больше всего боялась расплакаться. - Давайте! Давайте! Что вы все кольца вьете вокруг да около?