- Ох, Лизавета! Ну вы и штучка!
      - Прекратите! Вы! Мне не до смеха... Сегодня я еще живая! А завтра буду?
      Он примолк, склонил голову, разглядывая пол, и потом сказал:
      - Ну что ж... А почему бы и нет? Попробуем?
      ...И мы - попробовали.
      Часть третья
      МОЛОТИЛКА
      Он опять назвал меня - "Нина!"
      В полусне, конечно..
      "Отстань, Нинка... - пробормотал он, отворачиваясь и натягивая на голое плечо одеяло. - Дай поспать!"
      Вот он и спал, уткнувшись в подушки лицом, похрапывая и почмокивая губами, а я лежала до рассвета без сна, тупо уставившись в потолок их спальни. И не знала, что мне делать - плакать или смеяться. Это было уже в четвертый раз, когда он проговаривался. Я даже не думала, что мне будет так больно.
      А в общем, ничего удивительного - здесь, в загородном доме, на территории, еще все говорило о ней, хотя ее не было уже пятый месяц Если быть совершенно беспристрастной, то и сама территория оставалась творением ее рук и ума. Это она здесь все планировала, продумывала и устраивала сохранила первозданность лесного участка, спрятала в чащобах службы, наметила дорожки, скрытые муравой, и только теперь, в конце октября, когда полегли травы, облетели деревья и кустарники, земля затвердела от первых заморозков и оголилась, а пруд-озеро покрылось темным прозрачным ледком, все проступило, как на чертеже, и стала видна ясная и четкая продуманность планировки. Я бы так никогда не сумела.
      И спальня тоже еще оставалась ее. Она мало напоминала обычное дамское ристалище для любовных сражений: с коврами, пуфиками, зеркалами. Бывшая хозяйка любила все фиолетовое, сиреневое, синее. От этих крашенных в разные оттенки стен, темно-фиолетовых тяжелых штор, на материи которых проступал серый рисунок, изображающий какие-то водоросли, каракатиц и прочие морские диковины, от синеватых бра в окантовке из белого металла, от громадной кровати матово-белого цвета, похожей на льдину, мне становилось холодно. И я сразу же старалась нырнуть под одеяло и закрыть глаза.
      Может быть, ей нравилось, что спальня похожа на чертог или грот подводной царевны, и она кувыркалась здесь наподобие русалки, предпочитающей солнечному свету и теплу придонные глубины, но сие оставалось для меня глубокой тайной. Впрочем, как и многое другое.
      Я совершенно не понимала, на кой черт на потолке, на четырехметровой высоте, как раз над кроватью, в овальном медальоне величиной с половину теннисного корта была роспись - копия какой-то из картин Марка Шагала, на которой прелестная местечковая барышня летала вопреки всем законам гравитации в небесах над провинциальными крышами в компании с каким-то красавчиком в черном картузе а-ля Жириновский.
      Самое смешное, что Сим-Сим этого не замечал. То есть, по-моему, ему было совершенно все равно, что тут наворочено.
      Сим-Сим - это от того, что я ему сказала, что именовать мне его Семен Семенычем дико, "Симон" - это для Элги, а я предпочитаю его окликать именно так, поскольку я в некотором роде Али-Баба, перед которой по паролю "Сим-Сим, открой дверь...", он и открыл доступ в банковские пещеры, набитые усилиями сорока разбойников или дельцов (что, в принципе, одно и то же) денежками.
      Это я намекала на то, что он впихнул мне почти безразмерную кредитную карточку, сказал: "Гуляй, рванина, от рубля и выше!", и пояснил, что услуги обучающих меня экспертов, спецов по банковским операциям, рекламе, маркетингу и прочему я должна оплачивать сама.
      Я невинно поинтересовалась, входит ли в суммы, которые он мне отслюнил, и оплата постельных мероприятий, в коих он принимает непосредственное участие, добавила, что мне нужно уточнить, сколько нынче берут московские дипломированные шлюхи за отдельный сеанс или полную ночь, чтобы, не дай бог, не перебрать в цене и не нанести ему мощного финансового ущерба.
