Но разве он отказывается принять удар? Надо как можно тщательней подготовиться. Чем безвыходной ситуация, тем лучше должна быть подготовлена работа.

Самое смешное, что жена тоже его торопила. Видимо, она не понимает размер скандала, который предстоит. Или ей кажется, что все обойдется? Или она тайно, сама того не сознавая, ждет этого краха? Нет, конечно. Впрочем, кто его знает…

Или он в самом деле боится рискнуть головой? Ну что ж (вспышка самолюбия), есть чем рисковать.

Руководитель кафедры истории академик Лев Леонидович Скворцов хорошо относился к Сергею Башкапсарову. Он вообще ко всем хорошо относился и, в награду за свое хорошее отношение к людям, к себе относился лучше, чем ко всем остальным.

Он прочел работу Сергея, основу его будущей докторской диссертации, и почти все места, которые больше всего нравились Сергею, отчеркнул безжалостным карандашом. В последующей беседе он намекнул Сергею, что все эти места, так наглядно развивающие мысль Сергея, надо убрать, потому что они слишком выдают его мысль, делают ее слишком выпуклой, и это обязательно вызовет недовольство оппонентов. Надо эти места, хотя они сами по себе и хороши, убрать или затушевать, чтобы спасти главную мысль.

Кроме ясно осознанного практического совета, в том, что говорил и предлагал Лев Леонидович, был и неосознанно раздражавший академика момент. Дело даже не в том, что Сергей Башкапсаров слишком далеко отходил в своей работе от существующих, принятых и одобренных представлений о поднятой проблеме. Но дело в том, что, и отходя далеко от принятых и одобренных представлений о своей проблеме, и копошась поблизости от них, он ни в том, ни в другом случае не чувствовал привязи, той невидимой привязи к одобренным представлениям, которую чувствовали все научные работники, в том числе и он, академик Лев Леонидович.

И кто, как не он, всеобщий любимец Лев Леонидович, порой натягивал эту привязь в своих работах так, что, бывало, наверху даже высказывали тревогу в том смысле, что не оборветесь ли, Лев Леонидович, не слишком ли натянули… Нет, не оборвет Лев Леонидович привязи, на то у него и могучее чутье, на то он и всеобщий любимец, академик, жизнелюб.

А у этого Башкапсарова никакой тебе привязи, весь распахнутый, свободный, ковыряется в проблеме, словно у себя в письменном столе. Вот чего он не чувствует и что придает всей его работе интонацию очаровательной доверчивости, черт бы его побрал!

Хотя Сергей внутренне совершенно не был согласен с Львом Леонидовичем, внешне он почти согласился с ним, во всяком случае кивал на его замечания, правда без особой бодрости. Потом, вспоминая свое поведение, Сергей подумал, что он вел себя так, чтобы сохранить за собой такого сильного сторонника, как руководитель кафедры академик Скворцов. Итак, чтобы спасти полемическую мысль, надо было лишить ее полемической сущности.

Шестидесятилетний академик Скворцов славился своей моложавостью, спортивностью и влюбчивостью. Совсем недавно с присущим ему детским эгоизмом он рыдал у ног своей любовницы, молодой научной сотрудницы, решившей наконец прервать роман с академиком и выйти замуж. Он просил ее не покидать его, хотя у самого была семья, состоящая из жены и троих детей.

Однажды на банкете, разговорившись. Лев Леонидович рассказал, как он катался на яхте с одной очаровательной женщиной, но неожиданно ветер погас, и яхту снесло далеко в море, и за ними был послан пограничный катер, и пограничники сначала ругались, но потом, увидев его удостоверение академика, очень вежливо отбуксировали яхту к берегу. Сергей заметил, как во время этого рассказа посерело лицо жены академика. Сам рассказчик тоже заметил с некоторым опозданием, что в присутствии жены рассказ его звучит не слишком уместно.