      Сим-Сим стал совершенно баклажанного цвета, даже его загорелая голая башка стала не смуглой, а багровой, сообщил шепотом: "Я всегда подозревал, что ты дура, но не до такой же степени!"
      Думаю, это он намекал на то, что я ему уже не безразлична.
      И может быть, даже имел в виду нечто большее...
      Дура-то дурой, но я до сих пор не понимала, какое место я занимаю в той иерархической лесенке, каждая ступенька которой была намертво вбита под его башмаки и могла быть мгновенно вышиблена и заменена новой, стоило только не так скрипнуть или показать, хотя бы случайно, что она теряет надежность.
      С одной стороны - вое знали все, по крайней мере на территории. И даже для конюха Зыбина не было секретом, почему почти каждый выходной после московской свистопляски я и Сим-Сим совершенно случайно оказываемся на одной территории, хотя и приезжаем порознь. С другой стороны, я наотрез отказывалась публично, на глазах у всех демонстрировать свое особенное отношение к Туманскому, каждый раз дожидалась, когда весь этот идиотский многонаселенный дом утихнет, и по-воровски шмыгала из отведенной мне светелки на третьем этаже вниз, по черной лестнице, в их опочивальню - на втором.
      Если честно, именно так мне и нравилось. Чтобы в халатике на голое тело, босиком, с тапочками в руках и упертой в буфете бутылкой хорошего вина под мышкой.
      Я говорила:
      - Здрасьте вам!
      Он ржал:
      - Давно не виделись...
      Потому что по выходным мы ужинали втроем: он, Элга и я.
      И расставались, чинно пожелав друг дружке "спокойной ночи"
      Что касается ночей, то ни одна из них, конечно, спокойной не была. И одинаковых ночей тоже не было. Во всяком случае, для меня. Каждый раз я открывала для себя что-то новое. То есть, конечно, он открывал мне.
      Все, что бывало у меня в этом плане до него, не просто забылось исчезло. Иногда я пыталась припомнить и Клецова, и Козина, и незабвенного замполита Бубенцова и - не могла. Как будто все это случалось не со мной, а с какой-то другой Лизаветой Басаргиной. Которая уже начисто исчезла. Растворилась в почти космической черной дыре, унеслась в небытие. И мне казалось, что все, что было, - вроде и не было, потому что с нынешней Лизаветой такого просто не могло быть.
      Полагаю, что когда сказочный королевич добрался до хрустального гроба, в котором почивала совершенно целомудренная спящая царевна, вряд ли он ограничился только поцелуем. Хотя об этом сказочники стыдливо умалчивают. Конечно, лично мне не удалось бесконфликтно продрыхнуть в герметичном, отсеченном от нормального бытия гробу мое детство, отрочество и ту же самую юность и на царевну д никак не вытягивала, но насчет неожиданного пробуждения - тут все совпадало. И если спящая недотепа, зарядившись, как аккумулятор, во время своего векового сна нетраченой ненасытностью, нежностью и энергией, повела бы себя так же, как и я, думаю, королевич вряд ли удержал бы ее лишь целомудренными поцелуйчиками в вышеупомянутом гробу. Во всяком случае, для нее, как и для меня, свадебная церемония не была бы самым главным на этом свете.
      Конечно, в чем-то я была только инструментом в волосатых лапах этого человекообразного - мехового, раскаленного и хохочущего. Но орудовал он мною, как Ростропович своей виолончелью. Я имею в виду не только смычок, но и манеру исполнения, и партитуру. А главное - умение держать паузу.
      Я не знаю, как это называть - может быть, просто бабьим счастьем? Когда все и всё - к чертям, и что там было вчера и будет завтра - не имеет никакого значения. И он уже заснул, уткнувшись своим черепом куда-то под мышку, а ты лежишь навзничь, бесстыдно раскинувшись, потому что от обычного стыда в тебе уже нет ни капельки, все косточки в раскаленном угасающем теле истаяли, как льдинки, и ты совершенно невесома, как воздушный шарик, и отчего-то молча плачешь и, глядя в потолок, понимаешь наконец, чего именно взлетели и парят в небесах эти самые шагаловские местечковые Адам и Ева.
      Я бы никогда и никому не призналась, что как-то уперла одну из рубашек Туманского. Ковбойку из шотландки, в которой он гонял верхом. Мне хотелось, чтобы в моей светелке постоянно было что-то от него самого Стирать я ее не стала, повесила в шкафу и, когда его долго не видела, зарывалась лицом в материю и жадно вдыхала - рубашка пахла едко и крепко, но ничего нечистого в запахах не было: пахло лошадью, его солью, сеном и морозцем.
      - Свихнулась девка... Ох свихнулась! - бормотала я, пытаясь посмеиваться над собой. Но ничего смешного уже не было.
      И я со страхом думала: "Вот черт... Неужели - люблю?"
      Но для любви нужно было еще что-то, помимо наших ночей.
      А Туманский, как всегда, был насторожен и не раскрывался. Даже в минуты наивысшей близости, вернее, после нее, когда казалось, что я знаю его много-много лет, во всяком случае ожидала именно его, и что-то во мне всегда точно знало - будет именно он. Вот такой И никто больше.
      Лишь однажды, когда мы, остывая, валялись на пушистом ковре и пили ледяное сухое вино, он чуть-чуть приоткрылся и нехотя, без улыбки рассказал мне историю о десятилетнем пацане, который жил с так называемой матерью-одиночкой в белой хатке близ депо на одной из станций на Кубани. И постоянно ходил на железнодорожную насыпь, по которой несколько раз в сутки куда-то на юг, за кавказские предгорья, проносились московские поезда. Пацаны подкладывали на рельсы пятаки и потом смотрели, как их расплющило. Раз в день на станции останавливался фирменный поезд "Рица" из красно-коричневых вагонов, спальных и купейных. Здесь в составе меняли локомотивы, курортный поезд "Москва - Сочи" стоял почти двадцать минут, и хотя в составе был вагон-ресторан, для проезжих открывался и ресторан на вокзале. Где уже были накрыты свежими белями скатертями столики и стояли цветы. Пацанов в ресторан не пускали, и они глазели с перрона, сплющив носы об окна, внутрь, на невиданных людей.
      Еще бледнолицые, только изготовившиеся к морю и солнцу, женщины и мужчины, в сарафанах и поездных пижамах, лениво брели в ресторан, по-хозяйски занимали места, официанты носились как угорелые, а они что-то ели и что-то пили.
      - Понимаешь, Элиза... - задумчиво сказал Туманский. - Для меня они были существами из другого мира! Оттуда, где всем весело, все с деньгами и никто не думает, на что купить к школе новые штаны! Но главное, что меня потрясало, - это "крем-сода"... Слыхала про такое?
      - Не-а...
      - Была такая шипучка. Лимонад в бутылках. Такой, соломенного цвета, с пузырьками, безумно вкусный... С холодильниками тогда, в шестидесятом, еще было туго, лимонад держали в леднике при ресторации, в колотом натуральном льду с соломой. Его зимой вырезали на речке и привозили в погреб в брусках. Бутылки были потные, и к "Рице" их выставляли на столики... В общем-то, стоила эта "крем-сода", конечно, копейки, но мать не могла позволить себе и это... В зал ее не допускали, она у меня ходила в посудомойках. Но вот когда "Рица" отходила, этот кабачок закрывался на приборку. В общем, когда никого уже не было, она втихаря впускала меня в ресторан. Потому как знала - я от этой "крем-соды" совершенно балдею! Она меня усаживала за столик, ставила тонкий фужер и сносила ко мне початые и недопитые бутылки с шипучкой со столиков... И я пил то, что недопили эти люди! Это, конечно, было почти полное счастье... Ледяное, вкусное, газ в нос шибает! Я никогда не мог понять, почему они не допивают все это? Но никогда, понимаешь, никогда мать не открыла мне непочатую нетронутую бутылку... Вот именно тогда я и решил - из кожи вылезу, а добьюсь! Достигну!
      - Чего? - все еще не понимала я.