— Тогда еще Софочки не было, — добавил он и погладил ее плечо. Получалось, что он академиком был с молодых лет, что не соответствовало истине.

Сергей, конечно, преувеличивал, считая, что хорошее отношение к нему академика Скворцова вызвано тем, что он, Сергей, кавказец, а Скворцов -любитель горных лыж, впрочем, как и водных.

— Ну как, поедем в этом году в Бакуриани? — бывало, спрашивал он у Сергея, и Сергей добродушно соглашался, словно в прошлом году они уже были в Бакуриани и в этом году туда собираются. На самом деле Сергей никогда не бывал в Бакуриани, а горные лыжи видел только в кино.

И когда академик объяснял Сергею, почему главную мысль его работы надо упрятать как можно глубже, Сергею слышалось: что же мне, из-за твоей работы лишаться горных лыж, водных лыж и аспиранточек?

Конечно, для него, для академика Скворцова, риск был ничтожный, а все-таки хоть и риск был ничтожный, но и этого ничтожного риска он не хотел брать на себя.

Иногда Сергею приходила в голову блаженная мысль бросить все: Москву, институт, вернуться на родину, устроиться где-нибудь в горной деревушке, работать в школе и жить себе в свое удовольствие. Краем сознания он этот свой приезд связывал с возможностью присмотреть себе подходящее местечко.

И в то же время он знал, как это маловероятно. А почему бы?.. Все эти мысли в последний год особенно беспокоили его. Они внесли в его отношения с людьми какую-то заторможенность, а ведь он всю жизнь отличался необыкновенной быстротой реакции, непосредственностью, за что и нравился многим.

Ладно, там видно будет, решил он (ничего не решив) и, бросив сигарету за борт, как бы отряхнул от себя неприятные мысли.

Впервые Сергей со своей будущей женой встретился семь лет назад, в институтском кинозале.

Он шел в кино в каком-то странном возбужденном состоянии. У него было ощущение предчувствия любви, какой-то необычайно заманчивой встречи. Ну прямо-таки вот-вот должна была появиться принцесса, в которую он наконец по-настоящему влюбится. Войдя в кинозал, он оглядел зрителей, некоторые из них были его студентки, и они, здороваясь с ним, улыбались ему (смесь почтительности с девичьим любопытством), но, не заметив ничего оправдывающего его предчувствие, он сел на скамью.

Он продолжал чувствовать тревожное любопытство, несмотря на то что дверь уже закрыли, свет погас и началась картина. Постепенно волнение улеглось, и он стал следить за тем, что происходит на экране.

Вдруг он почувствовал, что какая-то девушка села рядом с ним. И тут же он восстановил в памяти, что несколькими мгновениями раньше осторожно скрипнула дверь и кто-то вошел в зал.

Он украдкой посмотрел на севшую рядом с ним девушку, но в тусклом отсвете экрана заметил только большую копну волос и скорее догадался, чем увидел, что лицо у нее приятное. В сущности, он только разглядел слабую, женственно-дегенеративную линию подбородка.

Такая линия подбородка была у девушки, которую он полюбил еще школьником, первый раз в жизни. Струя волнения пронзила его, но он сдерживался, не зная, что делать, и боясь вспугнуть девушку.

Они смотрели какой-то очень старый иностранный фильм. Действие происходило в пустынном африканском поселке. Какая-то жульническая компания пыталась прибрать к рукам еще не разработанные, но, по-видимому, несметные залежи нефти. В эту компанию по ошибке втесался честный инженер, который, сам того не ведая, мешал им, и они собирались его убрать. Но этого инженера полюбила местная девушка, однако европеянка, которая ездила на ослике и была очаровательна в своих якобы незатейливых брючках и рваной ковбойке. В течение всего фильма она пыталась вдолбить в голову этого инженера, что он имеет дело с опасными жуликами и что она неравнодушна к нему. В конце концов инженер влюбился в нее и через свою любовь осознал, с какими опасными жуликами он связался.