      - А всего! Чтобы был день - и я в "СВ"! В этой самой "Рице"! И чтобы меня везли к морю, аж до самых Сочей, где магнолии и пальмы. И чтобы я вышел на перрон в самой роскошной кримпленовой пижаме и в зеленой велюровой шляпе! И в сандалиях на пробковом ходу! И чтобы там, в вагоне, проводник бдил над моими роскошными чемоданами! А я бы вошел в ресторан, сел за тот же столик, поманил пальчиком холуя и приказал бы открыть непочатую бутылку "крем-соды"... Смешно?
      - Не очень... Я посматривала безмятежно на эту волосатую гору плоти, которая лежала на животе, уткнув подбородок в кулаки, поперек спины под мощными лопатками косо белел здоровенный шрам, о происхождении которого он старательно умалчивал, и никак не могла представить, что все это когда-то было тощим пацаненком, который все-таки где-то до сих пор прятался в этой оболочке и все еще скорбел о недопитой шипучке.
      - И знаешь, когда мне снова захотелось "крем-соды"? Когда заработал первые приличные деньги...
      - На прииске?
      - На Олимпиаде... - фыркнул он. - В восьмидесятом, как раз Володя Высоцкий помер...Теперь-то понятно, что Олимпиада - тьфу, а вот то, что его не стало, - событие!
      - Ты его знал?
      - Немного... Мы тогда на Москве все друг дружку знали...
      - Кто это - "мы"?
      - А те, кого, считай, больше и в живых почти не осталось. Хулиганы, поддавалы, фарца! Не сбивай... Так вот - заработал я свои первые приличные бабки! На грани фола, но, в общем, с уважением к кодексу. Без статьи... Транспортная ошибка, понимаешь?
      - Не понимаю.
      - Ну, мир победившего социализма демонстрировал достижения. Афган уже раскрутился, игры в Москве бойкотировались... Но броненосец лупил по проискам империалистов изо всех стволов А ты что, сама ничего не помнишь?
      - Ну, не всем же быть такими динозаврами... Я тогда в первый класс только-только собиралась. Букварь, счетные палочки, Панкратыч мне ранец на спину примерял.
      - Выходит, у меня такая дочка могла быть? - удивился он.
      - Валяй дальше, папочка...
      - Ага... - Он почесал нос. - В общем, Москву от бомжей вымели, ментов со всей страны нагнали, но нужно было демонстрировать и товарное изобилие! Не знаю, сколько там финны на Играх загребли, но на Москву покатились эшелоны и автофуры из Финляндии... Во всей стране с деликатесами да и вообще со жратвой было туговато, а тут - на тебе! Сервелаты, ветчина, лососина... Сыры, джемы, в общем - дары дружественной Суоми! Конечно, не одни финские деляги подсуетились, через них пол-Европы на нас излишки сбрасывало. Знаешь, даже горчица была исключительно финская. В общем, подробности тебе ни к чему... Но я нашел ход в Ленинграде к одному железнодорожному дядечке. Большой патриот, но все просек с ходу. Так что в результате диспетчерской ошибки один из финских транзитных маршрутов восемнадцать вагонов-рефрижераторов - ушел не на Москву-товарную, а в направлении Тбилиси... Пока выясняли, пока искали, пока виноватых определяли. Игры кончились, надувной Миша из Лужников улетел, и всем как-то стало не до олимпиад! А тут из Тбилиси сообщают, что в эшелоне, который стоит на отстое, отказывают холодильные установки... Вот и ушли финские деликатесы - все восемнадцать вагонов, официально, в торговую сеть, по сути - налево, к перекупщикам! Грузия есть Грузия, там всегда варить монету умели. Так что первый раз в жизни я получил свою долю, очень приличный чемоданчик с наличкой! В рублях, конечно, но рубль тогда еще был почти приличный...
      - Нет, ты все-таки чистый уголовник... - не выдержала я.
      - Может быть... Не знаю... Да, в общем, сейчас кого ни копни, из тех, кто выжил, - почти каждый так начинал... - похмыкал он. - Не про то речь. А про то, что спустил я часть гонорара на ипподроме, слетал в Болгарию - в капстрану меня бы и не пустили! Поменял заначенные от таможни червонцы на левы, попил ракии, пожил в Пловдиве в отеле "Тримонциум" почти как швед... Приоделся с ног до головы в джинсу, купил в комиссионке магнитофон "Грюндиг", возложил цветы к памятнику Алеше, а дальше что? Курица не птица, Болгария не заграница... И вот поймал я какого-то бомбилу в Шереметьеве, дую домой и чую: чего-то мне до полного счастья не хватает! И вдруг понимаю - "крем-соды"! Осталось, оказывается, такое мечтание... И так это меня забрало - как же я мог забыть такое? - что тут же даю сигнал водиле, он заруливает в первый же приличный ресторанчик, - а первый по дороге из аэропорта - это кабак на Речном вокзале, и требую у официанта не фирменную рыбную солянку, не икру там со стерлядью, а именно полдюжины напитка "крем-сода", и чтобы непременно со льда! И понимаешь, Элизабет, оказывается, я все помню - какого он цвета, этот напиток, и какого необыкновенного, удивительного вкуса, и как за язык щиплется, в нос газом шибает, до слезы в глазу... Эта скотина мне заявляет, что такого напитка на Москве больше нету, потому что Останкинский пивзавод больше его не выпускает, и он рекомендует мне успокоиться на сухом брюте комбината "Абрау-Дюрсо", поскольку шампуза во льду, загазована, и вкус и цвет почти тот же... Ну, тут мне вожжа под хвост попала, я ему выразительно демонстрирую пачку купюр в банковской бандероли и намекаю на то, что большая часть из них может поменять владельца, если он поставит передо мной именно "крем-соду". Он решил, что я полностью шизанулся, но Москва есть Москва, и даже в ту эпоху за деньги можно было удовлетворить самое непотребное желание.
      Я не знаю, где и как он это доставал, но и часа не прошло, как прут они с напарником три мельхиоровых ведерка с колотым льдом, и в каждом ведерке потеют по паре знакомых бутылочек с незабвенными желтыми наклеечками. Я чуть не прослезился.
      Прогнал холуев, чтобы не мешали наслаждаться, открыл бутылочку, налил в фужер, даже глаза закрыл от предвкушения...
      - Ну и?.. - не выдержала я, потому что он, засопев, примолк.
      - А ничего - "ну и!", - усмехнулся он. - Оказалось, Лизонька, что "крем-сода" - это просто газированная водичка. Просто - вода! Сладковатенькая, как карамелька, лимончиком отдает, загазованная, как надо... Но - не больше. И я сдуру сам же и прикончил это мое вечное ожидание чуда! Поезд-то, оказывается, уже ушел... Та самая "Рица"! И все уже не такое, все не то... А самое главное - нет уже того пацаненка, для которого почти все было недоступным и несбыточным. И уже никогда не будет. И вот этого мне больше всего жаль. Вот такие пирожки с котятками...
      - Ну и на кой мне эта твоя история? - поняв, что он собирается заснуть прямо на ковре, погладила я его по голове.
      Он вывернул шею, глаза были совсем близко, неожиданно совсем трезвые, угрюмовато-печальные, какие-то... жалеющие, что ли?
      - Не торопитесь, барышня... - сказал он. - Не гоните лошадей. Все еще у нас будет. Главное, чтобы не стало скучно. Когда скучно - это все...
      Он сказал "у нас будет"! Этого мне было достаточно. Не у меня отдельно, не у него - отдельно, а "у нас". Значит, вместе...
      А через неделю он снова во сне назвал меня - "Нина"...
      * * *
      В октябре светает поздно. Окно в опочивальне еще было темным, но я уже чувствовала, что вот-вот дом начнет просыпаться.
      Я прикрыла голые плечи Туманского одеялом и выскользнула из спальни. Из ванных апартаментов я уже методично вымела почти все, что напоминало о Нине Викентьевне, сменила расчески, щетки, губки и мочала на новые, вышвырнула прежние флаконы и банки с шампунями, банными солями и притираниями.