— Эта девушка похожа на вас, — неожиданно шепнул Сергей сидевшей рядом с ним девушке.

— А разве вы меня знаете? — спросила она, повернувшись к нему и стараясь разглядеть его. Голос у нее был низкий и хрипловатый. Ужасно приятный голос.

— Да, — вдохновенно солгал Сергей, словно мысленно добавил, что всю жизнь готовился ее встретить и потому имеет право считать, что знает ее.

Она что-то почувствовала. Мысль его дошла до нее в виде телепатического иероглифа, означающего, что надо привести себя в порядок. По крайней мере, проверить прическу. Она слегка притронулась руками к волосам, словно сказала, что если дело обстоит так серьезно, то она, пожалуй, проверит, хорошо ли лежат ее волосы, потому что вдруг и он ей понравится, и тогда будет очень жаль, если ее подведет прическа.

— Странно, — сказала она своим милым, как бы проваливающимся на некоторых звуках голосом, — вы из нашего города?

«Ах, она заочница», — вдруг догадался он, почему такую хорошенькую девушку не разглядел в институте. Ему казалось, и это было похоже на правду, что он не мог не заметить в институте такую девушку.

— Да, — сказал он, голосом давая знать, что он шутит, а шутит потому, что она ему понравилась, вернее, должна понравиться, когда зажжется свет и он ее разглядит, — я парень из вашего города.

Он это сказал, приблизив свое лицо к ней. Он вдохнул облачко ее запаха и это был тот самый запах, какой должен быть, когда девушка нравится.

Ей передались его волнение, его заинтересованность ею, она почувствовала что-то странное в его облике, но что это, не могла понять. Она чувствовала, что для студента он ведет себя как-то странно, а то, что он преподаватель института, ей и в голову не приходило.

— А как наш город называется? — спросила она недоверчивым шепотом.

— Забыл, — удрученно и жарко шепнул он ей на ухо и на мгновение прикоснулся губами к щекочущему завитку волос и к самой мочке. Она вздрогнула и мягко отстранилась, после чего вспомнила его удрученный голос и улыбнулась.

Они некоторое время молча смотрели на экран, где девушка все ездила на своем ослике, все выручала своего инженера, а тот все никак не мог понять, какие жулики его окружают и до чего хороша эта девушка в своих истрепанных брючках и уже готовой развалиться, на радость зрителям, ковбойке.

— А вы аспирант? — вдруг спросила она у него, нащупывая какой-то путь к истине.

— Нет, — сказал он, — я читаю древнюю историю.

— Ври-ите, — протянула она провинциально и, вдруг испугавшись, что это правда, добавила: — Ой, извините…

Когда картина кончилась и зажегся свет, они разом посмотрели друг на друга, и он почувствовал по ее взгляду, что она довольна знакомством с ним, а он ощутил некоторое разочарование, хотя девушка была приятная, даже, пожалуй, больше чем приятная. Но для оправдания его рокового предчувствия она не тянула. Так ему подумалось.

У нее были очень пухлые свежие губы и тяжелые веки, что ему нравилось. Но веки почему-то были красноватые, и ему мельком подумалось, что это когда-нибудь будет раздражать.

Выходя из кинозала, он старался идти рядом с ней с выражением солидной независимости: то ли девушка случайно оказалась рядом, то ли она подошла к нему проконсультироваться по какому-то учебному вопросу.

Они вышли из клуба. Была звездная, теплая майская ночь. Рядом с клубом были расположены небольшие домики, в которых жили преподаватели. Чуть подальше высился многоэтажный корпус общежития студентов. Заросли черемух и сирени цвели вдоль асфальтовой дорожки, ведущей к главному корпусу института, где Сергей все еще жил в общежитии аспирантов.

На лужайке, невидимые за кустами черемух, студенты под гитару пели песни Окуджавы. Вдалеке слышался женский смех. Казалось, лужайка, кусты сирени и черемух и сама ночь пронизаны шевелением и шепотом влюбленных.

— Нет, нет, я пошла спать, спокойной ночи, — сказала какая-то девушка и, раздвинув кусты, вышла на асфальтовую дорожку впереди них. Она прошла мимо, вглядываясь в них с тем особым женским любопытством, которое в темноте старается определить, кто с кем. Тогда как любопытство мужчины в темноте, по наблюдениям Сергея, направлено на попытку угадать — не кто с кем, а как далеко зашли отношения.

Вслед за девушкой на дорожку вышел парень, но, увидев, с какой решительностью она уходит, он снова нырнул в кусты и с алкогольной бодростью недопившего отправился к тому месту, где компания студентов пела песни.

— Я пойду, — сказала она нерешительно, и он почувствовал, что можно еще с ней погулять. Но он и сам не понимал, хочется ему с ней остаться или нет. Она сделала несколько шагов в сторону от асфальтовой дорожки, что означало ее намерение уйти, но и смягченное тем, что на дорожке появился велосипедист. Это был знакомый Сергея, аспирант. Впереди велосипеда дрожал жидковатый свет фонаря, и аспирант в свете этого фонаря увидел девушку, отошедшую от Сергея, удивился тому, что она ему незнакома, и, проезжая, внимательно вгляделся в лица обоих, чтобы определить степень их близости.

Свет велосипедного фонаря осветил нежную линию ее ног, всю ее неуклюжеватую фигуру, как бы неточно стоящую на земле, в светлом легком пальтишке, и Сергей решил, что она все-таки очень приятная девушка.

— Пойдемте до реки и вернемся, — сказал он.

Она неуверенно посмотрела в сторону Москвы-реки, словно прикидывая расстояние и время, которое понадобится для того, чтобы дойти до реки и вернуться обратно.

Они пошли мимо главного корпуса, возле которого на скамейке под большим развесистым кустом черемухи сидело много студентов и студенток. Здесь-то и бренчали на гитаре и пели.

Сергей прошел со своей девушкой примерно в пятнадцати шагах от них, но здесь, у входа в институт, горели фонари, хотя и не очень яркие, но достаточные для того, чтобы он был узнан. Он старался идти так, чтобы, девушка была прикрыта его силуэтом. Ему не хотелось, чтобы ее кто-нибудь узнал. В то же время ему не хотелось, чтобы она заметила этот его маневр.

Когда они подошли ко второму от входных дверей фонарю, скамейка, где сидели и толпились студенты, вдруг замолкла, что было явным признаком того, что он узнан. Сергей почувствовал смущение и тревожную догадку, что они не только узнали его, но и обязательно дадут знать, что его появление с девушкой не осталось незамеченным.

Только они отошли в тень, как со стороны замолкшей скамейки раздалось многозначительное покашливание, на что остальные студенты ответили взрывом хохота.

— Жеребчики веселятся, — сказал он.

— Вас все знают, — ответила она с улыбкой, во всяком случае не показывая, что сама смущена. На самом деле она не смутилась, а в глубине души даже была польщена, что вот она студентка, а прогуливается с молодым доцентом. «Только бы не показаться глупой», — подумала она.

Они вошли в дубовую рощу, почему-то считавшуюся гордостью института, хотя институт существовал не больше двадцати лет, а дубам было по крайней мере лет по сто.

Сергей спросил, откуда она родом, и очень обрадовался, узнав, что в самом деле бывал в этом небольшом чистеньком городке Тульской области.

Когда-то он вместе с аспирантами института ездил в Ясную Поляну, и на обратном пути они остановились на несколько часов в этом городке.

Городок ему так понравился, что он тогда подумал: хорошо бы полюбить ясную, интеллигентную девушку из такого городка и жить с нею всю жизнь.

Он сказал, что и в самом деле был в ее городе, сказал, что любовался необыкновенными могучими липами городского парка, что даже стрелял там в тире.