      И все равно временами мне все еще казалось, что вот-вот в зеркалах я увижу ее отражение, она будет сушить волосы под колпаком или просто пить чай, сидя в кресле в своем любимом махровом халате с капюшоном цвета морской волны. Халат я затолкала в самый дальний отсек стенного шкафа, Туманский этого даже не заметил, однако Элга просекла, но ничего не сказала, а только криво ухмыльнулась и пожала плечами.
      ...Больше всего мне хотелось спать, но именно этого я не могла себе позволить, чтобы не нарваться на многозначительную ухмылочку старшей горничной или кого-нибудь из охраны. Так что в джакузи я не полезла, а врубила все душевые напоры и ожгла себя попеременно теплыми и ледяными струями. После чего почуяла, что все-таки оживаю.
      По дороге в светелку заглянула осторожненько в детскую. На паласе валялись игрушки, Гришуня спал в своем ковчеге, в смешном байковом чепце, вечером он жаловался на ушки, и мы с нянькой закапали ему камфары. Кровать для няни была тут же, за арочной перегородкой, и моя дипломированная Арина уже сидела, зевая, и заплетала толстенную косу. За что я сразу возлюбила эту сдобную деваху, так за то, что она всегда просыпалась хотя бы за минуту, но раньше Гришки, и когда мое дитя распахивало свои изумленно-веселые глазенки, она его уже ждала, уютная, мягкая и большая, будто собранная из множества объемных и теплых подушек и подушечек. Арины было много, и ее безмятежной, тихой ласки хватило бы на хороший детсад. К тому же она успела закончить какие-то особенные спецкурсы, до нас с Гришкой повкалывала в нянях в Москве, у каких-то дипломатов из дипкорпуса. Так что за Гришуню я была спокойна.
      Было воскресенье, то есть единственный свободный день моей недели, когда я могла не придерживаться строго расписания, которое готовили для меня Элга и Вадим. Но я решила не выбиваться из распорядка и не расслабляться. Так легче в понедельник по новой усаживаться на карусель, которую для меня запускали.
      Поэтому ровно в шесть сорок пять, приодевшись в своей комнате, я входила в кухню в цокольном этаже. Вообще-то, кухней этот белоснежный комплекс из нескольких помещений с разделочными столами, электроплитами, грилями, герметичными котлами из нержавейки, наборами сияющих кастрюль, сковородок и прочими наворотами назвать было трудно. Это была мощная творческая площадка для самых невероятных изысков какого-нибудь кулинарного Паганини. Маэстро тоже был, только его звали Цой, юркий, махонький, всегда бесконечно веселый и доброжелательный кореец в белом, как у хирурга, комбинезоне, который держал всю кухонную команду железно в своем сухоньком кулачке.
      По выходным дням, если не ждали гостей, команда отдыхала, на капитанском мостике оставался только он.
      Ко мне он относился с приязнью, только называл "Ризавета", потому что букву "л" не выговаривал.
      При кухне была полустоловка для прислуги, но по воскресеньям объявлялась полная демократия, и если ты собирался поесть - изволь притопать именно сюда.
      Элга была уже здесь, допивала кофе и просматривала свежие газеты. Не знаю, кто этим занимался, но каждый день в шесть утра вся основная московская пресса оказывалась у нас.
      Мы молча кивнули друг дружке, я села, Цой загорланил: "Ризавета! Ризавета! Я рюрбрю тебя за это...
      И за это, и за то, я купрю тебе манто!" Так он за мной ухаживал.
      И каждый раз угощал чем-то необыкновенно вкусненьким. В этот раз это были какие-то особенные сочные оладушки со сливовым джемом. Все остальное было как всегда - поджаристые тостики, яичница с ломтиками бекона, соевое масло и прочее. Элга мне завидовала, она лишь изредка могла позволить себе мучное и сладкое, а я трескала все подряд, и в немалых количествах, все еще отъедалась, но на меня калории никак не действовали, и Карловна как-то заметила:
      - Вы имеете редкостный хабитус! Лопаете, как акула, но все пролетает сквозь ваш организм без последствий! Я вам жестоко завидую!
      В общем, мы существовали с Элгой Карловной сносно. В рамках взаимной вежливой злобности. И конечно, принять меня за свою ей в этом доме было нелегко. Потому что, как выяснилось, для хозяйки она была - или стала? вовсе не прислугой, консультантом, советником - они были неразлучными почти шесть лет. И в том, как она относилась даже к памяти Туманской, было что-то лесбийское. Во всяком случае, мне так иногда казалось.
      Все, что я убирала и выбрасывала из вещей и предметов, принадлежавших усопшей, Элга как-то незаметно перетаскивала в свою комнату, и однажды, когда я случайно заглянула к ней - неприятно поразилась: на стенах были аккуратно окантованные фотографии - Туманская и Элга рядышком, в основном в поездках. Был даже цветной снимок, где они хохочут, держась за руки, почти голенькие, с сисечками, лишь в соломенных юбчонках, на пляже острова Бали.
      Но должна признать, что во всем остальном Элга Карловна держалась безупречно, работала на меня как выверенный часовой механизм и если временами щелкала кнутом, погоняя, то только из-за того, что улавливала, когда мне охота поволынить.
      Она сняла очки, перебросила мне свежую газетку, закурила первую сигаретку и сказала:
      - Примите мои поздравления... Вас начинают замечать!
      Я проглядела заметочку со снимком. Действительно, в заметочке поминалась некая Л. Басаргина, на снимке в числе еще трех особ я стояла с указкой на фоне какого-то идиотского графика, касающегося скачков курса евро, а вообще-то речь шла о работе некоего клуба молодых коммерсантов, подающих особые надежды. Клуб назывался "Молодые львы".
      Предполагалось, что восемь дур и три придурка, имеющие какое-то отношение к бизнесу, и есть та самая мощная молодая сила, которая выволочет Отечество из долговой ямы и поведет Россию к сияющим финансовым вершинам.
      - Как вы совершили проникновение в этот клуб? - поинтересовалась она.
      - Ничего я не совершала! - обозлилась я. - С месяц назад была презентация новой фирмы... что-то пейджинговое. Кто-то из этих типов там сшивался, потащил в их компанию. Показалось - интересно.
      - "Молодые львы"? Это как понимать?
      - Во-первых, не львы, скорее львицы... Во-вторых, не очень они уже и молодые! Траченные такие девочки! По-моему, кое-кто из них уже полтинник разменял! Вроде вас!
      - Вы постоянно устремляетесь к моей личности, Элизабет! - невозмутимо отыграла она. - С какой целью? Нанести обиду? Это непродуктивно!
      - Я пошла!
      - Сядьте!
      Она раскрыла толстый ежедневник, вынула ручку:
      - Мы имеем спокойную возможность уточнить график ваших занятий, необходимых встреч и полезных контактов на будущую неделю. В понедельник открывается семинар по торговым и финансовым операциям, совершаемым через сеть Интернет... Это в "плехановке". Аванс по оплате я внесла. Общая стоимость курса - полторы тысячи долларов. Это рекомендация Симона! Вам надлежит быть там в понедельник, в восемь тридцать утра. В четырнадцать сорок пять в главном офисе на Ордынке - контакт с эстонцами. Форма одежды платье для коктейля. Я бы рекомендовала ваше темно-серое. Цвет лица естественный, минимум косметики, из украшений - нитка жемчуга. Прибалты любят скромность. В семнадцать ноль-ноль вас ждут в службе финансовой безопасности нашего банка. Проблемы, методы, средства обеспечения. Вам надлежит...
      - Карловна, миленькая... - состроила я умильную рожу. - Ну выходной же! Такой день, а? Морозец, солнышко будет... Давайте на вечер, а?
      - Не имею права возражать! - пожала она плечами. - В девятнадцать ноль-ноль жду вас на рандеву в библиотеке Проспект на каждый день я проконсультирую с Симоном.
      Она величественно кивнула и выкатилась из кухни.