Она страшно обрадовалась его словам и стала рассказывать о городе и библиотеке, где она работала. Он был рад за ее библиотеку, но ему показалось, что библиотеке уделено слишком много слов, и он спросил, чем занимаются ее родители. Она сказала, что папа у нее старенький, занимается садом, а когда-то был юристом. А мама, сказала она, полыхнув гордостью, лучший гинеколог города. Он засмеялся, почувствовав юмор между глобальностью определения (лучший!) и масштабами этого деревянного городка.

Мысленно он решил остановиться возле самого большого и потому самого тенистого дуба и непременно попытаться поцеловать ее. Теперь они шли сквозь дубовую рощу. Здесь было довольно темно, и он очень бережно вел ее под руку, потому что земля здесь была перевита корнями дубов и тропа была очень бугриста.

Сначала, когда он взял ее под руку, то почувствовал, что она вся напряглась, может быть даже испуганно съежилась, но он так бережно держал ее, так избегал малейшего чувственного намека, что добился своего. Через минуту она совершенно свободно подчинялась его легким, дружеским указаниям.

— А что тут смешного? — спросила она, когда он рассмеялся, узнав, до чего знаменита ее мама. — По-вашему, я хвастунья?

— Нет, — сказал он, снова рассмеявшись, — но когда вы сказали: лучший гинеколог, я подумал — по крайней мере, Тульской области.

— А-а-а, — протянула она и тоже рассмеялась, уловив, в чем заключался юмор.

Ее наивность почему-то заставила его отложить попытку поцеловать ее возле этого дуба. Он решил попытаться позднее, когда они дойдут до берега, до которого оставалось метров пятьдесят, словно она, пройдя это расстояние, могла стать более зрелой.

…Они стояли на берегу Москвы-реки. Пахло водяной сыростью, лягушачьей теплынью начала лета. Звезды тускло мерцали на неподвижной поверхности реки. Ниже по течению смутно угадывались очертания железнодорожного моста. По нему с грохотом пролетел ленинградский поезд, пронося над мостом горящие окна, а по воде огненную полосу, отражение слившихся огней окон.

Светящиеся окна вагонов напомнили ему вдруг кинокадры, которые он собирал в детстве. Далекое, грустное волшебство.

Потом мимо них вверх по течению прошел пароход, весь в праздничных огнях, сдержанно и опрятно шелестя колесами. На корме кто-то стоял, облокотившись о поручни, и, когда корма проходила мимо них, человек, стоявший у борта, бросил в воду сигарету, и она, прочертив в воздухе легкий полукруг, погасла в воде.

И, словно двигаясь в некоторой мистической последовательности: поезд промчался по мосту — первый сигнал, прошелестел пароход — второй сигнал и, наконец, брошенная сигарета — последний сигнал, — он бережно взял ее за плечи и еще бережней притянул к себе и поцеловал ее в нежно светлеющую шею.

Она вздохнула и слегка, словно в ответ на его бережность, боясь быть грубой, отстранила его, и он понял, что она не рассердилась. Он поцеловал ее в щеку, потом в глаза, и она так же слабо отстранялась, и от нее веяло юностью, робостью, робкой доверчивостью…

Все-таки он подумал, что, вероятно, она уже целовалась с мальчиками, и без всякого чувства по отношению к этому, но просто понимая, что это должно облегчить ему задачу, поцеловал ее в губы, в тихие лепестки губ.

— Ой, — задохнулась она и довольно сильно оттолкнула его от себя, -вы так всегда?

«Если удается», — подумал он, но вслух сказал:

— Ну что вы… Просто вы мне очень понравились…

— Правда? — сказала она своим глухим голосом и снова тронула свои темно-русые пушистые волосы.

Он притянул ее голову к себе и поцеловал в душистую копну волос, вдохнул запах солнечного дня, разогретого солнцем растения. Теперь он целовал ее уверенно, и эта уверенность словно передалась ей, и когда он поцеловал ее в один глаз, она доверчиво подставила другой, как будто это была совершенно узаконенная процедура, — если уж целуют один глаз, надо подставлять другой.