      Я посмотрела на часы - кажется, успеваю! Цой довольно смотрел на мои пустые тарелки, похлопал меня по плечу и захохотал:
      - Хорошо кушаем - хорошо живем, Ризавета! Кажется, только этот кореец и не подозревал, как меня в доме именуют почти все остальные. "Подкидыш" такую прилепили мне кликуху.
      - Дай черного хлебушка... С солью! - попросила я.
      Из дома я выскочила уже полностью засупоненная для прогулки: куртка с капюшоном на пуху, лыжная шапочка, бриджи, мягкие сапожки.
      Задохнулась от морозного воздуха. Солнце еще путалось в кронах голых деревьев, но день начинался прозрачный, как ключевая вода. На земле на бурых травах лежал нетающий иней, и каждый кристаллик светился. Возле озера гоготали гуси. Им хотелось в воду, но воды не было, и они базарили между собой, обсуждая событие. Гусей держали конюхи при конюшне. Туманский ругался, но больше для виду. Знал, что самого мощного приволокут именно к нему под Новый год, под дармовой хозяйский бутыльмент.
      Гусиный предводитель решился - съехал на лед и заорал, хлопая крыльями и кружась на твердом.
      Сдавленно хохотали над обалдевшим гусаком охранники, они цепочкой бежали вдоль озера, голые по пояс, в трениках, тяжелых подкованных ботинках, твердо звенела промерзлая земля под ногами, от разогретых торсов валил пар. Это Чичерюкин гнал свою команду, как и каждое утро, на пробежку. Он их заставлял это делать, что бы там ни было. дождь, жара или мороз. Асам стоял в дубленке и пыжиковой шапке с секундомером и материл мужиков довольно изысканно.
      Я подошла к нему, спросила негромко:
      - Ну, как? Он будет?
      - Давай-давай... Разговорчики! - зыркнул он из-под шапки. - Как сказано - так и будет...
      - Ну спасибочки...
      - Этим ты не отделаешься... - ухмыльнулся он. Я пошла к конюшням, раздумывая, как чудно все получилось. Я считала Чичерюкина главным гадом, а теперь выходит, что он тут, среди остальных, чуть ли не единственный, кому я все-таки доверилась. Вот только не напрасно ли?
      Уже месяца четыре назад, в первые же мои дни на территории, когда я вернулась из Москвы и начала обживаться, не без внутреннего сопротивления и изумления обнаружила, что глава охранной службы не так примитивен и прост, как мне казалось. Несмотря на боровообразную, солдафонскую наружность, внешнюю прямоту и прямо-таки картинную бесхитростность, отставной подполковник безопасности оказывался не просто хитрованом, привыкшим изображать из себя элементарного слугу царю, отца солдатам. Мало того что он всегда точно знал, кто и чем занимается на вверенной ему территории, но и просчитывал точно и безошибочно, что из этих занятий воспоследует. Что-то такое он просчитал и насчет меня. Потому что чуть ли не в первый день заявился ко мне с букетиком нежных парниковых тюльпанов и - что меня потрясло! - полосатым надувным кругом для плавания, предназначенным Гришуньке.
      - Вы мальчика, Лизавета, водой не пугайте... - пояснил он. - Давайте я лично его к этой штуке приучать буду. Он у вас квеленький, а поплывет - все насморки долой! Я по своим шпротам знаю...
      Ни слова не было сказано о том, что у нас с ним было в вертолете и потом. Своим дружественным явлением он как бы давал понять всем остальным, что я здесь всерьез и надолго, и именно это мне и нужно было в первые дни.
      - С чего это вы такой ласковый? - удивилась я. - Я же тут никто...
      - Кто был ничем - тот станет всем! - серьезно ответил он. - Согласно гимну угнетенного пролетариата, который никто нигде не отменял! Так что если кто чего на вас - в смысле бочку накатит, приму меры!
      - Это вас Туманский проинструктировал?
      - Обижаете меня, барышня... - пожал он плечами. - Если бы я на каждый чих работодателя реагировал, на кой я ему? У каждого своя маята, у него своя, у меня своя, у вас ведь тоже?