Показалась баржа. Она шла вниз по течению. Она шла очень медленно, таща за собой бесконечный караван плотов, груженных лесом.

Когда, затемнив реку, баржа поравнялась с ними, он поцеловал ее в губы — на этот раз долгим поцелуем — и вдруг почувствовал, что ее губы ожили. Он уловил это краем сознания и внезапно уверился, что она впервые чувственно оживает, и он не прерывал поцелуя, и сладость длилась и длилась, а плоты все шли и шли, и от них доносился ровный сильный запах древесины, равномерный всплеск волн, иногда голоса людей, и на некоторых плотах горели костры, которые он замечал краем глаза сквозь сон поцелуя, и казалось, плотам не будет конца, как поцелую, как жизни.

Сам того не осознавая, он вложил в этот поцелуй всю горечь неудачной первой любви, всю горечь неудачной второй любви и всю горечь неудачной третьей любви, и каждая из них обречена была быть горькой и неудачной, потому что он слишком много чувства вкладывал в каждую из них и слишком верил в необходимость полного бескорыстия. Одних из них он отпугивал этой силой чувства, от других с кровью и болью отдирался сам, потому что, когда много вкладываешь, много и требуешь, а когда он влюблялся, каким-то образом каждый раз включалась по отношению к любимой высшая нравственная требовательность, и каждый раз его идеал в чем-нибудь его подводил.

И наоборот, случайные интрижки всегда удавались, и женщины, с которыми он встречался, чаще всего подчиняясь их инициативе, наперебой хвалили его спокойный веселый нрав, потому что сигнальная система высших требований и высших ожиданий не включалась.

Наиболее глупые из них именно по этой причине пытались женить его на себе, и, когда эти попытки делались достаточно назойливыми, он уходил от них.

Но эти успехи для него были хуже тех неудач и, в сущности, были еще более неудачны, и потому в этот долгий поцелуй он неосознанно вкладывал и эту горечь мелочного разбазаривания жизни.

А плоты все шли и шли, и он, не прерывая поцелуя, слушал легкий всплеск волн, поднятый ими, вдыхал сильный свежий запах древесины, замечал, приоткрывая глаза, медленно плывущие их низкие черные силуэты, страдные костры, горящие на некоторых из них. и таинственные фигуры людей возле этих костров, и ее в слабом свете звезд запрокинутое покорное лицо с закрытыми глазами, мгновениями до какой-то сладостной жути напоминающее лицо его первой любви.

И хотя она была жива и он ее видел во время своего последнего приезда на родину, но это было хуже, чем если бы она умерла. Они встретились на вечеринке у общих знакомых. И впервые, впервые в жизни во время их встречи, он был грустен, но спокоен и пуст, а она нервничала и бесконечно шпыняла своего мужа, мирно игравшего в шахматы. Роли переменились, но это его нисколько не радовало, и он понимал, что во всем этом не последнее место, а может, и первое место занимало то, что он, когда-то безалаберный мечтатель, добился, как ей казалось, немалых успехов, став доцентом Института общественных наук.

В тот вечер речь зашла об одной из ее подруг той поры, когда он был влюблен, на крылечке дома которой он признался ей в любви. И он тут же напомнил ей об этом без всякого злорадства, но и не случайно, а как бы демонстрируя прочность и силу своего теперешнего равнодушия к ней. Как она густо покраснела, как осеклась, когда он напомнил ей об этом!

Какое неудержимое, какое сладострастное истязающее душу стремление у влюбленных расстелиться в собачьей преданности! Тот путь, который двое должны пройти друг к другу, чтобы обрести и беречь общее завоевание, он одним махом прошел сам, и что ей тогда оставалось, как не отвергнуть его. И она отвергла его — мягко, уклончиво, и не совсем отвергла, но его тайная гордость, его не осознанный им самим идеализм предпочел полноту страдания и боли отвратительному, как ему казалось, меркантильному, постепенному пути завоевания сердца любимой.

Нет, он и теперь ни за что не согласился бы на любовь, похожую на хорошо сыгранную шахматную партию, но он, иронизируя над самим собой, признал необходимость некоторого неподлого маневрирования, или, как он называл это про себя, уважения к деталям.

Наконец бесконечный караван плотов освободил гладь реки, и сразу посветлело, он осторожно оторвался от нее, она вздрогнула, глубоко вздохнула и открыла глаза.

Она внимательно посмотрела на него и вдруг сама поцеловала его. Это было еле слышное прикосновение, отделенный от чувственности поцелуй признания того поцелуя.

— Я и не знала, что так бывает, — сказала она, снова вздохнув.

— А разве не бывало? — все-таки спросил он.

— Конечно, нет, — сказала она удивленно, словно была уверена, что он это должен был понять сам, — ну, пытались ребята, которым я нравилась… Но это было совсем не так…

«Может, и не врет», — подумал он. Возбуждение прошло, и он, прислушиваясь к себе, ясно осознал, что ему безразлично, что было у нее с другими ребятами.

Они пошли назад. Когда они снова вошли в дубовую рощу и подошли к тому дубу с самой густой тенью, он, словно выполняя кому-то, может быть самому дубу, данное обещание поцеловать ее здесь, снова остановился и несколько раз поцеловал ее, не испытывая почти никакого волнения, а только наслаждаясь запахом ее юности. В сущности, правильней было бы привлечь ее к себе и нюхать, как свежую росистую ветку, полную цветов.

— Я, наверно, устала, — сказала она, и он понял, что теперь не надо этого, и они пошли дальше. Ему было легко и хорошо.

Он рассказал ей о своем предчувствии и о том, что он, увидев ее, хотя увидеть было невозможно, и все-таки увидев ее, сразу понял, что предчувствие его не обмануло.

В ответ она сказала, что и она что-то почувствовала, когда он шепнул ей на ухо о том, что забыл название ее города. Он добродушно усмехнулся про себя, понимая разницу между своим предчувствием, в сущности ожиданием любви, естественным для молодого неженатого и невлюбленного человека, и тем, что ощутила она, может быть, первый раз в жизни, а именно — дуновение чувственности в ответ на его близкий, чуть коснувшийся ее уха шепот.

— Я живу с девочками в пятой комнате, — сказала она, когда он подвел ее к зданию общежития, — до свиданья…

— Спокойной ночи, — сказал он, кивком давая знать, что он запомнил номер комнаты. Кивок был чисто механическим, потому что он тут же забыл номер комнаты. Да это было и неважно, потому что тут он найти ее мог всегда.

Он закурил и пошел в главный корпус, но у входа в него остановился и постоял, любуясь светлой безлунной ночью, тишиной, запахом черемух.

Он бросил свою сигарету в урну и вошел в здание института. Поднялся на пятый этаж в свою комнату, где он жил аспирантом, разделся, лег и заснул.

Ему приснилась девушка из кино, неутомимый рыцарь того инженера. Она подъехала к Сергею на своем ослике и, почему-то приняв его за того инженера, стала объяснять ему, как он должен вести себя с этими бандитами, а он все смотрел на нее, на ее ковбойку, на глазах расползающуюся от ее бойкой жестикуляции. В конце концов он обнял ее якобы для того, чтобы прикрыть ее наготу, а она, ничего не понимая, продолжала говорить, а он обнимал ее все крепче и крепче, и она, уже задыхаясь в его объятиях, продолжала объяснять ему, как он должен действовать, чтобы не погибнуть, а он уже думал, как бы ссадить ее с этого ослика, чтобы отнести ее куда-нибудь в пампасы, но боялся, что, как только он ее подымет, она догадается, что он совсем не тот инженер, за которого она его принимает. Может, он и решился бы унести ее в пампасы, но мешал ослик, иронически искоса следивший за ним и с самого начала понимавший, что он не тот инженер и вообще никакой не инженер, а черт знает кто. И ему ничего не оставалось делать, как все крепче и крепче ее обнимать, как бы заменяя своими растленными объятиями ее истлевающую на глазах ковбойку.

Утром в столовой к нему подсел аспирант и, поставив на стол свой завтрак, состоявший из холодца и тарелки винегрета, сказал:

— Поздравляю, Башкапсаров! Хорошую ты девочку подцепил!

Это был не тот аспирант, который проезжал мимо них на велосипеде.

— Не понимаю, — сказал Сергей и, сделав постную мину, поддел вилкой противную дольку свеклы из своего винегрета. «Вот сволочи, — подумал он беззлобно, — не успеешь с человеком пройтись, уже все знают».

— Сегодня моя Люба, — продолжал тот, имея в виду свою девушку, студентку пятого курса, — утром постучалась за утюгом в пятую комнату, а некоторые девочки еще лежали, и дверь была закрыта. «Откройте, девочки, это Сергей Тимурович!» — крикнула одна заочница, чем и выдала себя. Когда Люба вошла, вся комната заржала. Девушка смутилась. Потом Люба показала мне ее. Хорошая. В моем вкусе. Не стандарт.

— Видал я твой вкус в гробу, — ответил Сергей, на этот раз и в самом деле разозлившись. Само упоминание его вкуса по отношению к девушке, которую он выбрал, было для него оскорбительно, и было оскорбительно, что этот аспирант, человек, по мнению Сергея, во всех отношениях ничтожный и стандартный, сказал, что она нестандартна, а то, что стандартный человек считает нестандартным, на самом деле и есть стандарт. «Но ведь она и в самом деле своеобразная девушка, — подумал Сергей, — просто этот негодяй неточен даже в границах собственного ограниченного вкуса».

— Вот Сергей! Шуток не понимаешь, — сказал аспирант, приступая к холодцу, — а между прочим, я ассистирую у них послезавтра на экзаменах.

— Смотри не завали, — хмуро примирился Сергей и помешал ложечкой чай.

— Я бы завалил, — усмехнулся аспирант, — да боюсь, ты мне отомстишь на защите.

Он это произнес с намеком на двойной смысл слова.

— Я это могу сделать гораздо раньше, — сказал Сергей и, выпив чай, вышел.

Они виделись почти каждый день, и Сергей удивлялся, что она ему продолжает нравиться все так же свежо, но это не переходит в мучительную влюбленность, как бывало раньше, и не слабеет, как еще чаще бывало раньше, а держится на прежнем волнующем, но и подвластном сознанию уровне.

Он удивлялся этому и, со склонностью все анализировать, пришел к выводу, что дело тут в том, что он сразу стал с ней целоваться. Горючее любви, решил он, уходит на встречи, объятия, поцелуи, смягчая углы и не давая накопиться взрывным силам.

В ее облике была какая-то очаровательная неуклюжесть совершенно непонятного происхождения. Она как-то нетвердо ступала, неуверенно протягивала руку, пугливо поворачивала голову.

Однажды вечером ему удалось пригласить ее к себе в комнату, предварительно прибравшись и договорившись с соседом, что его не будет.

Она осторожно присела на диван. Он угостил ее обломком шоколадной плитки, найденной им в ящике стола, куда он зачем-то полез. Он терпеть не мог в таких случаях всякого рода приготовления с выпивкой и тому подобное, считая все это унизительным и пошлым.

Вообще Сергей, достаточно терпимый ко многим человеческим недостаткам, был раним пошлостью, как редко кто. Но тут, возможно, сказывалась и глубоко затаенная гордость, и желание нравиться за счет собственных достоинств.

Это могло показаться противоречивым, учитывая, что он не исключал рациональности (то, что он называл «уважение к деталям»), но рациональность, очищенную от пошлости, он считал не унизительной.